Продолжение:

Они обручились в августе 1917 года, а скромную свадьбу в узком кругу родных сыграли в начале сентября в Павловске, где в то время находилась Ольга Константиновна Греческая – бабушка Марии Павловны.

О своем «медовом месяце» Мария Павловна вспоминала:

«Родители мужа, которые несколько месяцев провели в Москве, были вынуждены уехать и вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя домашнее хозяйство, вести которое становилось все труднее. С начала зимы мы почти не ели мяса, на нашем столе лишь изредка появлялась конина. Белый хлеб стоил сумасшедших денег, а его продажа считалась незаконной, и покупателю грозил крупный штраф. Поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб выдавали по карточкам, с каждым разом уменьшая норму. Его пекли из муки, в которую поначалу добавляли отруби, а потом – опилки. Он был не только невкусный, но и опасный для здоровья».

Банки национализировали, частные вклады конфисковали, и, чтобы как-то прожить, приходилось продавать вещи. Старшие Путятины успели забрать бриллианты Марии Павловны из Московского банка до того, как началась конфискация частной собственности, принадлежавшей Царской семье. Свекровь сшила себе что-то вроде жакета, который носила под платьем; в него зашили большую часть драгоценностей. Тиары, которые невозможно было разогнуть, спрятали в тульи шляп. Когда возникала потребность в деньгах, приходилось что-то продавать, и это оказывалась непростая процедура, во-первых, потому, что просто не было покупателей, во-вторых, потому, что боялись привлечь к себе внимание. Продавали лишь мелкие украшения, остальные драгоценности хранили дома, что было довольно рискованно.

Для их сохранности Мария Павловна проявила изобретательность. К примеру, чтобы спрятать старинную диадему с длинными бриллиантовыми подвесками, она купила большую бутыль чернил, вылила содержимое, и, распустив подвески, уложила их на дно бутыли, залив сверху парафином, а затем налила чернила обратно. Эта бутылка чернил много месяцев стояла на столе у всех на виду, не вызывая ни малейшего подозрения. Некоторые украшения были спрятаны в пресс-папье собственного изготовления, другие – в банки из-под какао.

Мария Павловна за работой

«Постоянный страх, нужда и лишения стали привычным, почти естественным явлением. Пассивная жизнь взаперти угнетала, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее, невыносимее предыдущего. А эти бесконечные разговоры об одном и том же – либо о еде, которой у нас не было, либо о былой роскоши! В голодные дни, которые, признаюсь, случались все чаще, такие разговоры вызывали во мне бессильную молчаливую ярость», – писала Мария Павловна о событиях 1918 года.

В это время она ждала ребенка. Сын родился на несколько недель раньше срока. До петроградской больницы, где была договоренность с врачами, Мария Павловна добраться не смогла, и потому ребенка приняла случайная царскосельская повитуха. Благо, она не задавала лишних вопросов – время было опасное для Романовых: некоторые из членов семьи оказались в ссылке, кто-то спешно бежал за границу.

«Знала ли я, что в то самое время, когда на свет появился мой сын, любимая тетя Элла погибла в шахте Алапаевска», – много лет спустя с грустью писала Мария Павловна.

Новорожденного назвали Романом. Ему не было и месяца от роду, когда семья решила бежать за границу. Путь предстоял опасный, поскольку тех, у кого не было документов (а их не было ни у кого из членов этой семьи), имел полное право пустить в расход практически любой солдат, без суда и следствия.

Чтобы обеспечить семью деньгами на время поездки, Мария Павловна продала несколько мелких украшений и, кроме того, зашила в корсет и шляпку несколько брошей с бриллиантами – на случай непредвиденных расходов. После бегства из Петрограда в начале августа 1918 года и нескольких мучительных месяцев, проведенных в Одессе, где свирепствовала «испанка», лишь в ноябре Марии Павловне и ее мужу удалось сесть в поезд до Бухареста. Родители мужа и маленький Роман остались в Одессе, отрезанные националистами, действовавшими на линии Одесса-Киев, ждали удобного случая перейти границу.

