Засиделись до утра. Смоляные факелы, прикрепленные к колоннам перистиля, стали потрескивать от утренней сырости, а потом – гаснуть, один за другим. Тиберий не велел охране менять их:
– Скоро рассвет, – восклицает он, указывая на взошедшую ущербную луну. – А мы еще не налюбовались нашей царицей!
– Не она, но ты властитель ночи! – возражает, беря чашу, Луцилий Лонг. – И этой, и всех последующих...
Он уже изрядно пьян. Серебряный лунный свет мешается с багровыми бликами факелов, дробится на мелкой бронзовой чеканке чаш. По столу мечутся тени факелов.
– Луцилий прав! – заявляет Вескуларий Флакк. – Кое-кто смеется, что луна над Афинами не лучше луны коринфской! Но, клянусь Гекатой, сегодня луна особенно хороша над Родосом. Здесь она светит и нежнее, и ярче, чем та, что над Римом. А завтра, возможно, будет наоборот!
(«Вспомни же и меня, хозяин, когда приидешь в царствие твое», – с усмешкой заканчивает в уме Тиберий его речь).
Флакк прокашливается и, переделывая всем известный стишок, напыщенно и вместе с тем по-шутовски произносит:
Ныне на Родосе мы среди роз собрались и пируем;
Шесть величавых богов, шесть лучезарных богинь.
И, увидав, как с лицом сияющим Феба
Тибра владыка сам сидит среди нас на пиру,
Вострепетали от зависти все небесные силы
И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал...
Компания хохочет и аплодирует, а Флакк разом опрокидывает в свою пасть, сверху и снизу заросшую рыжим волосом, за малым не килик родосского нектара.
Флакк недаром сказал «богов и богинь». Лучшие люди не только с Родоса, но со всего Востока (те из них, кто не имел доступа ко двору Августа, но иногда и те, кто имел) домогались чести участвовать в ночных пирушках Тиберия. В подражание застольям Августа их называли «пиром двенадцати богов». Тиберий ценил греческие традиции, а одна из них, восходящая к незапамятным временам, предписывала: да окружает гистриона хор именно из двенадцати человек.
Гости возлежат за столом в тончайших тканях, диадемах и запястьях. Кто-то скажет: «стараясь походить на небожителей». Нет! Не «походить», и даже не «чувствовать себя», а быть ими! У них есть все для этого: красота, молодость, здоровье... Велико и могущество почти каждого из здесь присутствующих мужчин и женщин, разумеется, по человеческим меркам. Но завтра, если Тиберий станет императором, оно неизмеримо возрастет...
Флакк садится. Тиберий, не касаясь чаши, ждет, пока хохот и аплодисменты стихнут; смазливая стенографистка с табличкой и стилосом подается вперед, ожидая его слов.
Вино, которое Тиберий пьет наравне со всеми, словно бы и не действует на него: он становится трезвей, сосредоточенней, тверже.
– Да, моя мать подарила народу великого сына, – задумчиво, словно себе самому, говорит он. – И все же я не могу принять ваших похвал. Я Тиберий, но я не «владыка Тибра». Один владыка у этого мира (он сказал это по-гречески, мироправитель века сего, κοσμοκρατορος του αιωνος τουτον и это – Август. Моя же задача проста: во всем быть верным ему, даже и до смерти...
Он поднимает глаза, и, оглядывая посуровевшие, напряженные лица собутыльников, улыбается:
– Не бойся, стадо малое! Или благоволит отец мой ко мне, а со мной и к вам, и даст мне царство...
Он держит паузу сколько возможно. Диана, гетера из Коринфа, слушавшая его, как и всегда, затаив дыхание, не выдержала, закашлялась и смутилась.
