«И ОТКУДА ВЫ ТАКИЕ БЕРЕТЕСЬ?..»

Три рассказа о войне

О Второй мировой войне вспоминают многие народы, но, как правило, без особого энтузиазма. Для кого-то она стала одной из многих. Кто-то потерпел в ней поражение. То ликование, которое 9 мая охватывает Россию, сравнить просто не с чем, так что это даже вызывает подозрение – а не гордыней ли мы маемся? Не пытаемся ли прикрыть Победой свою несчастливость, ставшую верным спутником нашего народа в ХХ веке?

Нет, это не так. Есть простые причины радости. Эта война стала источником стольких страданий, что даже из моей груди вырывается в мае вздох облегчения, спустя столько лет не верится: «Неужели все!», неужели хоть один из моих дедов уцелел, а с ним и моя мама, и я вслед за ней получили начало своего бытия. 9 мая – это общий наш день рождения. Еще я радуюсь вместо погибшего деда. Он не успел. Я за него.

И есть третья причина. Никогда не был наш народ разделен так страшно, как накануне войны. Из нее он снова вышел единым.

О том, как это происходило, я предлагаю вам, дорогие читатели, несколько рассказов из прекрасного спецвыпуска журнала «Вестник военного и морского духовенства». К сожалению, он так и не дошел до читателей. Ошибка в выходных данных обрекла выпуск на безвестность, хотя собранные там материалы о войне – уникальны. Попытаемся восполнить этот пробел.

В.Г.

В июле – августе 1941 года начались ожесточенные бои за город Великие Луки, который переходил из рук в руки – и так 33 дня. Рассказывает Вера Ивановна Кравченко:

«Во время боев за Великие Луки мне встретился на улице города командир той части, оборонявшей город, которая взаимодействовала с нашим партизанским отрядом Петрова. Он спросил: «Ты местная?» Получив утвердительный ответ, поинтересовался, где ближайшая церковь. Я ответила, что здесь недалеко есть Успенская церковь на Коломенском кладбище. Офицер скомандовал: «Веди меня немедленно туда!» Мы пришли, позвали священника. Командир части при мне ему говорит: «Батюшка, мне надо крестить своих солдат и благословить в бой. Справишься? Дело срочное, немцы наседают». Священник ненадолго задумался и говорит: «Что просишь, сделаю, только дай мне время. Я должен подготовиться, и всех сразу пусть командиры не приводят, подели людей на группы».

Так и сделали. Я сама при этом присутствовала. Как сейчас мне помнится, с разрешения командира 179-й стрелковой дивизии полковника Гвоздева Николая Григорьевича несколько дней поротно шли в ту церковь солдаты. Батюшка служил молебен, молился Господу о даровании победы воинам над врагом. Крещеные солдаты и офицеры принимали причастие, батюшка благословлял их, надевал крестики на тех, у кого их не было. Кто из воинов изъявлял желание, тех тут же крестил...

Потом наши военные дороги разошлись. После упорных боев эта часть – вместе с другими подразделениями 22-й армии – 25 августа 1941 г. прорвалась из окруженного немцами города. Насколько я помню, воины пошли в церковь по совету командира 366-го стрелкового полка 126-й дивизии подполковника Бедина. Мне судьба выпала стать разведчицей и воевать в родных краях в тылу врага...»

Удивительная встреча произошла у Веры Кравченко во время двухмесячной битвы за Великие Луки зимой 1942-1943 гг. Та битва вошла в историю как «малый Сталинград». Однажды они с подругой, медсестрой санитарного поезда, несли на носилках раненого солдата. Он долго, внимательно глядел на Веру и вдруг сказал: «Я где-то вас видел, вот только где?» И вспомнил, что он был в 1941 г. в Успенской церкви на том самом молебне... После этого он произнес: «А знаете, в том бою, что был после молебна, все остались живы...»

* * *


С фотографии военной поры: священник показывает партизанам, куда пошли каратели


В Пинском партизанском соединении служил протоиерей Александр Федорович Романушко, настоятель церкви села Мало-Плотницкое Логишинского района Пинской области. Он не раз участвовал в боевых операциях, ходил в разведку, был в полном смысле слова партизанским батюшкой. В оставленных некоторыми священниками храмах и местностях, где церкви были сожжены, о.Александр совершал отпевания расстрелянных, заживо сожженных, а также павших на поле боя партизан. И неизменно во время богослужения или при исполнении треб призывал верующих помогать партизанам и защищать родную землю от фашистов.

Когда летом 1943 года к командиру партизанского соединения генерал-майору В.З.Коржу обратились родственники убитого партизанами полицая с просьбой «командировать» на похороны партизанского священника, он предоставил право самому о.Александру принять или отклонить приглашение. Один священник отказался, а отец Александр согласился. Взял облачение, кадило и в сопровождении двух автоматчиков выехал в деревню.

На кладбище была выставлена вооруженная охрана. Все приготовились слушать отпевание. Обведя глазами собравшихся, отец Александр, обращаясь к матери и отцу убитого, сказал: «Не наших молитв и “со святыми упокоения” своей жизнью заслужил во гробе предлежащий. Он – изменник Родины и убийца невинных детей и стариков... Вместо “Вечной памяти” произнесем “Анафема”». Среди изумленных собравшихся установилась мертвая тишина. Все сказанное священником прозвучало очень смело и могло повлечь за собой его гибель. Но отец Александр, подойдя к полицейским, продолжал: «К вам, заблудшим, моя последняя просьба: искупите перед Богом и людьми свою вину и обратите свое оружие против тех, кто уничтожает наш народ, кто в могилы закапывает живых людей, в Божьих храмах заживо сжигает верующих и священников». Потрясенные полицейские не тронули служителя церкви. Слова священника потрясли и прихожан. Они говорили, что если уже священники взялись за оружие, то им сам Бог велит идти в партизаны.

В зону базирования группа о.Александра возвратилась с похорон, увеличенная во много раз. Среди нового партизанского пополнения были полицаи, но теперь уже бывшие.

* * *

Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым:

«Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря сорок первого. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был весь спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением.

Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения. “Ты что, из попов?! – так и налетал он на Анатолия. – И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!” Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой: “Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я – доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали».

Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что – танкист был, как полагается.

Когда в сорок втором мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал: “Значит, если у немцев окажемся, всем приказ – застрелиться. Нельзя сдаваться!”

Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь: “Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть”.

“А если к немцам попадешь и предателем заделаешься?” – зло бросил Юрий. “Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие”. Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена... В начале сорок четвертого, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой.

Там застрял немецкий состав с боеприпасами – он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию. ... Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине... Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим – мертвый. Бывает, что сразу видно... И тут Толя кричит: “А где командир?”

И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: “Прикрой!” – и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал: «Братцы, поезд! Прорывается!» ...И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк. ...Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами.

...В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя: «Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?”

Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов. ...Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб. Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой: «Что же... Если грех, значит, мой грех будет!» И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного. Душу свою положившего за Россию».

http://www.rusvera.mrezha.ru/

БОЖЬЯ ПОМОЩЬ НА ВОЙНЕ

«Когда в июне 45-го начали приходить демобилизованные, они стали рассказывать...»

«Неверующих не было»

Что может добавить одна книга к написанному о Великой Отечественной войне? Ведь столько уже напечатано! Но когда я узнал, какие материалы собирает офицер запаса Борис Васильевич Папенко, сразу понял: такого еще не было. Он с добровольными помощниками решил составить свод чудесных случаев, произошедших на войне. По разным источникам, которым можно доверять, им собрана почти тысяча свидетельств, и работа продолжается. Интервью Борис Васильевич давать не любит, хотя его просили выступить и на радио, и дать статью в журналы. «Тема слишком большая, и одна маленькая публикация не сможет передать все картины, – отвечает обычно он. – Вот выйдет книга, тогда...»

– Вы говорите, тема большая, – усомнился я, – но в православной периодике обычно кочуют одни и те же военные сюжеты – как маршал Жуков икону на крыше своего «Виллиса» возил, как Пресвятая Божия Матерь явилась над полем боя, еще о митрополите Гор Ливанских пишут... По пальцам пересчитать.

– Вы ошибаетесь, – возразил отставной офицер, – «церковных» случаев куда больше, а таких, в которых как бы нет церковной атрибутики, но где явно действует промысл Божий, – таких случаев запредельное количество. Возьмем только письменные источники. В российской библиотеке находится порядка 700 тысяч книг о Великой Отечественной войне. По моим прикидкам, в них описано около миллиона необычных явлений. Это то, что зафиксировано, а ведь большинство испытавших на себе помощь Божью молчали или рассказывали только близким родственникам.

