Драка
Дрались в детдоме редко. Когда дрались -- дрались жестоко. Дрались по
правилам. Западло было кусаться, хватать за волосы, вне детдомовского закона
были ножи и кастеты. Если инвалидности были неравны, разрешено было мстить.
Сроки давности на месть не распространялись. Я знал парня, который с
гордостью рассказывал, как толкнул своего обидчика под машину за обиду,
нанесенную полтора года назад. Толкнул неудачно, машина только набирала ход,
удар был несильным. На вечерней сходке нарушитель был оправдан. У того, кто
толкал человека под машину, была только одна рука, у того, кого толкнули,
было две руки и нога. Все честно. Драка была бы невозможна. Мальчик мстил,
то есть поступал правильно. Когда пострадавшего выписали из больницы, дети
даже подружились. Силу уважали. Право быть сильным имел каждый.
[more/очень длинный текст, продолжение в комментариях]
Я люблю осень. Осенью в детдом возвращались после домашнего летнего
отдыха счастливчики, те, кого забирали домой на каникулы. Осенью было шумно
и весело, много вкусной еды, интересных рассказов о доме, лете, родителях.
Весну ненавижу. Никогда не любил весну. Весной уезжали на каникулы лучшие
друзья. Весной мы надеялись, что именно в эту весну заберут домой
кого-нибудь, кого не забирали в прошлом году. Все надеялись, даже те, у кого
родители жили слишком далеко, даже сироты. Большую часть дня старались
провести на школьном дворе, возле ворот детдома. Об этом не говорили, просто
ждали, просто надеялись. Я не надеялся, я знал, что за мной никогда никто не
приедет.
В ту осень Серега приехал грустный. Странно было видеть грустного
Серегу. Конечно, все грустили немного после каникул, все скучали по дому. Но
грусть скрашивали встреча с друзьями, новые впечатления, новые учебники. Мы
переходили из класса в класс, взрослели.
Серега, безногий парень-переросток, приехал к нам в палату на своей
тележке. Хотел посоветоваться с пацанами. Говорил он в основном с Генкой.
-- Мне драку назначили.
-- Сергей, ты -- самый сильный в детдоме. Все это знают. Кто решится
драться с тобой?
-- В том-то и дело, что это не в детдоме, это там, на воле.
-- Из-за чего драка?
-- Из-за женщины. Сказали, что в гроб загонят, уроют. За день до
отправки в детдом. Сказали, если весной дома покажусь -- убьют.
Все знали, что Серегу на воле ждала девушка. Здоровая. Нормальная
красивая девушка. Наши девочки даже не пытались заигрывать с ним. Знали,
что, когда Серега закончит школу, он женится на своей девушке.
Про женщину Генка не спрашивал. Это было не принято. Захочет парень --
сам расскажет. Не захочет -- его дело.
-- Не знаю, что тебе и посоветовать. Я на воле никогда не был. Он
сильный?
-- Конечно. Старше меня на год, в ПТУ учится.
-- Тогда тебе хана. Убьет он тебя. Ногой ударит и запинает до смерти.
-- Сам знаю. Но драться надо.
Генка задумался. В детдоме умнее Генки никого не было. Генка и сам это
знал. Это детдом. Правду скрыть очень трудно. Все про всех все знали. Мы
знали, кто в детдоме самый сильный, в каком классе учится самая красивая
девочка.
-- Знаешь, Сергей, я думаю, шанс у тебя есть. Маленький, но шанс. Его
надо повалить на землю. Если упадет -- кидайся душить. У него на две ноги
больше, он сильнее. Выхода у тебя нет.
Серега и сам знал, что выхода нет. С этого дня он начал "качаться". В
тот год "качались" все. На школьном дворе установили турники, электрик с
учителем физкультуры сварили из металлических труб несколько примитивных
тренажеров. Пьянок стало гораздо меньше. Учителя были счастливы -- почти все
свободное время дети проводили на школьном дворе. Серега, авторитетный
парень, бросил курить -- те, кто решил качаться, бросили курить тоже. Потом,
правда, многие сорвались -- закурили. Серега не сорвался.
Каждый день. По часу утром, по два часа вечером, по четыре часа в
субботу и воскресенье. Девять школьных месяцев детдом "качался".
