Сидел на скамеечке возле храма.
Старушка подошла. Старенькая. Мне в матери годится.
Отдышалась немного (духота в городе) и принялась обличать всех верующих вместе с Богом и святыми.
Спорить не хотелось, да и было ясно, что бабулька как-то оправдать себя желает. Ведь сверстницы ее церковь посещают, праздники православные отмечают и даже исповедуются.
Насчет исповеди моя собеседница была особо категорична:
- Святые нашлись! Я ж их (далее идет перечень ровесниц-соседок) с мальства знаю и всё их исподнее передо мной прошло!
Тут я не выдержал:
- Давайте, матушка, не обвинять никого и так все вокруг ругаются да воюют…
Бабуля замолчала, губами почмокала и неожиданно заявила:
- А ты прав, поп-батюшка, ругаются ироды.
Затем подумала и добавила:
- И водку пьют, нехристи.
Насчет «нехристей» из уст старенькой "обличительницы веры" было любопытно услышать, но и понятно, что эту тему сейчас развивать нельзя никак.
Старушка же, немного помолчав, вдруг резко ко мне повернулась и утверждающе, безапелляционно заявила:
- А ведь правильно Владимир Ильич вас и водку "дурманом" назвал.
- Какой Владимир Ильич? – не понял я.
- Так Ленин же! – старушка глянула на меня с сочувствием и состраданием.

Посидели еще немножко. Повздыхали.
Кряхтя, собеседница моя поднялась и со словами «пора до дому идти», опираясь на палочку, направилась в сторону многоэтажек.
Отошла уже довольно далеко, а затем, развернувшись, громко и четко проговорила:
- А ты, поп-батюшка, не болей. Это хорошо, когда кто-то кому-то нужен…

        
                                                                                                        Ребриково 1991 год

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.
Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.
Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:
- Давайте-ка, отец-батюшка ко мне додому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…
Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.

Жила баба Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая, налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под одной крышей.
Смахнув несуществующую пыль со стула, который точно старше меня по возрасту раза в два, усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой скатертью в центре которого стояла вазочка с искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода дежа-вю времен моего детства, причем мне не трудно было предугадать даже альбом в котором будут фотографии. Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото, пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли последовательно, год за годом, прерываясь советскими поздравительными открытками.

В конце альбома, в пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки, храма, наследником которого и является наш нынешний приход.
Деревянная однокупольная церковь, закрытая впервые в 40-ом, затем открытая при немцах в 42-ом и окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела на сереньком фото как-то печально, неухожено и сиротливо.
- Ее уже тогда закрыли – пояснила баба Фрося. - Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из нее вывезли и разобрали по бревнышкам.
На других фото - прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица, большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со священником, облаченного в подрясник и широкополую шляпу.
- Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили, когда храм прикрыли?
- Так он еще почти год тут пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день машина подошла, погрузили вещички и увезла его – поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под Киева был. Бедный.
- А чего «бедный»?
- Так ему тут житья не было - ответствовала баба Фрося. – Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у него, сердешная, померла, когда его по судам таскали.
- По судам?
- Эх, мало ты знаешь, отец-батюшка, - продолжила баб Фрося. – На него тогда донос написали, что он в церкви людей призывал облигации не покупать.
- Какие облигации?
- Займы были такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть потом.
Облигации я помню. У родителей большая такая пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки всякие социалистические нарисованы были.
- А что, батюшка, действительно против был?
- Да что ты! – возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то, когда за трудодни в колхозе деньгами и не давали.

Пока я рассматривал остальные снимки, баба Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку объясняла кто и что на них и все время внимательно на меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь прелюдия к иному событию.
Так оно и случилось.
Баб Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более увереннее умастилась на стуле и спросила:
- А скажи-ка ты мне, отец-батюшка, церквы закрывать еще будут?
- Чего это вы, баб Фрось? Нынче времена не те…
- Кто его знает, кроме Бога никому ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что скоро опять гонения начнутся.
- Баб Фрось, - прервал я старушку, - у Марфы каждый день конец света. И паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок завивается…
- Да это то так, я и сама ей говорила, что не надо каждый день себя хоронить.
Баба Фрося, как то решительно встала со стула, подошла к стоящему между телевизором в углу и сервантом большому старому комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила на стол и развернула…
Предо мной была большая, на дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на апостолов. Наша храмовая икона…
- Это что, оттуда, со старого храма? – начал догадываться я.
- Она, отец-батюшка, она.
- Баб Фрось, что ж вы раньше ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у меня.
- А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы, - кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у меня и сил больше тех нет.
Как воровать?
- А так батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там сделали, уполномоченный с района решил эту икону забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер на нее не проставили. А ночевать у нас остался.
- Ну и?
- Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону искать не захотел. Хоть и матерился на все село…
- А второй раз, баб Фрось?
- Второй тяжко было. Мы с мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко было – продолжала рассказ старушка, - я зацепилась об косяк и упала наземь, руку и сломала.
- И не узнали?
- А как они узнают? – хитро усмехнулась баб Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня в район повез, в больницу, перелом то большой был, косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали на меня.