То, что происходило во время Великой Отечественной войны, – такого никогда не было. Попробуйте проанализировать любой 4-летний период в истории нашего государства, и вообще историю от начала христианства, и сравните с этой войной. Вы убедитесь, что в период с 1941 по 1945 годы было явлено столько чудес, чудесных спасений или, если говорить осторожно, необычных случаев, что это несравнимо ни с чем.

Чаще всего они происходили с людьми нецерковными, которые в довоенное время получили атеистическое воспитание и настрой. Многие даже были партийными. Но когда они после войны давали в печать свои воспоминания, то фактически говорили о промысле Божьем, хотя многие и называли это судьбой.

– Когда у вас возник интерес к этой теме?

– Войну я хорошо помню, особенно день Победы. Когда в июне 45-го начали приходить старшие возрастные категории демобилизованных, они стали рассказывать такие вещи... Я мальчишкой еще был совсем, и рассказанное ими не укладывалось в то, что вещало радио, газеты и прочее. Это вызывало какой-то раздрай души. Ведь не верить этим людям я не мог, они ж свои, лгать им нет никакого резона. Потом, когда в армию пришел, также много фронтовиков встретил...

– Вы служили в какие годы?

– Я рано начал, с 56-го. Фронтовики рассказывали такие истории, о которых обычно не пишут, потому что все равно в них никто не поверит. Или вот пример. Родственник моей жены был начальником эвакогоспиталя, в 41-м году они попали в окружение и 600 километров выводили санитарный эшелон по тылам врага. Я ему: «Борис Николаевич, ну как же у вас получилось? Ведь это ж паровоз, его надо заправлять водой, топливом...» 600 километров – не шутейное расстояние. В сегодняшнее время, я слышал, 200 километров пробег – и уже меняются бригады. А там раненых кормить надо было, и не свернешь ни на тропинку, ни на лужайку – это ж рельсы. К тому же немцы двигались на восток как раз вдоль железных дорог, для танков это удобно было. «Согласен, – объясняет тесть, – но хочешь верь, хочешь не верь, а именно так было, как я говорю».

В армии, действительно, случаются вещи, в которые не сразу поверишь. Служить мне довелось в авиации, и там такое происходило, что промеж собой мы называли авиацию «страной чудес». Кстати, из собранных мной военных случаев, а их несколько сотен, многие как раз относятся к авиации.

Каждый случай по-своему уникален. Скажем, самолет взрывается на собственных бомбах и кто-то из членов экипажа остается жив. Сторонний наблюдатель, не служивший в ВВС, скажет: «Повезло». Но какое тут везение?! Человеку «везет», когда у него мало шансов, но удача все же выпадает. А тут – вообще никаких шансов. Взрыв – это сотни тысяч атмосфер, перепад давления, это запредельная температура, это осколки в конце концов. А если посмотреть на схему самолета, в частности, СУ-2, – там же экипаж сидел на бомбах. И вот представьте: от попадания зенитного снаряда бомбы взрываются, и летчик оказывается в воздухе в одном комбинезоне, совершенно невредим. Ладно, закроем глаза на поражающую силу взрыва, но как он из самолета-то выбрался? Человеку, далекому от авиации, трудно представить. Во-первых, летчик сидит в кабине, притянутый привязными ремнями к сиденью. Привязная система очень крепкая и надежная, рассчитана удержать пилота в кресле в случае вынужденной посадки. Кроме того, летчик привязан к парашюту. Ноги его стоят под приборной доской, на педалях – и тоже под ремнями... И вдруг он в один миг от всего этого освобождается.

Летчик с высоты без парашюта падает на землю – и снова живой! Это вообще в голове не укладывается. Я-то хорошо знаю: когда человек, у которого не раскрылся парашют, ударяется о землю, он превращается в кожаный мешок, наполненный внутри костной мукой, страшно смотреть. А ему хоть бы что! Сутки лежит в снегу, пока его не обнаруживают свои. Отделывается только тем, что отмораживает руки-ноги... Если проследить всю цепочку событий, просчитать вероятность случайностей, то перед нами предстанут величины, совершенно несовместимые с нашим естественным миром. Явно, что этого человека хранил Господь. Почему? Этого мы не знаем. Возможно, он сам молился, возможно, за него молился другой. Вот такие случаи я и собираю.

– Вы их как-то систематизируете?

– У меня более 30 разделов.

– По какому принципу они составлены?

– Например, «Встречи очные и заочные» – это когда люди находили друг друга при удивительных обстоятельствах. Вероятность таких встреч бывает равна восьмому знаку после нуля и менее. Есть рубрика невозможных спасений, скажем, преодоления переохлаждения в воде. Попробуйте включить кран с холодной водой и подержать руку под струей. Сколько выдержите? А люди часами без средств спасения в море держались. Хотя есть физические нормы выживаемости, в Баренцевом море – это 15 минут, ведь среднегодовая температура там плюс 2,4°. При такой температуре необратимые процессы начинаются: даже если человека живым вытащат, он все равно потом обычно умирает.

– Это, конечно, удивительно, но в чем христианский смысл таких случаев?

– Люди ж молились Богу! Среди фронтовиков четко бытовало выражение, что в окопах неверующих нет. А потом, наша военная сила ведь состояла из семей – мужики ушли на фронт, но матери, жены за них молились, были с ними со своей молитвой. Я знаю случай, когда в Молдавии люди молились о своем постояльце, который жил в их хате, и прямо ему говорили, что все молятся за него – братья, сестры, сами хозяева дома. А постояльцем был военный летчик, и с ним прямо чудеса происходили. И сами летчики тоже молились: пилот, несмотря ни на какие СМЕРШИ и парторганизации, перед взлетом перекрестится, задвинет фонарь кабины – и пошел. Были православные и просто фаталисты – но неверующих не было. Основная масса Героев Советского Союза состояла из людей, которые считали, что, если им суждено погибнуть, они погибнут при всех раскладах, а если назначено свыше, то будут жить.

Один маршал авиации в своих военных мемуарах рассказал, как он чудесным образом спасся от вражеских бомб. Свой рассказ он начинает со слов: «Я не набожный, я убежденный атеист, и все-таки жизнь заставила меня посмотреть на некоторые события...» Заканчивает же так: «Что это, случай или судьба? Дидактические наставления в таких случаях отсылают в сторону познания специалиста и его опыта. Все это так. Но ведь есть что-то и от везения, от судьбы. Согласен заменить слово «судьба» другим равнозначным по смыслу, лишь бы сам смысл не менялся по существу». Маршал мог бы написать «промысл», но в ту пору такое бы не напечатали.

«Сейчас нам это не понять»

– Среди собранных вами фактов имеются ли такие, которые вообще невозможно объяснить?

– Типичный пример. Рядом с бойцом взрывается 100-килограммовая бомба, фугас. Теоретически можно представить, что осколки каким-то образом обогнули тело человека, не задев его. Но взрывная волна-то неизбежно (ей некуда деваться) должна разорвать человека просто на молекулы. И в похоронке бы написали «пропал без вести», поскольку тела нет. А бойцу ничего, целехонек... Или был случай под Москвой. Попал снаряд в наш танк, причем снаряд кумулятивный, который пробивает узкое отверстие в броне и все выжигает внутри. В тот же миг один из экипажа очутился за пределами танка, на земле. И это при задраенных люках! Танк горит, а он со стороны наблюдает, на нем ни царапины. Были также случаи, когда пилоты непостижимым образом пролетали сквозь кабины. Эти люди потом не могли объяснить, как им это удалось. Чаще всего летчики ничего не могут объяснить. Типичный случай: пилот в бессознательном состоянии сажает самолет, ничего не помнит и говорит, что за него это кто-то другой сделал.

– Чем непостижимее спасение, тем, наверное, труднее о нем рассказывать, и люди предпочитают молчать?

– Да вообще многие чураются публичности. Одна наша прихожанка рассказала о своем отце. В 42-м году во время атаки его тяжело ранило, атака захлебнулась, наши отошли, а он остался лежать на нейтральной полосе. Дело было зимой, стоял страшный мороз, и он лежал на снегу восемь суток, истекая кровью. На девятые сутки его вытащили разведчики. И он остался не просто жив, а за восемь дней не отморозил ни рук, ни ног. Я попросил у прихожанки разрешения записать этот случай, она: «Нужно посоветоваться с родными». Они посоветовались и сказали, что ни к чему их родителя в «книгу рекордов» включать. Вот такое отношение.

– В будущей книге вы как-то будете комментировать, осмысливать эти чудесные случаи?

– Я много читал определений чуда – и по поводу мироточивых икон, и благодатного огня, и неожиданной помощи свыше. И четко знаю: это невоспринимаемое, не укладывающееся в сознании совершение. Оно может быть разным, но сознанием понять его невозможно. Его надо принимать таким, какое оно есть. Так что комментарии давать ни к чему. В книге от себя я добавлю только технические пояснения, чтобы людям штатским было понятно.

