Мара сидит в тени коврового навеса, растянутого между двух скал. На ее коленях – пергамент с недельной главой и комментариями... «А Моше пас скот тестя своего Итро, правителя Мидьяна, и погнал скот на ту сторону пустыни...»
В глазах – неприятная блескучая рябь: перекипает солнечными чешуйками тяжелая, как расплавленный свинец, гладь Ям ха-Мэлах1. Она отворачивается от сияющего зеркала.
«...Он пас скот и на плечах носил маленьких и слабых ягнят: всякое живое существо достойно сочувствия и жалости. Все на земле, даже те, которые кажутся нам незначительными и ничтожными, могут оказаться носителями Шхины, Божественного присутствия...»
Ковер защищает от прямых солнечных лучей, но не от зноя: под навес втекает столь раскаленный воздух, что, кажется, его можно пощупать.
«Огромная степь окружала его, но из этого широкого, счастливого и веселого мира он должен был уйти по повелению Предвечного, и путь его делался на каждом шагу все уже и уже, строже и определеннее... Беды и потери, унижения и неизбежная гибель ждали его, – но и великое окончательное торжество...»
Мару совсем разморила жара, мысли ее – хоть это вовсе и не ее мысли, кто-то диктует их ей, – текут медленно и несвязно. Даже окунаться в озеро не хочется: это ж подниматься, идти, а потом еще омываться в микве с родниковой водой, ибо соль, засыхая на коже, неприятно стягивает ее...
По пергаменту бежит крохотный паучок, видимо, как и она, пытающийся совместить свое бытие с непереносимым зноем. Словно порывом ветра переносит его к кусту терновника, вцепившемуся корнями в скалу рядом. Насквозь прокаленный зноем, куст словно светится от жары, и там, в сердцевине огня, распятый на собственной ловчей сети, судорожно сжимает и разжимает лапки паучок, обожженный солнечными лучами.
«Я – с тобой и среди терний!» – шепчет Мара, выбирается из-под навеса и пергаментом прикрывает паучка от солнца.
И прошелестел паучок:
– Мара, Мара!
– Вот я! – отвечает она, закрыв лицо ладошкой, но продолжая смотреть на него сквозь пальцы.
– Ты должна стать женой римского императора!
– Да будет мне по слову твоему, – привычно отвечает она и вздыхает. Ну, и когда уже? Жизнь-то проходит... Так и умру...
– Хочешь увидеть, как это будет?..
...За терновником прячется большая паучья нора с гладкими, словно обточенными стенками; обрыв вокруг нее увешан плотными лохмотьями запыленной паутины.
– Смотри сюда! – говорит паучок.
Мара заглядывает в отверстие. Там валит снег; он засыпбет странные бугры, размером не больше человеческого тела, и тает на них, пропитываясь алыми и буровато-желтыми пятнами...
– Погоди, я сейчас налажу! – бормочет паучок. Теперь в норе виден роскошный луг, усыпанный цветами, на котором пируют, весело хохоча, мужчина и девочка, едва-едва становящаяся девушкой...
– Это не то, не то, – приговаривает паучок, и, наконец, восклицает:
– Вот!
...Четверо держат за углы большое бело-синее покрывало, а под ним стоит высокий мужчина с открытым лицом. Две девушки ведут к нему третью, шелковое облачко, до пят сверкающее серебряным и жемчужным шитьем...
«Это я», – понимает Мара, но тут паучок исчезает в норе, и Мара, вовсе не думая, как она выберется обратно, бросается за ним. Ахнуть не успевает она, как поток знойного воздуха подхватывает ее и несет (она плывет в нем, словно в густом масле) по слабо освещенному тоннелю, а впереди, призрачные и неуловимые, мелькают то лапка, то брюшко паучка...
За очередным поворотом тоннель расширяется в небольшой зал, земляные стены которого, покрытые известковыми натеками, теряются в темноте. Здесь прохладно и сыро. Паучок бесследно исчез. Возможно, он юркнул в одну из нор, которыми источены стены странного зала.
Мара оборачивается – но нора, через которую она попала сюда, столь узка, что сквозь нее не могла бы выбраться и мышь. Паучья нора! И из этой дырочки веет зноем, там, совсем рядом, рукой подать, сияют море и небо, пестреет ковровый полог, которые она только что покинула... Как могла она несколько минут назад считать зной мучительным? Да он восхитителен!
