Бабочка, не найдя опоры над морем, вернулась на мрамор и задышала крылышками, отдыхая. Словно все зло мира сосредоточилось для Тиберия в ней, – одним широким шагом подступил он к балюстраде и с размаху расшиб яркое тельце ладонью. Крохотный пестрый трупик, однообразно вращаясь, полетел вниз.
– Animula... vagula... blandula! ... – в три приема промычал Тиберий, провожая ее глазами, боясь увидеть самое страшное... но что это? Ни тела Цинтии, ни даже бурых пятен внизу, на скалах, нет! Удивительно, куда она исчезла так быстро? Да и сам шлепок... удар, хруст, как это назвать... он, наверно, просто не расслышал его в шуме прибоя?.. Нет тела и дальше: на бескрайней аквамариновой глади – лишь ослепительные солнечные блики. Тиберий с таким напряжением всматривается в них, что у него начинает рябить в глазах, они слезятся... Но он так ничего и не увидел.
Ауспиции
Ну что ж? Она проснулась – так выходит по ее словам. А я, выходит, продолжаю спать. Но жить-то надо! Скоро придет триера с почтой из Рима, – она сказала, завтра утром, – а письмо... А письмо, готовое, отделанное, он сжег в запале уговоров...
Письмо, целехонькое, переписанное набело, лежит на столе там, где он оставил его вчера вечером.
Он не успел осмыслить, что это может означать, как в дверь поскреблись, и на пороге появился Луцилий Лонг, давний товарищ всех радостей и печалей, единственный из сенаторов, с самого начала уехавший с ним на Родос.
– Вот и хорошо, что пришел, – ворчит Тиберий. – Смени береговую стражу, и пришли обоих ко мне. Да распорядись насчет завтрака.
– Что-то случилось?
Тиберий досадливо морщится.
– Сегодня ауспиции, ты не забыл?
Во имя Юпитера, еще и это!.. Мало ему, что ли, предсказаний на сегодня... Но отказаться нельзя, он сам хотел вопросить богов о судьбе и просил Лонга устроить ему это...
Тиберий пока еще оставался трибуном, – надолго ли, срок истекает! – и, как лицо официальное, имел право устраивать ауспиции. Но все птицегадатели-авгуры пребывают в Риме, под доглядом Августа.
«А зачем тебе, собственно? – словно бы слышит он знакомый ироничный голос Августа, притягательный и отвратительный одновременно. – Я и без авгура скажу, что будет дальше. Знает отец твой, в чем ты имеешь нужду, прежде чем насмелишься попросить у него. С каждой почтой, небось, получаешь по два кожаных мешка сестерциев! Десять талантов в месяц, и все звонкой монетой, легко ли? Можешь считать, что я их вкладываю в экономику Родоса...»
И ласково грозит пальцем. Шут! Шут...
И от такого человека он зависит. Целиком, до кончиков ногтей. Скажет умереть – и придется умереть... Как однажды отнял жену, навязал другую...
***
Всю жизнь Август чего-то требовал, вымогал у него.
Отнял мать, Ливию Друзиллу, – не у него самого, конечно, а у отца, Тиберия Клавдия Нерона, который вскоре затем и умер. Стал отчимом.
Отнял родовое имя Галлиев, оставленное ему по завещанию, вместе с наследством, сенатором Марком Галлием; Галлий был противником Августа.
Отнял Випсанию Агриппину, дочь Марка Агриппы . Эта потеря – самая нестерпимая... Она уже родила Тиберию Друза и была беременна во второй раз. Август велел ему развестись. Он вообще не понимает слова «любовь». Женщина для него – только animal impudens , он не принимает во внимание никаких личных достоинств, – их у нее просто не может быть! Имеет значение только родовое имя.
«Достоинств ее личных я не отрицаю, что за выдумки, – снова бормочет в его голове голос Августа. – Fama candida rosa dulcior ... Но в том-то и дело! Она слишком хороша, как женщина, и ты с ней все больше уходишь в семейные дела, отходишь от интересов государства... Нет, дружок, обабиться я тебе не дам... Ты мне для иного, важнейшего нужен...»