–...или не благоволит, – заканчивает он, дождавшись, когда она прокашлялась. – Для меня от этого ничего ни на йоту не изменится. Как сейчас я всем сердцем люблю его и готов выполнить любое его... м-м-м... просьбу, так и впредь буду любить, независимо от его решений. Того же и вам желаю. Ибо подлинные сокровища – лишь те, которых ни вор не украдет, ни моль не съест, ни ржа не источит, и каждому квириту они известны с детства: верность, доблесть, честь.
И он декламирует строфы древнего стоика Клеанфа:
Властитель неба, мой отец, веди меня
Куда захочешь! Следую не мешкая,
На все готовый. А не захочу – тогда
Со стонами идти придется грешному,
Терпя все то, что претерпел бы праведным.
Покорных рок ведет, влечет строптивого.
Он произносит дактили по-гречески, а последнюю фразу повторяет по-латыни: «Volentem ducunt fata, nolentem trahunt». И опускает ресницы, словно девица, желающая прослыть скромницей.
– Как это мудро, справедливо и... и... – восклицает Флакк, пытаясь загладить промашку...
– И самоотверженно, – потихоньку подсказывает Луцилий.
– Вот именно! Вот именно! И самоотверженно! Ты в точности подобен Энею, восклицающему: «Salve, sancte parens!» ...
– Мой свет, мои благодеяния, если вы и согласны считать, что я изливаю их на вас – это лишь отражение света иного, подлинного величия! – останавливает его Тиберий. – Я пью за гений моего божественного отца!
И он подносит чашу ко рту. До Флоралий еще далеко, но теплынь позволила сбросить с плеч шерстяные тоги. Короткие рукава пурпурной туники Тиберия, расшитой аттическим серебряным меандром, не скрывают мускулистых рук солдата, впрочем, тщательно очищенных от волос и спорящих изысканностью форм с сосудами коринфской бронзы...
Диана, воспользовавшись паузой, поднимается, принимает картинную позу, простирает перст на восток и восклицает:
Там, среди звездных огней, увлажненный водой океана,
Блещет в ночи Люцифер, больше всех любимый Венерой,
Лик свой являя святой и с неба тьму прогоняя!
Все головы поворачиваются к востоку: над морской гладью, среди едва розовеющих облаков, действительно сияет яркая звезда. Застолье аплодирует Диане, уму и тонкости намека: ведь род Юлиев божествен, происходя по прямой линии от Венеры, с которой сочетался отец Энея, змееногий Анхиз. А Тиберий чуть заметно морщится: он тоже уловил намек, но ведь он – Клавдий, а Юлий – лишь по усыновлению... Это уже второй раз за день... Или они все работают по сценарию одного и того же драматурга?
Тиберий отставляет чашу, поворачивается к Диане, за подбородок приподнимает ее лицо. Сколько ей? Двенадцать? Четырнадцать?
Красивое, но словно бы фарфоровое девичье личико. Flava coma , но когда-то ее волосы были темными; их нынешний светлый цвет – плод женских ухищрений. Черные насурьмленные веки и брови. Большие глаза-миндалины поблескивают, но цвета их не определить при луне. Маленький, слегка вздернутый нос и небольшие пухловатые губки, особенно оттопыренная нижняя, придают лицу выражение задора и дерзкой смелости. Парчовая эксомида расшита золотой нитью так, что напоминает кольчугу. На голове вздрагивает похожий на корону венок из оранжерейных фиалок и роз, надежно приколотый к прическе. Высокая для ее возраста грудь, гибкая, тонкая талия... Разве в этом дело? Разве способна она заменить ему Цинтию... То есть не Цинтию, конечно, Випсанию, Випсанию заменить...
Девушка, поняв происходившее как ласковый вызов, легко вспрыгивает на стол и декламирует, медленно и тягуче изгибаясь и извиваясь в такт словам каждым суставом:
–...Вдруг появилась змея из гробницы:
В семь изящных колец изогнув упругое тело,
Стол семь раз обвила, с алтаря на алтарь проползая...1
Именно так Анхиз, пращур фамилии Юлиев, к которой теперь принадлежит и он, Тиберий, явился в незапамятные времена Энею... Строки Вергилия удивительно звучны, а эксомида на девушке поразительно напоминает змеиную чешую... Флейтистки, сидящие поодаль, подхватили ритм...