Чем военные случаи необычны – они имеют количественную меру. Это и допустимая для выживания температура воды, возможный угол обзора и так далее. Также они поддаются статистическому счислению. Скажем, сколько было за четыре года войны «подвигов Александра Матросова»? Некоторые называют 54, у меня есть точные сведения о 49, что тоже много. Теперь зададимся таким, несколько странным, вопросом: а какой процент был выживших после закрытия грудью амбразуры?

– То есть чтобы солдат лег на стреляющий пулемет, и... ему ничего?


Маршал В.И.Чуйков с Б.Филимоновым и А.Очкиным (справа). Генштаб, 1965 г.


– Об этом и говорю. Так вот. Из 49 один все-таки выжил! Следующий вопрос: а почему выжил, как такое могло случиться? Начинаем исследовать судьбу этого человека – и становится понятно... Оказывается, еще прежде Бог его берег: пуля немецкого снайпера попала ему в голову, но лейтенант непостижимым образом остался жить. После госпиталя он возвращается на фронт. Во время атаки пулей из крупнокалиберного пулемета ему раздробляет бедро, но он доползает до дзота и бросает гранату. Пулемет продолжает строчить, тогда лейтенант своим телом закрывает амбразуру. Изрешеченного, его вытаскивают с поля, заносят в хату, стоят перед ним, сняв шапки... Тут, придя в себя, лейтенант думает, что попал в плен, – и выдергивает чеку из гранаты, что была на поясе. К счастью, боец Борис Филимонов успевает подхватить лимонку и бросить ее в окно. Потом снова госпиталь, снова фронт. После форсирования Днепра получил тяжелую контузию. Очнулся офицер от холода в покойницкой, где молодые военврачи рядом с ним, практикуясь, резали мертвые тела... К утру дополз до входа, задел штабель замерзших трупов и был извлечен из-под него шедшими на дежурство перепуганными медсестрами. В итоге «лейтенант Огонь», как прозвали его в Сталинграде, довоевал до Победы, брал Прагу, где, кстати, тоже получил ранение.

– О ком вы рассказываете?

– Это известный человек, лейтенант Алексей Яковлевич Очкин, кавалер четырех орденов, о нем писали в 65-м году в газетах, есть о нем и в мемуарах маршала Чуйкова, других военачальников, под началом которых он служил. После войны Очкин закончил институт кинематографии, снял фильмы «Мы из Семиречья», «Гонки без финиша», в 70-х годах написал документальную книгу – о себе, но в третьем лице. Умер он совсем недавно, 16 февраля 2003 года. Человек очень скромный, хотя жизнь его – настоящий подвиг.

– Если бы он писал от первого лица, то, действительно, обвинили бы в нескромности.

– В том-то и парадокс, что, когда начинаешь говорить правду, тебе не верят. Есть такой фильм «Аты-баты шли солдаты». Я не раз слышал критические отзывы, мол, там литературщина, навыдумывали нежизненных ситуаций. Скажем, такой эпизод. Дневальный сообщает комвзвода, молодому лейтенанту, что у них мыло украли. Нашли парня, который это сделал, – чистое, ясное лицо с голубыми глазами. Солдат объясняет причину: он мыло хотел отправить родным, потому что они голодают. Как только он произнес «голодают», дневальный воскликнул: «Я пойду вместо него под трибунал!» Дневальный знал, что такое голод, а лейтенант не знал...

– Действительно, как-то театрально.

– А потому и театрально, что показан реальный случай! Если бы режиссер сам его придумал, то сделал бы похудожественнее, то есть «пожизненнее». Годы проходят, война от нас удаляется, и мы все меньше и меньше понимаем тех людей. И героизм их тоже от нас уходит... Когда ты прыгаешь с самолета, да еще из ПО-2, где нужно выкарабкиваться из кабины, передать летчику карабин парашютной вытяжки, чтобы он пристегнул к скобе, а ты в этот момент стоишь на краю, на дощечке, и видишь, как выплывает земля, под тобой бездна... Я скажу, героев тут маловато бывает. К горлу этак подкатывает... Нет, человеку стороннему понять невозможно.

– Вы сказали, что служили. Долго?

– Служил, имею опыт. Но меня в газете никак представлять не надо, не нужно мне популярности.

* * *

Ниже публикуем несколько случаев из собрания Бориса Васильевича с его пояснениями, которые он привел нынешней зимой на «круглом столе» «Богословские и научные вопросы описания чудесных знамений, происходящих в Русской Православной Церкви».

Старый чайник

– Факты у меня изложены по определенной системе. Указаны дата произошедшего, номер воинской части, должности и фамилии людей, которые участвовали, источники информации (письменные и устные).

Вот одно из свидетельств. Май 44-го года. 10-й Гвардейский бомбардировочный авиационный полк. Командир эскадрильи дважды Герой Советского Союза капитан Ефремов, возвращаясь из поездки в освобожденный Севастополь, вместе с группой летчиков полка останавливается на окраине Симферополя, чтобы подкрепиться. Он вспоминает:

«...Невдалеке находился лагерь немецких военнопленных. Мимо летчиков прошла цепочка пленных с конвоиром, и в руках их были ведра, чайники, фляги. Они шли за водой. Один пленный обратился к конвоиру, тот махнул рукой. Пленный подбежал к летчикам и, показывая на небольшой чайник, попросил хлеба. Кто-то протянул ему хлеб. Он положил чайник около нас и бросился бежать, догоняя своих. «Возьми чайник!» – закричали ребята, но немец не остановился. Мы стали рассматривать чайник.

– Василий Сергеевич, посмотри, что на дужке написано. «Еф. Сег. Иг.», – прочитал Булкин.

– Не может быть, – вырвалось у меня. – Это же мой отец!

Все обступили нас и разглядывали нацарапанные слова. Я не мог утверждать, что надпись сделал мой отец, но совпадали точно фамилия, имя, отчество.

Историю с чайником мы рассказали коменданту, и вскоре немец стоял передо мной. На ломаном русском языке он рассказал, что на Украине есть река Рось, возле нее – село Володарка, там у дороги и повстречал старичка с чайником. Немец дал ему хлеба и соли, а тот в благодарность протянул чайник. Немец служил в комендатуре Володарки до 43-го года, потом его отправили в Крым, там он и попал в плен. Я дал ему полбуханки хлеба, а чайник оставил себе и не расставался с ним до конца войны.

В машине я думал о невероятном стечении обстоятельств. Пленный немец принес мне весть об отце. Он находился в районе Володарки – там живут родители моей жены. Выходит, в Володарке живут и жена с дочерью».

К этому надо добавить, что в 41-м году жена Ефремова уехала в Сталинград к родителям мужа. После освобождения Сталинграда Ефремов побывал в поселке – дом отца был сожжен дотла. Соседи рассказали, что его мама умерла от переживаний и лишений. А отец и жена с дочкой исчезли, их куда-то погнали немцы. На самом деле (небывалый случай!), немцы им выдали документы на право переезда на Украину, без которых по оккупированной территории путешествовать было нельзя. От Сталинграда до Володарки по прямой около 1100 километров, на переезд требовались деньги и еда, которых у Ефремовых не имелось. Выехали в чем были – и благополучно добрались до места. А потом с помощью старого чайника сообщили, где находятся.

Женская шубка

А вот случай с виду невыразительный, но для специалиста просто непостижимый. 10 сентября 41-го года. 41-я отдельная разведывательная эскадрилья ВВС Балтийского флота. Пишет о себе генерал-лейтенант морской авиации Пресняков. События происходят на летающей лодке МДР-6.

Утром экипажу лейтенанта Преснякова приказали вылететь на Ладогу, так как немцы бомбили баржи, шедшие на Ленинград. Начальник штаба показал примерное место тонущих барж и передал указание командира: «Действуйте по обстановке. Риск – в разумных пределах».

«...Через 20 минут после взлета обнаружили первую баржу. Она затонула. Людей нигде не было, кругом плавали буханки хлеба. Потом увидели еще две баржи, на притопленной палубе стоял высокий мужчина и держался за большую чугунную тумбу. Когда сели на воду и подошли к барже, то мужчины на палубе уже не было – смыло волной.

Пролетав в указанном районе еще 20 минут, больше ничего не обнаружили и взяли курс на Новую Ладогу. И тут далеко в стороне штурман заметил светлую точку. Хотя до нее было около четырех километров, она хорошо просматривалась на темном фоне воды. Подошли ближе и увидели затопленный на мели буксирный пароходик. Из воды выступали лишь мостик, труба и мачта – и буквально каждый сантиметр этой площади был облеплен людьми. Около 30 человек умудрились как-то пристроиться, уцепившись за скобы и выступы. На мостике была женщина, ее беличья шубка и оказалась той точкой, которую мы заметили.

