Владимир Бейдер

ПОДКИДЫШ

Рузвельт назвал ее величайшей трагической актрисой. Сталин ставил выше всех советских комедийных киноактеров. Брежнев признавался ей в любви. Ее ближайшими подругами были Любовь Орлова и Анна Ахматова. Любовником – один из самых прославленных маршалов Великой Отечественной. Более полувека она была предметом обожания миллионов зрителей. Ее фразы стали фольклором, породили серию анекдотов, вошли в сборники афоризмов… И всю жизнь она жаловалась на то, что одинока, обделена любовью, обижена жизнью и несчастлива в профессии, — привереда. Но правдой было и то, и это.

На старости лет она считала, что остепенилась. В одном интервью даже похвастала, подчеркивая это:

- Я не пью, больше не курю и никогда не изменяла мужу. Поскольку его у меня никогда не было.

- Так что, — подначил журналист, — у вас и недостатков нет?

- В общем, нет, — подтвердила Раневская. Но после паузы поправилась: — Правда, у меня большая жопа и иногда я немного привираю.

Слова «жопа» и «говно» были любимыми в лексиконе этой рафинированной московской интеллигентки. Она постоянно пребывала в контрапункте, не вписывалась в среду, к которой принадлежала, вечно оказывалась чужой между своих, везде была, как подкидыш, — по имени фильма, который сделал ей всенародную славу и которого она всегда стыдилась, как дырки в чулке.

Гадкий утенок

У таганрогского фабриканта Гирша Фельдмана (завод сухих красок, недвижимость, розничная торговля, пароход «Святой Николай») было пятеро детей, две дочери: старшая, красавица Белла, и младшая, Фаня, — дурнушка.

Белла – любимица семьи, папина гордость, и – Фаня, какая есть.

Не повезло, неудачная вышла. Ну, так что ж – все равно, родная кровь. Бог недодал – папа восполнит приданым, сладится как-нибудь. Дочерняя карьера какая? Замуж – и дальше рожать. Не с лица воду пить, если с лицом не очень; есть, чем поправить, с чего пить и есть, не нищие чай, и она не сирота.

Сейчас, глядя на ее девичьи фотографии, трудно понять, чем она была так страшна, как сама о том то и дело рассказывала. Может, всему виной слишком пристальное сравнение с сестрой, возможно, и вправду красавицей, может – слишком некритично усвоенное семейное мнение. Но она с детства считала себя уродиной. И это убеждение вкупе с развитыми на нем комплексами отравило ей жизнь.

Она заикалась, была неуклюжей и нескладной, чуралась компании, не имела друзей, не любила учебу, ненавидела гувернантку и бонну (были у нее и та, и другая), ей плохо давались языки, а математика приводила в ужас. Лишь в чтении находила она отдушину. Но и здесь не все было слава Богу: когда в книге кого-то из героев обижали, она рыдала до истерики, ее за безутешность ставили в угол.

Впечатлительностью Фаня, скорее всего, была в мать. Однажды застала ее горько, в голос рыдающей. Испугалась – что стряслось? «В Баденвейлере умер Чехов», — сквозь всхлипы произнесла маман набор незнакомых слов. На коленях ее подрагивала в такт рыданиям газета со страшной вестью, на ковре валялся выпавший из ослабевших рук томик его рассказов. Так восьмилетняя девочка впервые узнала о своем великом земляке. И сразу – такое горе.

В Таганроге был небольшой театр, построенный местными меценатами, среди которых числился и ее отец. Здесь выступали приезжие артисты, давали спектакли. Опера Фаню обескуражила. Героя убивают и при этом поют, он, умирая, поет тоже. Когда после всех этих переживаний актеры, с убитыми вместе, вышли на поклон, девочка почувствовала себя обманутой.

В 12 лет она впервые увидела кино. Потрясение было настоящим. Хотелось сделать что-то большое, доброе, жертвенное. В возбуждении вернувшись домой, Фаня разбила копилку – фарфоровую свинью, набитую мелочью, платой за выпитый рыбий жир, — раздала соседским детям.

Драматический театр открыла для себя в 14. И это была уже болезнь. Спектакль кончился, а она все не могла встать и выйти из зала. «Я не выбирала профессию, — написала позже, — она вошла в меня». Стала театралкой. Не пропускала ни одного представления. Устраивала любительские спектакли дома.

Крыша окончательно съехала, когда (ей было уже 17) удалось попасть в Московский художественный театр. Там играли все тогдашние звезды. Естественно, Чехова. «Вишневый сад». Вышли после спектакля на бульвар. У нее дрожали руки, она выронила сумочку, деньги разлетелись на ветру.

