...Паук ласково жмурит восемь своих красноватых глаз, шевелит влажным бело-розовым провалом рта, обрамленным тонкими и короткими ветвистыми лапками; раздаются шелестящие звуки, но слов она не слышит или не понимает... Он похож на обросшего мхом краба, но размером – с вепря. Он нежен с нею – поглаживает ее щеку чудовищной клешней, поросшей мягким седоватым волосом, приносит еду, – сотовый мед, сыр, овощи, куски поджаренного мяса, с которых почему-то капает кровь... Он из своих лап кормит ее, а из его толстого, атласного, бело-золотого брюшка, поросшего спутанной рыжевато-седой шерстью, порой подрагивая, высовывается и тут же втягивается острое жало... И она, оцепеневшая, заледеневшая от ужаса, криво улыбается и ест эти кровавые блюда, – чтобы не вызвать его гнева...
Он свил гнездо у нее в животе, в fons vitae . Как он, такой огромный, умудряется влезать в нее, не причиняя ей боли, поворачиваться там, нежно постукивая ножками?..
Пошевелиться она не может – лежит навзничь на травянистом пригорке, заросшем колючим кустарником, вся опутанная сероватыми нитями, волокнистыми и липкими. К ним пристал пыльный мусор – разноцветные блестящие стрекозиные крылышки, пух одуванчиков, желтые сухие листья – и звездное небо видно едва-едва, отдельными кусками. Там, в этом уже давно безлунном небе, развешана чудовищная паутина, похожая на рыболовные сети. По ней бегают другие пауки, такие же, как этот, серо-золотые, с узором креста на спине. Они ловят созвездия: вот несколько пауков слаженно хватают запутавшееся в сетях созвездие Рыб, выстригают его, опутывают липкими нитями и подвешивают в коконе... Обливают кокон смолой и зажигают: летят багрово-черные сполохи, копоть, разносится смрадный запах смолы, горелой человеческой кожи, паленых волос...
Желтовато-бурый липкий дым – или туман? – окутывает все, серой пылью путается в волокнах паутины, грязными хлопьями свисает с них копоть... Patriae fumus igne alieno luculentior . Низкие небеса провисают, как койка галерного каторжника, страдающего недержанием мочи. И на этих серых и пятнистых небесах там и сям, на тех самых местах, где прежде горели груды звездного огня, висят гроздья паучьих коконов, мерцающих изнутри светом, который с равным правом можно назвать и золотым, и гнойно-желтым...
Вот пауки чего-то не поделили и схватились между собой: с низких паутинных небес на землю падают обломки жвал, лапок и клешней, хитиновые панцири, капает гной из пропоротых брюх...
И это все длится, длится, рассвет все не наступает...
***
Цинтия застонала во сне.
Тиберий услышал ее стон и тряхнул головой, отгоняя наваждение. Что за кошмар лезет в голову! Откуда эти пауки примерещились?..
Она сквозь сон услыхала, что он идет к ней, и, не открывая глаз, пробормотала:
– Я уйду... сегодня...
– Куда это еще?
Тиберий в который раз удивляется: почему он до сих пор не «отодрал ее по черному», как выражаются легионарии? Потому что она так ошеломительно красива?.. Или потому, что напоминает ему Випсанию?.. Та тоже была совершенно воздушной...
Словно догадываясь о его желаниях, она встречает его во всеоружии, привстав на ложе так, чтобы иметь возможность ускользнуть. Впрочем, движения ее медленны, ленивы и бесстыдны... Во имя Венеры Вертикордии, как она пахнет со сна!..
– Откуда не возвращаются, вот куда...
А! Вчера он намекал ей, о чем будет писать Августу. Она подыгрывает ему.
– И ты собираешься унести туда, откуда не возвращаются, это изумительное тело?
Он хочет схватить ее, но она легко уходит от объятий, соскальзывает по ту сторону ложа и тянет за собой покрывало тончайшего виссона с пурпурной полосой по краю.
– Женщина уходит для того, чтобы остаться... – мурлычет она, одной рукой придерживая простыню, а кулачком другой то протирая глаза, то прикрывая зевающий рот. – Женщина потому только и остается, что вовремя уходит...