Те, у кого не было одной руки, накачивали мускулы единственной.
Внезапно стали носить протезы. Бесполезные пластмассовые имитации рук стали
действительно необходимы. По мере тренировок в протез наливали свинца, чтобы
не повело спину, не перекосило позвоночник на здоровую сторону. При этом сам
протез становился неплохим оружием в драке.
В детдоме жил безрукий парень. Рук у него не было совсем. Те, у кого не
было только кистей рук, могли развивать свои культи для драки в протезах. Он
не мог носить протезы. Его протезы, бесполезные игрушки, только мешали, и он
их не носил совсем. "Качался" он больше всех, даже больше Сереги. Садился на
табуретку, засовывал ноги под шкаф и откидывался назад, касаясь затылком
пола. "Качался" всегда. Даже выполняя домашние задания. Учил стихи, повторял
пройденный на уроках материал и качался, говорил, что так все запоминается
лучше. По вечерам он долго бил пятками по подвешенной на стене газетной
подшивке. Подпрыгивал, бил пяткой в газету, отскакивал и бил снова. Каждый
день гордо срывал зубами с подшитой пачки одну газету. Однажды, когда
газетная стопка на стене стала заметно тоньше, во время очередной тренировки
со стены посыпалась краска, газетная подшивка сорвалась с гвоздя. Он
продолжал яростно бить пятками в голые кирпичи. Пришли взрослые, покрасили
стену, ругать не стали, понимали, что он не нарочно. Со смехом посоветовали
ему тренироваться на бетонной стене гаража. Безрукий просыпался раньше всех,
выходил на улицу и бил ни в чем не повинную бетонную стену. Теперь он мог
тренировать ноги и по утрам, не нарушая утреннего сна остальных. Сильный
парень.
У Сереги руки были. Он нормально развивал свое тело. Только когда
подтягивался на турнике, надевал на спину рюкзак. Сначала в рюкзаке лежал
небольшой груз для компенсации веса отсутствующих ног, затем Серега начал
добавлять в рюкзак гантели. Но и с тяжелым рюкзаком на спине он мог
подтянуться больше сорока раз за один прием.
Идея с рюкзаком понравилась даже учителю физкультуры. Он тоже стал
приходить на тренировки с рюкзаком. В обязанности учителя физкультуры
входило проводить с детьми утреннюю зарядку, на уроки физкультуры все равно
почти никто не ходил. Но в тот год учитель физкультуры стал самым главным
учителем в школе, более значимым, чем учитель математики. Он очень сильно
помогал парням, сам придумывал тренажеры для инвалидов. Предостерегал от
перегрузок, читал длинные лекции по анатомии. Хороший учитель.
Гордостью Сереги стали его толкучки. Толкучками называли небольшие
дощечки с ручками, которыми безногие инвалиды отталкивались от земли,
передвигаясь на низеньких тележках с подшипниками. Серега свои толкучки
сварил сам на уроке труда из алюминиевых трубок. Легкими алюминиевые
толкучки с резиновыми подошвами оставались недолго. Каждый вечер Серега
разжигал на школьном дворе небольшой костер, плавил свинец и заливал немного
в свои толкучки. Толкучки с каждым днем становились все тяжелее. Он
пользовался ими как обычно. Как всегда катался по территории детдома на
своей тележке, только теперь он всегда имел под рукой удобные гантели. К
весне каждая толкучка весила ровно по пять килограммов. На пяти килограммах
Серега решил остановиться.
На летние каникулы Серегу провожали тихо. Мы видели, что за зимние
месяцы тренировок Серега сильно окреп, но это абсолютно ничего не значило.
Каждый раз, когда Серега добивался какого-либо результата, мы понимали, что
этого все равно мало, слишком мало. Серега тренировался каждый день, но было
абсолютно ясно, что где-то там, в его родном городе тренировался враг,
накачивая каждую мышцу своего целого тела. Когда Серега впервые смог
подтянуться на турнике пятьдесят раз, мы были уверены, что соперник его
подтягивается никак не менее ста, Серега выжимал левой рукой гирю восемь
раз, его соперник -- раз двадцать.