Она бросается к этой драгоценной норе, – но стена вдруг начинает отступать, оставаясь на расстоянии чуть дальше вытянутой руки. Странно же она отступает! Комочки земли разом исчезают с легким шорохом или потрескиванием, оказавшись к Маре ближе какого-то предуказанного им предела. Обнажаются то повисшие в воздухе корешки неведомых трав, в белесых хлопьях грибницы и копошащимися червями и сороконожками, то мышиное гнездо, куда юркая хозяйка натащила травы, сухих листьев и птичьего пуха, то кротовий ход... Но ничто не падает, удерживаемое неведомой силой. Появившись и помаячив некоторое время в недосягаемой близи у стенок движущейся сферы, каждая вещь отступает назад и исчезает: комочки земли вновь возникают из пустоты, каждый на своем месте, с еле слышным звуком, похожим на всхлип...
Но все это – совершенные пустяки в сравнении с тем, что делается со знойным берегом, к которому она стремится! Он словно улетает прочь, и вскоре оказывается в умопомрачительной дал*, крохотный и недоступный...
Мара оглядывается в поисках какой-нибудь палки, чтобы расковырять нору – и видит в стенах зала ниши, много ниш на разной высоте, прикрытые пучками белесых корней, лохмотьями паутины и полусгнившими досками... Она пытается схватить одну из досок – та рассыпается трухой, а из скрытой за нею черноты вываливаются желтоватые позвонки, губчато-черные на изломе...
Мара кричит – но звука не слышно, в зале ничто не шелохнулось. Брезгливо поджав губу, она хочет протянуть руку к кощунственно потревоженным позвонкам, дабы вернуть их на место, – и, несмотря на полусвет, не видит своей руки...
– Что это со мной?..
Вдруг раздается легкий шелест, и Мара видит паучка, заманившего ее сюда. Он застыл на стенке против ее лица, и в позе его, насколько паучья поза может быть выразительной, ей мерещится любопытство. В каждом из восьми красноватых глаз мерцает не то сочувствие, не то – насмешка.
Мара – в растерянности, она готова просить помощи у кого угодно, и не отдает себе отчета в том, что говорит:
– Завел сюда, теперь выводи!..
Паучок, словно что-то поняв, бежит по стене в глубину зала, прочь от глазка, где, в несказанной дали, можно было бы еще раз увидеть море и ковер... Бросив прощальный взгляд на пятнышко света, похожее на звездочку, Мара печально и покорно следует за паучком.
***
– Люди, в землю собирайтесь!
Жизни срок истек давно!
Злитесь, ахайте, пугайтесь,
Пойте, пейте, кувыркайтесь –
Не поможет все равно!
Пролетит, гремя, эпоха
В свисте флейт и реве труб.
Хорошо ли это, плохо,
Только жизнь – короче вздоха:
Каждый сам свой носит труп.
Так она бормочет, невесомо плывя в темноте от норы, которая отсюда начинает казаться спасительной. Стихи не ахти какие, но они позволяют хотя бы минутами не думать о том, в какую сложную ситуацию она попала.
Предельная реальность происходящего кажется самым ужасным. «Это – не сон» – утверждает каждая крупинка земли на стенках тоннеля, каждый торчащий из них корешок.
– Как отсюда выбраться? Или я так тут и останусь?
Пробормотала она это вслух или паучок понимает ее как-то иначе, но только он вдруг останавливается и спрашивает:
– А зачем тебе отсюда выбираться?
– То есть как? – теряется Мара. – Там – жизнь!..
– А здесь не жизнь, что ли?
И снова Мара в недоумении. В общем-то, здесь, судя по всему, тоже жизнь... но такая непривычная...
– Здесь она какая-то не такая...
– Ну да, ну да! – хмыкает паучок. – Здесь холодно и сыро. А там ты станешь женой римского императора!
В пахнущей плесенью темноте фраза звучит жестокой насмешкой.
– Так стану или нет? – в упор спрашивает Мара.
– Неизвестность, конечно, мучительна, – голосом рава Шимона говорит паучок. – Но почему тебя успокаивают слова? Скажу я «да» – и ты расцветешь; а были ли для того основания? Скажу я «нет»... А что ты сделаешь, если я скажу «нет»? – с интересом спрашивает он.
– Скажу, что ты лжец и не за этим звал меня.
– Лжец – тяжелое слово, очень тяжелое, – бормочет паучок. – Но и оно, в конце концов, только слово...
– Говорят, недостойные ученики некоего рава, – язвительно начинает Мара, – сказали ему, чтобы посмеяться, что дохлый осел на улице ожил, стал есть овес, а потом взмахнул крыльями и взлетел в воздух. Рав заявил, что хочет увидеть это своими глазами, и стал подниматься со скамеечки. – «Неужели ты поверил очевидной лжи?» – спросили ученики. – «Я поверил не лжи, а вашим словам, – возразил рав. – Я скорее поверю в то, что дохлый осел летает, чем в то, что еврей может солгать».