– Что будем делать? – спросил штурман. – Если приводнимся и подрулим, они кинутся на самолет и, чего доброго, нас утопят... Бросить-то нельзя, часа через два стемнеет, а ночь они не выдержат: волны наверняка разобьют этот Ноев ковчег или смоют их всех.

– А далеко отсюда корабли Ладожской флотилии?

– Корабли-то недалеко, – прикинул штурман на карте, – да вряд ли морячки успеют дойти сюда до темноты.

Решили идти к морякам. Над кораблями флотилии сбросили вымпел. С кораблей сообщили, что поняли, и вышли курсом, указанным с самолета. Мы опять подошли к затонувшему буксиру и дали ракету. Затем вернулись к кораблям, корректируя их курс, ходили галсами туда и обратно. Теперь люди поняли, что мы кого-то наводим, они успокоились и смотрели в ту сторону, откуда мы прилетели. Наконец, корабельный сигнальщик рапортовал: «Благодарю за наведение. Буксир наблюдаем». Взяли мы курс на аэродром. И вдруг штурман рассмеялся:

– А что если на буксире не знают, что их спасительница на буксире находится? Если бы не дамочка в беличьей шубке, я этот буксир ни за что бы не заметил».

Тут требуется пояснение. Уцелевшие люди и выступавшие над водой части буксира составляли собой цветовое пятно, угол зрения которой превышал угол зрения шубки женщины в несколько раз. Из-за плохой наклонной видимости предмет рассмотрели только тогда, когда подошли ближе. А вот шубку на расстоянии четырех километров увидели хорошо. Минимальный угол зрения, при котором глаз способен различать предмет, равен 1-й угловой минуте. Зададимся размерами шубки: 0,5 на 1,2 метра, это, если брать по максимуму, 54-й мужской размер. С расстояния, с которого увидели шубку, размер 0,5 метра соответствует углу зрения в 26 секунд. А 1,2 метра равен почти минуте. Если взять среднюю величину, получится значительно меньше 1 минуты, глаз такое видеть физически не может. При этом надо учесть, что беличьи шубы шьют из зимней белки, цвет ее серый в разных оттенках. И озеро тоже было серым, свинцовым. И все же эта совершенно неразличимая шубка (или молитва ее обладательницы?) спасла терпящих бедствие людей.

Один в море

А это из раздела «Переохлаждение». Январь 43-го года. 164-й истребительный авиационный полк. Пишет маршал авиации Скоморохов о своем однополчанине:

«Старший сержант Николай Аверкин был сбит в 40 километрах от берега. Он на парашюте благополучно приводнился и несколько часов болтался среди холодных волн. А вечером, когда окончательно окоченел, вдруг увидел всплывающую акулу. Его охватил неимоверный страх. Акула преспокойно приблизилась, на ней показался человек.

– Кто ты, отзовись, – раздалось по-русски.

Аверкин сообразил, наконец, что это подводная лодка, но чья, не поймешь.

– Греби сюда, нам некогда волынку тянуть!

Слова «волынку тянуть» успокоили Аверкина: «Свои!» Забрали его подводники, обсушили, обогрели, чаем напоили и на берег высадили. Утром он явился в полк после недолгой, но по-своему удивительной одиссеи».

Случай в своем роде уникальный, имеет несколько самостоятельных аспектов, понятных только военным людям. Во-первых, 164-й истребительный полк не принадлежал к морской авиации, поэтому у его летчиков не было индивидуальных средств спасения на воде: жилета, пояса, лодки. Возможно, Аверкин не знал и о правилах приводнения: на высоте 100 метров он должен был расстегнуть карабин и освободиться от подвесной системы, чтобы сидеть только на круговой лямке. В момент касания с водой нужно соскользнуть с нее в воду, чтобы парашют отнесло в сторону. Если ничего этого не соблюсти, то можно оказаться под куполом парашюта и запутаться в стропах. Затем при приводнении нужно сразу же освободиться от зимней одежды, чтобы не тянуло ко дну. Это тоже нужно еще суметь сообразить испуганному человеку. Зимой температура воды в Черном море плюс 7-8 градусов, и те, кто попадал в море, через 30-40 минут неминуемо погибали от переохлаждения. Душевное состояние человека при этом представить нельзя – неимоверный страх и отчаяние, которые также ускоряют гибель.

Еще один момент – появление подводной лодки рядом с летчиком. Совпадение невероятное. При этом надо учесть, что все наши коммуникации в этом районе немцы контролировали особенно тщательно. Туда-сюда сновали гидросамолеты «Гамбург-138» и «Гамбург-140», они наводили на обнаруженные наши корабли свои торпедные катера и бомбардировщики. Садясь на воду, «гамбурги» могли часами контролировать прибрежный район. По этой причине наши подлодки всплывали для вентиляции и подзарядки аккумуляторов далеко от берега и только в темное время суток. Но в момент спасения Аверкина лодка почему-то всплыла, когда ночь еще не наступила. В наступающих сумерках увидеть голову человека над водой было трудно, а сама лодка просматривалась очень хорошо. При этом на сумбарине почему-то не торопились, своим ходом она подошла к Аверкину... Происходило все в 40 километрах от берега, то есть в прибрежной зоне, которую «гамбурги» просматривали днем и ночью. Если сложить все обстоятельства вместе, то произошедшее просто выпадает из реальности.

Письмо

Случай под рубрикой «Встречи очные и заочные». Ноябрь 44-го года. 1229-й гаубичный артиллерийский полк. Свидетельствует полковник, бывший командир батареи, Герой Советского Союза:

«Накануне Октябрьского праздника в батарею принесли подарки. Среди них оказалась посылка с традиционным адресом «Самому храброму бойцу». Пришлось голосовать. Единодушно присудили подарок телефонисту Григорию Турянчику, очень скромному парню, отчаянному и смелому в бою. Учли и то, что Григорий болезненно переживал разлуку с женой. Его ранило под Ораниенбаумом, долго лечился, потом попал в другую часть. А жена в это время эвакуировалась из Ленинграда, так и потеряли друг друга. Под любопытными взглядами Турянчик вскрыл ящик, сверху лежала записка.

– Читай вслух, – потребовали друзья.

«Дорогой боец, – начал читать Григорий, – прими привет из глубого тыла. Очень прошу сообщить, не встречал ли ты часом солдата Григория Турянчика. С глубоким уважением, Елена Турянчик».

И адрес. Чудо да и только. А еще говорят, что чудес на свете не бывает.

Действительно, вероятность этого события – первая цифра в шестом знаке после нуля, если говорить по-научному. А по-простому – чудо.