… Мне нечего было сказать. Я просто смотрел на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено, а бабушка уже на кладбище.
Тело на погосте, а душа ее на приходе. У иконы обретается.
Всегда там. Я это точно знаю.

Прошлая суббота. Погребение старушки в шахтерском поселке. Поехал отец Павел отпевать. Возвращается радостно-расстроенный.
- Ты чего, бать?
- Сын усопшей пообещал мне морду набить!
- За что?
- За то, что я его мать рабой Божьей новопреставленной Ольгой называл.
- А как надо?
- Он требовал, чтобы Ольгой Дмитриевной величал и никак иначе.

Как тут радостно не расстроишься, а?

Она моя тезка.
Прихожанка моего храма, о которую я много лет претыкалась - постоянно и малозаметно. Из тех, кого хочется избегать, а они "лезут". Я достаточно поздно поняла, что она изрядно "больная на голову". Полная, вечно жалуется и ноет... Если на исповеди вдруг зазвучит нытье вслух и громкое женское бормотание (а я стою в храме на границе с приделом, где исповедуют) - сразу знаешь: "Ну, опять Лена!" С рюкзачком тащится она через пространство храма в самые неподходящие моменты, тащит за собой семилетнюю и совершенно не воспитанную младшую дочку, разговаривая вслух и с дочкой, и со встречными, а стоит кому-то сделать ребенку замечание - так начинается форменная истерика. Она безобидная, но невыносимая. Она очень нуждается в любви и общении, она очень страдает, страдает постоянно и вслух, и общаться с нею тяжело и скучно.

У меня к ней не вражда, а как бы жалость - но полное неумение потерпеть и тем более полюбить. Вроде и понимаешь, что вот оно так и что так нельзя, и не-по христиански это (я даже на форуме где-то писала) - а все же слишком это "на периферии", чтобы всерьез что-то попытаться в себе изменить. Каждый раз стараюсь прошмыгнуть мимо - "потом, потом постараюсь полюбить тебя".

И вот вчера на воскресной Литургии, в тот долгий промежуток, когда всё не кончается поток причастников, она со светлым и ласковым лицом. с улыбкой подошла ко мне:
- Лена, я тебе подарочек приготовила...
Достала, протянула такой маленький коврик-сидушку, сшитый из махрового полотенца с подкладкой из чего-то непромокаемого, - сшитый неумелыми стежками:
- Возьми, подстилай, когда на улице садишься. Я такие очень люблю, удобно, холодно не будет. Может, когда обо мне помолишься...
И добавила:
- У меня 13-го последняя, четвертая химиотерапия. В 14 часов.

Елена Тростникова
http://forum-slovo.ru/index.php?topic=45033.msg2563260#msg2563260

Завтра в храме будет много молящихся, как на праздник. Вселенская суббота всегда многолюдна и, по сути, это тоже Праздник. Праздник для тех, кто уже ушел от нас, но очень ждет этой поминальной соборной молитвы.
Перебираю сейчас имена в синодике. Многих помню, а многих уже забыл. 
Осталось только имя. 
За четверть века стольких похоронил, что не упомнишь. Одно упование – Господь всех поименно знает и от этой уверенности легче.
И еще одна особенность родительских суббот. После литургии, во время панихиды для меня, как бы иное время наступает. Внутренне чувствуешь, что именно сейчас горнее и дольнее в единстве пребывает, что все живы. И те, кто за моей спиной свечи возжег и за своих усопших молятся, и те, имена которых я с бесконечных поминальных записок вычитываю. 
Тут все. Рядышком.