- Красиво летят, — сказала Фаня вслед, — как осенние листья в саду.

- Вы прямо как Раневская! – восхищенно заметил обескураженный спутник.

Она запомнила.

Если бы в тот вечер давали «Чайку», возможно, страна узнала ее под именем «Заречная». Как-то, уже через полвека, в Крыму, глядя на вспорхнувшую чайку, она иронично заметила: «О, МХАТ полетел».

Но тогда давали «Вишневый сад». Улетели деньги. Она стала Раневской.

«В Москву! В Москву! В Москву!»

Вернувшись домой, кое-как сдала экстерне экзамены за гимназию и объявила родителям, что уедет в Москву учиться на артистку.

- На кого!?!?!

Для Гирша Фельдмана это было все равно, что мечта стать проституткой. Хочешь изображать Офелию – найди себе Гамлета, выйди замуж, веди хозяйство, роди детей, а в свободное время – играй на здоровье — я тебе театр на дому построю, слава Богу, не бесприданница.

Но упрямством младшенькая была в него. «В Москву! В Москву! В Москву!», как скандировали три сестры в одноименной пьесе ее знаменитого земляка. Уехала одна, без родительского благословения.

Так ее там и ждали!

Ни в одну театральную школу экзальтированную провинциалку не приняли. Как взять, когда она рта не могла открыть? Врожденное заикание в моменты волнения у нее всегда обострялось, а уж как она волновалась на прослушиваниях – можно представить. Лишь краснела и мычала. Идите, девушка, это профессиональное заболевание, с этим можно жить, но играть – никак.

Не мытьем, так катаньем – она нашла частную школу. Туда (знакомая картина?) брали всех – лишь бы платили. К тому времени отец, сжалившись над сбежавшей безумицей, тайком от всех домашних прислал ей перевод, чтобы с голоду не померла в той Москве. На эти деньги Фаня стала брать уроки актерского мастерства. Хватило не надолго. С учебой пришлось повременить. Подрабатывала в театральных массовках за гроши. Вечерами бегала по галеркам. Пыталась прикоснуться к великим. Иногда удавалось. Обстоятельства одного знакомства Раневская описала позже в своих воспоминаниях:

«Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно. С годами это увлечение прошло. Но один из обмороков принес мне счастье, большое и долгое. В тот день я шла по Столешникову переулку, разглядывала витрины роскошных магазинов и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения. Собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя. Поджидала у ворот его дома… Услышав его голос, упала в обморок. Неудачно. Сильно расшиблась. Меня приволокли в кондитерскую, рядом. Она и теперь существует на том же месте. А тогда принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я сразу же пришла в себя и тут же снова упала в обморок, так как этот голос прозвучал вновь, справляясь, не очень ли я расшиблась…»

Это был великий русский артист Иван Качалов.

Через несколько лет, снова оказавшись в Москве после своих театральных странствий, она не могла попасть во МХАТ даже зрительницей – билетов не было напрочь. Написала письмо Качалову, которое теперь решилась отправить. Мол, та самая дура, что, увидев вас в Столешниковом, грохнулась в обморок, вы ее еще откачивали в кондитерской у французов, — теперь актриса, не поможете ли с билетиком? Он оставил в кассе два – и началась их долгая нежная дружба.

Но в то время решающую роль в ее судьбе сыграла дружба с примой Большого театра, знаменитой балериной Екатериной Гельцер. Фаня поджидала ее после спектакля в толпе поклонниц меж колонн Большого. Гельцер вышла.

- Ну, кто тут самый замерзший?

И выбрала ее. И пригрела, как подкидыша. Поселила у себя. Брала с собой на спектакли в Большой и во МХАТ, к цыганам, на тусовки, познакомила с Цветаевой, Мандельштамом, Маяковским.

- Это моя закадычная подруга Фанни из провинции, — представляла ее.

Гельцер устроила ее и в театр. Это был Дачный театр в Малаховке, маленький но элитный – и репертуаром, и публикой, и актерами. Дебютантке доставались роли статистов, зато партнерами ее были знаменитости. С одной из них, тогдашним кумиром театральной Москвы Певцовым, она играла в спектакле по пьесе Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины». Очень волновалась: такая честь, такая ответственность. Подошла к нему за советом — что должна делать? – роль-то была без слов.

- А просто крепко люби меня, — ответил он, — и все, что со мной происходит, должно тебя волновать и тревожить.

После спектакля с ней случилась истерика, она рыдала в гримерной. Театральные подружки не могли ее успокоить, послали за мэтром. Певцов пришел, участливо спросил:

- Что с тобой?