Диана многообещающе изгибает стан и руки, танцуя напротив Тиберия; движения ее становятся все более медленными и тягучими, томными... Плавное и широкое покачивание бедер каждый раз завершается коротким и энергичным толчком; вот еще один; и еще; и еще... Вновь и вновь повторяя это изумительное движение, она делает полный оборот вокруг своей оси, чтобы Тиберий со всех сторон увидел и оценил и его, и ту часть тела, которым оно производится.
Чего не хватает во всем этом великолепии? Почему мерещится ему чей-то пристальный и злой взгляд со стороны, оценивающий, вымеряющий тайные времена и сроки? Почему кажется, что все они каждое слово произносят с какой-то дальней и давно предусмотренной целью?
...Флейты высвистывают все ту же мелодию, и Тиберию кажется, что время остановилось, что воздух превратился в подобие липкого и густого желтоватого меда, и танцовщица медленно барахтается в нем, как большая рыба с золотым чешуйчатым хвостом.
Вот она вновь повернулась лицом к Тиберию; легкое и вроде бы невольное движение плеча заставляет упасть пропитанную мускусом эксомиду, обнажив упругие груди совершенной формы, подрагивающие в ритме танца... Она приподнимает их снизу ладонями, ногти которых выкрашены в алый цвет, словно предлагая Тиберию ароматные сочные плоды... Еще движение – и эксомида летит в сторону; на танцовщице осталась лишь косая, по египетскому вкусу, набедренная повязка все из той же парчи, напоминающей змеиную кожу. Повязка узенькая, она оставляет обнаженными живот и верхнюю треть бедер. Бока танцовщицы продолжают прежнее движение – покачивание и толчок, – но почти неприметно для глаза; зато играют, бьются, вздуваясь и опадая, перекатываясь под бронзовой кожей нежные мускулишки живота: одна за другой катятся по нему тягучие волны, груди дрожат мелкой дрожью...
Гудят барабаны, флейтистки продолжают высвистывать мелодию, а одна, опустив флейту на колени и приподнявшись, высоким и взволнованным голосом выпевает древнее заклинание: «Ο οφις ο αρχαιος ο καλουμενος Διαβολος, και ο Σατανας, ο πλανων την οικουμενην ολην
В сущности, древний обычай прямо предписывает девушкам сбрасывать платье во время танцев на Флоралиях. Правда, до Флоралий еще больше месяца...
Ритм флейт стремителен, барабаны рокочут, их удары сливаются в сплошной гул, – но что происходит со временем? Нет, оно не остановилось, хуже: оно проворачивается на одном и том же месте, показывая Тиберию что-то давнее, уже бывшее, уже случавшееся, и не один раз. Девушки за столом, Данаиды своих дыр потихоньку бормочут, Тиберий не все слышит, зато уже не первый раз:
– У него ж полгода, как никого нет... – говорит одна.
– А Диана? – фальшиво изумляется другая.
– Обхаживает его, но... да любая... но ты ж сама видишь...
–...Дракон сосет им по ночам сердце, а высосанное уносит на паучьи сенокосы, смешивает с туманом и утренней росой...
–...Хлопья пены на вербеннике и прибрежных ивах...
–...Я как подумаю, у меня прямо все течет...
Тиберий догадывается, что речь идет о нем, хочет возразить – ведь у него же есть Цинтия, вот уже полгода, как есть!.. – но его память напрасно бьется, пытаясь вытащить хоть одну ее живую черточку, хоть один эпизод с ее участием... Так рыба, приплясывая на горячей пыли и судорожно разевая жабры, глотает лишь пустой воздух. Нет у него Цинтии! С сегодняшнего утра нет! Или ее вообще не было? Или это был лишь призрак, порожденный его тоской и любовью?