В жены Тиберию он навязал свою дочь, эту распутную сучку... Августу дела до того не было. «Чего ты стыдишься? Власть, власть принесла тебе она в подоле, а не что-то иное! И Помпей, и Цезарь брачными союзами добывали высшую власть в государстве, через женщин передавали друг другу войска, провинции и должности...» Випсанию же он, «во избежание недоразумений», отдал за Азиния Галла, сына Паллиона... Говорят, по ее просьбе тот открыл библиотеку, книги из которой дает любому желающему...
Посейчас думать о Випсании было для Тиберия безмерной мукой. Он как-то встретил ее в Риме, – она торопливо прошла, закрыв лицо краем пенулы, а у него зашлось сердце... Он ни разу не подумал, каково было пережить разрыв ей... Оцепенело смотрел ей вслед, пока его не увели... Август после велел префекту города устроить специальный присмотр, и за ним, и за ней, чтобы таких встреч больше не случалось...
«И я не спорил, не возражал, когда ее отнимали, – сморщившись, как от боли, мычит Тиберий. – Я должен был бы...» А что он должен был бы? Что он мог? Бежать с нею куда-нибудь в Галлию и кормить семейство праведным трудом? Она бы первая не захотела жить в нищете...
Но ведь и от Цезаря Сулла требовал развода с женою, – и, несмотря на неминуемую проскрипцию при отказе, Цезарь не покинул ее. И – остался жив! И – стал владыкой... Он скрывался здесь, на Родосе, у ритора Молона...
Тиберий сжал челюсти, стиснул кулаки...
Стать владыкой. Стать владыкой! Другого шанса вернуть Випсанию нет! Август – единственное препятствие. Но он же и единственная надежда!
Ведь Август не только отнимает, но и дает! Дает высокое покровительство. Дает магистратуры. Дает легионы. Дает венки и триумфы... Дает надежду. Деньги дает, в конце концов...
И отнимает, и дает он по одной и той же причине. Ему нужны преданность и любовь, – их-то он и вымогает у Тиберия! Преданность, несмотря ни на что. «Предан?» – словно бы спрашивает он. «Да!» – словно бы прямо и открыто отвечает Тиберий. – «А если еще и это у тебя отнять – ты как, разлюбишь или нет?», – продолжается кошмарный диалог... И Тиберий вновь и вновь отвечает: «Не разлюблю».
Такая вот игра.
Тиберий сделал опережающий ход в этой игре, не дожидаясь, чту в очередной раз решит отнять у него Август. Он сам оставил все – Рим, Форум, храмы отеческих богов, курульные кресла, высокие покровительства, – и уехал на Родос, в добровольное изгнание. Следующий ход – за Августом.
Но тот медлил. Не просто медлил – игрался, как кошка с мышью. Veni, vidi, fugi1, – эти слова в один день облетели Рим, ими с ухмылкой обменивались во дворцах и лачугах, банях и палестрах. Но то была лишь первая ласточка. Дальше – больше. Доходили слухи, что Август не возражает, когда в городах Галлии2 уничтожают портреты и статуи Тиберия, что собеседники в императорских застольях открыто обвиняют Тиберия и в бывших, и в небывших грехах. «Сделай его наследником, если хочешь, чтобы Сенат и римский народ после твоей смерти восхваляли твое правление, сравнивая его с кошмаром, который наступит при Тиберии». И Август на это вроде бы заметил: «Бедный римский народ: в какие он попадет медленные челюсти!» Они смеются там надо всем – над высоким ростом Тиберия, его большим ртом и тяжелой челюстью, его худобой, его сутулостью, его медлительностью...
Хуже того: говорили, что как-то в Риме, на дружеском ужине, один из гостей, – имя ему тоже назвали, – сказал Августу, что хоть сию минуту по его велению поедет на Родос и привезет оттуда голову ссыльного, – и Август не возразил, не возмутился, только усмехнулся... Но и привезти голову не приказал...
Тиберий делал вид, что ему ничего не известно. Так пойманная кошкой и отпущенная ею мышь порой не сразу бросается в безнадежное для нее и усладительное для кошки бегство, а становится столбиком между двумя когтистыми лапами и начинает мыть мордочку и расправлять усики...
Такие вот игры.
Такие вот дела.
Долго ли еще мне «держать волка за уши», по старой пословице? И есть ли в этом смысл? Быть ли мне принцепсом? Или quadrigae meae decurrerunt ? Ведь мне скоро сорок...