Вот фотографию нашел. Первого года своей службы. 1990 год. Ребриково. 
Молодежь в церковь тогда еще не ходила. Здесь те, кто оставил в памяти старый разрушенный властью храм и возвел своими трудами новый. Кто веру пронес в сердце с 1964 до 1989, то есть двадцать пять лет.




Рассматриваю фото. 
Вспоминаю имена и всего пятерых насчитал, кто дожил до 2012. Остальные уже «там» с Богом. Молиться о них завтра буду, насколько могу, и абсолютно уверен, что и они о нас помолятся.

Была у меня когда-то зарисовка об одной из прихожанок наших. Харитоновной все ее звали. Она и на фото есть. В самом верху, в центре, в светлом пальто…
Повторю я сегодня этот рассказик.

Читать далее...

Баба Клава, на нашем сельском приходе была единственной прихожанкой, у которой настоящая боевая награда была. Причем не медаль, а целый орден. Но вот рассказывать о том, за что она его получила, старушка не любила. Она о вообще о войне редко вспоминала. Сколько не приглашали бабу Клаву на всякие мероприятия ветеранские, сколько не просили поведать о делах фронтовых и подвигах, лишь рукой махала. Тихонько и незаметно в уголке сидела, внимательно всех слушала и очень часто крестилась.
На все юбилеи военные и государственные, медали ей давали, пенсию она повышенную получала, но как только, кто начинал любопытствовать:
- Ты бы, Клавдия Ивановна, рассказала, за что тебе орден дали? - старушка замыкалась и иногда плакала. Не надо, мол, прошлое ворошить.
Я тоже как то не вытерпел и после исповеди спросил:
- Баб Клав, а за что у вас орден?
Старушка посмотрела на меня внимательно, вздохнула и ответила:
- Да ни за что, батюшка. Я на фронте выполняло то, что делать могла.
Умерла старушка. Отпели мы ее в храме всем приходом, а через месяц правнук Клавдии Ивановны большой пакет писем мне принес, которые у бабушки хранились. Все письма – благодарности и поздравления с праздниками.
Обратные адреса – практически весь бывший Союз. Это те раненые и контуженные писали, которых она с поля боя на себе вынесла.
Делала, что могла…

Годовалый младенец Назарий уверенно и спокойно, без хныканья и боязни восседал на руках крестного (восприемника) и внимательно наблюдал за священником и окружающей действительностью. 
Шла начальная часть таинства Крещения.
К наречению имени ребенок отнесся с пониманием, головку от священнической руки не отстранил, а длительные запретительные молитвы слушал намного внимательней, чем будущие крестные родители и присутствующие на Крещении бабушки, дедушки и прочие свидетели богослужения.
Как и положено, после молитв лукавого отгоняющего и запрещающего, следует чин отречения от сатаны и всех духов его.
Восприемники, как надлежит, повернулись к западу и после священнических слов: «Отрицавши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?», трижды дружно и уверенно подтвердили «Отрицаюся».
Малыш, в это время, к западу не обратился, а через плечо восприемника, продолжал внимательно следить за действиями священника. Батюшке даже подумалось, что ребенок контролируют правильность и полноту совершения Таинства.
После отречения от князя мира сего следует священническое требование: «И дуни, и плюни на него».
Далее произошло действо, которое ввергло священника в ступор, а ребенка откровенно расстроило. Вместо того, чтобы провести это символическое действо, как предписывает Устав, в сторону лукавого, восприемник и восприемница, четко делают пол оборота и энергично дуют и не менее откровенно плюют друг на друга…
Священник ошарашено смотрит на происходящее, Назарий хнычет, а настоятель, зажав ладонью рот, чтобы не рассмеяться, все же приходит к нужному выводу: 
- Оглашение надобно проводить поконкретней.