А Випсания – она была?
Она – есть?
Он не знает ни единого ответа, и это – самое мучительное. Впрочем, нет, самое мучительное, самое ужасное – что ему навязчиво демонстрируют сто раз уже виданные им картины, вымогая у него какое-то решение, известное всем – но не ему... Нет, снова не так. Попросту – Тиберий заранее знает, чту сейчас произойдет, чту через мгновение скажет каждый из присутствующих, – но не знает, зачем и откуда пришло к нему это знание, кем оно дано ему и почему он должен терпеть его, утомительно стучащее в висках подобно головной боли.
Сейчас он должен сделать то, что много раз уже делал прежде, в минувших веках: на глазах у всего застолья схватить танцующую Диану в охапку, кинуть ее на плечо и не вполне твердыми шагами, пошатываясь, двинуться прочь от стола. Это поймут и оценят. Диана, хохоча, будет стучать кулачками по его спине, а Флакк, сложив ладони рупором у рта, крикнет им вслед, пародируя Еврипида:
– О, дева младая!
Это не смертный простой – богом ты одержима! –
И кто-то из женщин с завистью проворчит:
– Аполлон, напрягая поводья,
Деву прекрасную гнал, ей стрекало под сердце вонзая1...
А потом и другие мужчины и женщины, разгоряченные вином, разбредутся по соседним кустам. Вскоре откуда послышатся то сладкие всхлипы, то сдержанные женские вскрики, то учащенное мужское сопение... А когда совсем рассветет, парочки будут подтягиваться к столу. Рабы уберут объедки, поставят свежие блюда... По всем лицам будут блуждать похотливые ухмылочки; девицы, растрепанные и красные до ушей, с потупленными глазами, будут доставать бронзовые зеркальца, поправлять прически, платья, стряхивая с них веточки и листики, посылать рабов в кусты – отыскать утерянный браслет или ожерелье...
Нет, не мед: стекло. Застывшее стекло. Лед. Лед! Вот откуда этот лютый холод в груди! Флейты не свистят уже, они воют, как зимняя метель, барабаны грохочут, стол вздрагивает под ударами маленьких босых пяток танцовщицы, но ничто не шелохнется, замороженное, закованное тайной силой. Это невыносимо! Это просто невыносимо!
И Тиберий не выдерживает: выламываясь из оковавшего его льда, опускает он кулак, в котором намертво зажата бронзовая чаша, на вздрогнувшую поверхность стола.
– Sufficit!
Звон и грохот поражают его самого. Снизу доверху, до самого небосвода, со звоном и хрустом разлетаются длинные извилистые трещины; стекло, стоящее между ним и миром, раскалывается и с грохотом осыпается... И что за рожи, во имя Юпитера Капитолийского, что за кошмарные рожи скрывало оно! Кто это оскалил в мертвой тишине свои безгубые пасти и роговые клювы? Чьи это черные пустые провалы глаз? Чьи это суставчатые лапы в жестких щетинках?
Это пауки. Пауки! Только что деловито шелестевшие в темноте, выпрядая свои нити, они в ужасе замерли, неожиданно освещенные яркой вспышкой.
***
Только одно мгновение длится непереносимое видение, и вот все то же стекло, словно осенний лед – лужу, затянуло пробитую Тиберием дыру. Нет никаких пауков. Стол с красными лужами вина. Мерцающая темная бронза чаш и светильников. Мечущийся по столу свет. Факелы трещат. Диана спрыгивает со стола и, заходясь в рыданиях, как обиженный ребенок, убегает в начинающие редеть сумерки, подсвеченные нежным светом зари...
– Что с тобой, Тиберий? – наклоняется к нему Флакк.
– Тебе плохо? Выпей! – протягивает чашу Луцилий.
И еще гудит чей-то насмешливый голос, источника которого Тиберий не может понять:
– Haec facies Trojae cum caperetur erat!