- Я так вас любила, я так любила вас весь вечер, — объяснила она, рыдая.

И Певцов первый сказал, выйдя от нее:

- Милые барышни, еще вспомните мои слова: она будет большой актрисой.

Как разглядел? Сама она потом скажет, когда ей уже можно будет говорить о себе все, что угодно, и за ней еще будут записывать: «Я – выкидыш Станиславского».

В сущности, про то же самое.

Театральный роман

В малаховском театре она получила свой первый ангажемент — в Керчь, откуда началось ее долгое кочевье по театрам юга России. За этой беготней по сценам, ролям, клоповым провинциальным гостиницам, богемным пирушкам, разыскиванием антрепренеров, сбежавших с выручкой, она не заметила главных событий в истории России и ее семьи.

В России случилась революция, а в семье эмиграция. Оба события были связаны. Папаша Фельдман не стал дожидаться Октября. Ему вполне хватило Февраля и всего, что началось вослед, чтобы понять, чем это кончится. Он быстро сообразил, что из всего его имущества самым полезным является пароход, погрузил на него пожитки и семью – и отчалил в Константинополь задолго до того, как оставшиеся пароходы того же маршрута стали брать штурмом и в панике.

Естественно, на просторном «Святом Николае» нашлось бы место и для приблуды-подкидыша Фаньки, но она и ухом не повела на то, что враз лишается всей родни, возможно, навсегда. Ее в тот момент волновало гораздо более важное: очередная роль очередной барышни или дамы в очередном летнем театре на крымском берегу. Не удавалось должно раскрыть образ, ей остро не хватало настоящей театральной школы. А не семьи — пусть пароход плывет.

Много позже, когда, в общем, выбора у нее уже не будет, за ней запишут: «Семья — это все. Поэтому надо выбирать: либо все, либо семья».

Это «все» начало у нее складываться в Ростове-на-Дону, который постепенно становился столицей белой гвардии, и туда стала стягиваться публика, охочая до развлечений и искусств, а значит, наряду с проститутками, — и артисты. Оказавшись там со своим очередным театром, Раневская увидела, что в Ростове играет и сама Павла Леонтьевна Вульф – одно из ее отроческих потрясений еще с Таганрога. Если Комиссаржевская была общепризнанной королевой сцены в столицах, Вульф безусловно властвовала в провинции, а это – вся Россия.

Раневская решилась напроситься к ней в ученицы. Стала больше, чем ученицей – членом семьи. Они были неразлучны до самой смерти Павлы Леонтьевны. А тогда начали путешествовать по подмосткам уже вместе. Вместе в начале 30-х обосновались в Москве.

Таиров дал Раневской роль в Камерном. В 1934-м ее приглашают в театр Красной армии, она там прима. Главный режиссер Малого Судаков уговаривает ее перейти к нему. Она долго колеблется, но соблазн играть на сцене, где блистала сама Ермолова, слишком велик. Со скандалом уходит из армейского театра, «Советская культура» ославляет ее статьей – «За длинным рублем», хотя не поманили и копейкой. Но скандал происходит и в Малом: ведущие актрисы элитной труппы не хотят новую конкурентку, главный режиссер не смеет пойти против народных и заслуженных, Раневской он даже не сообщает о перемене участи. Она без работы, без жилья – из комнаты в общежитии армейского театра ее уже выселили. Нашла приют на кухне у Павлы Вульф. Подкидыш!

Потом в ее жизни был театр имени Моссовета Юрия Завадского, где она прослужила дольше всего, но и оттуда уходила в другие, возвращалась, уходила вновь.

«Я переспала со всеми театрами Москвы, — скажет она позднее, — но ни с кем не получила удовольствия».

Критик Наталья Крымова как-то спросила ее, почему она сменила столько театров.

- Искала чистое искусство, — ответила Раневская.

- Ну, и нашли?

- Да.

- Где?

- В Третьяковской галерее.

С режиссерами, она считала, ей не везло. Да и им с ней тоже. Она доверяла только Павле Вульф – та анализировала каждую ее роль, и мнение учительницы было для Раневской истиной в высшей инстанции. Остальных не ставила ни в грош. Она сама разрабатывала роль, причем с такой тщательностью, что часто переписывала ее за драматурга. Столкнувшись с одной такой переделкой, подруга стала уговаривать, чтобы она поставила и свое имя под пьесой.

- Не надо, — отказалась Раневская, — я играю роль яиц – участвую, но не вхожу.