– В памяти, в памяти остается! – он слегка раздражен. – А не на самом деле. И потом, я еще вовсе не хочу, чтобы ты уходила! Тебе что, нравится поступать наперекор моим желаниям?
– Всякому нравится поступать наперекор чужим желаниям, ты это прекрасно знаешь. А иногда и уступать чужим желаниям... своим изумительным телом... – добавляет она, поддразнивая его.
Он усмехнулся:
– То-то...
– Пока оно изумительное... Но и потом!.. – словно спохватывается она, а на самом деле продолжает дразнить. – Послушай, я и потом, я и оттуда буду любить тебя! Ведь не может же быть ut meus obeito pulvis amore vacet1...
– Pulvis? Но мне не нужен прах! – ворчит Тиберий. – Мне ты живая нужна, живая...
Тиберия возмущает ее явный отказ от утренних забав. И все же на прямое насилие рука у него не подымается...
– А что значит «живая»? – продолжает Цинтия. – Когда-то я жила в маме – и ничегошеньки о том не помню. Но это не значит, что я была неживая, – из ее крови и семени отца в ней ткалась та пурпурная ткань, которая потом стала мной. Еще раньше я жила в любви, которую мама испытывала к отцу – и тоже об этом ничего не помню. Но это не значит, что я была неживая, – мама вздыхала, плакала, шла на причал, с замиранием сердца смотрела на закатные тучи над морем, на пенные гребни волн, искала глазами среди них его парус... Вот как я выглядела тогда... Мама звала меня Мелией – «песней»! – ни с того ни с сего добавляет она.
– Где ты этого набралась? – ворчит Тиберий. – Это – болтовня трусливых софистов. Они, мол, жили до рождения и продолжат жить после смерти. Конечно, nunc cum corpore periunt magnae animae и все такое прочее, но это важно для тех, кто остался, а не для того, чье тело предают костру!..
– Да, глупы люди, что боятся смерти – забавно морщит носик Цинтия. – Но я-то пребываю вовеки! И через сто, и через тысячу лет все та же я буду вдыхать тот же аромат роз и хлебать ту же горько-соленую морскую воду! Всех и каждого беру в свидетели! Никто не убедит меня в обратном!
Тиберий нахмуренно молчит, стоя у резного столика красного дерева, инкрустированного бронзой. На столике громоздятся письменные принадлежности, пергаменты, папирусы... «Вот помрешь – и узнаешь», – думает он раздраженно. Но вслух говорит другое:
– Одному легионарию моему голову снесли, а он в пылу битвы того не заметил и продолжал доблестно сражаться...
Цинтия игнорирует его слова.
– Знаешь, как молятся рыбаки в Аркадии, когда корабль уходит под воду? – говорит она, подходя ближе. – «О, Звезда Морей (Ave, Maris Stella), дай мне уснуть, а проснувшись, снова взяться за весла». Они знают, что смерть – всего лишь короткий сон, а потом снова нужно будет натирать мозоли веслами и парусной снастью.
– А ты-то откуда знаешь? Ты что, тонула с ними?
Улыбка и пожатие плечами в ответ.
– Рыбак и есть рыбак, – бросает Тиберий. – Умрет – на смену придет такой же. Рыбак, земледелец, легионер в твоем смысле бессмертны. Но когда умирает Вергилий... Цезарь...
– А в чем разница? Тот возвращается к веслам, этот – к «Энеиде»... Или к своей паутине из донесений и приказов, гонцов и палачей, интриг и совещаний...
– Возвращается? После своей... после кораблекрушения?
– А разве пылкий поклонник Вергилия – не тот же Вергилий?
– Но он повторяет чужие слова...
– Чужих слов нет. Если в них истина – их диктует Тот, кто обладает истиной, это Его слова, и неважно, кто их записал. Если же в них ложь – один глупец за другим бормочут их, каждый раз считая своим открытием...
– Гм?..
– В тебе живут сотни людей – сотни снов, – и жизнь каждого длится не дольше мысли. Они являются – и тут же умирают; разве ты скорбишь об их смертях? Ты и замечаешь-то их не всегда... Ничего кроме этого нет. В какой-то момент – ты Вергилий, в другие – Август, Дионис, летящая бабочка...
– К воронам сны! – снова раздражается Тиберий. – И к воронам бабочек! Умирать-то будет не Вергилий и не Август, а я! Я, понимаешь, я, тот, что есть, единственный. Других нет.