– М-м-м? – недоумевает удивительный ее собеседник. – Но ведь я – всего лишь паучок, мне лгать можно? Разве паучок может быть евреем? Бывает обрезание без еврея, но еврей без обрезания... Гм!
– Никакой ты не паучок, ты рав Шимон, зачем-то обернувшийся паучком, – с некоторой досадой говорит Мара. – Мог бы и не притворяться!
– Ну ладно, ладно, – примирительно бормочет паучок. – Это ты так думаешь. Но ты сказала, что назовешь меня лжецом. Скажи, а после этого слова ты успокоишься? – продолжает он пытку.
Маре хочется раздавить его, но он тут же отпрыгивает в сторону.
– Но-но! Без этих штучек! Успокойся, станешь. Этого хотят там, где исполнить властны то, что хотят.
И он хихикает, вновь повергая Мару в сомнения.
– Скоро ли? – бормочет она.
– Выберемся отсюда? – подхватывает он. – А! Да ведь ты и не представляешь себе, куда мы идем! Путь неблизкий, и здесь много неожиданностей... Скажем, за этим поворотом...
Действительно, тоннель поворачивает, и из-за поворота льется такой мягкий, такой лучезарный полусвет, что сердечко Мары радостно стукает.
Свет становится все ярче. За поворотом Мара видит ослепительно сияющий круг – видимо, это выход. Она не успевает ни обрадоваться, ни испугаться, как все тот же странный ветер подхватывает ее и несет...
Сознание Мары – если можно еще это так назвать – исчезает, обратившись в полыхание огромных золотых солнц. Прямо перед нею, справа, слева, неспешно раскрывают они свои нежные пламенеющие лепестки, обращаются в фантастические цветы, звезды, облака... Вспышки солнц и звезд становятся все реже, оттенки их цветов – все прохладнее, все нежнее... Это не она плывет в слегка колышущейся безбрежной синеве, – она исчезла, растворилась, ее нет, – а это в небесах в первозданном покое пребывает само непостижимое божественное блаженство. Неизмеримой, недосягаемой радостью наполняется все ее существо, такой, что и одного мига хватило бы на всю жизнь, на каждый ее день, если бы его можно было поровну разделить между ними...
А миг этот все длится и длится, все не кончается, и, выплывая из бархатного светло-лазурного тумана, блаженно улыбаясь, Мара понимает, что удерживают ее в этом синем покое волны океана, колышущие ее, ибо она, только что бывшая звездами над ним, теперь стала высокой и прохладной морской пеной...
***
Старательно обходя песчинки, похожие на самоцветные камни, муравей тащит радужное стрекозиное крылышко. Делает он это серьезно и озабоченно, с чувством исполняемого долга. Потом появляется еще один и начинает отнимать крылышко... Мара долго глядит на эту возню без всяких мыслей, отрешенно наслаждаясь покоем, – и вдруг подскакивает, в один момент вспомнив фантастическое и страшное путешествие свое сквозь кости и корешки трав...
Она лежит на полянке среди светлого леса. Березки шелестят зеленью, трава густа, высока и ароматна. Она видит каждый листик в отдельности и каждую жилку, и насекомых на нем – цикад, мух со спинками, блестящими золотом и зеленью, серых пауков, натянувших свои паутины меж ветвей, капли росы на паутинах и все цвета радуги в каждой капле. Неподалеку журчит ключ. Пляшет мошкара, порхают бабочки, стрекозы недвижно стоят над кувшинками, громко треща крылышками.
С неба низвергаются жаркие лучи света, и каждая травинка, трепеща от счастья, отбрасывает четкую тень... но не ее рука. Да и может ли дать тень полупрозрачное розовато-желтое облачко? Не успевает Мара испугаться, а рука уже выглядит почти как настоящая, с клеточками кожи, с волосками... Мара двигает пальцами: они послушно шевелятся...
Небо – высокое и ясное, непривычного, но приятного зеленовато-голубого оттенка; в нем недвижно стоят башни кучевых облаков. Солнце окружено радужным нимбом.
Мара идет вниз по ручью. Заросли берез она с легкостью обходит. Потом начинается ельник. Пружинистые и колючие темно-зеленые лапы пахнут свежей хвоей, стволы украшены беловато-зелеными кружевами лишайников и прядями мха. А вот по обеим сторонам ручейка распахивается светлая полянка, заросшая малинником.