Записал М.ВЫГИН

http://www.rusvera.mrezha.ru/

Марина Кравцова
БЕЗ КРЕСТА
Рассказ
Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытым в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра – золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг – как-то резко, в один миг – не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье, как хрупкую вазу.
Осколки… Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь…
Неохотно приподнявшись, Серёжа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать ещё часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось всё! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог… Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплёлся в штаб.
Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершенно ошалевшие, уже в который раз переходящие «из рук в руки», кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желания выжить, хоть как-то прожить, при любой власти…
Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова «красный террор» стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.
Теперь он уже понимал, что такое беда, а что – благо. В наследственном молитвослове – дорожном, растрёпанном, с крошащимися жёлтыми листами и золотым теснением на переплёте – он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Серёжиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой… Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял ещё маленьким мальчиком.
Всё осталось «там». В тех днях, когда жизнь была лёгкой и звонкой, словно пение птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: «Отечество, Император, Россия...»
Отец был лично знаком Государю Императору, и Серёже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе…
Сережа знал, что никогда, ни за что – даже перед смертью! – не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только один глаз сделал бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом – больших, прозрачных, чистейших – было всё: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего ещё непонимающего Серёжу, что поражало ещё сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать провиденьем. О! они всё уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять… Но никто не хотел.
И в один ужасный день Сергей вдруг узнал…
- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!
Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая «многая лета» господам Временному правительству, а Серёжа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя…
О том, что Царь Николай с Семьёй расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что изменило? «Предатель! – говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слёзы не сравнимого ни с чем горя. – Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал?! К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь… все мы прокляты, и я тоже!»
А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всём в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалась на тело, на сердце, на душу… «Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…»
В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.
Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоёванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно – любили его. Князь прозвал его «непорочным юношей», а Александров, «ради красного словца не жалеющий и отца», очень любил наблюдать, как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот – на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с чёрными как смоль волосами, горят странным огоньком.
- Загрустил, рыцарь печального образа? – князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. – Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!
- Может, хватит? – тихо попросил Серёжа. – Сегодня Владимиру сорок дней…
- Ах, вот оно что! – Турчин достал новую папироску. – А России когда сорок дней было, не считал?
Серёжа открыл было рот, но вмешался Александров.
- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! – заметил он князю, сразу став серьёзным. – Может, ещё...
Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумлённый взгляд. Турчин равнодушно зевнул.
- Кривоносов и Борисов допрашивают… этого… как его…
Новый крик.
- Да чего ж они делают-то? – у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.
- А ты что так разволновался, Серж? – князь вновь закашлялся.
- Может, жалеть ещё вздумал красного пса? – подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Серёжа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.
- Почему я должен давать вам отчёт в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?
- Тряпка! – бросил сквозь зубы Александров. – Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?
- Нельзя так! – вмешался Турчин. – Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели…
Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.
- Стыдно! – взорвался подполковник. – Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…
Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул её рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтёками и чёрными тенями под страдальческими глазами.
- Что здесь происходит? – закричал поручик.
- Допрос, ваше благородье, - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.
- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?
Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову своё мнение о происходящем.
- Как вы можете? – начал он. – Мы – офицеры Белой гвардии и…
- Вас не спрашивают, поручик! – рявкнул Борисов. – А с тобой я сейчас поговорю…
Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.
- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? – издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вопль допрашиваемого.
- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.
- Ничего?! – глаза Борисова расширились. – Вы – ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жён… - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нём вспомнить. – Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?
- Да! – выдохнул бледный Серёжа. – Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!
- Что?! – дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щёлочек. – Ах ты… баба!
Звук пощёчины… и внезапная краска в лице Борисова.
- Выйдем за дверь! – прошипел последний. – Кривоносов, продолжи пока!
Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы несомненно, если бы не Турчин и Александров… Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Серёжу.
- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! – закричал князь. – Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа…
- Креста на тебе нет! – кричал Серёжа Борисову.
- Крест – вот он! – Борисов рванул шнурок из-под мундира. – Потому и не жалею этих мразей, этих…
- Да разве ж мы палачи?! – не слушал Серёжа. – Что ж… они наших жён бесчестят, давай и мы в отместку…
- Замолчите оба! – повысил голос князь.
Но теперь уже не вытерпел и подполковник:
- Если ты такой богомольный, поручик, так чего ж ты… Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!
- Вся Россия сошла с ума… от безбожия, - тихо ответил Сергей. – И мы тоже… Потому и потеряли Россию!
- Потеряли?! – вскрикнул Александров. – Ну, это мы ещё посмотрим… А с такими настроениями…
Он плюнул, отпустив Борисова и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнув пару раз и вновь скрылся в комнате, превращённой им в камеру пыток. Страшно было, как щёлкнул запор изнутри.
- Пойдём отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.
Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянув за собой Сергея, прикрыл дверь.
- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. – Бледный, растрёпанный, дрожишь как в лихорадке… Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли как заложников?
- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!
- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? – с удивлением пожал плечами Турчин. – У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил бы…
- Значит, всё, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!
- Да что ты всё заладил – Святая Русь… - князь вновь закашлялся и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слёзы.
- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, - заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. – Ты – идеалист.
- Да, - мрачно подтвердил поручик. – И этим горжусь!
- Ну-ну! Конечно, при этом ты – смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Всё донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.
У Серёжи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.
- Не знаю боли? Князь! Царя… расстреляли. А вы – иголки. Эх, князь!
Он ушёл, а Турчин в который раз закурил, проклиная всё на свете, и в том числе себя самого.
Дурные предсказания князя насчёт того, что красные вскоре их «повеселят», сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Серёжа в бою забывал обо всём, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении – не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность и «идеализм». На войне и не могло быть по-другому.
В этом сражении он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - измождённое лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь – раненое плечо словно проткнули раскалённым шомполом. Серёжа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…
- Ну вот и встретились, поручик! – сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали, Серёжей овладел безотчётный ужас…
- Это кто? – в полузабытьи услышал он ещё чей-то голос.
- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с «его благородием». В ответ – мат… Похлеще, чем у Борисова.
- Да мы его, паскуду…
- Незачем, - бросил комиссар. – Мальчишка. Пристрелить – и всё, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.
- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.
- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородье, на прогулку пора.
У Сергея всё поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Но комиссар торопил.
- Нечего разлёживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!
Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери – насколько мог твёрдо. Комиссар, достав наган, - сзади.
Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок… Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновения переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило всё его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же всё-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально, хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Серёжи перехватило дыхание от бешенного желания жизни… Всё, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.
- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе всё равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почём фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень…
Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Серёжа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить, в раненого. «А ведь он тоже – русский!» Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. «Где Россия? Нет её!»
Они вошли в лес
- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.
«Ну вот и всё! Последние мгновенья…» И вдруг… вспомнил! Вспомнил то, о чём поклялся не забывать именно вот в такое мгновение. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо… «Вот истина, - почти вслух шептал поручик. – Вот оно – настоящее… А Он – жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит… Государь, помоги!»
- Разреши мне помолиться? – почти как к брату обратился Серёжа к своему будущему убийце. Тот кивнул.
Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег… Приятно холодный, тут же тающий от его жара… И стал молиться вслух. Взволновано, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову – это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворённой, которая никогда не кончится…
Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел ещё сильнее. В душе что-то натянулось, как струна, - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошёл Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, чёткий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес – и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошёл и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший жёлто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он – перекрестился…

ДИСПУТ В ПОКРОВСКОМ
«Пока свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света»
(Ин. 12, 36)