Драматурги, привыкшие к режиссерскому вмешательству в свой текст во время постановки, зачастую мирились с ее своеволием, она уже была примой. Режиссерам было труднее. Второстепенные персонажи в исполнении Раневской становились ярче главных, цитировали только их, ходили на них – какой режиссер это вытерпит?

Как-то великий, вельможный мэтр Завадский крикнул ей на репетиции:

- Фаина, вы сожрали весь мой замысел!

- То-то я чувствую, что наелась говна, — ответила она со сцены.

У них вообще были непростые отношения. Она презрительно называла его «Пертуум-кобеле» (мастер был большой ходок, и его пассии, бывало, управляли театром вместе с ним), считала, что из-за него на сцене используют лишь один процент ее возможностей. Отчасти это была правда. Но надо учесть, по поводу использования Раневской у Завадского были свои сложности, кроме ее жуткого характера.

По поводу этих сложностей есть письменное свидетельство, хотя оно касается кино. Министр кинематографии Большаков так обосновал официальный запрет использования ее на главных ролях: «Семитские черты Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах».

И все же, если бы не кино, страна бы не узнала, что есть у нее такая великая актриса – Раневская.

Нервирование Мули

Ее первая роль (естественно, второго плана) была в первом фильме Михаила Ромма «Пышка» по новелле Мопассана. Снимали тяжело, в холодных, недостроенных еще павильонах будущего Мосфильма, в основном, по ночам. Раневская утверждала, что с тех пор у нее бессонница, которой мучилась до конца жизни. Фильм немой, но она выучила для своей роли фразу по-французски, которую произнесла в кадре.

Когда в Советский Союз приехал Ромен Ролан, Горький показал ему «Пышку» у себя на даче. Французский классик от фильма пришел в восторг, а когда дошло до сцены, где героиня Раневской мадам Луазо попрекает Пышку распутством, просто подпрыгнул: он прочел по губам, что та говорит «Блядь» на языке оригинала. Ролан настоял, чтобы русскую «Пышку» показали во Франции.

Еще одна роль Раневской, тоже у Ромма, имела большой успех за рубежом. Фильм «Мечта», где она сыграла роль Розы Скороход, вышел в начале войны, было не до него. Но Сталин прислал новую ленту в подарок президенту Рузвельту. Тот смотрел ее вместе с Теодором Драйзером. Оба обалдели от восхищения. Рузвельт сказал, что Раневская – величайшая трагическая актриса, Драйзер собирался писать о ней статью.

Трудно сказать, знала ли об этом сама Раневская.

Дома, в Советском Союзе, славу и невероятную популярность у зрителей вызывали совсем другие ее роли. Почему-то как правило в народ входили фразы, которые она сама сочиняла для своих персонажей.

Самая знаменитая среди них – «Муля, не нервируй меня!», которую Раневская опрометчиво вставила в уста свой героини — взбалмошной семейной диктаторши Ляли в комедии «Подкидыш».

Эта фраза, этот образ, этот фильм стали настоящим кошмаром для нее на всю оставшуюся жизнь.

Когда, будучи в эвакуации в Ташкенте, она гуляла по городу с Анной Ахматовой, их преследовали пацаны с криками «Муля, не нервируй меня!». Когда, как-то оставшись без денег, она попыталась продать пальто и тут же, конечно, была задержана милиционером за спекуляцию, мальчишки следовали эскортом всю дорогу до отделения, подняв ор на весь город: «Мулю повели!». То еще паблисити.

И даже в далекие 70-е, когда великий руководитель КПСС и СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев вручал ей орден Ленина в Георгиевском зале Кремля, он шепнул ей на ухо: «Муля, не нервируй меня».

- Леонид Ильич, — попрекнула она генсека, — так меня дразнят хулиганы и мальчишки.

- Ну, извините, — смутился вождь, — просто я вас очень люблю.

К любви вождей у нее могла выработаться привычка.

Сам Сталин, лично принимавший каждый фильм, после одного из просмотров на Ближней Даче сказал Сергею Эйзенштейну:

- Вот товарищ Жаров – хороший актер: наклеит усики, бакенбарды, бороду – все равно видно, что это Жаров. А Раневская ничего не наклеивает – и всегда разная.

Эйзенштейн, вернувшись с дачной аудиенции глубокой ночью, тут же позвонил Раневской и передал ей высочайший отзыв. Радость требовала выражения. Она надела пальто на ночную рубашку, спустилась вниз, разбудила дворника – и они вместе распили бутылку во славу вождя. Больше не с кем было.

Формула любви

Всю жизнь она делала вид, что терзается одиночеством, а к старости не стеснялась на него сетовать.

- Как дела, Фаина Григорьевна?