А Тиберий, уже понимая, что вокруг – свои, все никак не может шевельнуться, не может оторвать руки с зажатой в ней чашей от стола, не может разжать пальцев, не может повернуть головы... Луцилий продолжает настойчиво предлагать ему чашу. Видимо, в ней разведен сок маковых головок. Тиберий еще раз пробует разжать закаменевшие пальцы и, – о счастье! – они разгибаются. Он берет чашу у Луцилия, в несколько больших глотков осушает ее... Эффект поразителен: по телу, взамен леденящего холода, разливается благостное тепло, все в мире становится на свои места. Вокруг – милые, простые, добрые, открытые лица...
– Она была небожительницей, – медленно и твердо, словно вбивая каждое слово в головы собеседников, говорит Тиберий. – К кому еще из земнородных приходила небожительница, чтобы насытить сжигавшую ее страсть?
Луцилий и Флакк переглядываются, звука их голосов совершенно не слышно:
– О ком это он?
– Но уж точно, не Диана...
Тиберий вдруг понимает, что они гораздо менее пьяны, чем хотели бы казаться. Вот Флакк что-то говорит Луцилию, тот оборачивается к розовеющему востоку и указывает рукой на горизонт. Один за другим гости поворачиваются: там совершает сложный маневр, входя в порт, военная бирема, паруса которой облиты светом зари.
– Это почта, – восклицает Луцилий, – и, клянусь Иридой, она везет добрые вести!..
– Истинно так, – замечает Тиберий. – Она сказала – я разведен с Юлией...
– Разведен с Юлией?.. – изумляется Лонг. – Но откуда...
– Я свободен! Но чтобы достойно встретить вестников радости, нужна очистительная жертва. И немедленно! А вон барашек...
Действительно, в полутора-двух стадиях, на опушке дубовой рощи, вне территории виллы, на длинном ремне привязана к колышку белая овечка. Луцилий указывает на нее центуриону, тот кивает двум фацистам и они направляются туда. Другие тем временем бросаются собирать хворост.
Тиберий подымается из-за стола, да так и застывает, ошеломленный. Отчего картина, распахнувшаяся перед ним, которую он видел уже десятки раз, сегодня кажется пришедшей из счастливых снов?
Из всех зорь, что тысячелетие за тысячелетием вставали над островами Архипелага, нет и не было прекраснее этой! Двумя мягкими волнами, заросшими зеленью, ниспадает Родос к необъятной чаше Океана. Солнце, чуть приподнявшееся над горизонтом, закутано в желто-розовые облака, и молочно-волокнистый туман в ложбинках не торопится рассеиваться. Густо напитавшаяся росой трава отливает сизоватой синевой. На деревьях и кустах нет еще листьев, но почки раскрываются, и потому заросли терносливы, дубняка и можжевельника можно принять за облачка зелени, прилегшие на землю: сероватые, розовые, с желтой искрой...
Фацисты уже рядом с барашком, один наклоняется, чтобы ловчее подхватить его, но тут из леса выбегает девчонка и хватает барашка на руки и что-то кричит им, отсюда не слышно, но, вероятно, «Убирайтесь» или «Не дам!» Она явно не собирается расставаться со своим любимцем, и Флакк, выполняющий при Тиберии обязанности казначея, не дожидаясь специальных указаний, направляется туда: девчонке, разумеется, надо заплатить, никто не собирается из-за пустяков ссориться с местными греками...
«Хоть даже и вдесятеро переплатить, против базарного», – бессвязно думает Флакк.
Тиберий трогает его за плечо:
– Пойдем вместе...
Собственно, ему там совершенно нечего делать, все уладят и без него, – но он не может, не желает возвращаться к столу, где увидел чудовищных пауков.