Увидев грозди спелых алых ягод, Мара хочет полакомиться. И тут же вокруг начинает твориться что-то несообразное. Из-под каждого листика тянутся, ползут, на глазах увеличиваясь в размерах, наливаясь соком, алея на глазах, роскошные грозди ягод. Переспевая, они лиловеют, чуть морхнут, а затем осыпаются, с шорохом падая наземь. Вот ягоды засыпают ее по колено; переступив с ноги на ногу, Мара слышит, как хлюпает под босой ногой скользкая каша...
А ягоды, пренебрегая законами природы, продолжают увеличиваться: малиновые шарики достигают размеров виноградных ягод, орехов, яблок, тыкв! Веточки и листики скрываются под невообразимой лавиной ягод. Переспевшая малина осыпается на землю, истекает соком; невероятная куча лакомства растет на глазах, Мара уже по горло стоит в липком сладком соке. Затем она задирает голову, но волны малинового моря смыкаются над ней. Сквозь зажмуренные веки проникает малиновый свет. Она делает несколько гребков, стараясь выплыть на поверхность, и понимает, что гигантские ягоды мешают плыть. Они превратились в скользких медуз, в осьминогов, они не липнут, а просто-таки присасываются к рукам, не давая шелохнуться... Легкие ее несколько раз судорожно сжимаются, желая вобрать в себя отсутствующий воздух. Малиновые солнца вспыхивают в глазах...
Потом, когда все кончилось, она не смогла вспомнить, сколько времени барахталась между жизнью и смертью. Воздуха! – требовала каждая клеточка ее тела, но вдохнуть она не смела, живо представляя, как в рот, в нос, заливая горло и легкие, убивая ее, хлынет приторный липкий сок... Наконец, не выдержав пытки, она согласилась умереть, – и с недоумением поняла, что вдохнула воздух...
Стоило ей успокоиться, и уровень малинового моря стал понижаться... Наконец последняя малиновая лужица, разочарованно всхлипнув, впиталась в почву.
«Вот так так! – думает Мара, обессиленно лежа на полянке среди кустиков малины, прикидывающихся невинными и гудящих от пчел. – Правду говорят, что желания творят мир... Но кто ж мог знать, что они творят его вот так сразу...»
***
У Мары на руках – липкий малиновый сок. Она идет к ручью, дабы омыться – и видит, что ее отражения нет в спокойной зеркальной заводи. Но она уже готова к этому. Впрочем, чуть помедлив, появляется и отражение...
Не торопясь, идет она дальше вдоль ручья. И вдруг замечает, что вода здесь – винно-красного цвета, и пахнет от нее именно вином.
На берегу ручья лежит существо в грязном кетонете, похожее на человека, но почему-то с козлиными ногами. Сатир неподвижен так давно, что на ногах его из соломинок и щепок сложен муравейник. Но он жив, грудь его колышется. Вот он шевельнулся. Похоже, что его тошнит. Рот его широко раскрывается и из него ползет в ручей слизистый лоскут эктоплазмы, сплошь усеянной розовыми пупырышками, под которыми змеятся синие вены. Эктоплазма заполняет складками дно ручейка и пульсирует, впитывая драгоценную влагу...
Сатир поднимает выцветшие глаза, видит Мару и поспешно, словно язык, втягивает свой удивительный лоскут:
– Долбаная пустыня! – восклицает он. – Долбаные миражи! Когда только все это кончится!
Лоб, лицо, руки его мокры от пота, на кетонете проступают темные пятна.
– Какая пустыня? – вежливо уточняет Мара.
– А ты что, сама не видишь? – таращится на нее сатир.
Слово «пустыня» удивляет Мару. Она хочет узнать, она спрашивает, и в итоге долгого и путаного разговора, в котором одна сторона строит развернутые предположения, а другая отделывается репликами вроде «Ну!», «Ясный день» или «Понятное дело!», выясняется следующее. Никакого леса. Никаких березок. Вокруг – раскаленная песчаная пустыня, залитая знойным солнцем, пустыня великая и страшная, где змеи ядовитые и скорпионы, где жажда и нет воды. Жар донимает, пот выступает. Среди барханов – руины разоренных харчевен, битые амфоры из-под вина и сикера. Текут ручьи, реки, плещутся озера этих напитков и еще чего-то, прозрачного, как вода, но ошеломительно крепкого. Это недавно виденное чудо столь поразило существо, что оно само связало несколько слов подряд: «По виду, короче, вода, а запах, вкус – как у крепчайшего вина! Представляешь? Он воду превратил в вино!» В пивных ручьях плавает соленая тарань, на берегах водочных рек растут ма-а-аленькие соленые огурчики в зеленых пупырышках. Кое-где попадаются коньячные родники: на их берегах растут кустики лимона с желтыми плодами, своей восхитительной шершавой прохладой похожие на грудочки десятилетних девочек...