 В храм к нам дед приходит иногда. Старенький дедушка. Столько сейчас не живут. Он в 1916 году родился.
Если у него спрашиваешь:
- Дед, а сколько тебе лет? – он всегда отвечает, - В первую мировую родился.
Сегодня, деда к храму женщина привела. В городе его встретила и тот ей приказал:
- Ты меня, дочка, в церкву отведи, там меня знают. Я что-то видеть стал плохо.
Живет он на краю города, а в центре, у него знакомая бабушка есть, которая хоть и младше на пару десятков лет, но по воскресеньям его обедами и разговорами потчует.
Помогли мы вдвоем с дежурной деду по ступенькам на паперть забраться, а он все охает:
- Да что же это такое с глазами, видеть не хотят.
В храме дед перекрестился и по хозяйски на скамейку уселся.
- Случилось что, дед? – спрашиваю.
- Ты мне сынок-батюшка такси вызови, пусть меня домой отвезет, - ответствует дед, а потом сразу, как будто и время не прошло, вспомнил нашу майскую беседу о войне и начал мне рассказывать, какой немец хитрый был, особенно под Ржевом.
Интересно рассказывает, с подробностями, которых в кино не увидишь и в книжках не прочтешь.
Машина приехала, а таксист, деда этого знает и никуда нас не торопит, сам слушает.
В конце беседы, естественно, обязательный вопрос:
- Дед, как столько прожить?
- Да просто сынки, просто. Не кури, чужого не бери и в приймаки не ходи.
Потом подумал немного и добавил.
- И еще надо, чтобы у тебя Бог был.
С тем и уехал дед.
Успел я его на мобилку снять. 
Знакомьтесь – дед Андрей. 97-ой год жизни. 


Посмотреть на Яндекс.Фотках

- Вот читаю, батюшка, как вы благословили Евангелия.
- Это хорошо. За пост всех четырех евангелистов прочтете?
- Да я бы уже прочитала, если бы они там не напутали...
- Кто напутал?
- Да евангелисты ваши.

Беседуем с мальчишкой лет десяти.
- А еще я брата поколотил.
- Младшего?
- Младшего.
- Маленьких обижать никак нельзя.
- Так я и старшего тоже...
- Что тоже?
- Побил. 
Что пацаненку ответить сразу не соображаю, поэтому спрашиваю:
- Так может и меня поколотишь?
Долгий оценивающий взгляд и ответ:
- Не, вас не смогу, грех...

Есть люди, которых я называю, простите, «толстокожими» или «мозолью ходячей». Не вслух, конечно, «про себя», но именно так определяю. Пока до их души пробьешься то, как говорил комэска Титаренко, «запаришься». Они из тех, кто «коня остановят, в горящую избу войдут». 

Но есть и иные, их я «ладошками» именую. Эти ранимы, впечатлительны и во всем второй смысл ищут. Для них любое даже незначительное событие - уже переживание и повод для осмысления, раздумий. 

Первые, духовно пробуждаются лишь при чувствительном ударе; вторые, реагируют на любое дуновение.

И самое интересное. «Толстокожие» обычно очень любят дружить с «ладошками» и если дружба выходит, то те, которые, казалось бы, должны были быть лидерами и первыми становятся ведомыми, и слушаются тихих и впечатлительных беспрекословно. 

Удивительно.

- Батюшка, прогоните с прихода Мариванну, я ее терпеть не могу.
- А я вынужден терпеть и Мариванну, и Вас, а Бог терпит всех нас троих.

Для священников, особенно настоятелей, такой диалог вполне реальная реальность. Внутриприходские отношения среди штатных работников и тех, кто просто помогает в храме часто принимают столь оригинальные формы, что глаз да глаз нужен постоянно.

- Батюшка меня благословил!
- Тебя? Благословил?! Права не имел!

Вот и думай, как бы так благословлять, чтобы "клочки по закаулочкам" не пошли от рвения, усердия и ревности.

Как же быстро проходят дни с Великим каноном.
Завтра уже пятница. 
Преждеосвященая.
Радует, что все четыре дня вечером в храме многолюдно. Новые лица появились. Молодежь.
Снег вот только сыплет с понедельника.
Давно таких сугробов не было.

Не обходится и без курьезов.
Крупно ошибся на одном из Часов, в среду. Вместо тропарей Часа начал поклоны с молитвой Ефрема Сирина отбивать.
Увидел удивленно-возмутительные глаза клирошан. Понял в чем дело, но положенные 16 выполнил, а потом и тропари прочитал.
Так что новый устав можно писать - ровеньковский... :0)

Исповедники, как всегда, с оригинальностями.
- Вот, батюшка, и не грешу теперь серьезно.
- А не серьезно?
- Разве что с Манькой моей поругаемся...
До меня не доходит. Внимательно смотрю на старушку и спрашиваю:
- С какой Манькой?
- Так это, с кошкой моей.

Есть и более "оригинальные" вопросы:
Звонит прихожанка одного из наших храмов и спрашивает:
- А правда, что нужно иметь особый платочек, которым вытирают слезы во время постовых молитв, а потом этот платочек тебе в гроб должны положить?
- Откуда такие откровения? - возмутился я.
- Батюшка на проповеди сказал.
Вот и думаю, а сколько у батюшки данного таких платков и какой они вид имеют после многолетних слезоточивых молитвословий? 