– Но что же такое «я»? – с ленивой усмешкой возражает она. – Да, других нет, но кто есть, кто существует? Ты? Вот уж нет! Только Он Один, от начала сущий. Только Он может сказать о себе «Я»!
– А я?
– И ты, и я – всего лишь Его сны...
– ?..
– Я ведь только снюсь тебе, – улыбается Цинтия. – Разве ты не знаешь? И сам себе ты только снишься. Но ты уснул слишком крепко, и потому тебе кажется, что ты – есть, что ты – на самом деле... Поэтому тебе и страшно умирать... И больше никогда не пить вина и не трепать одежду на дорогах... Но что значит умереть? Просто присниться тем, кого сейчас нет, кто придет после. Быть их кошмаром – или их сладкой грёзой... Или не присниться им...
– Про сон – это, конечно, чушь. Но главное ты поняла: человек должен остаться в памяти потомков! Иди-ка, прочти, что я написал! – Он самодовольно заводит руки за спину, прогибается, треща суставами. – Кажется, кое-что удалось...
Цинтия подходит, прищуриваясь и тряхнув буйными темно-рыжими кудрями.
– Это, что ли?
«...Мы провели Квинкватрии с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Вот и вчера гости были все те же, да еще пришли Виниций и Силий Старший. Мы играли по-стариковски: бросали кости, и у кого выпадет «собака» или шестерка, тот ставит на кон по денарию за кость, а у кого выпадет «Венера», тот забирает деньги...».
– Что ты читаешь! Это – Август пишет мне! Мое – вот оно!
«...Разве не истязая, прославила фортуна всех своих любимцев? И разве не смерть придает окончательный блеск славе человеческой? Зайдет ли разговор об известном человеке, и что мы спрашиваем в первую очередь? «Как он умер?» Двенадцатью подвигами славен Геракл, но первое, что вспоминаем мы – тунику, пропитанную кровью Несса и погребальный костер. Лишь чаша с цикутой окончательно сделала Сократа великим; три четверти людей не знают о нем ничего, кроме чаши с цикутой, и не будь ее – не знали бы и его. Лиши Регула гвоздей и досок, вырви у Катона меч, свяжи ему руки, чтобы он не смог сдернуть с ран повязки, – и вот уже немалая часть посмертной славы у них отнята...
Кто-то скажет – нелегко добиться, чтобы дух презрел жизнь. Но разве ты не видишь, по каким ничтожным причинам от нее отказываются? Тот повесился перед дверью отказавшей ему любовницы, этот бросился с крыши, чтобы не слышать упреков хозяина... Так неужели добродетели не под силу то, что с такой легкостью делает страх?
Я сделал для Рима достаточно, чтобы имя мое осталось в памяти потомков. И довольно! Я ухожу!..»
Цинтия с недоумением читает эти строки, поднимает удивленные глаза на Тиберия:
– Чаша с цикутой, меч... Что ж крест-то пропустил?..
– Крест? – удивляется он. – Чей?
– Не посылай этого письма. Так нельзя писать...
– Нельзя? Почему это еще?
– В нем нет спокойствия... уверенности. Здесь они есть, – Цинтия касается письма Августа. – А у тебя... котурны, напыщенность... Может, это и хорошо для декламации... но Август ведь человек умный... Он ждет другого.
– И чего же он ждет?
Словно не заметив его слов, Цинтия оставляет письмо на столике и идет к балюстраде. Тиберий невольно следует за нею, шлепая по мрамору босыми ногами. «Какую, однако, власть забрала надо мной эта девчонка! – думает он. – Я ведь и в самом деле хочу узнать, что она об этом думает...»
***
...С полгода назад, в конце осени пришла она к дверям его виллы – худенький подросток с огромными глазами. Озябшая, голодная, со сбитыми пальцами и коленками, одетая не по погоде, в легком платье, без сандалий... Не будь она так красива – ликторы-фацисты попросту досадливо отогнали бы ее. Впрочем, стражи из внешнего оцепления даже не видели, где и как она прошла, и клятвенно уверяли, что мимо них ни зверь не прорыскивал, ни ворон не пролетывал... Однако запах хиосского заставлял думать о другой, более прозаической причине их неведения.