- Ах, милочка, вы знаете, что такое говно? Так вот оно по сравнению с моей жизнью – повидло…

- Как жизнь, Фаина Григорьевна?

- Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

На вопросы о личной жизни отвечала уклончиво.

- Кого я любила, не любил меня, кто любил меня, того я не любила.

Ее неустроенность была лишним поводом для игры, подтрунивания над собой. Так рассказывала, например, о своей первой любви:

«Было мне девятнадцать лет, поступила я в провинциальную труппу — сразу же и влюбилась. В первого героя-любовника! Уж такой красавец был! А я-то, правду сказать, страшна была, как смертный грех… Но очень любила ходить вокруг, глаза на него таращила, он, конечно, ноль внимания… А однажды вдруг подходит и говорит шикарным своим баритоном:

- Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите сегодня вечером: буду к вам в семь часов».

Я побежала к антрепренеру, денег в счет жалованья взяла, вина накупила, еды всякой, оделась, накрасилась — жду сижу. В семь нету, в восемь нету, в девятом часу приходит… Пьяный и с бабой!

- Деточка, — говорит, — погуляйте где-нибудь пару часиков, дорогая моя!»

С тех пор не то что влюбляться — смотреть на них не могу: гады и мерзавцы!»

Из этого рода множество ее высказываний.

«Женщины, конечно, умнее мужчин. Вы когда-нибудь слышали, чтобы какая-нибудь женщина потеряла голову от того, что у мужчины красивые ноги?»

«Бог создал женщин красивыми, чтобы их могли любить мужчины, и глупыми, чтобы они могли любить мужчин».

«Красивые женщины пользуются большим успехом у мужчин, чем умные. Потому что слепых мужчин совсем мало, а глупых – навалом».

Как-то после собрания, где распекали одного артиста за гомосексуальные пристрастия, сказала: «Несчастная страна, где человек не может распорядится собственной жопой».

Говорила: «Лесбиянство, гомосексуализм, садизм, мазохизм – это не извращения. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду».

Подобного рода суждения и некоторые эпизоды биографии уже в новые времена, когда нетрадиционные сексуальные отношения стали модной традицией, пробудили и подозрения Раневской в лесбийских наклонностях. Это скорее дань сегодняшней моде, чем истине. О нетрадиционной ориентации Раневской заговорили лишь сейчас, а при жизни о ней ходили совсем другие слухи. О ее абортах. О ее романтических отношениях с прославленным маршалом Федором Толбухиным, командующим рядом фронтов, среди которых 4-й Украинский. Правда, продолжались они недолго – он умер в 1949-м.

То есть и этой стороны жизни Раневская была не чужда.

Великая русская актриса Александра Яблочкина, от всецелого увлечения сценой так и не познавшая плотской любви, попросила именно Раневскую рассказать, что это, собственно, такое, услышав ее описание, изумилась: «Боже! И все это без наркоза?». Но все-таки обратилась к ней как к эксперту – знала, что знает.

Раневская не была скромницей.

Однажды сидела в своей гримерке совершенно голая и курила. Исполнительный директор театра Валентин Школьников открыл дверь и замер на пороге в оцепенении.

- Вас не смущает, что я курю? – разрядила обстановку актриса.

Конечно, она комплексовала по поводу своей внешности даже больше, чем по поводу пробелов в образовании.

— Как же так, — допытывалась Раневская у одВВ­ной своей технически образованной знакомой. — Железо ведь тяжелее воды, отчего же тогда коВВ­рабли из железа не тонут?
— Тут все очень просто, — ответила та. — Вы ведь учили физику в школе?
— Не помню.
— Ну, хорошо, был в древности такой ученый по имени Архимед. Он открыл закон, по котоВВ­рому на тело, погруженное в воду, действует выталкивающая сила, равная массе вытесненной воды…
— Не понимаю.

— Ну вот, к примеру, вы садитесь в наполненВВ­ную до краев ванну, что происходит? Вода вытесВВ­няется и льется на пол… Отчего она льется?
— Оттого, что у меня большая жопа! — догаВВ­далась Раневская, начиная постигать закон АрВВ­химеда.

Она умела не только удивлять, но и удивляться.

Старые фильмы, записи последних спектаклей с ее участием, целый пласт фольклора, оставшийся после нее, и зрительская любовь, уже посмертная, от поколения, не заставшего ее при жизни, опровергают напрочь ее собственные рассуждения о своей несчастной судьбе.

Жизнь получилась. Жаль, выясняется это, когда она уже кончилась.

получено по почте

АФОРИЗМЫ  РАНЕВСКОЙ:

http://www.liveinternet.ru/users/rinarozen/post199254767