Обед в храмовой трапезной.

У матушки именины.

За столом кроме матушки и батюшки: гость - священник, который тоже служил литургию, весь клирос и детвора настоятельская. Мальчик и девочка. Погодки. 

Мальчонка уже в алтаре учится помогать, поэтому и здесь серьезен, хотя все внимание обращено лишь на торт и пахучий, только что разрезанный арбуз. Вся иная еда им игнорируется.

Дошла очередь и торта, к которому молодому алтарнику наливают полстакана компота темно-красного цвета. Тот с сомнением нюхает налитое, затем аккуратно пробует и звонким голосом, обращаясь к отцу, заявляет:

- Пап! Вот это настоящий кагор, не то, что у нас в алтаре! 

 

В апреле преставился Николай Харитонович. 
В книжках моих он как "Харитоныч" прописан.
 

Альбом: Троицкие дни 2009

а вчера, отпели в Ребриково и Степана Филипповича. Бессменного приходского старосту. 
Рядом с храмом и похоронили.
Владыка дал благословение.



Вот они вместе, герои рассказов и те, благодаря которым возродился приход в Ребриково и кто меня научил "службу Божью править"

Альбом: Крещение Господне

Ушли старички.
Домой.

Наверное, на любом приходе можно встретить прихожанку или даже прихожанина, которых так и именуют — «Божий одуванчик». Тихие, скромные, чистенькие, очень часто не заметные до той поры, пока не помрут. Несколько служб, место в храме, где обычно стоял такой одуванчик, остается свободным, его не занимают, потому что не представляется здесь кто-то иной. Да и вообще не складывается в понимании, как это взял и ушел навсегда. Вернее нет, не ушел, улетел. Вверх. Он ведь одуванчик.

И в храме стало пусто.

Даже тогда, когда перекреститься и поклониться не просто от тесноты и многолюдья, все едино — пусто.
И что самое главное, ведь сколько лет такой одуванчик рядышком стоял, молился, вздыхал и плакал чаще, чем смеялся, а о нем ничего толком и не знаешь. Имя одно, да и то не всегда вспоминается. Только теперь становится понятно, что с одуванчиком этим Божьим улетело что-то очень нужное и насущно-необходимое.
Нашего приходского одуванчика звали просто — тетя Аня. Ее сверстницы уважительно и с умилительной улыбкой называли Аннушка, а внуки и правнуки бабулей.  Да и муж ее, давно уже покинувший этот мир, помнится, отзывался о своей жене так задушевно и с такой почтительной любовью, что мне до дня нынешнего трудно похожий пример отыскать.

Супруга бабушки Анны я слабо помню. Это еще в первые годы священства было. Забылось уже. Божий же одуванчик неизгладимый след в памяти оставил. И не только из-за своей тихой веры, невидимой помощи и всегдашней молитвенной заботой. Есть и иная причина…

Бабушка Анна мне объяснила и раскрыла один крайне современный, регулярно возникающий и часто повторяемый богословский вопрос.

Как-то в канун праздника Вознесения Господнего  или в сам праздник рассуждал я с амвона церковного о «Богооставленности». Причины ее определял, святоотеческие высказывания приводил, выводы формулировал и нравственно-православную оценку выставлял.

После проповеди в алтарь зашел удовлетворенный и даже отчасти восхищенный своей возросшей богословской «мудростью». Хотя, как всегда, лишь после завершающего «аминь» вспомнил, что вот «то-то» не сказал, а «вот этого» не подчеркнул.

Служба закончилась. Все к кресту подошли. Затем со старостой мелкие вопросы разрешили, крупные «надо» определили, чего купить и что сделать, наметили. Снял я облачение и домой засобирался. Уже выходил из храма и вдруг меня окликают. Тихим таким, извинительным голосом.
— Батюшка Александр?!
Оборачиваюсь — одуванчик наш. Я ее и не заметил, что она в храме осталась.

Удивился несказанно. Да никогда такого не было, чтобы Анна ко мне лично, кроме как на исповеди, обращалась. Мало удивился, дальше было уже потрясение, так как следующие слова ввергли меня в полный ступор:
— Хочу вам сказать, батюшка, что вы не правы были в проповеди своей.

