Текст с сайта www.shalamov.ru

Фотоподборка автора сообщения.

В фонде В.Т. Шаламова в Российском государственном архиве литературы и искусства есть ещё немало нерасшифрованных (из-за трудного почерка писателя, особенно в последние его годы) рукописей произведений, набросков к ним и отдельных записей.

Варлам Шаламов (1907-1982)

И.П. Сиротинская, архивист и правонаследница Шаламова, проделав гигантский кропотливый труд по текстологической обработке основного содержания фонда, что увенчалось изданием наиболее полного, шеститомного собрания сочинений Шаламова (М.: Терра-Книжный клуб, 2005—2006), увы, не смогла этот труд завершить — она умерла в январе нынешнего года. Осталось в архиве и небольшое количество ясно прочитываемых рукописей и машинописей, которые, вероятно, готовились к публикации. С согласия наследников И.П. Сиротинской мы публикуем сегодня один из рассказов, ранее нигде не печатавшийся и не включавшийся автором в свои сборники.

И.П. Сиротинская (1932-2011)

Рассказ «У Флора и Лавра» датирован 1966 годом и тесно связан с написанным тогда же рассказом «Золотая медаль», посвящённым чрезвычайно привлекавшей Шаламова героической личности эсерки-максималистки Н.С. Климовой, а также её дочери Н.И. Столяровой — человека удивительной судьбы.

Н.С.Климова (1885-1918)

Рождённая в эмиграции, окончившая Сорбонну, она приехала в СССР «на зов судьбы-беды», как писал Шаламов в стихотворении «Нерест», посвящённом Столяровой. С 1937 по 1946 год она находилась в лагерях. В конце 1950-х её взял к себе личным секретарём И. Эренбург. Роль Н. Столяровой в литературной жизни 1960-х годов широко известна, но и в судьбе Шаламова она тоже заняла важное место, о чём говорит его переписка с нею.

Н.И.Столярова (1912-1984)

Безымянная женщина, героиня последнего рассказа, умеющая находить удивительный контакт с животными, — это, конечно же, Столярова, о даре общения которой с «табунами лошадей» в Казахстане, «в лагерной телогрейке», говорится и в «Золотой медали». Рассказ «У Флора и Лавра» отчётливо автобиографичен — он напоминает о жизни и работе Шаламова (после Колымы) фельдшером в Якутии, близ села Томтор, а также о печальной истории с его любимой кошкой Мухой в 1960-е годы в Москве.

Рассказ тем и интересен, что он открывает Шаламова с новой, неожиданной стороны. Мрак и ужас лагеря хоть на краткий миг отходят, когда человек общается с животными, которые и напоминают ему о том, что он — человек. Читатель может ощутить, как теплеет сердце автора «Колымских рассказов» при обращении к этой теме, как взволнован ритм его философско-лирической новеллы — развёрнутого стихотворения в прозе, в глубине которого сквозь колымские и якутские метели незримо мерцает строчка любимого Шаламовым Б. Пастернака: «Звон у Флора и Лавра сливается с шарканьем ног…»

Валерий Есипов

У Флора и Лавра

Большая собака-овчарка не скулила. Она только взглянула в глаза хозяйки, как глядят собаки, обманутые человеком… Ибо обмануть животное — хуже, чем обмануть человека. И собака это понимала отлично.

Но верная, страстная, самозабвенная служба хозяйке — всё это стало ненужным — жизнь разводила их. Собака взглянула в глаза хозяина, и этот собачий взгляд женщина запомнит на всю жизнь. Что делать? У людей есть свои дела. Пути людей и животных часто сходятся вместе, ущербы разлук — смертей, расставаний — очень велики — раны в любой час могут быть разбережены памятью. Ибо домашнее животное — кошки, собаки, лошади — включено в мир людей, участвует в решениях человека, в его поступках, судьбах, и в молениях по случаю выздоровления рабочего осла или любимой кошки нет ничего смешного и бессердечного.

Каждый хранит в памяти эти прощальные взгляды животных, зверей, птиц.

Но собака-овчарка прощалась не просто с хозяйкой.

В снежном хлёстком буране, в тёмной крутящейся снежной пыли пронёсся табун якутских лошадей.

Якуты их не кормят. Летом лошади щиплют траву, а зимой «копытят» снег, как олени, доставая спасительный ягель, или уходят в нагорья, где ветер сдувает снег, и гложут там мёрзлую прошлогоднюю траву, кусты ольхи, листву и обгладывают корни деревьев. Мохнатые, косматые, грязные лошади мало похожи на лошадей.