За ним направляется вся свита: квириты в тогах и башмаках (а кто – в гиматиях и сандалиях), гетеры в изысканных шелках, браслетах и запястьях... Многовато, пожалуй, для сельской девчонки в раннее весеннее утро... Но она не собирается отступать, только крепче прижимает барашка к груди. Всем своим видом она показывает, что поставит на своем!
На шее жалобно блеющего существа – аккуратный бантик из скромной тряпицы, домотканого холста, когда-то синего, но давно ставшего серо-голубым. Такая же ленточка вплетена в волосы девочки, на ней – знак оберега, два белых треугольника, нашитые один поперек другого. На ней – скромное, чуть линялое платье из цельного куска холста, темно-коричневое с красными полосками, тщательно выстиранное и кое-где аккуратно заплатанное... Нехитро скроенное, наивно-мешковатое, не подпоясанное, оно подчеркивает трогательную ее тонкость и хрупкость.
Но что это происходит с людьми, как только они приближаются к девчонке на десять-двенадцать локтей? Почему они изумлено застывают, порой даже всплескивая руками, поворачиваются то с вопросительным, то с недоумевающим видом, глазами отыскивая в толпе Тиберия?
Флакк подходит ближе... и сам застывает, изумленный. Во имя Юпитера Капитолийского! Да это же вовсе не сельская девчонка! Это же...
Люди молча расступаются, пропуская вперед Тиберия, и он остается один на один с девочкой, все еще прижимающей к груди барашка. Растерянный, недоумевающий, не знающий, верить ли глазам, счастливый и испуганный одновременно, беспомощно приподымает Тиберий руку:
– Цинтия? Ты вернулась?
Девочка никак не реагирует на это имя (из какого сна оно мне примерещилось, – вновь сам себе удивляется Тиберий). И он еще тише и растеряннее спрашивает:
– Випсания? Ты пришла?
– Меня зовут Мара, – говорит она.
Но он уже не слышит. Ноги его подламываются, и он сначала опускается перед нею на колени, а потом боком, без чувств, падает на мягкую затравевшую весеннюю землю.
***
Все мироощущение Тиберия переменилось в один день.
«Когда же, наконец!..» Год назад, приехав сюда, он каждый день просыпался с этой мыслью. Сердце колотилось в предчувствии нового назначения, руки рвались к поводьям государства...
Потом осталась лишь острая тоска. Как это случилось? Почему почти достигнутая цель в последний момент стала столь далекой? Власть у него отняли, отняли подло, незаконно! Впрочем, в иные минуты он не отрицал и собственной вины, ошибки или простой неосторожности – возможно, доказывая Августу, что будет достойным преемником, он выбрал не те аргументы.
Здесь, на Родосе, как и на всех островах Архипелага, ловят жемчуг. Из каждого погружения в темные пучины ныряльщик выволакивает на свет божий сетку раковин, притороченную к поясу. Потом он острым ножом вскрывает их одну за другой, перерезая запирательную мышцу, роется в мягких слизистых потрохах моллюска, – и с отвращением его отбрасывает, убедившись, что жемчуга нет. К участкам берега, которые облюбовали для ловли ныряльщики, можно подойти, лишь зажав нос: все усыпано гниющими моллюсками...
Тиберий, как ни противоестественно римскому гражданину отождествлять себя с рабом, казался себе таким ныряльщиком, раз за разом вытаскивающим из холодных пучин очередную сетку пустых жемчужниц. Слыша во время прогулок эту скверную вонь, он говорил себе: так пахнут неосуществившиеся надежды.
Однажды он сказал это Луцилию. Тот усмехнулся:
– У осуществившихся надежд – тот же запах.
Но разве действительно все потеряно? Что-то говорило ему: это – лишь очередное испытание: Август ждет чего-то очень простого... какого-то действия... или, наоборот, недеяния... но какого? Какого, во имя Юпитера Капитолийского и всех его присных?!
А на следующий день им вновь овладевало холодное отчаяние: все потеряно, Август забыл его, а наследником – это же очевидно! – сделает Гая или Луция...