Гречанка, из каких-то дальних далей, из всеми забытого рыбацкого поселка на берегу Аркадии. Что она видела в жизни? Мокрые сети, пахнущие гниющими водорослями, скудные сумерки в хижине, едва освещенной сосновой лучинкой?..
Она заявила, что у нее есть дело к наследнику императора. Никакого дела не оказалось, но Тиберий влюбился в нее без памяти, как только увидел.
А когда ее отмыли, умастили, приодели и накормили, оказалось, что с ней не стыдно появиться в любой компании, даже среди тех снобов, что то и дело с самыми благовидными поводами заезжают на Родос и из Египта, и с Востока, и из Малой Азии, и из самого Рима... Да что там «не стыдно»! Они спорили и почти ссорились за право сказать ей слово, сесть с ней рядом...
***
Плиты, на которых покоится солнце, горячи для босых ног, те же, на которых лежит тень платанов, по-утреннему холодны. Через балюстраду свешиваются длинные плети роз, их почки уже открываются. Тиберий касается руками прохладного мрамора и невольно вздрагивает от его скользкости: за балюстрадой, далеко внизу, вздыхает и взрыкивает море, налетая белопенными волнами на косматые зеленые скалы. Ниже и значительно правее шумит и громыхает торговый порт Камироса; от судов к складам и назад цепочками идут рабы с амфорами, бочками, тюками и ящиками...
– О, Юпитер, какой чудный день! – жмурится на солнце Тиберий. – И умирать не хочется...
– Зачем же тебе умирать? – Цинтия полуобернулась через плечо, глаз ее не видно за ресницами. – Тебе жить и жить! Ведь ты теперь свободен. Уже несколько дней, как свободен! Завтра утром придет почта, и Август с обычными своими ужимками известит, что от твоего имени дал Юлии развод.
Тиберий недоверчиво хмыкает.
– Как ты можешь знать?
– Он раздумывает сейчас, отправить ее в ссылку или казнить за прелюбодеяние... по древнему праву отца... Ее любовник уже покончил с собой... И ее сообщница Феба, вольноотпущенница... А он сказал, что лучше бы ему быть отцом Фебы, нашедшей в себе силы на это, чем ее отцом...
– Как звали любовника? – быстро спросил Тиберий.
– Юл Антоний. Ты словно проверяешь меня, – улыбается Цинтия. – Не беспокойся, я знаю.
– Только обреченные на смерть могут знать будущее.
– Все мы обречены, – был ответ. – А я сегодня уйду...
Тиберий удивленно смотрит на нее, а она – в небесную лазурь, на ту грань, где море перетекает в небо. Так она серьезно? Он делает движение к ней вдоль балюстрады – она отодвигается:
– Не подходи! Прыгну немедленно!
– И вот так всегда, – ворчит Тиберий. – Только почувствуешь себя более-менее уверенно, и на тебе! Либо солнце закатится, либо из цирка возгремит финал Еврипидова хора. Что еще тебе взбрело в голову?
– Я беременна, – говорит Цинтия. – Пятый месяц, он уже стучит ножками...
– Очень за тебя рад. Понятно, что тебе хочется прыгать от радости... но почему со скалы? И, раз уж ты взялась предсказывать: буду ли я императором?
Он просто не сумел сдержаться, задавая этот вопрос, и ему неловко. Она оглядывает его, ему чудится в этом взгляде презрение.
– Разумеется, будешь! – Цинтия поглаживает рукой мрамор балюстрады. – А наш сын – если он будет – будет императором мира... Века и века будут править миром его преемники!..
– Императором... Преемники... – иронически растягивает слова Тиберий, словно пробуя их на вкус. – Я по сей день не знаю, буду ли императором Рима, а тут сразу – мира... векá и векá... Что ж, я, по-твоему, должен просить тестя, божественного Августа... гм... и сенаторов... признать наследником сына, рожденного... гм... на стороне?.. Не зная еще, наследник ли я сам... Вряд ли они обрадуются. Так что с этим предсказанием ты... ошибаешься. А для пророка, видишь ли, важно, чтобы сбывались все его предсказания. Если он ошибается в одном, ему, как Кассандре, уже ни в чем нет веры... Ты, может, не знаешь: у меня есть сын, Друз, ему десять лет, и я нежно люблю и его, и его мать... Випсанию Агриппину... по сей день. Я и тебя-то... взял... потому, что ты на нее похожа. Если я стану императором, – в чем у меня после твоих слов вовсе не прибавилось уверенности, – супругой моей будет она... я, во всяком случае, все для этого сделаю... Она, не ты. А наследником – он.
