Когда ты просыпаешься посреди дня никакой красоты уже и не видно. Я со своей чуйкой встаю в туалет в четыре тридцать утра, а вернувшись подолгу стою, глядя в светлые окна из темной комнаты. На пустых и безсветных улицах тихо, словно когда ты молчишь, уйдя в свою музыку, что потрескивает из под наушников. Отвернувшись, кусаю костяшки пальцев. В синевато-бесцветном свете, когда снег все еще сияет от звезд и лун, твои волосы кажутся мягче, руки сговорчевее. Изучаю твоё лицо от окна, твои настояще-рыжие, короткие волосы, пальцы сплетаются у виска, я давно перестал различать твои оргазмы от моих грибных накатов, Когда кожа совсем чужая, а в голове куда больше места. И самолёты пикируют Алькаидной преданностью делу прямо на меня, идут в мои руки, вонзаются во все мысли о мечтах. Ты бы знал, как прекрасен туман рано утром зимой. Как мерзко мы живем сейчас, я пью и жру, пока ты кого то трахаешь, мысленно или явно. Пока кто-то делает это с тобой. Мои книги про самураев и призраков у реки, красные, черные. Я купил в книжном скотчи для скрапа, маленькие розы на проволоке, красил цветы в черный на кухне, пока комната неприлично стонала позади слева от меня, пока ты там стонал, я курил, не замечая, гасил окурки в остатках пива, разрезал скотчи с фрагментами текстов. Ты лучшее, что со мной было, лучшее с кем я жил. Мы живем, по большей части не замечая друг друга, на одной квартире. Я читаю, ты читаешь, телевизор покрылся пылью изнутри, твои женщины полуголые поздно вечером и рано утром покидают комнату, держат путь в ванну. А потом и вовсе, одевшись, покидают квартиру. А ты пишешь свои картины, из деталей нагих. А я просыпаюсь рано утром, чтобы пялиться от окна на твои руки из под одеяла, на твои смешные гримасы во сне. На твои ночные полюции, как хорошо что мы спим на разных кроватях, на твои волосы, подсвеченные утром, синевато-бесцветным. Глотаю весь собственный бред и иду в душ. А там меня ждет целое наваждение из ее тонких руки и светло-русых сетей волос, серых глаз, губы, такие мягкие, упругая грудь, на которой отдыхает рука. И... необъятное сладкое море, что ноги подкашиваются в итоге, жарко и сонно. Сводит внизу, мнет, сдавливает, сладко и липко. Мерзостные, голокожие, липкие, потные мы. Запертые нами же в одной квартире, искренне-лживые в молчании и редких разговорах. Пока ты не выпьешь, я не накачу, ты не покуришь пластилина. И вот языки уносятся в пляс, мы не можем остановиться, говорим, говорим, говорим на все темы мира, обо всех книгах и фильмах, женщинах, технологиях, о мистиках и ученых. Пока не заснем.

избирательные, уродливые изнутри. Крашу в черный розы на проволоках. Тебе никогда не увидеть, что я пишу, а я вижу твои стыдливые картины, мазок за мазком.

Ты лучшее, что со мной было. Эта жизнь, мерзейшее что со мной было.

Это все лишь отрезок у меня в голове, самолеты снова пошли на взлет. Моё башенное сердце трепещет, а я прыгаю на проволоках без чувств, а в моей голове бури рвут корабли на части. Я серый буревестник. У меня серые лапки, и ровно в 4:30 я вылезаю из подземного гнезда и мчусь на утес, чтобы сорваться в твои теплые руки, оставившие меня на самом дне Дамасской трагедии.

