Поясню название, поскольку это тот редкий случай, когда у меня получилось такое название поста, которое вкратце очень точно отражает то, о чём я хочу в нём написать. Поэтому развёртывание и пояснение названия – это и будет мой рассказ. Также можно было бы назвать мой репорт (потому что я начал писать, когда понял, что и в этот раз у меня получается трип-репорт, но только теперь в буквальном смысле – то есть рассказ о поездке) Питер: Восторг и Диссоциация, но это было бы не столь понятно и ещё более сжато. Хотя это второе название уже очень и очень близко к самому моему первому впечатлению от Питера, к самому первому названию этого (воображаемого тогда ещё) поста.

От этого названия я отказался. Почему? Оно было столь же кристально точно, сколь и избито. К сожалению, к тому времени, как я сформулировал его для себя, оно уже имело очень давнюю историю, причём историю употребления в совершенно противоположном смысле. Ведь я хотел назвать свой пост, вы будете смеяться, да-да, будете, это принято: я хотел назвать свой пост «Петербург – город контрастов». Не потому, что, как в фильме, породившем эту навязшую на зубах цитату, что я стал пленником собственного косноязычия и не знал, какое ещё название употребить, не потому, что я решил подогнать свои впечатления под устоявшиеся советские штампы. А потому что всё оно так и было в действительности, потому что Питер для меня стал первым городом, где я встретил столь яркие и разительные контрасты, что просто не возможно было бы как-то по другому охарактеризовать мои впечатления. Ибо Питер предстал передо мной как: Восторг и Диссоциация, Свет и Тень (это не метафора, а буквальные визуальные впечатления), Дворцы и Плесень, Рациональность и Безумие… Можно продолжать и продолжать. Но как вы понимаете, название всё равно не годится, так что вернёмся к началу.


Итак:

… Без психоделиков
О, да! Ничего не обломилось, хотя возможность была. Возможность была, а я не последовал за нею, вот рассказ о том, почему это произошло. Приехав на место и вписавшись мы с Сириусом, приступили не к составлению туристических маршрутов (нахрен планы, я жаждал последовать «движению момента», дать развернуться непредсказуемости жизни, если угодно), а к разысканию друзей. Подруга нашего друга (а, следовательно, и наша подруга) Л. нашлась сразу, мы договорились о встрече.

Затем Сириус позвонил старому приятелю С. Бурзуму, на которого мы, собственно, и возлагали все наши психоделические надежды в незнакомом городе. Бурзум ответил крайне возбуждённым голосом, что он уехал «за город» на какой-то электронный фест, что там «всего полно», выдал поражающий воображение перечень всего, что можно взять (были бы деньги), называя вещества совершенно незнакомыми нам жаргонными словечками. Из его восторженной речи выяснилось так же, что ехать до «места феста» от Питера километров сто, что фест продлится дня три, но вписываться и ночевать там совершенно негде. Сам С. Бурзум каким-то образом изыскал себе место в чужой палатке, а может даже и не изыскал, но по голосу было слышно, что эти низменные материи скоро совсем перестанут его волновать.

Мы взвесили все «за» и «против» и… не поехали. Почему? Ну а кто его знает, чем бы это закончилось. К тому же, было шестое мая, холодина страшная, тащиться, только выйдя из поезда, ещё сто километров, предвкушая ночёвку в голом лесу, никому из нас не хотелось. Да и чувствовалось, что одним днём явно не обойдётся, если мы встрянем в какие-нибудь психоделические приключения. А то представляю бы свой рассказ о впечатлениях: «- Ну как в съездил?», «- Да, зашибись, я просто в восторге!», «- А как тебе Питер?», «- Питер? Питер я не видел. Но зато какие были глюки! О-о!!». Вот так я и остался человеком, который по сию пору не видел глюков (closed eye visuals, как-то пришедшие ко мне в Осколе, «на закате ипомеи», разумеется, не в счёт).

Психоделия…
И всё же психоделия. О, да. Сложно назвать это как-то иначе. Изменение сознания, офигение, обнаружение у себя каких-то иных неизвестных доселе возможностей восприятия, открытие новых переживаний - вот что случилось со мной. Я был на несколько дней совершенно вынут из привычной среды и помещён в другую, устроенную по иным, более гармоничным законам, и это произвело революцию в моей голове.