«Голова ссыльного», – более чем ясный намек. Август словно бы спрашивает: «А жизнь отдашь?» Последнее письмо было ответом на этот вопрос, очередным ходом Тиберия в игре. Тиберий писал в нем, что готов отдать жизнь во имя величия Августа, укрепления мощи Рима. Dulce et decorum est pro patria mori и все такое прочее. Вскрыть вены. Лечь грудью на меч. Выпить чашу цикуты.
Цинтия осмеяла письмо, сказала, что это – декламация, а нужна настоящая смерть. И показала, как это делается.
Вышло – он к смерти не готов. – Готов, но по достойному поводу, а не так вот, среди полного благополучия, – возразил он. А она сказала, что благополучия в мире нет и долго еще не будет. Ни полного, ни неполного. Никакого. И потому один момент для смерти ничем не хуже другого.
Вот так. На одной чаше весов – все царства мира (она сказала – мира) и слава их. И для меня, для моих наследников (она сказала – на тысячи лет. Может ли такое быть?).
Только нужно поклониться Августу. Нынешнему принцепсу мира сего. И не просто поклониться, а еще найти, как это сделать, чтобы было убедительно. Чтобы убедило его. А что его убедит? До сих пор его ничто не убедило, включая попранную любовь, поверженные к его ногам земли ретов и винделиков, паннонцев и германцев, бревков и далматов...
Она ведь так и не сказала, чего ждет от меня Август! Он ждет от тебя другого, – сказала она. А ведь она знала, чего!
И еще: что за крест (crux) она помянула?
Острая тоска по ушедшей охватывает его. Схватить бы ее, удержать, выпытать, выспросить, что она знает... знала... унесла с собой... О, боги, о чем это он! Себя она унесла, себя... Поистине, любовь – религия, бог которой смертен...
Тиберий уронил стилос и закрыл лицо ладонями.
***
Уже месяц, как у Тиберия пропал аппетит, начиналась бессонница. Луцилий Лонг, умница, преданный друг, нашел авгура, давно отошедшего от дел, отдыхавшего здесь. Сухой, долговязый, седой, как одуванчик, с рябым от оспы лицом, он был до того худ, что при ветре невольно хотелось схватить и придержать его. Приковывала взгляд его пышная борода, в которой каждый волос казался серебряным. Звали его Деций Квадрат. Он долго и бесцеремонно всматривался Тиберию в лицо, даже сделал движение, словно собираясь схватить его за щеки костлявыми коричневыми пальцами и повернуть к свету, чтобы лучше рассмотреть, – однако вовремя отдернул руку. Тиберий старался быть с ним доброжелательным и даже заговорщицки подмигнул; у того дрогнули брови. Осмотр удовлетворил Квадрата; он повернулся к Лонгу и коротко кивнул ему:
– Я возьмусь за гадание об этом Тиберии!
Тот протянул глухо звякнувший кожаный кошель, и авгур без малейшего смущения упрятал его в складки тоги.
Гадания он назначил на ближайший Венерин день1 – значит, сегодня. В качестве templum выбрал пролысину в дубняке на высоком прибрежном взлобке, куда велел Тиберию явится рано поутру, одному, в тоге, башмаках, без оружия и с покрытой головой. Undique ad inferos tantumdem viae est , – с циничной усмешкой ответил он Луцилию на вопрос, играет ли роль место ауспиций.
***
Но прежде, чем отправиться на ауспиции, Тиберий хотел покончить дело с утренним эпизодом. Для того и охрану вызвал. «Может, взять двух-трех гетер из лупанария, таких же легких и стройных, как она, и посмотреть, как летит тело, куда оно девается...», – думал он, когда фацисты, один за другим, переступали порог. У обоих – испуганный вид, а у Цецилия даже некрасиво вздрагивает и приплясывает нижняя челюсть. Тиберий понял: они видели... Расспрашивать незачем. Поэтому он сразу же распорядился:
– Ее нужно достать.
Страх на лицах обоих уступил место недоумению.
– К-кого, господин?
– Разве вы не видели... ну, того, что случилось с молодой госпожой?
На лицах обоих проступил священный ужас:
– О, господин!
– Организуйте рыбаков. Сети, багры...
– Г-господин, – выдавил из себя Цецилий, – разве можно сетями или баграми... О! Только Вулкану удалось поймать Венеру в сеть, но разве похож я на Вулкана? Или Стаций – на Меркурия?