Лето прошло быстро. Еще одно детдомовское лето. Осенью, как всегда,
родители привозили детей в детдом. Привезли и Серегу. Про драку никто не
спрашивал, Серега не рассказывал. Только как-то раз, когда Серега в
очередной раз пришел к пацанам, Генка спросил его, только намекнул. Ввернул
что-то неопределенное про летний отдых. Серега понял быстро, смутился,
опустил глаза. Отказать Генке было неудобно.
-- Не было драки, -- негромко сказал Серега. -- Не было. В первый
вечер, как домой приехал, нашел его. Они с каким-то парнем стояли, курили. Я
его спросил, помнит ли он меня, он ответил, что помнит. Тогда я ударил его
со всей силы толкучкой по коленке. Нога сломалась, вывернулась назад. Он
упал. Закричал сильно, маму стал звать. Я ударил его в живот пару раз. Он
захрипел. Развернулся к другу его, думал, с двумя драться придется, а друг
уже взрослых побежал звать. Стукач. Прибежали, врача вызвали. Спрашивали,
чем я его так отделал, ответил, что руками. Шум был. У него в кармане
действительно нож лежал.
-- А потом?
-- Потом ничего. Его отец к нам домой пришел. Сели они с моими, выпили.
Я его отцу все честно рассказал. А с тем парнем мы потом познакомились.
Нормальный парень, только слабый. Он все лето на костылях проходил. Странно,
я его на рыбалку звал, а он ответил, что ему не разрешают далеко ходить на
костылях. И родители у него странные. Я им пытался объяснить, что у нас
полдетдома на костылях ходит, они не поняли. А рыбалка хорошая в это лето
была. Я щуку поймал. Хорошая рыбалка.
Вечером пацаны долго спорили. Никак не могли понять, почему тот парень со сломанной ногой не дрался, ведь у него еще оставались две целые руки, здоровая нога, да и нож в кармане. Странный он, и друг у него странный.
Руки
У меня нет рук. То, чем я вынужден обходиться, можно назвать руками
лишь с большой натяжкой. Я привык. Указательным пальцем левой руки я
способен печатать на компьютере, в правую -- в состоянии вложить ложку и
нормально поесть.
Жить без рук можно. Я знал безрукого парня, который неплохо
приспособился к своей ситуации. Он делал все ногами. Ногами ел,
причесывался, раздевался и одевался. Ногами брился. Даже научился пришивать
пуговицы. Нитку в иголку он также вдевал самостоятельно. Каждый день он
тренировал свое мальчишеское тело -- "качался". В детдомовских драках он без
особенных усилий мог ударить соперника ногой в пах или в челюсть. Пил водку,
зажав стакан зубами. Нормальный детдомовский пацан.
Жить без рук не так уж и тяжело, если у тебя есть все остальное. Все
остальное -- мое тело -- развито еще хуже, чем руки. Руки -- главное. Можно
сказать, что главное в человеке голова. Можно и не говорить. И так ясно, что
голова без рук выжить не сможет. Не важно, свои это руки или чужие.
У Сергея руки были. Две абсолютно здоровые сильные руки. Выше пояса все
у него было нормально. Руки, плечи, голова. Светлая голова. Сергей Михайлов.
Сережа.
В школе он был одним из лучших учеников. Этого ему было мало. Он
постоянно читал научно-популярные журналы, участвовал в заочных конкурсах
для школьников, выполнял опубликованные в журналах задания, посылал, получал
какие-то грамоты.
Ниже пояса лежали в постоянной позе лотоса две скрюченные ножки. Ниже
пояса он ничего не чувствовал, абсолютно ничего, поэтому вынужден был
постоянно носить мочеприемник. Когда моча из мочеприемника проливалась, он
менял свои штаны сам. Он все делал сам. Ему не надо было звать нянечек,
унижаться, просить помощи. Он сам помогал тем, кому повезло меньше. Кормил
друга с ложки, помогал мыть голову, переодеваться.
У него не было родителей. Он не был ходячим. После школы его отвезли в
дом престарелых.