Почему вынут из привычной среды? Посудите сами – я вписался у друга на набережной Адмиралтейского канала и, кажется, за первые три дня, не покидал центра города, ни разу не спускался в метро, практически не ездил на транспорте. Я ходил пешком и глазел по сторонам. И за всё это время… я не увидел ни одного многоэтажного коробочного уродца. Яркие рекламы, надоевшие в Москве, и постепенно захватывающие другие города, тоже совершенно не бросались в глаза. (Да и совершенно омерзительная пластиковая «наружная реклама», тоже попадалась не столь часто. Меня удивило разнообразие вывесок и их, так сказать, «стилевого исполнения», попадались явно нарисованные от руки и напоминающие плакат, или же вообще просто надписи «магазин», сделанные краской, практически в советском духе, или же какие-то старые вывески прямо как из девяностых, когда ещё, наверное, словосочетание «наружная реклама» было не в ходу).

Это ничуть не напоминало мои предыдущие поездки в другие города, где ты, находясь в целом в обычной, во всё той же, среде совершаешь «культурные вылазки», чтобы полюбоваться на какой-нибудь «объект искусства» - на красивое здание, парк, набережную и т.п. Петербург показался мне больше всего похожим на музей под открытым небом, где можно было любоваться абсолютно всем, музей другой жизни, в которой существовали люди, которые не жалели времени, средств и сил, чтобы украсить жилой дом… снаружи. Люди, которые руководствовались в строительстве художественными принципами. Именно после этой моей поездки, навязшая на зубах фраза, о том, что «архитектура – это застывшая музыка» перестала казаться мне смешной и лишённой смысла. Ибо, как и в музыке, в этой архитектуре я почувствовал ритм, гармоничность, какую-то художественную пропорциональность, продуманное с точки зрения искусства, соотношение частей, составляющих целое.

Почувствовал и обалдел, или, иными словами, был потрясён до глубины души, поскольку я обнаружил у себя новое чувство, новое ощущение, которое до той поры совершенно не давало о себе знать. Думаю, мои чувства можно было бы сравнить с чувствами человека, который жил в абсолютной темноте и даже не подозревал о том, что он обладает зрением, пока вдруг не попал в иные условия и не понял, что может не только слышать, осязать, чувствовать вкус и запах, но ещё и видеть. Как назвать это новое чувство и как описать его – я не знаю, это всё равно что пытаться описать синестезию или ещё какие-то странные ощущения «под веществом», которые может понять только тот, кто имеет подобный опыт. Самое близкое, как можно было бы назвать это ощущение – это «чувство прекрасного». Но тогда получается, что раньше у меня его не было? Думается мне, это не совсем так, а значит это название не подходит.

Ещё это было похоже, как если бы в визуальном восприятии существовало что-то вроде музыкального слуха, то есть способность воспринимать не информационную составляющую, а гармоническую. Но опять же, тут ничего нового вроде бы нет, каждый из нас, кого впечатляло что-либо красивое, именно это и делал – то есть чувствовал гармонию в том, что он видел. Потому лучше бросить бесплодные попытки рассказать об этом, и двигаться дальше.

Дальше будут реки и каналы, оживлённые словно улицы. Поразившее меня обилие воды и её «обжитость», ну просто не нахожу другого слова, чтобы выразить свои впечатления от этих бесконечных мостиков, ступеней прямо к воде, знаков, регулирующих движение судов, ужасно похожих на дорожные знаки (да, я дикий, меня поражал вид перечёркнутого якоря в красном круге, видимо аналог сухопутного «стоянка запрещена»).

Но красоты – это одно, другое, и не менее впечатляющее – это контрасты. Постоянные, подстерегающие на каждом углу. На майских праздниках в Москве было уже почти жарко, в Питере же я натянул пальто, и испробовал на себе всю прелесть тамошней переменчивой погоды. Пальто не слишком помогало, без него, конечно, я бы окочурился совсем, но когда было облачно, дул резкий, сырой и ужасно холодный ветер, было неуютно и в пальто. Через несколько минут выглядывало очень яркое солнце и я сразу же дико поджаривался. Стоит ли говорить, что тучи то набегали, и из них лился дождь, время от времени весьма угрожающий (испорченным днём, естественно, потому что куда годится турист в насквозь мокрых штанах и ботинках), то убегали и становилось жарко. И вместе с освещением менялось настроение пейзажа, что тоже не переставало удивлять меня, непривычного к таким резким, а главное, стремительным переменам. Представьте себе – одна половина узкой улицы погружена в глубокий, холодный, нагоняющий уныние мрак, на другой же ярко и жизнерадостно сияет солнце, ослепительно вспыхивает побеленная лепнина на фасадах домов, блестят витрины, кажется, даже асфальт излучает свет. А на границе, столь же явной, как граница между дневной и ночной стороной планеты, вы стоите несколько секунд, потому что вы ослепли и у вас захватило дух от такого резкого перехода между светом и тенью, теплом и холодом.