В глубокой четырёхметровой траншее — дороге для автомашин — табун в сотню голов пронёсся бесшумно. Я едва успел отскочить в сторону — к снежному борту траншеи.

Табун исчез и что-то оставил на снегу — слишком маленькое, чтобы быть взрослой лошадью. Я подошёл ближе. Новорождённый жеребёнок, только что скинутый кобылой, ещё дымящийся теплом и жизнью. Кобыла родила на бегу, побоялась из-за холода остановиться, чтобы облизать, согреть жеребёнка, побоялась остаться одна ночью в шестьдесят градусов мороза, когда спасают только движение, потные спины соседей и бег, бег, бег. С жеребёнком остался я — но это был уже труп — полусогнутые ножки заиндевели, пока я разглядывал жеребёнка. В лошадиной здешней судьбе, жестокой, голодной и холодной, есть и жизнь, и любовь.

Я пошёл в посёлок. Там была якутская церковь в память великомучеников Флора и Лавра — изъеденные ветрами коричневые брёвна лиственницы, с трудом повторяющие какой-то куполообразный мотив на крыше церкви. Само тело церкви было конусообразное, похожее на юрту.

Спасская церковь в Зашиверске. Якутия

Знаменская церковь. Якутия

Сейчас на входной двери висел железный замок — тут был склад, а когда-то церковь Флора и Лавра. Это ведь звериные святые, ветеринары что ли, покровители лошадей и прочих домашних животных.

Но якутские лошади никогда не были под покровительством какого-нибудь святого — слишком уж это были несчастные, мучающиеся своей жизнью создания.

И на якутских коров тоже не глядели Флор и Лавр — коров пузатых, крошечных коров с огромными цепкими копытами, приспособленными, чтобы цепляться за выступы скал, пастись на горной крутизне, на откосе гольца, пастись, как козы, которых здесь отроду не было. Коровы и молока давали, как козы — по литру в день.

Флор и Лавр наблюдали здесь за оленями, берегли оленьи стада. Флор и Лавр наблюдали здесь за собаками, за ездовыми псами, за охотничьими лайками. И за диким зверем наблюдали Флор и Лавр.

Разница между диким и домашним зверем в тайге — столь же, пожалуй, незыблема, как и в средней полосе России. Волк и на Севере волк. Собака и на Севере собака. Ещё ближе к человеку в тысячу раз.

Флор и Лавр наблюдали и за диким зверем — за песцами, медведями, росомахами, лисами, соболями, рысями, горностаями. Наблюдали за зайцами, чтобы не было их много и мало, и в обильные годы тушки зайцев накладывали на крышу барака зимой, как новый изоляционный утепляющий материал, открытый в Заполярье.

И за птицами наблюдали Флор и Лавр. Слушали гоготание гусей, резкое хлопанье лебединых крыльев, глухаря, куропаток рябых — всё подлежало охране, заботе. Флор и Лавр наблюдали и за рыбой — сумасшедший нерест лососёвых пород, прыжки хариуса. Омуль, нельма, голец.

Флору и Лавру было немало дел в Якутии.

Церковь Флора и Лавра, превращённая нынче в продуктовый склад, была очень к месту в якутской тайге…

Я не знаю, что написано в Четьих минеях о жизни Флора и Лавра. Но думаю, что они были люди — редкого дара общения с миром животных, птиц и рыб, обладатели одного из важных ключей, какие природа даёт человеку, разгадавшему одну из её постоянных тайн.

Мой рассказ не о якутской фауне, не о церкви Флора и Лавра. Церкви этой не существует давно. Люди, которые сохранили в себе тайную светлую силу общения с миром животных, — не переводятся на земле.

Подобно тому как на свете существуют рудознатцы, строители колодцев в пустыне, обладающие тайным даром чувства воды, — живут на свете люди, обладающие даром дружбы с животными. Это не просто любители живой природы и даже вовсе не любители. Это не дрессировщики, не укротители зверей, не исследователи зоопсихологии, не научные сотрудники зоологических садов и даже не потомки охотников, которые выращивали боевых соколов для охоты царя Алексея Михайловича.

Но между этими людьми и животными существует какая-то тайная связь — не могущество, не власть, — а дружба и доверие. Не повелители, не слуги, а братья и друзья.

Этой науке не учат в школах, и человек, обладающий этим светлым даром, не обязательно родится в деревне, на природе. Горожане до мозга костей, они удивительным образом постигают животных и животными постигаются. Город тут ни при чём. Эта тайна глубже городской тайны, первичней, что ли.

Шепчут ли они слова «мы одной крови — ты и я», я не знаю, но если шепчут нечто подобное хоть мысленно, то можно поражаться художественной силе Киплинга — он первым назвал этот важнейший мировой закон.