Мероприятие

На праздник Рождества Христова я поехал к своим родственникам в село Покровское, и там произошло событие, которое побудило меня написать эту работу. Перед праздником по селу были расклеены объявления, что в помещении Дома культуры состоится лекция «Как произошла вера в Бога?». В объявлениях также указывалось, что после доклада лектора общества «Знание» товарища Матюхина И.П. состоится диспут.
Чтобы не ударить в грязь лицом перед приезжим лектором, директор Дома культуры позаботился о соответствующем оформлении зала. В зале развесили плакаты: «Религия – это опиум для народа», «Религия – это дурман» и «Ни одного отстающего в пути».
Подобные мероприятия проводились в Покровском редко, поэтому представлял лектора сам директор Дома культуры Альтшулер. В противоположность тучному, с холодным, надменным взглядом и крикливым голосом Альтшулеру, лектор Матюхин выглядел спокойным, общительным; добрые глаза и приветливая улыбка располагали к себе. На вид ему было лет около пятидесяти. Альтшулер представил Матюхина и напомнил, что после лекции состоится диспут, в котором могут принять участие все желающие.
Выйдя на трибуну, лектор преобразился: с губ слетела улыбка, в глазах погасла доброта, лицо стало самоуверенным и решительным.
– Как известно, – уверенно начал он, – атеистическое мировоззрение – самое передовое мировоззрение в мире...
Альтшулер бросил в зал взгляд, который как бы говорил: это вам не со мной, сейчас Иван Петрович покажет вам кузькину мать, а то, ишь, размолились.
– Религиозные представления формировались в обстановке невежества, страха, бессилия человека перед природой, – продолжал внушать лектор. – Солнце, луна, планеты, звезды казались людям могучими богами, к ним они обращались с молитвами, приносили дары.
На присутствовавших обрушился поток цифр, цитат, высказываний ученых и писателей, отвергающих религию. Матюхин ссылался на верования народов и племен Австралии, Африки, Азии, Южной Америки и т.д. Избитые факты в его устах приобретали какой-то особый смысл.
– Мы живем в век, когда человеческий разум проявляется во всей своей силе и мощи, – продолжал Матюхин, – космическое пространство сегодня превращено в гигантскую лабораторию: запущены тысячи спутников Земли, межпланетные аппараты побывали на Луне, Венере, Марсе. Просто не хочется верить, чтобы в наш век, когда человеческий разум достиг своего апогея, религия, вера в таинственное, в сверхъестественное сохраняла еще власть над умами и сердцами людей!
Альтшулер встал из-за стола и радостно захлопал. Люди, зараженные атеизмом, тоже дружно зааплодировали. Да-а, «наверху» знали, кого прислать в Покровку! Верующим же было прискорбно и от самой лекции, и от того, что их односельчане успели заразиться духом безбожия.
После доклада был объявлен перерыв. Многие пошли к Демьяну Лукичу, пасечнику. Это был старик лет шестидесяти с лишним, с небольшой рыжеватой бородкой и чистыми, спокойными глазами. Он слыл среди односельчан человеком знающим: был весьма любознательным, много читал, внимательно следил за происходящими в мире событиями. Всех он называл на «ты», но получалось это у него как-то мягко, ласково, и никто не обижался. Больше всего Демьян Лукич любил потолковать о божественном. Говорил он просто, понятно, а главное – убежденно. На лекцию Демьян Лукич пришел со своим внуком, десятилетним Трофимушкой.
– Очень уж мудрено говорил этот лектор, – заметил кто-то из односельчан. – Каких только народов нет на свете, и у каждого своя вера. Страсть! Что тут ему скажешь?
– А не пойти ли нам, Лукич, домой, – предложил старику самый близкий его друг. – Что связываться с этими безбожниками, засмеют только.
– Я так думаю: защищать веру нужно не ради безбожников, а чтобы предостеречь от соблазна верующих. А то ведь некоторые стали колебаться... Посидим немного, послушаем, что они еще скажут, – и Демьян Лукич пошел на свое место.
Начало диспута
Перерыв кончился, все расселись по местам. Директор Дома культуры Альтшулер пригласил желающих выступить, но никто не отозвался. Он повторил приглашение, и тогда в первом ряду не спеша поднялся Демьян Лукич.
– Много ты, милый человек, – обратился он к докладчику, – нам тут всего наговорил. Сравнил даже религию с прялкой – мол, ее тоже скоро в музей сдадут... Да разве может такое быть? Религия – ведь не предмет какой-то, взял да и выбросил, это жизнь народа, и к серьезным вещам, милый мой, надо относиться серьезно. А насчет того, что Бога дикари выдумали от страха, тоже скажу: это не так! Дикари выдумали не Бога, а богов, потому что, сам ты говорил, обожествляли природу, поклонялись солнцу, деревьям, камням всяким. Это были языческие боги, а мы в таких не веруем. Мы веруем в единого Бога, Творца неба и земли, и нам нечего Его выдумывать, потому что Он есть, был и будет всегда, – Демьян Лукич немного помолчал. – Говоришь: Бога нет. Слыхали мы такое! Ну а ты, милый мой, можешь нам доказать, что Бога нет?
– А что тут доказывать? Я ведь только что говорил, что об этом ясно свидетельствуют величайшие достижения науки. XX век – век науки и техники, век космических полетов, а не религии, она уже отжила, – убежденно повторил Матюхин.
– Ошибаешься, дорогой! – возразил Демьян Лукич. – Наука Бога не ищет, у нее задачи совсем другие. Наука изучает природу, ее законы, открывает их, и ты, конечно, знаешь, что очень много знаменитых ученых были верующими. Вера в Бога не мешала и не мешает им делать открытия, а, напротив, помогает: Бог вразумляет их, чтобы они, видя в природе премудрость Божию, прославляли Творца. Человеческая душа стремится к небу, тоскует по нему, такой она Богом создана. Даже наши писатели это признают. Читал я недавно книгу Владимира Солоухина – может, знаешь? – так он интересно сравнивает. Жили, мол, в пруду караси, жили, и вдруг один, вроде бы карасиный космонавт, решил выпрыгнуть и посмотреть, что за жизнь там, наверху. Выпрыгнул – и задохнулся, и быстрее на дно. «Ну, что там?» – спрашивают его сородичи. «Да ничего. Ничего там нет!» Вот так и люди: слетали в космос, на вершок от земли подпрыгнули и уже кричат: «Мы летали, а Бога не видели! Бога нет!» Да разве Бога из ракеты увидишь! Он живет в Свете неприступном... А как мы можем узнать о Нем? Через Его творение. Оглянись – и увидишь, всюду Его следы...
Зал внимательно, напряженно слушал.
Пчелы
– Вот у меня на пасеке есть пчелы, – продолжал Демьян Лукич. – Сколько я наблюдаю за ними и все удивляюсь: как мудро они работают! Как дивно строят соты – такие правильные и красивые ячейки мастерят, нам таких ни за что не сделать. А как собирают и откладывают мед! Читал я в ваших книгах, что даже ученые удивляются пчелиной мудрости. Вот я и хочу спросить тебя: откуда у них эта мудрость? Кто научил их?
– Никто их не учил, – быстро ответил докладчик, – и эта, как вы выражаетесь, мудрость не что иное, как инстинкт, или интуиция. Инстинкт действует всегда бессознательно, но целесообразно, т.е. достигает нужной цели. Вот и пчелы: они не сознают, что делают, хотя действия их полезные, целесообразные. Поняли вы теперь?
– Понять-то понял, да не о том я спрашивал. Я спрашивал: откуда у них эта мудрость, или инстинкт этот?
– Откуда? – переспросил Матюхин. – От привычки. Привычка – это тоже свойство человека и животных. Приобретается она не сразу, а вырабатывается сотнями, даже тысячами лет...
– Смотри-ка, – удивился Демьян Лукич. – Что же тогда получается – что пчелы тысячи лет назад были умнее нынешних архитекторов?
– Как так? – возразил Матюхин.
– Да так. Если они давным-давно привыкли делать такую мудрую работу, какую ученые и поныне не осилят! Ведь ученым мед с цветочков ни за что не собрать, а пчелы справляются с этим быстро и легко. Да еще, я читал, прибавляют к меду 25% воды и какого-то противогнилостного вещества, чтобы предохранить мед от брожения. Кто научил их? Мы, люди, и то сами не можем научиться писать, читать, даже ходить нас учат. А тут пчелы, насекомые – неужели они сами научились?
Матюхин ответил не сразу: видно было, что он немного растерялся. Альтшулер попробовал его выручить.
– Выступайте по докладу! – сказал он. – Как произошла вера в Бога? – вот тема доклада. Не уклоняйтесь!
– А он и не уклоняется! – бросил кто-то из зала. – Он дело говорит.
– Нечего увиливать. Отвечайте!
Дарвинизм
– В науке существует особая теория – дарвинизм, – снова заговорил докладчик. – Дарвин доказал, что все в мире постепенно развивается и совершенствуется. Происходит с природой так называемая эволюция, т.е. постепенное развитие. Миллионы лет назад животный и растительный мир был совсем не такой, как сейчас. В природе идет борьба за существование, в процессе которой слабое, неприспособленное гибнет, а здоровое, сильное выживает, укрепляется и развивается. Этот процесс в науке называется естественным отбором. Помимо него, существует отбор искусственный, с помощью человека. Так, скотоводы скрещивают разные породы животных, улучшают их, то же делают садоводы с растениями путем прививок. Новые приобретенные качества передаются по наследству, закрепляются в последующих поколениях, и таким образом происходит усовершенствование отдельных видов.
– Ну, ладно, – согласился Демьян Лукич, – даже если и есть эта эволюция, ее мы еще можем признать – но она ведь только следствие! А я тебя спрашиваю о причине, о начале начал, т.е. о Боге, от Которого и эволюция, и интуиция, и все прочее.
Матюхин снова замолчал, и Альтшулер воспользовался паузой.
– Вопрос исчерпан, – сказал он.
Но Демьян Лукич и не думал отступать.