Нет. Я не хочу утверждать, что меня не поправляли и со мной всегда соглашались раньше. Среди прихожан были и есть такие, кто любое мое слово отвергает, в штыки принимает и поспорить любит по каждому поводу. Но чтобы Анна решилась со мной не только заговорить, но даже покритиковать, это было выше понимаемого.

Первые мысли, естественно: это чего же я такого ляпнул? Вторая, не менее удивленная: почему никто слова не сказал, а Божий одуванчик в разряд ревнителей записался?

Воззрился я несказанно удивленным взглядом на Анну, а она ласково так, сочувственно и с такой любовью в голосе, которую я ни от кого из прихожан не слышал, говорит:
— Вот вы, батюшка, сказали, что оставляет нас Господь и плакать мы все должны из-за этой Богооставленности… А ведь это не так.
— Как так, не так? — удивился я.
— Это он апостолов на десять дней оставил, а нас не бросает.

Пока я собирал в уме возражения и составлял предложения, Анна продолжила:
— Вот я, дорогой батюшка, всегда на Вознесение причащаюсь, то есть самого Бога принимаю, правильно?
— Конечно, правильно, — естественно ответил я.
— Значит, вместе с Ним я и возношусь, — подытожила Анна.
Мне сказать было нечего. Тем более, что наш Божий одуванчик тут-же пригорюнился и добавила:
— Мне вот апостолов жалко. Целых десять дней без Бога. Бедненькие.

- Вкус вашей святой воды - совершенно не святой...

- Я не пойду к этому батюшке исповедоваться!
- Почему?
- У него борода редкая.

- Три свечки за упокой, пожалуйста.
- Возьмите.
- Что вы мне даете? Мне темненьких покойницких...

Зима. Мороз.
В сельском храме помазываю елеем на утрени.
Все бабушки в платках закутаны...
Громко возглашаю:
- Родные мои, платки свои сдвигайте вверх. Одни носы торчат. Куда мазать то?
Харитоныч тут же комментирует:
- А девок, батюшка, надобно в щеки да губы мировать. Там вся красота ихняя...

- Отец Александр у вас ИНН есть?
- Есть.
- До свидания, Александр Иванович!

С Праздником!

Две заметки дня сегодняшнего.

С утра отслужил у себя на приходе, а потом в Луганск поехал, в храм, который в начале 50-х первый архиерей луганский епископ Никон (Петин) построил. Сегодня там престольный день.
У Николо-Преображенского собора выхожу из машины. Тут же материализовалась шустрая тетенька радостно кричащая:
- Батюшка, с праздничком, дорогой и родной!
- С Праздником, - говорю, - с праздником!
Тетенька не отстает, теребит за рясу:
- Дай денежку в честь праздничка, то?
Достаю пару железных полтинников. Даю. В ответ:
- Ты бы, батюшка, бумажечку дал.
- Так нету у меня бумажных, - отвечаю.
Тетенька, распрямляет полусогнутую спину, становится на пол-метра выше, лицо из просительно-жалостливого превращается в злобно-требовательное с элементами современного украинского майдана и слышится громко-шипящее:
- Ш-ш-шоб у тебя бумажек этих во век не было...
Во время определения моего дальнейшего жизненного существования подъезжает следующая машина, с приехавшим на Праздник священником, и тетенька-оракул, согнувшись в три погибели с умилённым и жалостливым лицом опять щебечет, но уже не мне:
- Батюшечка, хорошенький, с праздничком....

и вторая

Отец Богдан Федькив, настоятель Николо-Преображенского храма на праздничном обеде рассказал.

Знаменитый Дом в Одессе на берегу моря. Патриаршая резиденция. 70-е годы. В Доме дежурили и следили за порядком семинаристы.
Очередной дежурный "разрабатывал" диаконовский голос. Море штормило, шумело. Волны грохотали. Семинарист вышел на обрывистый берег, развернулся в сторону Турции и начал орать во всю молодецкую силу:
- Ко евреям, послание святого апостола Павла чтение...
Причем "ко евреям" у него выходило звонко и четко, "послание" тоже неплохо звучало, а на окончание дыхания и силы не хватало.
Раз за разом возносился над берегом громогласный вопль обращенный в заграничную сторону:
- Ко евреям, послание....
Доорался. Приехали погранцы и арестовали.
Кто его знает, что за послание этот пацан в подряснике евреям передает....

