Я умер. Яворы и ставни
     горячий теребил Эол
     вдоль пыльной улицы.
         Я шел,
     и фавны шли, и в каждом фавне
     я мнил, что Пана узнаю:
     "Добро, я, кажется, в раю".

     От солнца заслонясь, сверкая
     подмышкой рыжею, в дверях
     вдруг встала девочка нагая
     с речною лилией в кудрях,
     стройна, как женщина, и нежно
     цвели сосцы - и вспомнил я
     весну земного бытия,
     когда из-за ольхи прибрежной
     я близко-близко видеть мог,
     как дочка мельника меньшая
     шла из воды, вся золотая,
     с бородкой мокрой между ног.

     И вот теперь, в том самом фраке,
     в котором был вчера убит,
     с усмешкой хищною гуляки
     я подошел к моей Лилит.
     Через плечо зеленым глазом
     она взглянула - и на мне
     одежды вспыхнули и разом
     испепелились.
         В глубине
     был греческий диван мохнатый,
     вино на столике, гранаты,
     и в вольной росписи стена.
     Двумя холодными перстами
     по-детски взяв меня за пламя:
     "Сюда",- промолвила она.
     Без принужденья, без усилья,
     лишь с медленностью озорной,
     она раздвинула, как крылья,
     свои коленки предо мной.
     И обольстителен и весел
     был запрокинувшийся лик,
     и яростным ударом чресел
     я в незабытую проник.
     Змея в змее, сосуд в сосуде,
     к ней пригнанный, я в ней скользил,
     уже восторг в растущем зуде
     неописуемый сквозил,-
     как вдруг она легко рванулась,
     отпрянула и, ноги сжав,
     вуаль какую-то подняв,
     в нее по бедра завернулась,
     и, полон сил, на полпути
     к блаженству, я ни с чем остался
     и ринулся и зашатался
     от ветра странного. "Впусти",-
     я крикнул, с ужасом заметя,
     что вновь на улице стою
     и мерзко блеющие дети
     глядят на булаву мою.
     "Впусти",- и козлоногий, рыжий
     народ все множился. "Впусти же,
     иначе я с ума сойду!"
     Молчала дверь. И перед всеми
     мучительно я пролил семя
     и понял вдруг, что я в аду.

             В. Набоков, 1928, Берлин