«Когда я приехала в Румынию, я не сразу осознала, насколько мы, Романовы, нежелательны здесь. Связь с нами, а тем более поддержка компрометировали людей. Единственным исключением была королевская семья. Они не позволили мне даже заподозрить, что мое пребывание у них вызывало неудовольствие правительства. Их великодушие не исчерпывалось мною, они не боялись оказать гостеприимство и другим членам моей семьи. Только позже, вынужденная сравнивать отношение ко мне других, я в полной мере отдала им должное. …Судьба Румынии в огромной степени зависела от великих держав – Америки, Англии, Франции. Они с восторгом приветствовали революцию в России; две последние надеялись на то, что новое, демократическое правительство успешнее продолжит войну с Германией, и все три рассчитывали на установление такого режима, который исключал бы династию Романовых. Демократия боролась и теперь пожинала плоды победы. Европа подлаживалась к новым порядкам, а Румыния подлаживалась к Европе», – так понимала Мария Павловна происходящее вокруг нее.

Вскоре пришло письмо от брата: Дмитрий, бежав из России, нашел пристанище в Лондоне, жил он в отеле «Ритц», а средством к существованию были деньги, вырученные от продажи в 1917-м году дворца в Петрограде. Он настоятельно советовал сестре с семьей переезжать в Англию. Спустя несколько месяцев, когда до Бухареста добрались старшие Путятины с маленьким Романом, на семейном совете решили, что Мария Павловна с мужем поедут в Лондон осмотреться и снять приличное жилье, а бабушка и дедушка с Романом приедут в уже готовое «гнездышко». Прошло не меньше полугода, пока удалось получить визу, купить билеты, добраться до Лондона, освоиться там и снять удобную квартиру. К лету Путятин уже собирался отправиться в Румынию за родителями и малышом.

«Но вдруг пришло письмо от свекрови – наш мальчик умер. Ему едва исполнился год. В письме было мало подробностей, и как это случилось, мы узнали позже. Он отлично чувствовал себя, набирал вес и хорошо развивался, но в жаркую погоду у него расстроился животик. Поначалу ничего тревожного, но с каждым днем ему становилось все хуже, начались судороги, и он умер», – рассказывала Мария Павловна.

За месяц до этого пришло известие о расстреле отца и трех дядей. Она скрывала горе от лондонских друзей, избегала их, боясь жалости и соболезнований.

«Мне была ненавистна мысль, что я живое воплощение трагедии», – признается она позже.

Кончилось лето, наступила осень, а Мария Павловна оставалась ко всему равнодушной, продолжала избегать людей и не снимала траурный капор. Из-за финансовых трудностей осенью 1919-го решено было съехаться с Дмитрием и объединить расходы. Мария Павловна по-прежнему считала изгнание временным, но тревожилась о будущем: запасы бриллиантов таяли на глазах, большой выручки с их продажи не было, и при этом семья не имела материальной основы, попросту говоря, никто из них не работал.

Фрагмент вышивки Марии Павловны

Запасы бриллиантов таяли, и при этом семья не имела материальной основы, попросту говоря, никто из них не работал

«В простоте душевной я полагала, что это поправимо: работать буду я», – решила Мария Павловна. В детстве ее выучили шить, вышивать и вязать. Пришло время применить эти навыки. Поскольку в Лондоне тогда были в моде вязаные свитера и платья, Мария Павловна купила пряжу и спицы. Первая ее работа пошла насмарку: свитер оказался необъятного размера. Она взялась за второй, и на сей раз угадала с размером, но промахнулась с плотностью вязки, и этот свитер стала носить сама. Третью работу осмелилась предложить покупателю. С бумажным свертком под мышкой пришла она в специализированный магазин, где покупали вещи ручной работы.