– Что ты плетешь? Ты пьян? А ну, наклонись!
От обоих несло молодым вином, но совсем чуть-чуть. Тиберий пожал плечами.
– Я говорю, что утопленницу нужно извлечь. Я должен сжечь ее тело. В расходах не скупитесь, я устрою раздачи в ее память. Организуйте рыбаков, пусть выйдут с сетями...
– Какую утопленницу? – удивился Стаций.
– Ты хочешь забрасывать сети в небо? – ахнул Цецилий.
– При чем тут небо? – растерялся Тиберий.
– Но госпожа улетела!
Пришел черед заикаться Тиберию.
– Т-то есть к-как?
– На крыльях, господин, как еще улетают? Ты же сказал, что видел!.. Огромные лебединые крылья! И мне не забыла улыбнуться и рукой махнуть!
– И мне! – усердно закивал Стаций. – И мне! Госпожа всегда была так добра ко мне!
Тиберий ошалело глядит на них.
– Но она утонула! Разбилась о скалы...
– Ты сам это видел, господин?
– Н-нет...
– Она улетела! Перескочила через балюстраду, расправила громадные крылья, и отправилась в полет! О! Господин! Твой дом почтила своим присутствием небожительница, и я всю жизнь буду гордиться, что служу в таком доме!
– И я! – подтвердил Стаций. – И я! Я всем поведаю, что мало в мире есть домов, которые посещают небожители, но дом моего господина – это именно такой дом...
– Только не это! – восклицает Тиберий. – Никому ни слова, – или я отошлю вас в легион.
Фацисты переминаются с ноги на ногу. А ему кажется, что мозги его сейчас расплавятся и потекут. Что это? Ребятки набрались хиосского сверх меры? Или им лень собирать рыбаков, лезть в воду, и потому они лгут? Или их так проинструктировал Лонг? Но это – заговор, а за него – смертная казнь!.. Никак не сходятся концы с концами.
Или они в самом деле видели? Он ведь и сам видел крылья у нее за спиной!
– Если услышу хоть от кого разговоры об этом – буду считать, что начали их вы. И прикажу казнить вас, а не кого-то. Ясно? Марш!
– А если это видел кто еще? Рыбаки с лодок, рабы на вилле? Чем же мы виноватее?..
Тиберий отмахивается рукой, и ликторы уходят, недоуменно переглядываясь. Он еще некоторое время смотрит им вслед невидящими глазами, а потом вдруг широко улыбается и звучно декламирует строфы, это – эпиграмма Энния:
Если возможно взойти в небожителей горнюю область,
Мне одному отперта неба великая дверь...
***
...Склон очень крут, и Тиберий карабкается по козьей тропке почти на четвереньках, левой рукой придерживая складки тоги, а правой то и дело хватаясь за кустики серо-серебряной травы, похожие на подшерсток диковинного зверя и остро пахнущие полынью. Их корни сбивают склон в большие кочки. Впрочем, они легко выдергиваются, и служить опорой никак не могут. Над полынью на тончайших стеблях возносит пушистые ости ковыль; при порывах ветра крутой склон горы струится голубоватым маревом. Ниже он крутым уступом обрывается в море, и там, на острых зубьях скал, мотаются буро-зеленые ленты водорослей, кипит белая пена.
– Во имя Юпитера Капитолийского! – с раздражением говорит себе Тиберий. – Зачем я туда лезу? Верю я хоть на лепту, что этот Квадрат знает истину и скажет ее мне? Нет, нет и нет! Зачем же?
Тем не менее неведомая сила ведет его выше и выше.
Тиберий поворачивается спиной к склону, вцепляется пальцами в землю и несколькими ударами каблука сбивает кочку. Она летит не менее стадия, крутясь, шурша и подпрыгивая, и наконец рассыпается в прах, оставив по себе тонкое кружево корешков и стеблей, да облачко белой пыли...