«Разбейся, сердце! – жаловался он как-то Лонгу в этом настроении. – Нет сил жить! Смерть – это свобода, и кто понял это, тот выше всякой власти. Он вне всякой власти! Что ему тюрьма и стража, и затворы? Выход всегда открыт! Две цепи держат нас на привязи, и первая из них – это привычка к жизни, а вторая – страх уходить в неизвестность, туда, откуда никто не возвращался...»
И вот ровным счетом ничего не переменилось в его судьбе, но если бы Лонг напомнил ему эти слова, Тиберий не понял бы даже, о чем идет речь.
И все только потому, что на его пути встретилась эта девчонка?
«Да, только потому, что встретилась эта девчонка!» – отвечал он сам себе и счастливо улыбался.
Это было подобно волшебству: одним взглядом, улыбкой, ароматом дыхания, простым присутствием рядом, шелестом складок своего платья – она сделала мир не просто приемлемым для бытия, она сделала его счастливой сказкой, обещающей неизмеримое блаженство в самом ближайшем будущем.
Это началось в первое же утро.
***
...Без стука, без доклада, без всяких церемоний, без элементарного стеснения, столь естественного в отношении молоденькой девочки к зрелому мужчине, ворвалась она в его кабинет. Ему показалось – она два-три раза прошлась колесом от стены к стене, хотя ничего подобного, разумеется, не было – вошла она тихо и скромно. Но у него возникло ощущение – нет, предчувствие – яркого и шумного вихря, полета, праздника. Ее праздника, к нему не относящегося. Пока еще не относящегося... Он писал какое-то многотрудное отношение в Рим – она бесцеремонно уставилась на его руки, скребущие стилосом по табличке. При этом она жевала кончик длиннейшей травины с метелкой на конце, голенастой, как журавлиная нога.
– Стараешься? – спросила она, и сделала вид, что пишет травиной. И снова сунула ее в рот. А в ее голосе под сурдиночку, но вполне отчетливо прозвучала насмешка. Если не презрение.
Тиберий онемел. Так никто не смел с ним разговаривать. Был негласно очерченный круг тем, связанных с Римом, Августом, престолонаследием и те де и те пе, на которые вообще нельзя было говорить, как нельзя прикасаться к нарыву. Нельзя даже спрашивать, почему нельзя. Впрочем, это и так понятно. Если спросить об этом хотя бы раз, то больше невозможно жить. А жить нужно. Жить и ждать.
Или она просто глупа?
– Что ты имеешь в виду? – сухо и холодно уточнил он.
– А то, что тебе никому и ничего не нужно доказывать, – запальчиво возразила она. – Разве ты не владыка уже сейчас?! Разве ты не знаешь, что империя от тебя никуда не уйдет?
Эта девчонка не понимала, чего нельзя, не хотела понимать, почему нельзя. И оказалось – можно! Гнойник, год с лишним мучавший Тиберия, прорвался, стоило ей коснуться его. Гной вытек, боль бесследно исчезла! Он даже оглянулся по сторонам, не сразу поняв, отчего вдруг стало так легко... Она произнесла пару фраз – и словно бы ему вручили императорский жезл...
– А что ж ему написать?
– А так и напиши, как есть! Дескать, срок моих трибунских полномочий истек, соперничать с Гаем и Луцием я по-прежнему не хочу, как и при отъезде моем, но теперь еще и не могу. Я для вас полностью безопасен. А посему нельзя ли, наконец, вернуться мне в Рим и увидать милых родственников, по коим так стосковался...
Он, сорокалетний воин, слышал этот единственно родной в мире голос (поглядеть на нее он все еще не решался), и к горлу его подкатывал комок, а к глазам – слезы. Откуда она знает? Увидеть Рим, набережную, серо-серебряную рябь Тибра с его многочисленными лодчонками, улочки Каринтия с утренними прохладными голубоватыми тенями на влажной от росы булыжной мостовой, Целий и Эсквилин, Форум с его многоголосым шумом, знакомый каждой аркой, каждой колонной... Увидеть Випсанию...