«Ни в малейшей степени не представляя, кто я на самом деле, хозяйка попросту удивилась моему предложению. Я развернула сверток, выложила перед ней свитер и с бьющимся сердцем смотрела, как она перебирает вещь. Она купила свитер за 21 шиллинг, заплатила наличными и, самое главное, просила приносить еще. Я часто слышала, что первые заработанные деньги доставляют особую, ни с чем несравнимую радость. Было приятно, что моя работа понравилась и просят приносить еще, а вот радости я не испытала, скорее, я усовестилась: за такие деньги не так уж много я работала, и было ощущение, что я обошла кого- то, кто больше нуждается», – вспоминала Мария Павловна.

Вязала она теперь постоянно, но все равно больше 6 фунтов в неделю не нарабатывала, а это была капля в море. Поняв, что в Лондоне трудно реализовать свои возможности, Мария с мужем и братом переехали в Париж. Дмитрий для своего удобства поселился в отеле, а Мария Павловна с мужем сняли просторную 4-комнатную квартиру в хорошем месте. Она подыскала мужу место в банке, а сама занялась шитьем: обшивала себя и брала заказы.

«Я давно убедила себя в том, что случившаяся с нами беда коренилась в нас самих, но как извлечь эти корни наружу и хотя бы самой в них разобраться? Концы все перепутаны, но я не могла ждать, когда свой вердикт вынесет История», – писала Мария Павловна.

Отложив иглу и крепдешин, она часами порой сидела в комитетах, ходила по организациям, готовила благотворительные спектакли, продавала билеты, доставала деньги. Вокруг видела одну нужду, такую нужду и такое горе, что кровь стыла в жилах. Она искала способы помочь нуждающимся, но собственная беспомощность приводила ее в отчаяние.

Вскоре из Бухареста к ним приехали родители мужа. Свекровь стала вести домашнее хозяйство и помогать Марии Павловне в рукоделии, пока та методом проб и ошибок искала применение своим способностям.

«Весною 1921 года я организовала благотворительную распродажу в доме моих друзей. Пользоваться помещением я могла по определенным дням, а они совпали с концом Страстной Недели. Набожные соотечественники первым делом возмутились выбором этих дней. К продаже назначались поделки самих беженцев, у них просто не было другого случая выставить их на публику; на все давалось три дня, и уж не говорю, сколько времени и сил ушло на подготовку, поскольку помощников у меня не было. В Страстной Четверг я с утра пошла в церковь к Причастию. Церковь всегда была на страже трона, теперь священнослужители, заискивая перед общественностью, с особым старанием выказывали нам свое безучастие. Служители парижского храма не решились даже провести заупокойную службу по Императорской семье с их полным титулованием. В доме моих друзей оставалась масса несделанного, и, чтобы поспеть к распродаже в полдень, надо было пораньше уйти из церкви. Но к Причастию пришло очень много народу, и я боялась, что, выстояв очередь, я ни с чем не успею. Я послала сказать батюшке, что мне надо подойти к Причастию с первыми, и, конечно, объяснила почему. Он согласился и в нужную минуту прислал служку провести меня через толпу. Пробираясь за ним через людскую толчею, я ловила неприязненные взгляды, а уже в голове очереди услышала негодующие возгласы, никак не приличествующие этому месту. Я не могла поступить иначе, но еще долго не могла простить себе, что попросила для себя особого отношения. Сама распродажа прошла очень успешно, чему способствовали и красивый дом, и то обстоятельство, что публика впервые лицом к лицу встретилась с беженцами и увидела, на что они способны. А на мою бедную голову продолжало изливаться недоброжелательство. Желая показать гостям и прежде всего соотечественникам, что разделяю общий удел и не чураюсь работы, я выставила несколько своих поделок; меня, конечно, неправильно поняли и обвинили в саморекламе. Это был не единственный досадный случай, и позже бывали такие, и, наверное, это в порядке вещей, потому что люди, с которыми я сталкивалась, почти все хлебнули горя и лишений. Я не сдавалась и продолжала работать. Я много вынесла для себя и стала свидетельницей мужества, жизнелюбия и терпения этих страждущих бездомных людей.