На горизонте громоздятся горы гигантских бочек и амфор – это из них текут мыслимые и немыслимые напитки...
«Он силой жажды сам себе создал этот мираж», – думает Мара и идет дальше.
– Стой! – ревет вслед сатир. – Ты что ж, вот так и уйдешь?
– Так и уйду, – равнодушно говорит Мара.
– А поговорить? – восклицает он, пытаясь подняться.
Отойдя довольно далеко, Мара оборачивается. Ручей, где лежал сатир, вышел из берегов, но это не вино: низинка залита черной кипящей смолой, вспухающей радужно-голубоватыми пузырями...
***
Вдали, там, где ручей впадает в неоглядное море, высится город, обнесенный высокими белокаменными стенами. Над стенами поднимаются шпили и купола дворцов, вьются длинные и яркие флаги-полотнища, взлетают шары и звезды, полыхает радужное сияние. А вокруг города, вздымая клубы пыли, скачут и строятся в шеренги крохотные отсюда фигурки; сверкают доспехи, копья, флажки, слышатся звуки труб, гортанные выкрики...
– Что это? – думает она. Но спросить не у кого.
Маре вдруг представляется, что в ее вроде бы случайных встречах нет ничего случайного, что кто-то с любопытством наблюдает за ней (как человек смотрит за странствиями таракана на кухонном столе). И тут же солнце становится черной дырой зрачка, облака обращаются в радужку фантастических расцветок, небесная синева белеет и становится роговицей с красновато-желтыми жилками... Небосвод теперь – гигантский глаз; Мара, набравшись наглости, подмигивает ему. Глаз с некоторым изумлением, но нельзя сказать, чтобы неодобрительно, мигает ей в ответ, закрывается и исчезает.
***
Тут ее и нашел паучок.
– Как ты умудрилась потеряться на ровном месте?
– Это ты меня бросил! – возмутилась Мара. Впрочем, возмутиться-то она возмутилась, но и обрадовалась тоже. В этом невероятном мире даже знакомый паучок может показаться другом.
– Я сяду тебе на воротник, чтобы ты больше не терялась, – заметил паучок.
– Что там происходит? – кивнула Мара на нарядный город, окруженный войсками.
– Это? А! Патриоты снова крепость Тур осадили...
– Патриоты?
– Ну, есть тут такие: свет белый им не мил, а только дай живота своего за Родину положить. Или за веру. Неймется людям. Сколько себя помню, все время ее осаждают. Поля вытаптывают, предместья все давно пожгли, разорили... Утром осадят, к вечеру глядь – дальше, чем утром были...
– А это что такое вообще, – повела она вокруг руками. – Где мы?
– Мир Формирования (Олам ха-Йецира), – буркнул он.
– А что это – Мир Формирования?
– Ну... Это как изнанка того мира. Мир чувств, страстей, эмоций. Ты вышивать умеешь? Там – аккуратный рисунок...
– Ничего себе аккуратный...
– Или, скажем так, более-менее аккуратный. А здесь – узелки, невнятица, торчащие концы, путаница разноцветных ниток. Растоптанная нежность, оболганная вера, попранная надежда, ненависть, ярость, месть, все, что люди не успели сделать там, все, что они завещали завтрашнему дню, их мечты и грезы... Не думай, что в этом мире нет законов; они столь же жестки и неотвратимы, как и в том, но они... другие.
– Это вроде сна, что ли?
Паучок неопределенно шевельнулся, видимо, желая пожать плечами. Мара засмеялась:
– А почему тогда все такое... ну, настоящее...
– Не правда ли?! – восхитился паучок. – Все как настоящее, да? Сном этот мир кажется только из того. А тот, наоборот, кажется сном отсюда...
– А на самом деле?
– А на самом деле они все – сны...
– Все? А еще какие миры бывают?
– Выше этого – Мир Мысли (Олам ха-Бриа). Ты ужаснешься, попав туда: там не будет ничего тебе знакомого. Шары, сферы, плоскости, пучки разноцветных струн и струй от одного конца вселенной до другого... И почти нет людей – я разумею, в той форме, в какой ты привыкла их видеть. Разве что иногда встретишь чудовище с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз... Есть и еще миры... Но Адам избрал для всех вас тот мир, и вы перестали видеть и знать эти...
– А чем один мир лучше другого?