В своих прогулках по улицам Питера с Сириусом и нашим приятелем С., который не только вписал нас у себя в квартире, но и был нашим гидом, мы не то чтобы специально избегали общепринятых туристических маршрутов, но по-настоящему и не стремились к ним. В запасе у нас было пять дней, города я никогда не видел, и, несмотря на это, позволил себе просто без спешки гулять (в конце-концов, я ехал на отдых, а впечатлений даже при таком «неорганизованном» способе передвижения хватало, их даже было через чур много, что и вызывало у меня те специфические состояния, в которых я и провёл всю эту поездку). Поэтому, видимо, «контрастность» Питера так явно предстала передо мной. Это был не просто контраст между красотами и разрушенностью. Что-то более глубокое и трудноописуемое открылось мне там.

Помню, в первый же день после нашего приезда, я подумал, что Питер – это тот город, который, наверное, хорошо смог бы описать Берроуз с его потусторонним зрением опиатчика. Когда я бродил по улицам недалеко от жилища нашего приятеля, и рассматривал крошащиеся от сырости и ветхости фасады модерновых домов, покрытые трещинами и как будто закопченные полукруглые их оконные и дверные проёмы, разбухшие и шелушащиеся резные двери (вы, кстати, не замечали, что именно здания эпохи модерна с их женскими лицами на фасадах, с цветочной лепниной, с широкими полукружьями окон и дверей, почему-то напоминающих мне по форме, камины, приходя в ветхость, покрываясь пылью и трещинами, выглядят как-то особенно инфернально. В них есть какая-то особенная мрачность, которая не чувствуется даже в готике. Хотя, возможно я просто толком ещё готики и не видал), так вот, в это время я подумал, что в Питере близость и влияние моря можно видеть глазами. Все эти дома выглядят не просто состарившимися. Возникает ощущение, что они много лет провели на морском дне, потом были извлечены оттуда, очищены от водорослей и раковин, подсушены, слегка подреставрированы и заселены. Но, кажется, что житель такого дома, если он встанет среди ночи и побредёт по длинному узкому коридору на кухню, чтобы выпить воды, услышит в ночной тишине шелест волн, почувствует как его волосы взлетают вверх и колышутся, словно в струях подводных течений, а из тёмных углов, на него любопытно взирают бесчисленные глаза теней подводных тварей когда-то обитавших в этих коридорах. Мне кажется, что он, сам не зная почему, будет красться на цыпочках, осторожно ставить ноги, чтобы не наступить на вьющиеся по полу щупальца, усики, чешуйчатые тела, суставчатые ножки призраков этих безмолвных существ.

Или вот ещё подобное впечатление. Глядя на эти дома, я очень явственно представил, как всю осень и зиму стоят они под проливными дождями, под порывистым морским ветром, насыщенным солью, под тяжёлым мокрым снегом. Плотно сгрудившись на улицах, они будто сутулятся, ветшают, старасясь пригнуться друг к другу, скрыть в полумраке пятна сырости на своих стенах, зияющие трещины в лепнине, струпья шелушащейся краски. Но вот выходит солнечный луч, яркий, абсолютно безжалостный, срывает завесы плотных серых облаков и обнажает до мельчайшей детали эту ветхость, выставляет напоказ все следы разрушения.

Жизнь в миниатюре
Теперь эта часть названия. Думается мне, собираясь в Питер, я ненароком задал себе вопрос, какой могла бы быть моя жизнь, если бы я решил переехать туда насовсем из Москвы. Ведь в сущности, какая разница мне, где обитать, и что держит меня в столице нашей родины? Стечение обстоятельств? Лень? Нежелание возвращаться на «малую родину»? Или незаконченный до сих пор ремонт в хозяйской квартире? Кроме того интересно, что раньше если мои друзья переселялись куда-то из Оскола, то этим где-то оказывалась Москва, недавно же трое моих друзей перебрались в Питер. А вот что это значило для меня? А, может, я и не задавался этим вопросом. Но, наверное, всё же было что-то такое, поскольку ответ я на него получил. За эти пять дней я словно прожил в миниатюре свою жизнь в Питере.

А началось всё со слов нашей подруги Л., с которой мы встретились на следующий день после приезда. Л. как раз из друзей, переехавших в Питер, правда не из Оскола, но это не столь важно для истории. Мы сидели в скверике у Русского музея, на жёлтой лавочке, неподалёку от каких-то молодых панков и тетеньки, выгуливающей борзых собак. И тогда Л. рассказала нам о словах её давно живущей в Питере подруги. Та сказала, что наблюдала за недавно приехавшими, поначалу у них только бурные восторги, но потом почему-то их понемногу, но с каждым днём всё сильнее и сильнее охватывает уныние. И Л. рассказала, что за несколько лет жизни в Петербурге, при всей своей любви к городу, тоже очень явственно почувствовала этот эффект на себе.