– А ни от тебя, ни от Августа, ни от Сената ничего уже не зависит, – усмехается Цинтия. – Випсания отдыхает... И Друз... Сейчас все – в моей власти. Забудь я о долге – ты поразишься, как легко устроится все остальное, сколько сил, – и человеческих, и... словом, не человеческих – будет в это вовлечено. Рожэ – и буду императрицей до гроба. И твоей супругой. Consortium omnis vitae ... Даже если Випсания удавится от злости!
Тиберий некоторое время почти с восхищением смотрит на дерзкую девчонку.
– Но если так, – хмыкает он, – зачем тебе умирать? Впереди – океан счастья! Ныряй в него, не в эту лужу! С этим ребенком, по твоим словам, к Риму придет власть над миром. Чем же он помешал тебе?
Показалось бы слишком могучим
Племя римлян богам, если б этот их дар сохранило?
– Дар?.. Да он будет запредельным чудовищем, ужасом человечества. Каких не было в истории...
– Ну и пусть! – скалится Тиберий. – Подумаешь, чудовищем! Лишь бы правил!
– Он целиком, до последнего человека, вырежет народ...
Тиберий хохочет, не дослушав ее:
– И в этом-то состоит запредельное злодейство?
– И еще он уничтожит книги (она выговорила это слово по-гречески – Βιβλιον), и после этого у людей не останется надежды. Уничтожит бесследно, полностью, понимаешь, и их, и тех, для кого они святы. И никто даже знать не будет, что книг нет, и надежды не осталось... Она именно так сказала...
– А кто эта «она»?
– Сивилла, – пожала плечами Цинтия. – Сабба. Старуха. С глубокими морщинами, ввалившимися глазами, бородавками на лице, заросшими седым волосом. И под крышей ее хижины, среди сушеных трав и мухоморов, висело чучело крокодила... – в голосе Цинтии мелькает тень озорства.
– Настоящая ведьма, – удовлетворен Тиберий. – Разве не могла она сказать ложь специально, во зло тебе или мне?
Цинтия стоит, в упор глядя на Тиберия, но и тот не собирается отводить взгляд:
– Ну, хорошо, я – злодей, сын мой – злодей... – Он старается не горячиться и быть убедительным. – Но при чем тут книги? Какое отношение имеют книги к надежде? Какой надежде? Надежде на что? Пойми, это просто бред! Не верь грошовым доморощенным предсказаниям! Из-за пустых слов, сказанных по вздорному поводу, ты собираешься лишить жизни и себя, и сына. Живого, стучащего ножками! Цинтия! Опомнись! Приди в себя! Monstra te esse matrem!1 Кстати, откуда ты знаешь, что будет сын?
– Сын, я знаю. Но его не должно быть, – спокойно, хоть пальчики ее слегка вздрагивают, возражает Цинтия. – Если он будет, он сделает то, что о нем предсказано. Уничтожит народ. Книги. Но те, кто останется, даже не поймут, что произошло. Они будут слагать только славословия в нашу – твою и мою – честь. А проклинать меня тогда, понимаешь, проклинать меня в веках, век за веком, как должно бы, будет просто некому. Некому, понимаешь? Их не будет.
– Да кого ж это их, разрази их Юпитер?! – откровенно паясничает Тиберий. – Кто посмеет проклинать мою девочку! Да я всех их, одного за другим, самолично зарежу, чтобы только ты осталась со мной... Nec Deus intersit!
– Их? Какая разница...
Цинтия поднимает руки и кончиками пальцев касается лба и висков. Лицо ее жалко и измучено, на верхней губке и на висках – росинки пота.
– В самом деле, какая разница! Мы же не о чем-то реальном говорим... О, позабытая в веках спасительница мира!.. У тебя истерика, девочка, в твоем положении это бывает... Расслабься, успокойся, приляг, сейчас я велю принести вина и легкий завтрак... Соленые маслины, да? И холодной вареной баранины? Постной... С теплой душистой ячменной лепешечкой, а?