– Это как на чей вкус. В этом, как и в нижнем, ты можешь любить. Сочувствовать. Ненавидеть. Изменить одну-две судьбы. Может, три. Шесть!..
– Ну? А в Мире Мысли?
– Там ты можешь изменить судьбы народов.
Мара помолчала.
– А куда мы идем?
– Видишь, вон горы – там, на самой вершине, где и дышать тяжело, дворец паучьего императора. Нам туда.
– А почему паучьего?
Паучок, в той мере, в какой у него это получилось, смерил ее уничтожающим взглядом:
– Ты ведь, кажется, в императорские жены собралась?
– Ну?
– Император – это власть. А власть – это паутина.
– Почему?
– Потому что потому! Есть предсказание, – снизошел до объяснений паучок, – что перед концом времен весь мир окутает паутина без паука, – незримая, блистающая от одного края неба до другого подобно молнии. И тогда придет Машиах . Он явится сразу всем и каждому в отдельности, и с каждым будет говорить на его языке, и каждый увидит его так, как захочет увидеть... Все это – благодаря Всемирной Паутине...
– Ничего не понимаю!
– Здесь тоже мало кто понимает. Или вообще никто. Но предсказание есть. И потому дворец власти – паучий дворец...
– А чье это предсказание?
– Кажется, Адама... – неуверенно сказал паучок. – Но и у Иова оно есть . И у Псалмопевца ...
– Я хочу поговорить с Адамом, – заявила Мара. – А потом с Иовом и с Давидом...
– Хочешь, так и поговори.
– А ты меня отведи!
– А ты его позови, – возразил паучок. – Если ты та, за кого себя принимаешь, то Первосотворенный знает о тебе и явится на зов!
– Адам! – негромко крикнула Мара в сторону налитого зноем горизонта. – Адам! Можно тебя увидеть?
Кадм
Земля невдалеке вспучивается, крошится в дымящиеся комья, и из нее поднимается каменная скала, сплошь покрытая красной глиной. Она обретает очертания замшелого человека с седой бородой; он потягивается и открывает глаза.
– Это Кадм! – с некоторым испугом бормочет паучок. Видимо, он не вполне верил, что на зов Мары откликнутся.
– Кто звал меня? – раскатывается гулкий голос.
– Я, – отзывается Мара. – А почему ты такой?
– Я такой, каким ты меня ожидала увидеть, – заметил он. – В этом мире – только так. Ну, и чего ты от меня ждешь?
– А почему ты не спрашиваешь, кто я такая?
– Потому что знаю.
– А чего мне от тебя надо не знаешь, да?
– Ха! Ха! Ха! – гулко рокочет скала-Кадм. – Ты хочешь спросить о Всемирной Паутине. Я тыщи лет ждал этого разговора – есть несколько слов для твоего сына...
– У меня нет сына! – возражает Мара.
– Дело наживное, – не смутилась скала. – Ибо, подобно любой и каждой женщине, пойдешь ты путем всей земли, и скажешь, взяв новорожденного на руки: «Обрела я человека с Господом». И добавишь: «Се – пророческий Глагол мой к миру Грядущему!» Ты ведь собираешься стать супругой императора?
– А есть здесь хоть кто-нибудь, кто еще не знает этого? – почти обижается Мара.
– Ну, ну! – гудит скала. – Без него никак! Ты непременно должна его родить!
– Может, и выкормить? И воспитать? И на ноги поставить?
– В том-то и дело. – Скала неуловимо для глаза переформировывается, принимая более удобную, ленивую позу, и в голосе ее начинают звучать эпические нотки, словно она былину сказывает:
– Всемирная Паутина – одно из двенадцати чудес, сотворенных Предвечным...
– В пятницу вечером? – хлопает в ладоши Мара. – Посох Моше, червь Шамир, колодец... Но я знаю только десять...
– То-то, – подтверждает скала, – знаешь!.. Не все ты знаешь! За каждое из этих чудес мы за малым не переругались с Предвечным. Только по поводу трех у нас было полное взаимопонимание. И одно из них – Всемирная Паутина...
– Переругались с Предвечным? – раскрывает рот Мара.
– Я сказал – чуть не переругались! – уточняет скала. – В конце концов мы договорились. Вам, теперешним, в голову не придет возражать Предвечному! Вы на цырлочках перед ним...
Гора шевельнулась так, что это можно было принять за пожатие плеч, и мрачно отвернулась.
– А разве можно... с Ним ссориться?