На третий день нашего пребывания в Питере, мы заболели простудой. Я ещё более менее держался на ногах, а у моего друга поднялась температура и развился весьма устрашающий кашель (блин, когда у кого-то из нас в последний раз была простуда с кашлем? Наверное, только в далёком детстве!). И я бы не стал про это писать, если бы это не изменило общего настроения. Я ходил, закутавшись в пальто, в ближайшую аптеку за лекарствами (аптека, кстати, называлась «Радуга», очень мило!), отправлялся в соседний супермаркет за продуктами, потом возвращался через несколько внутренних дворов, заходил в непривычно широкий подъезд, поднимался на третий этаж по старой лестнице со стёртыми ступенями. Готовил еду на чужой кухне, и молча глядел в через окно во внутренний двор-колодец.
Я наблюдал как из тёмных провалов арочных подвальных окошек выбираются разнообразные коты, бродят по двору, как они едят из белых пластиковых тарелочек (жители подкармливают их), как они сидят на припаркованных во дворе машинах. Поездка совершенно перестала быть туристической, она стала… ознакомительной. Разница есть.

Когда я только приехал, первой моей мыслью было: «Кто сказал, что Петербург мрачный?! Он совсем не мрачный! Он прекрасен!» Но, как известно, одно не исключает другого. Думается мне, у города две стороны… я бы так назвал… «парадная» и «чёрная». И ни одна не исключает, не умаляет важности другой. Парадная предстала передо мной сразу, на чёрную я взглянул одним глазком… словно мне позволили немного подсмотреть в приоткрытую дверь. И мрачность Питера, она совершенно необычная, не выставленная напоказ, не истерическая, не унылая. Она какая-то вкрадчивая, но при этом совершенно неумолимая. Её нужно принять, как факт, как то, что например, смерть такой же закономерный процесс, как и рождение. И, не смотря на то, что первая внушает нам ужас, а второе – вызывает радость, в сущности, для природы они равнозначны. Что-то вроде этого. И за эти пять дней в Питере я прожил жизнь в миниатюре от рождения до смерти. Это не означает, что моя поездка «началась за здравие, а закончилась за упокой», скорее, я прошёл полный цикл и вернулся в начало. То есть в Москву. Но вернулся уже несколько другим, или даже совсем другим.

Петергоф: четыре цвета
И ещё пару слов. Невозможно не сказать ничего про Петергоф. Ведь это одно из тех мест, (которых я не мало обнаружил в Питере) словно камертон, настраивающих твоё чувство прекрасного, заставляющих его звучать чисто и музыкально. Речь вот о чём, бывает идёшь и видишь какое-то фуфлище, видишь и думаешь: «Ну ничего, даже мило». Вот после того, как побываешь в таких местах, никакое фуфлище уже не привлекает взгляда. Ты твёрдо уверен, что ничуть это не мило, это вообще ничто перед чистым великолепием гармонии и красоты. Что-то в этом роде.

И вот, в солнечный день (и я рад, что была именно солнечная погода), мы с приятелем С. собрались и поехали в Петергоф.
Ещё на подходе к дворцам я был потрясён лаконичностью декоративного решения этой среды: всего четыре ярких, чистых и сочных цвета! Голубой цвет неба (каким было оно удивительным – ровного, насыщенно голубого оттенка, и только у самого горизонта над морем в ровную линию выстроились необычно правильной формы облака), золотой – купола дворцов, статуи, белый – облака, пенящиеся струи фонтанов, ослепительно белая под ярким солнцем, лепнина, штукатурка дворцов и павильонов, статуи, лестницы, зелёный – цвет листвы и травы. Всюду можно было видеть, как эти цвета играют, оттеняют и дополняют красоту друг друга.

А ещё у меня сложился второй «ностальгический» заголовок: Петергоф – солнце, воздух и вода! Вот моё максимально сжатое впечатление от этого места. В тот день вполне можно было насладиться великолепием этих трёх стихий. Солнце было ослепительное, оно заставляло цвета сиять, лучиться и раскрываться во всей красе. Воздух был чистый, морской, бодрящий и пьянящий. Я ещё снова ощутил, что морской воздух – мой лучший энергетик. Я забыл про то, что болел, мне хотелось плясать, смеяться и петь, меня восхищало всё. Это чувство было похоже на первое, бодрящее действие алкоголя, в его самой начальной фазе, но только многократно усиленное, или же оно напоминало восторженное опьянение новой влюблённости. Вода представала повсюду и в самых различных видах – и белые, кипящие струи фонтанов, и спокойные голубые зеркала прудов, отражающие это удивительное небо, и живые, полные движения морские волны с белыми барашками пены.
[MORE\]