Когда то скопировал и оставил в компьютерном блокноте стихотворение.
Простенькое, без поэтических загогулин и аллегорий

За жизнь свою побыл два раза в храме,
И то насильно, сам бы не почтил,
Один - когда не мог ходить ногами,
Другой - когда ногами отходил.

И вот лежит - какие упованья?
Пропитан перегаром и тоской.
Ужели крестим ради отпеванья?
Ужели - со святыми упокой?

За упокой - обязан помолиться,
Покой раба... но как назвать Твоим?
Петь со святыми - вовсе поглумиться...
Не часто ли подобное творим?

Прости, Господь, и нас за отпеванье
Того, кто был при жизни мертвецом,
Когда молитва - словно поруганье,
Когда священник смотрится лжецом.

Не отпевать? Сего не говорили,
Но со святыми можно опускать:
И богоборцев тоже ведь крестили,
Зачем же так святых уничижать?

Не знаю, кто автор, да и не это главное. Просто ситуация у меня сегодня была точно по сюжету стиха данного.
Знаю, что говорилось об этом много и часто, но куда денешь слезы матери и крик жены (вдовы) "Ну и что, что в Церковь не ходил и от водки умер?!!!"

Легко говорить, что права не имеем пьяниц отпевать...
Попробуй отказать, кем в глазах родственников будешь? А свое собственное сердце куда девать? Как спокойно спать потом?
Тогда на молитве и читай: "По любви к Тебе, Господи, пьяниц не отпеваю".

Бабушка в храм пришла, не столь давно.
Крестится мелко-мелко.
За рукав взяла, в сторонку отвела и тихонько так, умоляюще:
- Батюшка отпой моего онука. Он в секту ходил, там где песни поют и танцуют. Помер от рака.
Как же мне молиться за него, не отпетого.
И что я, катехизис ей читать буду? Сравнительное богословие объяснять? Или как?
Отказать легко.
Только жить после этого трудно.

Ездил в Ребриково после службы.
В селе уже тоже заканчивали, молебном благодарственным.
Мне лишь молитву и удалось прочитать...

С любовью встретили, с улыбками, вопросами и сетованием, что редко приезжаю.
Действительно редко. Надо чаще.

Со старейшинами прихода на лавочке посидели. Повздыхали.
У Николая Харитоныча - Лидия Никандровна два года, как умерла, у Стефана Филипповича - Валентина Александровна уже третий год, как мир этот покинула.
Скучают зачинатели прихода.

Харитоныч даже возмущался, а потом заплакал:
- Я с ней разговариваю, а она молчит.
- С кем, Харитоныч?
- Да с Лидой, с фотографией ее.
И Филиппович сокрушается.
- Раньше снилась, а теперь прошу ее, а она не показывается. Видно дел там много...
И тоже, слезы на щеках.

Старички вы мои, старики. Жалко вас.

Есть у меня их фото трехгодичной давности.
Вот они.

В пятницу вечером, во время службы, (молодежь служила), заполнял приходской журнал и Синодик храмовый в порядок приводил.
В уголочке, за столиком расположился, и делопроизводством занялся...
Сижу себе, сорокоусты правлю, кого вычеркнуть, кого добавить; крещения с погребениями и освящениями, что за неделю приключились регистрирую. Общем, типичное
занятие настоятеля, которому жалко денег на приходского деловода с бухгалтерскими наклонностями.

Краем уха слышу, что дело приближается к девятой песне канона, то бишь к "Честнейшей".
Надобно выбираться из-за стола, храм с каждением обходить будут, а тут я в бухгалтерско-делопроизводительском образе в углу восседаю.
Решил пойти в колокол позвонить, как раз в это время положен звон степенный.
На паперти стоит молодица лет 25 от роду и плачет.
- Чего ревешь? - спрашиваю.
- На субботнике была, - сквозь слезы отвечает девушка.
- Так сегодня же пятница, - с недоумением смотрю в заплаканные глаза.
- Так это две недели назад было... и далее она рассказывает, что, когда мусор в парке убирали, то она палец об брошенный шприц уколола и вот теперь боится, что у нее СПИД будет. Уже и анализ крови сдала. Все нормально с кровью, но медики сказали, что еще надобно через три месяца прийти, на повторное обследования.

Сказал, что бы прекратила надумывать чего не надо и показал как в колокол звонить положено.
Торжественно и ритмично.
Пока звонила - слезы высохли.
Успокоилась...

Теперь мне, как то неспокойно.