Август. Тёплый вечер. Ялта. Солёный воздух щекочет ноздри.
1995 год. Мне пять лет.
Я стою на полупустынной улочке, по которой едва может проехать машина.
Где-то за углом, за столиком кафе сидит моя Мама. Она знает, что далеко я не уйду и спокойно пьёт массандровское вино. Это потом я узнал что оно массандровское. А тогда я поросил её дать мне попробовать. Помню, как скривил лицо и обиженно посмотрел на Неё. А Она улыбнулась и посмотрела поверх моей головы куда-то вдаль. И вздохнула так... легко.
В той улочке располагался маленький магазинчик, грк продвали всякие кисточки, тюбики с краской, небольшие мольберты. Он был тихий, освещённый всего лишь одной слабой лампочкой, прятавшейся под плетёным абажуром, который, отбрасывал причудивую паутику тени.
Сюда раз в неделю приходил опрятный старичок в серых брюках, белой рубашке и шерстяной жилетке. Под мышкой он нёс складной стульчик, а в правой руке мольберт. Он ставил ствой стульчик совсем рядом с дверью магазина, сквозь стекло которой падал неверный свет, неколько раз то ли вздыхал, то ли охал, а потом долго молчал, положа обе руки на нераскрытый мольберт и вглядываясь в абсолютную, как мне тогда казалось, черноту неба, усыпанного алмазными звёздами.
А потом он начинал рисовать.
И каждый раз всё то же. Ту же самую девушку.
Я не запомнил её лица, ни её волос. Я помню лишь зелёный вязаный свитер на ней. Он был ей немного не по размеру и поэтому из рукавов виднелись только кончики тонких, слегка бледных пальцев. Воротник сполз и приоткрыл веснушчатое плечо. Её руки крепко обхватили друг друга за локти, будто бы защищая её от чужого взгляда. А сама она она смотрит куда-то в сторону и словно ждёт кого-то... кого?..
Но свитер не был просто зелёным, нет. Он словно переливался, переходил из одного в другой. Не блестел, перетекал, расходился, словно курги по воде... То изумрудный, то бледный, как засохшая трава, то вновь полный жизни...
Я не помню цвет, я помню чувство которое жило во мне, пока я наблюдал за этим художником. И он знал, что даёт мне Чудо. Необъянимое, невыраженное, но понятое где-то внутри, вне меня...
Он плакал каждый раз, когда заканчивал портрет. Один и тот же портрет. Его руки дрожали, как и он сам. Словно осенний лист на ветру. Осенний лист. На ветру жизни.
Потом он складывал мольберт, прятал в него свой бесконечный рисунок, собирал стульчик и сгорбившись, подрагивая от беззвучных рыдыний, уходил прочь.
Хозяин магазинчика всегда выходил на улицу, чтобы посмотреть вслед удаляющемуся художнику. Как-то обречённо, понуро вздыхал и потом долго стоял, молча вглядываясь в наступившкю ночь. Но и он, в конце концов, уходил.
Я тоже плакал. Плакал от того, что видел. А видел, как я теперь понимаю, страдание. Страдание, обречённое на вечное заточение в человеческом сердце.
Август. Моросит дождь. Ялта. Запах моря смешался с запахом бензина.
2005 год. Мне пятнадцать лет.
Я стою на пустынной улочке, по которой едва может проехать машина.
Кафе за углом закрылось три года назад. Здесь больше негде выпить массандровского вина, которое я так хотел попробовать. Мама в гостинице. Я брожу в одиночестве по потускневшему городу.
Магазинчик наглухо заколочен досками и выглядит давно покинутым. Стёкла в двери выбиты. Ручка сломана. Но, похоже, никто ни разу так и не зашёл внутрь. И я не стал. Лишь только слегка приоткрыл дверь, скрипнувшую несмазанными петлями и заглянул в пыльный, затхлый полумрак.
На противоположной стене в потрескавшейся рамке висел тот самый портрет.
Только теперь она смотрела прямо на меня и в то же время куда-то вдаль, поверх моей головы. Её руки, изящные и тонкие, держались за край рамки, словно за неведомую опору. Она дрожала. Дрожала от холода и одиночества.
Свитер потускнел и стал просто зелёным, самым обычным свитером, утратив Чудо, которое пленило меня тогда, лесять лет назад.
Я вздохнул, бросил на неё прощальный взгляд и закрыл дверь. Я знал, что она плакала. Плкакала, плачет и будет плакать, пока не рассыпется в пыль или не сгорит в огне.
Где ты теперь, давший мне Чудо старый, исстрадавшийся художник? Ведь ты закончил портрет, ведь так? Ведь ты перестал рисовать её вновь и вновь, перестал вспоминать те дорогие тебе веснушчатые плечи, бледные пальцы рук? Знаешь, у неё были зелёные глаза. И каштановые, вьющиеся волосы... Ты помнишь их?
Где ты теперь? Где тот, с чьей смертью закончилачь эта жизнь? Куда ты ушёл? И почему ты оставил её?..
Почему?..
Я посмотрел в затянутое серой пеленой небо.
Если Ты всё знаешь, то почему не даёшь ответа? Ответа на такой простой вопрос, который я не хочу знать.
Хотелось плакать. Плакать сместе с этим немым вечным небом, вместе с ней, вечно прекрасной и молодой, вместе с тем вечным, измождённым художником. Плакать от того, что было больно. От того, что мне было больно не за них, а за себя. За себя, обречённого страдать по ним.