А где же хозяйка овчарки?

— Я никогда не хожу в зоосад. Никогда! Видеть зверей в клетках, за решёткой — вместе с животными пережить их угнетение, их несчастье, их заточение, их страдание… Для меня это слишком.

— Зато я охотно фотографируюсь с птицами. Птицы — старые мои друзья.

Женщина подходит к голубям, но голуби даже не взлетают, не отбегают в безопасное место. Просто — глядят на неё. Голубь — городская птица, привыкшая к людям. И всё же когда подхожу я — тревога — хлопанье крыльев, похожее на выхлопы мотора или треск разорванной материи. Птицы в панике. Женщина улыбается. А ведь я достал из кармана булку, разламываю её пальцами, крошу — голуби не обращают внимания, не верят в мою булку.

В прошлом году в подмосковном городе на бульваре раскричались гуси, целое стадо провинциальных горластых гусей. Всякий знает этот крик — тревожный, неостановимый. Гуси мешали людям говорить, озабоченность гусей была неподдельной. И женщина подошла, что-то гусям сказала, просто постояла около разбушевавшихся птиц, и гуси затихли, успокоились, заковыляли к берегу, к воде, к реке.

И я, не имеющий власти над животными и не имеющий доверия зоомира, рассказываю о судьбах якутских лошадей, о жеребёнке, погибшем в мороз.

И я слушаю рассказ, запоминаю рассказ о табунах в Казахстане. О крепком запахе конского пота, о мохнатом ветре, летящем с гор, способном смять, раздавить, растоптать всё живое, встреченное на пути. Но табуны расступались перед спокойной, доверчиво встречающей эту бешеную скачку женщиной. Первая лошадь внезапно делала чуть заметное движение в сторону, чтобы дать достаточно места для жизни, чтобы проложить новый, воображаемый, огороженный прозрачной оградой путь. Ни одна из лошадей не нарушила этой воображаемой линии, отклонённой в этой слепой скачке.

В жизни лошадей была свобода, свобода, свобода, в их рёве, ржанье и в их бешеной скачке всё было свободным, раскованным.

Движенья и позы лошади, кошек, собак, птиц — грация дикой природы женщиной была хорошо понята.

Ночью женщина приходила в конюшню и, затаив дыхание, слушала шорохи, движения, похрапывание, шумы, негромкие голоса лошадей. Слушала жизнь лошадиную.

— Позже в Москве — я так соскучилась по лошадям — и друзья привели меня на ипподром — где же ещё лошади в Москве, как не на ипподроме? Мы купили билеты, посмотрели несколько заездов. Не играли, не для этого и приходили. Я ушла с горьким, горьким чувством неправды, обмана. Лошади были разряжены в какие-то шляпки, ленты, в кожаной сбруе, в упряжке. Души лошадей были изуродованы человеком по своему подобию. В упряжке лошади были похожи на людей, с людскими страстями, с людской заботой, с азартом, игрой — несвободны. Я ушла грустная и больше никогда не бывала на ипподроме.

Чёрная моя кошка Муха, которая от рожденья не шла ни к кому на руки, кроме меня, вдруг замурлыкала на коленях у хозяйки овчарки.

— У кошек — девять разных выражений лица.

— Вы и это знаете?

Я хотел расспросить её о котах, которые ходят по улице города, как люди, и автомашины объезжают их, как людей.

Хотел рассказать о кошачьих контейнерах смерти, приготовленных для газовых камер металлических клетках, туго набитых бродячими кошками, в подвалах Московской «биологической» станции. Обречённые кошки встречали входящих не мяуканьем, не писком, а молчанием — вот что было всего страшнее.

Но разговор оборвался, и мне не пришлось рассказать о гибели своей кошки, застреленной на дворе дома.

Мне не пришлось расспросить о кошках, которым дают дорогу, как людям.

Только раз женщина возненавидела животное — хозяйского поросёнка, которого надо было чистить и мыть. Это было первой вольной работой, первой работой после освобождения из лагеря после десяти лет. Освобождение принесло не радость, а страх и бесправие, безмерное унижение, многолетние скитанья.

— Я училась, и самой выгодной для меня работой после лагеря — если не идти в лес с пилой — была работа прислуги у какого-то лагерного начальника. Ухаживала за поросёнком. Я работала только один день. На другой день ушла, отказалась от своего счастья и поступила инкассатором — боже мой — это было всего несколько лет назад.

— Я никогда не хожу в зоосад. Никогда.

Вот и весь рассказ о церкви Флора и Лавра.

Всё это истинная правда. Я и сам был волк — и научился есть из рук людей.