if you take me there you'll get relief

Когда привязываешься к человеку - исходом станут только страдания. Как бы ни было по началу - это затащит тебя в ледяную воду, где на первое теряют разум, а затем тонут бесчувственно, погружаясь все глубже в давящую темноту. Только те, кто не стремятся к исполнению своих желаний и укрощают свои потребности, те, кто могут делить свое сокровенное с другими... Только они могут спать наяву. Когда привязываешься к человеку - отдаешь ему себя на съедение. Отдаешь себя ему. И не принадлежишь больше себе. Но все всегда окажутся не теми. Ничего никогда не будет взаимно. И чувства будут сдрочены в слив ванной. Никто не выдержит постоянства в вашей гребаной привязке и не отдаст себя в замен. Никто не станет полностью и постоянно вашим. Шекспир убивал свои любови потому что эта плотоядная дрянь долго не живет сама по себе. Разбитые сердца и калеченые разумы восстановятся. Чувства оживут. А потом это повторится еще тысячу раз. Хренову тысячу раз. Пока твои руки не рухнут. Потому это все так насмешливо и глупо. И никому никто не будет нужен по настоящему, как воздух вода и пища. Чувства просто наркотики, которые мы же сами и производим. Вот и все. Никакие слова и строчки истории не переубедят меня в этом. А если вдруг такое и случится - то я не смогу больше жить. Я смотрел на часы каждые 15-30 минут. А в моем мире ничего так и не изменилось. И не изменилось с самого начала времен. Я не прозрел и не потерял надежду. Все так же не смотрю в зеркала и все так же мир катится из под ног. А во рту горько... И по прежнему холодно под одеялом.

Закрываешь глаза и погружаешься в сине-зеленые вспышки. Касаясь чужих нервов чувствуешь эти посторонние импульсы, из одного тела в другое, сквозь одну только кожу. Пальцам тепло и скользко, осторожно ощупываешь связки, гладишь обнаженные мышцы. Музыка забивает все внешнее пространство, но твою внутреннюю музыку токов и колебаний не трогает даже взволнованное биение твоего собственного сердца. Ты сглатываешь, теплый запах сырости ласкает твой язык, ты как кошка, чувствуешь дополнительными рецепторами запахи. Мышцы подрагивают под твоими любопытными пальцами. Ты педантично облизываешь верхнюю губу кончиком языка. Никак не заставишь себя снова открыть глаза.

Вслушиваешься отчаянно в музыку. Но что то вторгается беспощадно в твой сине-зеленый подрагивающий теплый мир, пальцы начинают спотыкаться. ты чувствуешь сладкий запах и надрыв скрипки, не хочешь прекращать танца своих пальцев. Но тепло уходит из под них, мышцы замирают, нервы замолкают. Ты чувствуешь приближающуюся бурю, горький хаос. И как у хищника, у тебя повышается слюноотделение.

Музыка еще играет, громко и всепоглащающе. Но некоторые ноты превращаются в гвалт. Твои пальцы становятся неуклюжими и липкими, мышцы и, особенно, связки высыхают. Запах парной крови превращается в рыночный запах мясных лотков.

И ты открываешь глаза.

Уже мертвая собака, уже не лоснящиеся ткани. Все в синем свете и темных разводах и пятнах. Высохшая на пальцах кровь стягивает кожу и зудит. Ты замираешь, а потом истерически отшвыриваешь столик с инструментами. Я пытаюсь перекричать музыку, хотя мой голос и сорвался. И ты поворачиваешься ко мне, в синем свете огромная черная тень. Ты подходишь ближе, и снисходительным взглядом своим заставляешь меня кричать громче. Ты походишь мимо, я поворачиваюсь, глаза болят от ужаса. Ты моешь руки, долго и с мылом, музыка рвет барабанные перепонки скрипками и трубами, ты вытираешь руки ярко белым полотенцем и достаешь из кармана на фартуке новый инструмент.

А я кричу от ужаса, и не слышу уже что не кричу. Меня ждет участь той же собаки. Я буду чувствовать внутри твои пальцы, выпускать телом пар. И если Бог на моей стороне, то мне улыбнется болевой шок, и я упаду в мягкую и теплую темноту раньше, чем ты успеешь насладиться теплом живого вскрытого тела и трепетом мышц.

Ты приближаешься, нож словно синие искры в моих глазах. Его лезвие жжет, а ты улыбаешься, так спокойно и беззаботно, мягко, любовно... Я слышу лишь музыку и шипение собственной глотки, в области грудной клетки все плавится. В синем свете собака уже не блестит, тусклая темная масса, перед глазами яркие вспышки...

Ты сидишь на летней веранде и куришь. Падает самый последний снег. Все вокруг тебя чисто белое, светлое, свежее. А я просто открытая книга. Гниющая на семи метрах под летней верандой в тусклой и душной темноте.