Цинтия отрицательно качает головой:
– Не хочу...
– Ты говоришь – книги. Но чтó такое книги? Вот Цезарь спалил Александрийскую библиотеку, почти полмиллиона книг – неважно, хотел, не хотел, пусть даже сама сгорела, – что и для кого от этого изменилось? Да хоть все вообще их сжечь – кому от этого станет жарко или холодно, кроме тех, кто сумеет нагреть на этом руки? Хочешь, я сожгу...
Не выпуская ее из вида, он отступает к столику, хватает письмо, подносит к факелу. Пергамент вспыхивает.
Цинтия, полуобернувшись, смотрит... И молчит.
Дались же ей эти книги... Лет десять назад Август действительно собрал по империи и спалил все писаные оракулы, но они были ложными, а истинные поместили в храме Аполлона Палатинского. Habent sua fata libelli , и в Риме их судьба – быть сожженными. Тарквиний вверг в пламя Сивиллины книги. Цезарь жег все, до чего мог дотянуться. До Александрийской, хоть не все это помнят, была огромная библиотека друидов, в Галлии, в Алезии, – он предал ее огню вместе с друидами... И разве только это... Немудрено, что какая-то гадалка, у которой отняли шпаргалку, позволявшую зарабатывать ее вздорный хлеб, могла наболтать что-то невежественной девчонке...
– Она сказала, что я сама все увижу, – лихорадочно забормотала Цинтия. – И пойму. Я сразу забыла. А вспомнила недавно, после сна с пауком... и увидела. И поняла! Ее слова теперь ни при чем. Я вижу! Когда от подзвездного мира остается жалкая лачуга, заплетенная паутиной, и неразборчивый навязчивый шелест на ухо, – и это уже, пойми, для всех и навеки, надежд нет никаких, надеяться больше не на кого... Sperandum est vivis, non est spes ulla sepultis ...
– Сна с пауком? – вздрагивает Тиберий, вспомнив свой предутренний кошмар, в котором он лежал, спеленутый паутинами, и глядел в полыхающее зарницами пожаров ночное небо. Спину его осыпает холодный пот. – Ты заговариваешься. Ты бредишь. Давай-ка ты приляжешь, и тебе сделают холодный компресс?.. Я сам сделаю! А?
Цинтия отрицательно качнула головой:
– Конечно, забудем! Меня ты забудешь сегодня же, еще и солнце не закатится. «Цинтия? Чье это имя? Почему оно мне мерещится?» Так должно быть. Лучше безвестность, чем бесславье... воплощенное в славословиях...
– Цинтия!
– Он мог бы стать подлинным чудовищем, – медленно говорит она, словно закончив что-то мучительное взвешивать и приняв окончательное решение. – Именно этот. Bellus qua non occisa homo non potest vivere1. Но его не будет... – Она побледнела и пошатнулась. – А другой и сделает другое...
Тиберий не ищет слов: слова не помогут. Он шагает от столика к балюстраде, теперь их разделяет всего несколько локтей... Она стоит, слегка склонив голову, упершись руками в балюстраду, словно собирается с силами... Одно мгновение: броситься, схватить ее...
И вдруг, как-то сразу и до конца, Тиберий понимает, что, собственно, происходит. Цинтия одержима демоном! Да! С красными глазами, горящими, как угли, со зловонным, опаляющим, липким дыханием, cornutus et hirsutus2, – почти наяву предстает он перед ним. И сразу исчезает, но Тиберий чувствует, как руки его, спина, ноги наливаются нечеловеческой силой. Пальцы становятся цепкими, словно когти... Броситься и схватить! И всего-то тут несколько локтей...
Прицеливающимся взглядом, готовясь к прыжку, он глядит на нее, – и вздрагивает, отшатывается, прикрывает глаза рукой... Что это, во имя Юпитера Капитолийского?! За ее спиной распахнулись огромные лебединые крылья... Он отвел руку – разумеется, только показалось! Это всего лишь белое волокнистое облачко, отливая жемчужным и розовым, спешит своим таинственным путем по небесной лазури... Но момент для прыжка упущен, ноги слабеют, поджилки трясутся...