– Не только можно, но и нужно! Но не ссориться, а спорить. Ведь и ты, и вы все – Его мысли, мысли об улучшении мира, и если вы не будете настаивать на своей точности и истинности, – твою мысль заглушат другие, она пройдет для Него незамеченной. А может быть, в ней – самонужнейшая истина? А? Это, спрашиваю я, не грех?
Мара опускает глаза:
– И что, если не настаивать?
– Да ничего! На пергаменте, в который на базаре завернули селедку, пьяный дурак увидит ненужные ему строки... И все. Между тем как пойми человечество эти строки – и оно получило бы иную историю, возможно, менее кровавую.
– А возможно, и более?
– Возможно, и более...
Большим пальцем ноги Мара чертит в пыли «алеф»; она в смущении, она не знает, как спросить:
– Грех? Но ведь ты-то и согрешил первым!
– Вот еще придумала! – возмутилась скала. – Не было никакого греха! Да, мы с Авивой и детьми первыми опустились в тот мир, но не по своеволию или капризу, а исполняя замысел Предвечного!.. Это был подвиг, а не грех! У вас в Книге сказано: «смертью умрешь», – чтобы вам было понятнее; на самом деле низвергаться отсюда, из неизреченного света, туда, во тьму материального бытия, – страшнее, чем там, у вас, опускаться в могилу!.. Здесь душу кладут в гроб тела, – а там, у вас, в дольнем мире это называют рождением.
– Ну и оставались бы здесь!
– Оставались? – удивляется скала-Кадм. – Тогда Предвечному вообще не нужно было затеваться с Творением!.. Ведь этот мир – чисто духовный, а тот – материальный. И что ха-Мемалех Коль Альмин ни устраивал в том – твердь и звезды, гадов морских и птиц небесных – он все никак не мог изнутри согреть материю...
– То есть вынести ее сюда? – не может уразуметь Мара.
– Да нет! Глина и есть глина, она в любом случае останется там. У савана нет карманов.
– А что ж тогда?
– Внести дух туда! Чтобы красная глина вела себя там, как должно, и возносила молитвы, как положено! Чтобы каждый камешек лежал там на своем месте. Не осветить материю, не вывести к свету, – а заставить ее светиться саму, и так, чтобы она вся целиком служила Предвечному. Чтоб стала жизнь прекрасной песнею!.. Не только сложить здания из камней, рассечь море кораблями и перекинуть мосты через реки, – но и солнце, и планеты подвесить светильниками человеку в его Небесном Доме. И в конечном счете – выбить пыль из Вселенной, ковром бросить ее под ноги человеку и в его лице – Всевышнему.
– Так вот зачем была дана Тора! – ахает Мара.
– Не торопись с легковесными суждениями! – предупреждает Кадм. – До Торы еще далеко. Сначала Он подумал обо мне: «Вайомер Элохим нашах адам...» Ведь кто такой я, на самом деле? Я – первая мысль Предвечного о том, кто мог бы не просто проникнуть в мир материи, но свершить кидуш ха-хомер , зажечь ее, заставить стремиться к Нему... Вот в этом мире я и возник – йеш ме-айн, нечто из ничего...
Гора-Кадм широко разводит руками. Грохочут, осыпаясь, камни.
Мара ждет, пока смолкнут и грохот, и поднятое им эхо, а тогда кричит:
– Но здесь очень даже неплохо! Здесь, я бы сказала, настоящий Ган Эден ...
– Всем поначалу так кажется, – возражает скала. – И мне тоже казалось. Все было великолепно: моря кишели рыбой, благоухали луга, зеленели леса, мы с Авивой ели восхитительные плоды, придумывая для них новые формы и вкусы, плескались в хрустальной воде, спали на гагачьем пуху, вдыхали нежнейшие ароматы... Приступили к изготовлению новых творений по образу и подобию своему, как было велено Предвечным, и не было у Авивы ни мучительных родов, ни девятимесячной беременности... Все, чего ни захоти, вот оно. Нюхай цветочки, усыпай пляжи самоцветами, как поначалу делала Авива, да возноси хвалы Всевышнему...
– Ну? – не понимает Мара. – Я бы и не против...
– Тут алкаши по винным речкам лежат – они тоже не против. Они с ужасом думают, что отведенный им год кончится, и придется вновь отправляться в тот мир...
– А почему был против ты?
– Выяснилось некое прискорбное обстоятельство... Впрочем, вот, кажется, Авива появляется, она лучше расскажет...
Авива
Мара давно уже присматривалась к находившемуся рядом бугорку, нежной своей выпуклостью неуловимо напоминавшему девичью грудь. Он зыбится, словно в его сыровато-влажной тьме раскручиваются, шевелятся травинки и корешки. Надуваются ростки, на их нежно-зеленых кончиках появляются бутоны, и вдруг неслышно лопаются, то один, то другой, расправляя лепестки, невестой к венцу распахиваясь перед солнечными лучами. Жужжат пчелы и шмели, добывая пыльцу...