– Какое там исчерпан, – смиренно заметил он. – У меня, милый мой, вопросы только начались... Я вот тоже хочу сказать о садовнике, есть у меня знакомый в городе. Какие он цветы выращивает – настоящее чудо! Как-то спросил я его: «А можешь ты вырастить какой-нибудь цветок, ну, скажем, из крапивы?» – «Нет, конечно», – удивился он. «А из дерева сделать железную скамейку?» – «Это уж совсем чепуха!» Почему? Потому что есть законы в природе, и их не переступишь. Попробуй привить что-нибудь к засохшему дереву – хоть всех садовников собери, ничего не получится, потому что в нем нет жизни... И с пчелами не так-то оно просто. Ни с кем их не скрещивали, не прививали. Откуда же они такие хитрости знают?
Матюхин все еще молчал. Демьян Лукич хотел, чтобы ему ответили конкретно: Бог научил пчелу или природа? И чтобы добиться ответа, привел пример.
– Вот самолет и птица, – начал он, – в полете и по своему строению они похожи, ведь самолет создавали по подобию птицы. Но вот какое интересное дело: птицу можно убить и разобрать по косточкам, самолет можно разобрать на части. А собрать что легче – самолет или птицу? Ясно, что самолет собрать можно, а птицу никому не удастся, потому что она – живое существо. Теперь ответь мне: кто сделал самолет?
– Разумеется, человек. Конструктор.
– А птицу? Ее кто сотворил?
– Разумеется, природа и никто иной! – сказал Матюхин. – Она есть великий учитель и конструктор. Она производит, она делает отбор, она создала птицу. Все она делает.
– Смотри-ка, – снова удивился Демьян Лукич. – Тогда ответь мне: что такое природа?
– Природа – это все, что нас окружает – небо и звезды, моря и земля...
– Стало быть, – начал рассуждать Демьян Лукич, – звезды, моря, земля... Они разум имеют?
– Нет, неодушевленная материя не мыслит.
– А мертвая женщина, имеющая во чреве плод, может родить живого ребенка? Как ты думаешь?
– Конечно, нет!
– Вот и разъясни, – попросил Лукич, – кто же из природы создал птицу и научил пчелок такой великой мудрости? Известно ведь, что сто дураков не сумеют одного человека сделать умным, а умный один может сто просветить и научить. Какое же такое существо создало птицу и научило пчелок уму-разуму?
– Да ведь я уже разъяснял, что пчелы делают все не по разуму, а по инстинкту, – с оттенком раздражения ответил Матюхин. – У них нет сознания и воли.
– Это еще дивнее, – заметил Демьян Лукич. – Легко научить человека, у которого есть разум и язык, а вот попробуй корову или лошадь научить читать и писать! Это было бы чудом! А еще большее чудо – научить малюсеньких пчелок делать дивные дела, на какие не способны самые ученые люди. Скажи, наконец, кто это чудо совершил? Кто?!
Молчание. И в зале было тихо. Спор всех захватил.
– В далекие времена, читал я, – продолжал Демьян Лукич, – многие языческие народы – египтяне, финикийцы, греки – представляли себе происхождение мира так: раньше был вечный хаос, первобытный океан, и из этого темного бессмысленного скопления стихий возник наш разумно устроенный мир. Это древнее языческое учение воскресили современные атеисты. Они тоже объявили, что вселенная возникла из бессмысленной, неразумной материи, и науку они используют в своих интересах: что им подходит – признают, а что не подходит – отбрасывают...
Альтшулер поморщился:
– Я запрещаю обсуждение посторонних вопросов!
– Тут надо серьезно подумать и рассудить, – не обращая внимания на окрик, говорил Демьян Лукич, – проверить, правильно ли это учение? А для примера возьмем книгу «Война и мир» Льва Толстого. Прочитаем ее, разрежем на отдельные буквы и всю эту огромнейшую кучу букв рассыпем по земле. Получится из этого книга «Война и мир»? Нет, получится хаос. А чтобы из этого хаоса снова создать книгу – что надо?
– Ясно, что, – усмехнулся Альтшулер. – Голова нужна.
– Э, милый, голова и у обезьяны есть, а она тебе даже из готовых слов книгу не составит. К голове-то что надо? Разум. Чей? Писателя Толстого. Правильно я говорю?
Матюхин нехотя кивнул.
– А чтобы из первобытного океана, из хаоса получился наш разумный, прекрасный мир – для этого что надо? – не отставал Лукич.
– Разум нужен, – ответил Матюхин.
– Чей, человеческий?
– Нет...
– Чей же?
– Надо полагать... высший разум.
– Да! И ЭТОТ ВЫСШИЙ РАЗУМ ЕСТЬ БОГ!
Матюхина бросило в пот, и он жадно пил воду. Альтшулер опять пришел ему на помощь: объявил перерыв.
Перерыв
Чтобы верить, будто из немыслящей, неодушевленной материи сам по себе возник этот разумный прекрасный мир, – это надо быть сумасшедшим, надо быть фанатиком! Большой знаток русской души Ф.М.Достоевский о вере атеистов писал: «Легко сделаться атеистом русскому человеку, нежели другим нациям, живущим во всем мире! И русские не просто становятся атеистами, они верят как бы в новую веру, не замечая того, что уверовали в нуль...»
Люди шумели, громко спорили. Демьяна Лукича окружили плотной толпой, благодарили, засыпали вопросами... Между тем Матюхин с Альтшулером сидели в комнате за сценой. Матюхин рассеянно перелистывал блокнот со своими записями.
– Вот не ожидал, что выступит этот дед! – недовольно произнес Альтшулер. – Думал, встанет кто-нибудь из интеллигенции, задаст один-два вопросика – и конец. Вы же понимаете, что никакого диспута не планировалось, это так объявили, для рекламы, чтобы народу больше собрать...
– Все же, что ему ответить? – с беспокойством спросил Матюхин.
Альтшулер пожал плечами.
– Да убедите вы его, что природа создала пчел, напустите побольше тумана или еще чего... В общем, вам виднее: вас же там специально учили.
...Время перерыва давно прошло. Матюхин сидел, задумавшись... народ нетерпеливо шумел.
– Ну, пойдем, и так сильно запаздываем, – сказал Альтшулер.
Они вошли в зал. Как только лектор появился на трибуне, стало тихо.
Непостижимая сила
– Демьян Лукич в своем выступлении, – начал он, – говорил о том, что пчелы обладают особыми качествами, которыми они якобы наделены от Бога. Я уже ответил, что не Бог, а природа научила их мудрости. Наука признает, что природа состоит не из видимого только вещества, или материи, но еще и из многих заключающихся в материи сил. Посмотрите на небо: там солнце, луна, планеты, звезды. На чем они держатся? Оказывается, в природе есть сила притяжения. Ученые выяснили, что каждая планета обладает такой силой и притягивает к себе другие планеты. Силу эту нельзя ни видеть, ни осязать, но она, несомненно, существует.
Во вселенной весьма много таинственных, непостижимых, невидимых сил. Они проявляют себя и в так называемой мертвой материи, но еще больше тайн и неразрешимых загадок содержит живая природа. Взять хотя бы все тот же инстинкт пчел. Какая-то таинственная, непостижимая сила действует в этом инстинкте. Ее нельзя видеть, может, нельзя даже до конца познать. Но она, несомненно, существует. Вот эта сила и есть учитель, о котором вы спрашиваете, – обратился к Демьяну Лукичу Матюхин и на этом кончил свою речь.
Демьяну Лукичу это объяснение пришлось по душе. Казалось, он все вопросы задавал для того, чтобы подвести докладчика к такому ответу.
– Спаси тебя, Господи, за твои пояснения! Сразу видно, что ты человек умственный и рассудительный, – похвалил он Матюхина. – С тобой, почтенный мой, приятно побеседовать. Ты вот только поясни мне насчет пчелиного учителя: какая же непостижимая и таинственная сила научила их?
– Неизвестно, – ответил Матюхин неохотно. – Я только что сказал: наука не знает природы этой силы. Она остается пока загадкой.
– Но все-таки эта сила – разумная? Зрячая или слепая? Толковая? Как ты, почтенный, думаешь?
– Да ничего не известно, – с неудовольствием повторил Матюхин. – Решительно ничего нельзя сказать о ней!
И Демьян Лукич начал снова:
– Непонятно тебе? Ну, давай возьмем другой пример. Вот книга. Сначала ее необходимо придумать, не так ли, дорогой? А когда человек напишет ее, мы можем сказать, что она – плод его ума. Откроем книгу, прочитаем, познакомимся с писателем, узнаем, способный ли он, – из книги все можно узнать о писателе. Макарий Великий говорит, и ученые подтверждают, что природа – тоже Книга, раскрытая Книга, ее корки – небо и земля. Читай со вниманием, в ней все написано! Вот ученые и читают и познают, сколько в этой Книге премудрости. И самое главное: законы в природе они не устанавливают, а только открывают! Но если мы признаем законы в природе, то должны признать и Законодателя, не так ли? Человеческий разум не может вместить всего, что сокрыто в природе, но он может увидеть, может убедиться, что все здесь написано красиво, премудро, разумно, как ты говоришь – целесообразно. А что это значит? Это значит, что все создано Разумом! Каким же? Наш конечный разум не в состоянии постигнуть бесконечный Разум, который есть Бог.
Как точно и убедительно рассуждал этот деревенский старик о таких сокровенных понятиях! И правда, если взять две книги: Книгу природы и книгу, написанную человеком, и сопоставить их, то какой можно сделать вывод? Книга, написанная человеком, – это плод его ума, а Книга природы является плодом творческого Разума – Бога. Человеческая книга имеет вес, объем, т.е. материальную форму, но что в ней первично: эта материальная форма или заложенная в книге идея? Любой мыслящий человек скажет: чтобы написать книгу, она сначала должна сложиться в сознании человека. Значит, первична идея. Возьмем Книгу природы. Что первично: эта видимая материя или заложенная в нее идея? Конечно, идея. Первична не материя, а сознание, т.е. первичен Бог, как вечность, материя же вторична.
Когда мы читаем книгу, мы не видим ее автора, но знаем, что он есть. Так же мы не видим и Творца мира, Бога.