...Деций Квадрат встречает его на вершине, с заступом в руке – он отбивает узкую канавку в дерне вокруг невысокого дикого камня, густо обросшего бурыми и золотистыми лишайниками. Кряхтя, разгибается, схватившись левой рукой за спину, выбрасывает правую руку вперед в молчаливом приветствии. Тиберий отвечает так же молча – кто его знает, может, положено молчать, чтобы не разрушить атмосферу гадания, – глубоко вздыхает и оглядывается. На северо-западе лежит лиловато-серое море, над ним (и – опрокинутые – в нем) нежатся белые башни облаков. С юго-востока горизонт закрыт невысоким дубовым редколесьем.
Все-таки он недаром он взобрался сюда!
Largior hie campos aether !
Здесь слышно, как Земля, чуть покачиваясь, плывет сквозь многоцветье весеннего хаоса, сходя с ума от собственного благоухания, шевелится всей массой ползущих из глубин корней, почек и росточков. По винноцветному морю бегут корабли-многопарусники. Дальше, за горизонтом, кипят многолюдьем города, идут по дорогам торговые караваны, звенят колокольчики и верблюды роняют на песок тягучую коричневую слюну; покойно лежат свитки книг в прохладной тишине библиотек; покрываются утренней росой золото и самоцветные камни в кованых сундуках... Весь огромный и прекрасный мир лежит перед ним, как на ладони, и ждет, и спрашивает: когда же ты возьмешь меня?..
А как его возьмешь?!
...Тиберий сидит лицом к востоку на обросшем золотистыми лишайниками камне, кончиками пальцев поглаживает сухое и шершавое прошлогоднее соцветие горного василька и с нарастающим раздражением следит за манипуляциями авгура. Тот же своим lituus – длинным жезлом с семью утолщениями, изогнутым на конце – чертит в воздухе линию с севера на юг, cardo, и другую, с востока на запад, decumanus.
Опустив жезл, он наклоняется к уху Тиберия:
– Смотри же теперь внимательно, дабы не пропустить нам знамений; не появится ли орел или альбатрос, не будет ли странностей в поведении чаек или иных птиц в пределах, очерченных мною...
Затем он заходит слева от Тиберия, левой рукой возносит жезл к небесам, правую возлагает ему на голову и восклицает:
– Отец Юпитер! Если боги велят, чтобы этот Тиберий Клавдий Нерон, чью голову я держу рукой, был принцепсом в Риме, яви надежные знаменья!
Тиберий чуть не охает. Как? Принцепсом в Риме? Он не ожидал, что вопрос прозвучит так скоро и окажется столь откровенным. Правду сказать, он сам еще не вполне сформулировал свой вопрос. «Сменит ли отчим гнев на милость, и когда?» – вот как должен звучать вопрос. – Или так: «Будут ли у нас с Августом нормальные отношения, как у отца и сына?»
Но того, что сказал авгур, произносить было нельзя!
Тиберий поворачивает голову влево, чтобы взглянуть в лицо этому человеку, но тут ему на голову, громко треща и хлопая крыльями, садится белый голубь, символ Венеры, покровительницы рода Юлиев. Вероятно, вылетел из дубняка.
– Отец твой благоволит дать тебе принципат, когда восполнятся сроки! – с удовлетворением и достодолжным пафосом восклицает авгур.
Тиберий раздраженно сбрасывает трепыхающегося голубя с головы.
– Кто велел тебе задавать этот вопрос? – тихо и презрительно спрашивает он.
– Но разве... – растерянно бормочет идиот.
– Ты знаешь ли, что в таком вопросе всякий непредубежденный человек увидит начало бунта? Или ты мечтаешь о гражданской войне, мерзкий заговорщик? Ты хочешь натравить сына на отца? Или отца на сына?
Авгур падает на колени, умоляюще трясет руками:
– Нет, нет...
– Или ты хотел увидеть, как восприму я эти слова, и сообщить это своему патрону, гнусный шпион?
И пока Тиберий говорит это, он вдруг понимает, что так оно и есть. И что патрон авгура – божественный Август собственной персоной. Драгоценнейший отчим и тесть в одном лице. А, стало быть, он перегнул палку, и пора подумать о собственной голове.
– Твоя дерзость заслуживала бы смерти, – почти спокойным голосом говорит он, – но я, так и быть, отпущу тебя с миром. Но при одном условии: если ты безошибочно проречешь, отпущу ли я тебя с миром.
Глаза у авгура становятся круглыми и белыми. Он понимает: это приговор. Уловка старая, как мир: если глупец говорит «ты отпустишь меня», его убивают с присказкой «не угадал». И с чистой совестью. Но авгур – не глупец.