…Полагая, что муж лучше меня приглядит за денежными делами, я доверила их ему, но отзывчивость и неопытность постоянно подводили его. Одна за другой уходили мои драгоценности; с пугающей быстротой таял их запас, поначалу казавшийся неистощимым; средства кончались, доходов не было. Работа, одна работа могла спасти нас от пустых прожектов и полного краха, избавить от этого безрадостного прозябания», – рассказывала Мария Павловна.

Вышивальщицы дома Китмир

На деньги, вырученные от продажи фамильных украшений, в 1921-м году Мария Павловна открыла ателье «Китмир». Название они со свекровью придумали в честь любимого пекинеса российского посла. Сшитые собственноручно платья она украшала изящной вышивкой. Эти вещи стали пользоваться спросом, а сарафанное радио быстро распространило среди парижских модниц весть о мадам Китмир.

Сарафанное радио быстро распространило среди парижских модниц весть о мадам Китмир

«Психологически мы были интересны, зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени», – писала она.

Вскоре ателье получило большой заказ.

«Меня увлекала личность Шанель, ее кипучая энергия и живое воображение, – рассказывала Мария Павловна. – В ту пору она привезла с Фарерских островов несколько пестрых свитеров и загорелась мыслью использовать их рисунок для вышивки на шелковых блузках. И однажды я пришла в самый разгар ее спора с мадам Батай, поставлявшей ей вышивки. Обе рассматривали готовый раскрой малиновой крепдешиновой блузки. Шанель сбивала цену. Я помню окончание этого неравного поединка: ‟Мадемуазель Шанель, если я вышью эту блузку на 150 франков дешевле, вы отдадите мне заказ?” – спросила я. Что толкнуло меня сделать это предложение, я не знала, не знаю и теперь. Шанель взглянула на меня. ‟Ну, разумеется, – сказала она, – только это машинная работа. Вы что-нибудь знаете о машинной вышивке?” – ‟Ничего не знаю, – честно призналась я. – Но я научусь”. ‟Попробовать всегда можно”, – с сомнением в голосе сказала Шанель. Много дней я горбатилась над машиной, неустанно давя ногою педаль; окон в мастерской не было, освещение тусклое, в воздухе – взвесь пыли и масла», – вспоминала Мария Павловна.

Вышивки, которые выполнили мастерицы «Китмира» – Мария Павловна наняла двух вышивальщиц из числа русских эмигранток, – произвели настоящий фурор, и скоро ателье стало эксклюзивным поставщиком Дома моды Шанель. Мария Павловна работала днем и ночью, засыпала за машинкой, бывало, теряла сознание в голодных обмороках, и в то же время радовалась:

Скоро ателье стало эксклюзивным поставщиком Дома моды Шанель

«Очень вовремя подоспела эта работа, она позволит мне вести деятельную жизнь, затребует сил и воображения, а мне как раз нужно было чем-то загрузить себя и отвлечься от мыслей о собственной персоне. Я долго витала в облаках, пора действовать, и сейчас требовалось доказать себе, что я могу действовать; требовалось исполниться веры в себя и рассчитать собственные силы; и еще нужно вернуть самостоятельность и свободу рук, какие были у меня в войну».

Когда дела «Китмира» пошли в гору, Мария Павловна расширила штат вышивальщиц, трудоустраивая исключительно русских эмигранток, а Путятин уволился из частного банка, где прослужил больше года, и назначил себя бухгалтером в мастерской жены.

«Успех вышивок настолько превзошел мои ожидания, что буквально оглушил меня. По неопытности я переоценила и собственные свои силы, и рабочие возможности моей маленькой мастерской. Посыпались заказы, а как их было выполнить, если нас всего трое или четверо? Несколько недель мы работали без передыху, особенно я и свекровь. Случалось, я заполночь давила педаль машины, с единственной мыслью в усталой голове: завтра отдавать», – вспоминала Мария Павловна.