В доме престарелых его положили в палату с двумя дедушками. Безобидные
дедушки. Один -- сапожник -- варил сапожный клей на электрической печке,
другой -- доходяга -- почти ничего уже не соображал, с его кровати стекала
моча. Сменного белья Сереже не дали. Объяснили, что менять штаны ему
положено раз в десять дней.
Три недели он лежал в палате с запахом дерьма и сапожного клея. Три
недели ничего не ел, старался пить меньше воды. Привязанный к своему
мочеприемнику, он не решился выползти на улицу голым, чтобы в последний раз
увидеть солнце. Через три недели он умер.
Через год в этот дом должны были отвезти меня. У Сергея были руки, у
меня не было.
x x x
После того как я узнал, что в определенный день меня отвезут в это
страшное место, положат на койку и оставят умирать без еды и ухода, для меня
все изменилось. Учителя и воспитатели перестали быть авторитетными и мудрыми
взрослыми. Очень часто я слушал учителя и думал, что, возможно, именно этот
человек отвезет меня умирать.
Мне рассказывали про теоремы и неравенства. Я автоматически усваивал
материал урока.
Мне рассказывали про великих писателей, это было неинтересно.
Мне рассказывали про фашистские концлагеря, я внезапно начинал плакать.
Когда очередная нянечка в очередной раз начинала на меня орать, я с
благодарностью думал, что она права, она имеет право на меня кричать, потому
что ухаживает за мной. Там, куда меня отвезут, давать мне горшок никто не
будет. Она, эта полуграмотная женщина, хорошая, я -- плохой. Плохой, потому
что слишком часто зову нянечек, потому что слишком много ем. Плохой, потому
что меня родила черножопая сука и оставила им, таким хорошим и добрым. Я --
плохой. Чтобы стать хорошим, надо совсем немного, совсем чуть-чуть. Это
могут почти все, даже самые глупые. Надо встать и пойти.
Учителя не понимали, почему я все время плачу. Почему не хочу ни с кем
из них разговаривать, писать сочинения на "свободную" тему. Даже самые умные
и добрые из них, самые-самые лучшие отказывались говорить со мной о моем
будущем.
А другие темы меня не интересовали.
x x x
В тот год, когда я закончил восьмилетку, в нашем детдоме закрыли
девятый и десятый классы. Старшеклассников развезли по другим детским домам,
некоторых отвезли в дурдом. В обычный дурдом, нормальных на голову ребят. Им
не повезло, как это часто бывает у больных церебральным параличом, они имели
дефекты речи. Приехавшая комиссия церемониться не стала, отправила их в
специнтернат для умственно отсталых.
Я остался единственным переростком. По закону мне полагалось право на
десятилетнее обучение, но закон мало кого интересовал.
Меня повезли в дом престарелых.
Детдомовский автобус жутко трясло, ехали по каким-то кочкам. В дом
престарелых меня вез сам директор детского дома. Он широко улыбался золотыми
зубами, курил "Космос" ¾
он всегда курил только "Космос". Курил и смотрел в окно перед собой.
Вынесли из автобуса вместе с коляской. Все-таки я был привилегированным
инвалидом. Выпускникам детдома иметь коляски не полагалось. Их отвозили в
дом престарелых без колясок, клали на кровать и оставляли. По закону дом
престарелых в течение года должен был выдать человеку другую коляску, но это
по закону. В том доме престарелых, куда меня отвезли, была всего одна
коляска. Одна на всех. Те, кто мог самостоятельно перелезть на нее с
кровати, "гуляли" на ней по очереди. "Гулянье" ограничивалось крыльцом
интерната.
Осень. Сентябрь. Еще не холодно. Низкое деревянное строение
дореволюционной постройки. Забора нет. По заросшему лопухами двору бродят
какие-то странные люди в зипунах и шапках-ушанках.
Пел хор. Постоянный хор пожилых женских голосов. Бабушек не видно, они
все в помещении. Пение слышится изнутри.
Ох, цветет калина
В поле у ручья.
Парня молодого
Полюбила я...
Никогда. Никогда ни до, ни после этого случая я не слышал подобного
обреченно-жалобного пения. Когда ехал в автобусе -- волновался. После того
как услышал хор, волнение переросло в апатию. Мне стало все равно.