– Нет, нет, – бормочет он, отрицательно крутя головой.
– Что значит это «нет»? – сурово возглашает Тиберий. – Значит ли оно, что ты дерзко пытаешься оспаривать мои условия или правомочность их выдвижения? Или это ответ на вопрос, и ты хочешь сказать, что я не отпущу тебя с миром?
– Д-да, – кивает авгур головой. – Ты н-не отпустишь меня. Я угадал, я ответил правильно, и поэтому ты должен отпустить меня, как обещал!.. Я угадал! Я угадал! Ты должен сдержать слово...
Тиберий и сам не знает, как поступить.
– Скажи, холост я или женат? – спрашивает он, вспомнив предсказание Цинтии.
– Разумеется, женат, на дочери божественного Августа...
Душная, багровая волна гнева поднимается в Тиберии. Или лжет... Или ничего не знает... В любом случае – мерзавец...
Впрочем, ко всему, что произошло дальше, Тиберий имел так мало отношения, что самый строгий ценсор в Элевсине не нашел бы оснований отстранить его от участия в мистериях . Действовал кто-то иной, скорее всего – рок.
– Встать! – гаркает Тиберий на авгура. Тот неуклюже торопится, но при этом его жезл запутывается у него в ногах; одновременно Тиберий, поднимаясь с камня, неловко оступается и, чтобы устоять на ногах, слегка упирается руками в грудь авгура... Тот теряет равновесие, падает, кувыркается и стремительно летит со склона, нелепо взмахивая длинными руками и ногами, пытаясь ухватиться за стебельки ковыля и полыни, оставляя за собой белый пыльный след. Вот он долетел до уступа, обрывающегося в море, и исчез за ним. Вот очередная волна, разбившись о скалы, и откатываясь, вынесла в море широкую бурую полосу... Впрочем, возможно, это всего лишь бурая лента водоросли – не разберешь за кипением белой пены...
***
...Тиберий, в запыленных башмаках и грязной тоге поднимается на крыльцо виллы.
– Рано утром, прежде, чем на холм пошел авгур, – морщится от стыда за собственную нераспорядительность Луцилий Лонг, – туда отправился мальчишка, его раб. Украдкой. И с корзиной. С белым голубем.
– Я видел голубя, – кивает Тиберий. Мельком он думает, что авгур не слишком-то хорошо выбрал птицу: голубь – знак Венеры, покровительницы рода Юлиев, но он-то, Тиберий, – Клавдий, а Юлий – лишь по усыновлению... – Фацисты контролировали холм со вчерашнего вечера, чтобы туда не пробрался заговорщик... но слишком поздно доложили мне о мальчишке, ты уже ушел. Знай ты это заранее, можно было бы и не ходить.
– Можно было бы, – соглашается Тиберий. – Спускаться тяжелее, чем подниматься. Икры и бедра болят. Пошли мне массажистку.
– А где Квадрат? – спрашивает Лонг.
– Этот мелкий мошенник... не удержался на должной высоте... – равнодушно бормочет Тиберий.
И зевает широким, сладким зевком.
Иксион
Он велел завесить окна от солнечных лучей и уже почти заснул, как вдруг в голове его отчетливо прозвучал голосок Цинтии: «Что ж крест-то пропустил?..»
Тиберий приподнимается на ложе, звонит и велит рабу вновь пригласить Лонга.
– Я ей – о римской доблести, о чаше Сократа, о повязках Катона... а она говорит «крест». Почему крест? Что за крест?
– Кому «ей»? Кто «она»?
– Но Цинтия же!.. – изумленно поднимает Тиберий глаза на него.
– Цинтия? – с не меньшим изумлением спрашивает Луцилий. – Что еще за Цинтия?
Тиберий некоторое время совершенно ошарашенно смотрит на него, а потом понимает: он не сможет объяснить ему ясно и убедительно, что значила для него Цинтия. Поэтому он просто повторяет вопрос:
– К чему в моей жизни может относиться крест?
Луцилий мычит, подняв глаза к потолку.
– Может быть, сократовский «Второй Бог», который запечатлен на всей вселенной в форме креста? – с сомнением говорит он.
Тиберий поднимает глаза на Луцилия:
– »Второй Бог»?..