***
Как же устал он от этого разговора!.. О чем он старается? Зачем? Девчонка хочет утопиться, потому что ей что-то там такое наболтали о ее ребенке. Ну и пусть топится! В конце концов, invitum qui servat idem facit occidenti ...
Но чем больше он так себя уговаривает, тем страшнее ему становится. Словно свет понимания – сначала дымный, чадящий, а потом нестерпимо яркий, опаляющий и слепящий, разгорается в нем. В нем, в его чреслах скрыт некий корень зла! Так Минос Критский вместо семени извергал ядовитых змей и скорпионов и губил сходившихся с ним женщин... С этим ребенком – его ребенком! – связано что-то страшное, лютое, непереносимое... От того, родится он или не родится, зависят судьбы мира. О! Она знала это заранее. И пришла специально, чтобы не другая, незнающая, а именно она зачала этого ребенка. Зачала для того, чтобы потом убить его... Но как, но разве вообще можно знать наперед такое?
– Цинтия!
– Да?
– Осенью, когда ты пришла, ты ведь этого еще не знала?
Ему кажется, что он не сам произносит безнадежный вопрос, а кто-то иной его губами выговаривает слово за словом.
Она не спрашивает, чего она не знала, она потупляет глаза, она не в силах солгать:
– Я это знала...
От этого ответа вдоль его хребта снизу вверх идет волна озноба, поднимая шерстинки.
– Ты только для этого приходила?
Вот уж и на затылке волосы поднимаются от священного ужаса... Так он угадал?! Она из сонма небожителей?!
С минуту она смотрит на него взором из другого мира, из безмерного своего далека.
– То есть, что ли я, как подневольная рабыня, к тебе была послана... а теперь ухожу?..
Тиберий кивает. Глаза его широко открыты.
– А я ведь собиралась ночью... без тебя... Ты спал...
– Ну?
– Я не смогла...
– Почему?
– А ты не понимаешь? Я хотела проститься...
– Цинтия!..
– И я не могу тебя даже поцеловать, – заторопилась она, – потому что тогда ты меня уже не отпустишь... И я сама не смогу уйти... И ты станешь другим... Мы будем счастливы до погребального костра... Но он сделает то, что ему написано на родэ... А этого допустить нельзя... Я не орудие судьбы... пытки... Я – живая, хочу добра, люблю... Но если я не сделаю этого сейчас, я вообще никогда не смогу...
– Цинтия!..
– Не подходи!
***
Через балюстраду легким, мечущимся своим полетом перепархивает крупная яркая бабочка, снижается, снова поднимается почти к самому лицу Цинтии и от нее направляется в морской простор...
– Видишь – это Он, – говорит она, широко распахнув руки, совсем другим, легким и чистым голосом, тем, какой был у нее всегда. – Он зовет меня, видишь?
– Мелия! – вскрикивает Тиберий, и руки его сами собой вскидываются, словно хотят удержать ее...
– Ты запомнил, – оборачивает она к нему счастливое лицо, залитое слезами, а он-то и не видел, что она плачет. – Прощай! Любимый... Я вернусь! Может быть, завтрашним же утром вернусь!..
...Живое женское тело, комок теплой плоти и несказбнных ароматов, легко взлетает над мраморной балюстрадой, а потом, крутясь и переворачиваясь, начинает падать.
***
Тиберий отворачивается. Он не хочет видеть, как это произойдет... В то мгновение, когда тело ее с глухим шлепком коснется острых и корявых известковых скал, где взревывает прибой, – разом разорвутся таинственные нити, которыми дух привязан к материи. Все, что год за годом срасталось с этим телом или отпечатывалось в нем – страхи и надежды, желание счастья и тепла, память о боли и ласках, мечты и тоска, – все в одно мгновение станет ничем, канет во мрак без отклика и возврата. Волна за волной будут равнодушно приподнимать легко уступающие их движениям руки и ноги, желтовато-розовые на зелени водорослей. Но зелень скоро побуреет, пропитываясь кровью из разорванных артерий, покроется серой слизью из расколотого черепа... А потом очередная, более тяжелая волна сорвет труп со скал, оставив на них клочья выцветшей, белесой, обескровленной кожи, и потащит его в открытое море...
– Прости, – шепчет он.