Випсанию?
Но это же она и есть! Или нет?
Откуда портовая девчонка может знать о Гае, Луции?
Медленно и осторожно, словно на голове его стоял хрупкий и тяжелый кратер, до краев наполненный вином, стал поворачиваться он в ее сторону, и боясь, и страстно жаждая в деталях увидеть ее лицо, сразу узнанное, но так смутно и неотчетливо запомнившееся с того, первого, утра. Ведь это она? Или не она?
Легкой, нежной, обволакивающей душу улыбкой встретила она его пристальный, оценивающий, не имеющий права ошибиться взгляд.
Это была она. Она! Или что же тогда вообще значит лицо человеческое?!
Он смотрел на ее лицо, а в ушах его что-то лязгало, громыхало и звенело, словно отодвигался ржавый запор в конструкциях мироздания. Вот он отодвинут; вот, скрипя и скрежеща, распахиваются врата восприятия: сначала узкая щелочка, в которую льется свет и свежий воздух, а вот уж створки настежь, и в уши его врываются оглушительный птичий гам и щебет, шелест листвы, вздохи морских волн. Словно впервые в жизни видит он чистейшую небесную голубизну, блеск слюды, серых и розоватых кристалликов гранита на парапете, клейкую зелень раскрывающихся почек... Весь необъятный и чудесный мир, который он по сей день принимал за звериную клетку, вдруг снова, как в юности, распахнулся перед ним во все стороны множеством дорог, сплетением самых невероятных и счастливых возможностей.
И тогда он встал, краями одежды смахнув со стола несколько папирусов и пергаментов, которые еще утром казались ему важными, и даже не заметил этого:
– Ну и что ж мы с моей девочкой будем делать сегодня?
Он морщится: фраза получилась напыщенной, слащавой и неуклюжей...
Мара шагает ему навстречу. Движения ее ленивы и пленительны, буйные темно-каштановые кудри летят у лица, кожа пахнет фиалками...
Он мог бы поклясться всеми богами, что все это, черточка в черточку, уже случалось и с ним, и с ней в какие-то незапамятные, внебытийные времена, случалось не раз и не два... Но каждый раз он совершал какую-то – все одну и ту же, – непростительную ошибку, – предательство? – и все кончалось жестоким мучением одной и страшной виной другого... Сосущей в душе пустотой невозвратимой, невосполнимой утраты...
И вот в очередной раз, в ореоле тех же цветных невесомых лучей и запахов, идет все та же девушка к нему сегодня, и так же точно она не знает, ошибется он или нет на этот раз... Но она идет к нему, идет легко и радостно, и на лице ее сияет улыбка!..
А он? Ошибется вновь? Вновь потеряет ее?..
Как безмерно щедр Податель Благ, и два, и три, и много раз дающий ему возможность исправить все ту же ошибку!..
«Jam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna» , – звучат в его голове строки Вергилия. – «Приходят времена, предсказанные Кумской сивиллой; возвращается Дева и с нею царство Сатурна; колеблется на своей оси потрясенный мир; необъятная земля, безбрежное море и глубокий свод неба трепещут в чаянии грядущего века!..»
Он протянул к ней руки. Он знал: сейчас она вывернется из его объятий. Он знал даже слова, которые она при этом скажет!..
– Смотри, а то уйду! – с усмешкой пригрозит она. – После свадьбы будешь руки протягивать... Если она еще состоится!..
– Состоится! – спокойно и уверенно отвечает он на ее незаданный вопрос. – Или я не владыка уже сейчас? Veni, electa mea ...
Но тут зардевшееся было лицо Мары бледнеет, улыбка уступает место истоме, руки опускаются, ноги подгибаются, и не подхвати он ее на руки, она так и рухнула бы на мраморный мозаичный пол.