Я сам расскажу о времени и о себе…
И чувствую – "я" для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Алло!
Кто говорит?! Мама?
Мама! Ваш сын прекрасно болен.
Мама! У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,
Ему уж некуда деться.

… Кто вы? Вот - я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души.

Слушайте ж: все, чем владеет моя душа, - а ее богатства пойдите смерьте ей! - великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече, - все это - хотите? - сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье.

…
мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

Я люблю!
Потревоженные птицы
Взметнутся в перламутровое небо.
Как же глупо молчать об этом,
Ощущая себя Тебя частицей!
Я люблю!
Об улицы города
Тысячекратно отразится,
Срезонирует завистливое эхо.
Так вот оно какое, сверхчувство,
Охватившее сверхчеловека!
Вызывайте скорую, пожарных, милицию!
Хватайте, лечите, тушите… Слышите?
Я люблю!

Лучшее, что написано о Маяковском, – это распространенное на полтора десятка страниц, на каждой странице возобновляемое, то – восторженное, то – полное горечи, признание в большой и так и не утоленной любви – лучшее, что вообще когда бы то ни было написано поэтом о поэте – последняя глава пастернаковской "Охранной грамоты".

Когда я пришел туда вечером, он лежал уже в гробу. Лица, наполнявшие комнату днем, успели смениться другими. Было довольно тихо. Уже почти не плакали.
Вдруг внизу, под окном, мне вообразилась его жизнь, теперь уже начисто прошлая. Она пошла вбок от окна в виде какой-то тихой, обсаженной деревьями улицы, вроде Поварской. И первым на ней у самой стены стало наше государство, наше ломящееся в века и навсегда принятое в них, небывалое, невозможное государство. Оно стояло внизу, его можно было кликнуть и взять за руку. В своей осязательной необычайности оно чем-то напоминало покойного. Связь между обоими была так разительна, что они могли показаться близнецами.
И тогда я с той же необязательностью подумал, что этот человек был, собственно, этому гражданству единственным гражданином. Остальные боролись, жертвовали жизнью и созидали или же терпели и недоумевали, но все равно были туземцами истекшей эпохи и, несмотря на разницу, родными по ней земляками. И только у этого новизна времен была климатически в крови. Весь он был странен странностями эпохи, наполовину еще неосуществленными. Я стал вспоминать черты его характера, его независимость, во многом совершенно особенную. Все они объяснялись навыком к состояньям, хотя и подразумевающимся нашим временем, но еще не вошедшим в свою злободневную силу. Он с детства был избалован будущим, которое далось ему довольно рано и, видимо, без большого труда.
1930/ Б.Л. Пастернак "Охранная граммота"

Известный немой фильм 1918 года "Барышня и Хулиган", в котором Владимир Маяковский выступает одновременно и как автор сценария, и как режиссер (вместе с Евгением Славинским), и как актер.

Воскреси!
Из поэмы В. Маяковского "Про это"

Вот он,
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга -
"Вся земля", -
выискивает имя.
Век двадцатый.
Воскресить кого б?
- Маяковский вот...
Поищем ярче лица -
недостаточно поэт красив. -
Крикну я
вот с этой,
с нынешней страницы:
- Не листай страницы!
Воскреси!

Сердце мне вложи!
Кров_и_щу -
до последних жил.
в череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил,
на земле
свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром -
чистить,
мыть,
стеречь,
мотаться,
месть.
Я могу служить у вас
хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?

Был я весел -
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.
Мало ль что бывает -
тяжесть
или горе...
Позовите!
Пригодится шутка дурья.
С шарадами гипербол,
аллегорий
буду развлекать,
стихами балагуря.

Я любил...
Не стоит в старом рыться.
Больно?
Пусть...
Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю -
у вас
зверинцы
есть?
Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
Увидишь собачонку -
тут у булочной одна -
сплошная плешь, -
из себя
и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
ешь!

Может,
может быть,
когда-нибудь
дорожкой зоологических аллей
и она -
она зверей любила -
тоже ступит в сад,
улыбаясь,
вот такая,
как на карточке в столе.
Она красивая -
ее, наверно, воскресят.
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.

Воскреси
хотя б за то,
что я
поэтом
ждал тебя,
откинул будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси -
свое дожить хочу!

В. Маяковский в моем дневнике

http://www.liveinternet.ru/users/3162595/post331342888/