К постоянной деятельности, как способу выживания, приучила ее жизнь.

Вязание спицами было одним из любимых занятий Марии Павловны

Однако налаженная парижская жизнь постепенно стала давать одну трещину за другой: «Китмир» обанкротился; парфюмерный магазин, открытый Марией Павловной, не приносил прибыли; не удалось наладить торговлю шведскими изделиями из стекла. К тому же ее второй брак, хоть и был по любви, но «вылился в неравный союз».

«Он и заключен-то был, когда все вокруг рушилось. Но миновала непосредственная опасность, надо было осваиваться в налаженном обществе, и тут обнаружилась разность вкусов и характеров», – объясняла Мария Павловна свой окончательный разрыв с Путятиным.

Ее жизнь на чужбине отчетливо делится на три периода. Первый продолжался почти три года и, по ее собственному мнению, правильно будет назвать его «жизнью во сне», когда «поступь была твердой, а глаза незрячие». Единственное, что волновало, так это личные утраты, а тревожная внешняя жизнь касалась поверхностно, если вообще касалась. К концу этого первого срока она чувствовала себя так, будто ступает по ненадежной земле, и вокруг – пучина.

Мария и Дмитрий Романовы

Второй период стал пробуждением, временем переоценки и ответственных решений, учебы и честолюбивых порывов. Эти годы, вольно или невольно, были исполнены борьбы, поскольку жизнь проявляла резкие контрасты: скороспелые надежды и разочарования, временные успехи и неудачи, прахом пошедшие убеждения и постепенное выстраивание своего нового мира. В конце восьмого года, набив шишки и растеряв состояние, она закрыла эту главу, став, по собственному утверждению, совершенно другим человеком.

Третий период изгнанничества начался отъездом из Франции в 1929-м году. Мария Павловна сознательно порвала с Европой и, несмотря на то, что судьба ее была неопределенной, верила в свои силы и не боялась взглянуть жизни в лицо.

Мария Павловна с сыном Леннартом, 1947 год

«Я давно оставила Россию, но сердцем оставалась с ней, ее судьба не шла у меня из головы. Мои личные утраты уже не имели для меня значения, я могла оценить положение с той бесстрастностью, какую обрела за последние несколько лет. Я отмежевалась от всякой политики. Казалось невероятным, чтобы на судьбы России повлияли политики в изгнании, уже доказавшие свою полную несостоятельность. Сколь бы мучительный путь ни проходила Россия, она всегда останется на карте мира. Наш долг, долг русских людей, отбросить личные счеты, оставить пустые надежды и ждать, когда наша Родина выйдет из испытаний. Нам могут не позволить вернуться, и мы не примем участия в восстановлении страны, но даже издалека мы можем быть полезны, если перестанем держаться предвзятых убеждений. Я чувствовала, что такое приготовление к будущему – единственно правильная линия», – писала Мария Павловна.

Почти 12 лет она прожила в США, затем уехала в Аргентину. Написала и издала книгу воспоминаний, зарабатывала рисованием и фотографией и никогда не переставала рукодельничать.

После Второй мировой войны она вернулась в Европу, поселилась вместе с сыном в унаследованном им от отца имении на острове Майнау в Боденском озере. Там, ненастным декабрьским утром 1958 года, закончился жизненный путь русской Великой княгини, шведской Герцогини Сёдерманландской, княгини Путятиной, мадам Китмир и просто женщины с «бестолковым образованием и строгим воспитанием», которая была разрываема эмоциями, металась по свету в поисках себя и в конце жизни с улыбкой утверждала, что «выдержать испытания – это восхитительный опыт».

Мария Павловна и ее бывший муж принц Вильгельм (на фото – на заднем плане) на свадьбе внучки – дочери сына Леннарта, 1949 год

Ольга Лунькова

9 июня 2020 г.

via