Да бугор ли это? Он ведь дышит!..
И точно: нежно выгибается плечо в тонком ковыльном пушку, над ним поднимается девичья шея, голова... Выйдя из земли по плечи, она стеблем изгибает руку, поправляя волосы... В смутной темноте подмышки засинели колокольчики и лесная фиалка, оттуда пахнуло мускусом и духом пробуждающейся земли...
– Явилась, – с некоторым самодовольством громыхает скала-Кадм холму-Авиве. – Ишь, руками-то размахалась, не видишь, гостья у нас дорогая... Скажи-ка ей, что было нехорошо в том, изначальном, мире...
Авива покойно опускает руки на луговую зелень, улыбается сначала Кадму, потом Маре – у той что-то теплое и пушистое шевелится в груди от этой нежной улыбки, от очаровательного женского лица. А потом Мара понимает, что это не Авива придирчиво рассматривает ее, а она сама с удовольствием глядит на тонкую девичью – свою! – фигурку в ладном кетонете, сидящую на зеленом лугу, опершись на руку и подогнув ноги на одну сторону... Кто здесь Авива, а кто – Мара? Она встряхивает головой, и убеждается, что Мара – это все же она сама...
– Ни он, ни я не ощущали счастья, вот в чем дело, – просто и спокойно, словно продолжая разговор с давней знакомой, начинает Авива нежным и глубоким, грудным голосом. – Господь уверял: замысел Творения в том, чтобы упоить мир безмерным и ошеломительным счастьем. И, действительно, каскады его любви ниспадали на нас по задуманному, мы видели, мы понимали это, – а счастья не было!
– Скажи, скажи ей! – одобрительно поддакивает Кадм.
– Горькими оказались для нас райские плоды: были они «хлебом стыда», ибо достались нам незаслуженно. Мучились мы стыдом и скукой, топча ногами никчемные алмазные россыпи, и ничем, кроме пустых слов, не могли воздать должной чести Создателю. И тогда он, – она кивнула на Кадма, – спросил Господа: «В этом, что ли, мире жить потомкам моим?»
– Это ты, ты спросила! Ты первая поняла, в чем дело.
– Поняла, и сказала тебе! А спрашивал ты.
– Ну, может быть, может быть, – примирительно ворчит Кадм.
– И ответил Господь ему: «Давай подумаем вместе, хорош ли этот мир. Ибо нет вам радости в нем. И я спрашиваю: почему?» – И взмолился Кадм к Нему: «Господи! Слишком явно твое присутствие здесь!»...
– А вот это уже ты взмолилась! Это тебе было стыдно предаваться радостям со мной, ибо, говорила ты, мы везде у Него на виду...
– Пусть будет так, – кивает Авива. – И взмолились тогда мы: «Господи! Наши дела в этом мире ровно ничего не стоят в сравнении с твоими; в собственных глазах мы ничего не значим в сравнении с Тобой. Если ты хочешь, чтобы мы ощутили полную и искреннюю радость, чтобы мы стали, как тобой задумано, подобными богам, – удали нас из этого мира, дай нам иной, где Ты был бы дальше, а мы чувствовали бы себя хоть чем-нибудь на самом деле, ибо в этом мы – только Твои сновидения».
– Ну да, как-то вот так... – бормочет Кадм. – Что буквально так – не поручусь, но смысл, но эта уважительность... Да-да, все так и было! Мне, правду сказать, хотелось крикнуть Ему: «Да оставишь ты нас в покое, наконец, со всей своей мудростью и предусмотрительностью!»
– И ахнул Господь, – продолжает Авива. – «Другие ангелы каждый божий день меня лицезреют – и счастливы без ума! А эти!»
– Он сказал: «Наглецы!» – добавляет Кадм. – Он сказал: «Это бунт! Где мои брабантские манжеты?! Розоватые...»
– Не говорил он так! – перебивает Авива. – Наше желание уйти от Него тоже было частью Его замысла. Это тебе потом придумали, – про бунт, про восстание ангелов, пошедших за тобой, и прочие нелепости... Чтоб было интереснее... И сколько тех ангелов пошло? Я да Каин, да Хевель... Да еще эта стерва Лилит...
– А что такое брабантские манжеты, – спрашивает Мара.
– Выбирай выражения, с ребенком говоришь, – заметила Авива. – Они это только через два тысячелетия узнают...