Мою коляску закатили внутрь. В коридоре было темно, пахло сыростью и
мышами. Завезли в какую-то комнату, оставили и ушли.
Небольшая комната. Облезлые стены. Две железные кровати и деревянный
стол.
Через некоторое время в комнату заходят директор детдома с сотрудником
дома престарелых и нянечкой. То, что это нянечка, я определяю по синему
халату.
Нянечка подходит ко мне. Внимательно рассматривает.
Ой, какой молоденький! Что делается! Уже и таких привозят. Что делается? Совсем люди совесть потеряли.
Уходит.
Директор детдома нервно курит, деловито продолжая прерванный разговор.
-- А может, все-таки возьмешь? Ну очень надо.
-- И не проси. Ты пойми меня правильно. Вот ему сейчас шестнадцать лет.
Так?
-- Пятнадцать, -- машинально поправляю я.
-- Пятнадцать, -- соглашается мужчина. -- Умрет он у меня через месяц,
максимум два. Хоронить я имею право только лиц не моложе восемнадцати. Это
же дом престарелых, ты понимаешь? Где я буду держать его эти два года? А
холодильники все сломаны. Сломаны, понимаешь? И вспомни, вспомни, что ты мне
ответил год назад, когда я попросил тебя помочь с холодильниками? Вспомнил?
И не проси. Вези вон его в дом-интернат для умственно отсталых, они имеют
право хоронить хоть младенцев.
-- Не решай сразу, пойдем поговорим. Мне позвонить надо.
Они уходят.
Я сижу один. Сумерки. По коридору пробегает кошка.
Внезапно комнату заполняет какой-то странный и очень неприятный запах.
Воняет все сильнее. Я не понимаю, что происходит.
Входит нянечка, вносит поднос. Ставит поднос на стол, включает свет. Я
вижу источник странного запаха. Это гороховая каша. Зеленый слипшийся комок,
вид которого соответствует запаху. Кроме каши на подносе тарелка борща и
кусок хлеба. Ложки нет.
Нянечка смотрит на поднос, замечает отсутствие ложки. Выходит. Приносит
ложку. Ложка вся в засохшей гороховой каше. Нянечка отламывает от моего
куска хлеба корку и небрежно вытирает ей ложку. Бросает ложку в борщ.
Подходит ко мне. Пристально вглядывается.
-- Нет. Зиму не переживет. Это точно.
-- Извините, -- говорю. -- А почему тут так темно и от окна дует?
-- Это изолятор, хорошая комната, и к печке близко. А тебя определят в
общую палату для лежачих. Там действительно дует. Я же сказала -- зиму не
переживешь. Дом-то старый.
-- А кошек у вас много?
-- Нет у нас никаких кошек.
-- Но я видел, как по коридору пробегала кошка.
-- Это не кошка, это крыса.
-- Как, крыса? Днем?
-- А что? И днем, и ночью. Днем-то еще ничего, а ночью, когда они по
коридору бегают, мы в своей комнате запираемся и выходить боимся. А они
злющие, недавно одной лежачей бабушке уши отъели. Ты ешь, остынет.
Выходит.
Я пододвигаю к себе тарелку, машинально хлебаю борщ. Дерьмо. Борщ --
дерьмо. Каша -- дерьмо. Жизнь -- дерьмо.
Сижу. Думаю. Внезапно в комнату вбегает директор. Радостно потирает
руки.
-- Ну что, Гальего, не оставляют тебя здесь, и не надо. Поедем назад, в
детдом. Хочешь в детдом?
-- Хочу.
-- Ну и правильно.
Смотрит на тарелки с едой.
-- Еще к ужину успеешь. И в психоневрологический интернат мы тебя не
повезем. Понятно? -- И медленно повторяет: -- Га-лье-го.
-- Гонсалес Гальего, -- поправляю я его.
-- Чего? Много ты понимаешь. Сказал, Гальего, значит, Гальего.
Мы приезжаем в детдом. Успеваем к ужину.
-- Ну, расскажи, как там? -- просит меня за ужином парень в коляске.
-- Ночью, -- говорю я. -- Ночью расскажу.[/more]
Ильич - про улыбчивые спины девушек
Сердитая - про цветы и про вообще