– Платон, биограф Сократа, утверждает, что тот называл вселенную, весь этот мир, включая и нас самих, живым телом, «Сыном» и «благословенным богом». Этот Сын суть творение Демиурга, его воплощенное Слово, Λογος, постоянно гибнущее и вновь воскресающее. По Сократу он возлежит в центре вселенной на кресте, простертом на четыре стороны света в виде буквы икс.
– Бог, распятый на кресте, пусть даже вселенском? – хмыкает Тиберий. – Ты понимаешь, какую нелепость сморозил? Да после таких слов нужны очищения!
И вдруг Луцилий хлопает себя по лбу:
– Буква икс! Ну, конечно же, Иксион, Потаенный!
– Иксион?
– Смертный, которого Зевс возвел на небеса, приблизил к себе, сделал своим сотрапезником, позволил возлежать за столом небожителей....
– За какие достоинства?
– Они, возможно, были, но память людская...
– Скорее, людская глупость! Разве всякий способен ощутить запах ирисового корня... Но продолжай!
– Иксион, ошеломленный красотой Геры, вздумал ее соблазнить... Он признался ей в любви, и добавил, что Зевс столь часто изменял ей с земными женщинами, что она вправе отомстить...
– Хорош! Но ведь и в самом деле: Европа, Даная, Семела, Леда... Конечно, Гере это должно было опротиветь! Кто еще?
– Ио, Каллисто... Да и тот, кого Иксион называл сыном, Пирифой, на самом деле – сын Зевса...
– Ох, семейка... Ну, и что же?
– Зевс с Герой решили посмеяться над несчастным, и создали из облака призрак, похожий на Геру; Иксион возлег с видением, думая, что совокупляется с Герой. Но, как и все, чего коснулся бог, очаровательная тень обрела длительное бытие, и стала нимфой. Она получила имя Нефела – облако, пар, туман, душа земная... От Иксиона и Нефелы родились полулюди-полузвери: кто называет их кентаврами, кто говорит – сатиры. А по матери их дулжно звать , – нифлунги или нибелунги. Эти дети тумана ушли туда, где дни, подобно их душам, облачны и кратки; с ними-то мы и воюем в северных краях, именуя их германцами. Душа их – пар, и им не больно умирать...
– Они-то ушли на север, а ты – в сторону от рассказа. Что же Иксион?
– Вернувшись на землю, стал хвастаться, что разделял ложе с Герой, и люди верили ему! И Зевс наказал его, но не за любовь, – нет в ней ничего дурного, – а за хвастовство. Иксиона прибили к кресту, вделанному в колесо, и забросили на небо. Он по сей день вертится там, в виде солнечного диска...
– Вон оно что... – протянул Тиберий. – А почему ты сказал «Потаенный»?
– Иксион и значит «Потаенный» – по-гречески. А по-нашему «потаенный» – это «латентный», от этого мы и латины, «скрытые», «потаенные»: истинное наименование Рима – святая тайна. Квинт Валерий Соран кощунственно разгласил ее и был за то наказан смертью...
– Ну?
– Греки называют Латину Латоной, и видят в ней мать Аполлона, то есть... ну, твою мать, если так можно выразиться, ведь ты и есть Аполлон сегодня... Аполлон и Иксион – одно, ведь оба они – Солнце. И она же, Латина, возвратила Энею мощь и красоту!..
Тиберий широко зевает, опускаясь на ложе:
– Намеки, увертки, недомолвки, невнятные ложно-многозначительные соответствия... Все зыбко, все ускользает... Уа-ха-ха!.. Ты ничего не знаешь толком!.. Выпиши мне... Найди мне толкового знатока этих фабул... и хорошего предсказателя... Все. До вечера! Вечером – пир, как обычно...
Тиберий молчит, а потом добавляет, очерчивая пальцем в воздухе широкий круг:
– И художника найди... чтобы нарисовал этот крест, катящийся по небу, в венке из ветвей дуба и... и, пожалуй, лавра. Только крест, без Иксиона...
Невидящим, мечтательным взглядом он упирается в портик, завешанный пестрым ковром:
– Впрочем, на рисунке должно быть... крылатое существо... отчаянно смелое, дерзкое... Возможно, она... оно держит этот крест... этот венок...
Он тянет на себя легкий виссон и отворачивается к стене.