Путь к Богу

Матюхин стоял на трибуне унылый и несчастный. Куда девалась его прежняя уверенность? А Демьян Лукич продолжал:
– Как в семени дерева все есть: и ствол, и корень, и ветки, и плоды, так и в душе человеческой с самого начала заложены Богом и чувства, и вера. Почему же есть на свете люди, которые не признают Бога, Творца мира? Причин тут много, и, очевидно, это происходит оттого, что не все имеют возможность узнать правду о религии. Некоторые из-за душевной лени отмахиваются от серьезных вопросов, вместо того, чтобы задуматься над ними. Иногда обида на верующих мешает обращению к Богу, ведь многие не умеют отделить личных обид и счетов от истины. Немало и таких, кому в детстве внушили, что все верующие – темные люди, а когда вырастают, уже не хотят проверить, правильно ли то, чему их учили? Но в человеке заложено чувство благоговения перед чем-то высшим. Поэтому неверующие обычно ставят что-нибудь или кого-нибудь вместо Бога – науку, искусство, будущее человечество или человека – и поклоняются этим идолам. Однако в глубине души они тайно тоскуют о Боге. Таких людей надо жалеть...
Матюхин задумался. «В самом деле, – размышлял он, – как можно объяснить дарвинизмом способности и работу пчел? Ведь среди них существует распределение труда: одни пчелы строят ячейки, другие собирают нектар, третьи охраняют улей, четвертые убирают мусор, пчелиная матка только кладет яйца, трутни же лишь поедают мед. Каким путем приобретают пчелы все эти способности? Что от волка рождается волчонок со всеми волчьими привычками, а от овцы овечка с овечьим характером – это просто и понятно. Волк и овечка передают своему потомству то, что имеют в своей природе, а также растения дают только те ростки и плоды, которые свойственны их природе или привиты им искусственным способом. Но если бы волчонок родился и стал летать, как орел, и петь, как соловей, – ведь это было бы величайшим чудом. Или из березового семени выросли бы розы и хризантемы... И разве эти чудеса не разрушили бы до основания теорию дарвинизма? А ведь пчелы проявляют именно эти чудесные способности, не объяснимые никакими естественными теориями, и получают их столь загадочным путем, что нельзя не видеть здесь участия какой-то сверхъестественной силы. Да, эта сила существует, и она, без сомнения, столь разумна, что самому развитому уму ее не постигнуть. А таких чудес в необъятной вселенной миллионы. В сравнении с ними пчелы со всей их мудростью – только капля великого океана...»
Матюхин прислушался к спору, завязавшемуся между Демьяном Лукичом и директором школы, преподавателем биологии.
– В природе все разумно устроено, не так ли? – спрашивал Демьян Лукич директора. – А то есть такие, сомневаются: мол, что-то тут не предусмотрено, и даже Бога в этом обвиняют. Но виноват-то не Бог, а наше неразумие. – Демьян Лукич, вспомнив что-то, улыбнулся:
– Один такой сомневающийся забрел как-то на огород, видит – тыквы растут. Смотрит на них, смотрит и думает: «Вот ведь до чего глупо все устроено! Тыква такая большая, а стебелек у нее совсем тоненький. Чепуха, да и только...» Потом пошел в лес, остановился возле дуба, оглядел его и давай снова критиковать: «Надо же, дерево огромное, ствол толстенный, а желуди малюсенькие. Ерунда какая-то... И лег под дубом спать. Спал, спал, вдруг желудь упал с ветки и ударил его прямо по носу, чуть в кровь не разбил. Он вскочил: «Слава Богу, что не тыква, а то бы совсем убило!»
В зале дружно рассмеялись.
– Значит, устроено-то все премудро...
– Я уже сказал, что природа наделила птиц такими способностями, – с раздражением ответил директор.
– Природа, природа, – укоризненно покачал головой Демьян Лукич. – У вас все природа да привычка. Если эта природа, материя такая умная, даже вечная, как ваши ученые говорят, то почему же называете ее природой? Назвали бы уж тогда богом! Да для вас она и есть бог... А у меня Трофимушка, – кивнул он на сидящего неподалеку внука, – иначе воспитан. Когда был еще маленький, позвал я его в огород. «Вот, – говорю, – Трофимушка, твоя грядка, сей на ней, что хочешь». А сам засеял ее скорорастущей травой, чтобы получилось его имя. И вот мальчонка прибегает ко мне: «Дедушка, идем быстрее, что покажу!» – и тащит меня в огород. «Смотри, на грядке мое имя взошло! Кто это сделал?» – теребит он меня. «Да это, наверное, природа сделала». – «Как так – природа?» – «Да так: грядка сама написала». – «Не-ет, неправда! Откуда грядке знать, как меня зовут? Это ты небось написал». – «Да, я, – пришлось мне признаться. – И запомни: в мире ничего само не возникает. Эту зелень на грядке я посеял, потому что у меня были семена. А землю всю кто засеял травами, цветами? Кто насадил леса, рощи, реки кто провел, горы воздвигнул?» – «Как кто? Бог!» Вот видишь, – обратился Демьян Лукич к директору, – ребенок и тот понимает.
Кто властелин?
– Отвечайте! Отвечайте на вопрос! – неслось со всех концов зала. Матюхин, которого эти крики вывели из оцепенения, поднялся на трибуну.
– Я должен сказать, – заявил он, – что природа, какой мы ее знаем, в отличие от человека, не имеет разума. У нас есть сознание: мы осознаем свои поступки, размышляем, рассуждаем, решаем и меняем свои решения. Природе же все это не свойственно. Она не рассуждает, не размышляет, она не сознает, что делает. Природа неразумна. Природа слепа.
– Спаси тебя, Господи, за твой ответ, – сказал на это Демьян Лукич. – Значит, человек умнее природы?
– Ну, конечно! Я же только что сказал. Не только умнее – он подчиняет ее себе, заставляет работать на себя. Человек – властелин природы!
– Властелин, говоришь? – Демьян Лукич улыбнулся. – А мудрый один старец сказал: человек, он, мол, как жук. Когда теплый день, солнышко играет, летит он, гордится собой и жужжит: «Все мои леса, все мои луга! Все мои луга, все мои леса!» А как солнце скроется, дохнет холодом и загуляет ветер – забудет жук всю свою удаль, прижмется к листу, сидит, дрожит...
– Правда, – вздохнул кто-то в зале. – Вот такие мы, люди...
– А если человек властелин, – снова обратился Демьян Лукич к Матюхину, – скажи тогда вот что: может ли он, такой умный и разумный, сделать, к примеру, машину, которая говорила бы, как вот мы с тобой?
– Не только может, но уже сделал, – улыбнулся Матюхин. – Разве вы не знаете, что уже давно существуют машины, говорящие и поющие и даже ходящие, – магнитофоны, роботы и т.д.?
– Я не о таких спрашиваю. Это не сами они говорят, а человек говорит или поет через них. А я спрашиваю: может ли человек сделать умственную машину, чтобы она думала самостоятельно?.. Поди-ка сюда, Трофимушка, – позвал Лукич внука.
Тот подошел.
– Видишь этого мальчонку? – Демьян Лукич погладил Трофимушку по голове. – Отец у него глухонемой, а сыночек вышел резвый, разговорчивый, смышленый. Глухонемая привычка отца не перешла к нему... Объясни-ка ты нам, баранам, Трофимушка, как представляешь ты себе Бога?
Трофим громко и серьезно ответил:
– Бог такой великий, что Его не вмещает небо и земля, и в то же время такой маленький, – показал он на свою грудь, – что вмещается в моем сердце.
Все так и ахнули. Вот это Трофимушка!
– Ты что, тоже в Бога веруешь? – спросил мальчика Альтшулер.
– Верую, – смело ответил Трофимушка.
– Как же так? Разве вам не говорили в школе, что Бога нет? Что космонавты летали в космос, но Бога не видели?
Трофим подумал немного и так же серьезно, ответил:
– Низко летали, – и добавил: – А Боженьку не этими глазами смотреть надо. Его чистые сердцем узрят...
– Ай да Трофимушка, умная голова, весь в дедушку! – раздались голоса. – Придет время, он еще себя покажет!
– Ну, скажи все-таки, – снова обратился Демьян Лукич к Матюхину, – человек может сделать машину, разумную, как этот мальчишка? Ведь человек, ты объяснил, умнее природы.
Матюхин не сразу догадался, с какой стороны грозит ему на этот раз нападение.
– Наука успешно развивается и делает человека с каждым открытием все более знающим, все более могущественным, – ответил он. – То, что недавно казалось невозможным, неосуществимым, теперь стало обычным явлением. Если бы наши предки сейчас воскресли, то им показался бы наш век чудесным: мы разговариваем и видим друг друга за тысячи километров, плаваем под водой, летаем на Луну и выше, имеем всевозможные машины, сложные и хитроумные. Нужно верить, что наступит время, когда наука будет создавать живые существа, самостоятельно рассуждающие и от себя говорящие...
– Вот хорошо-то будет: пошел на фабрику и заказал себе детей, сколько хочешь! А пчелок не будут делать? – спросил Демьян Лукич иронически.
Но Матюхин упрямо ответил:
– Науке все возможно, будут и пчелы искусственные.
– Почему же теперь их не делают?
– Человек не дошел еще до такого совершенства.
– А глупая природа дошла? – поставил Демьян Лукич роковой вопрос. – Кто же из них все-таки умнее?
Наконец-то Матюхин понял, что оказался в безвыходном положении. Он обдумывал, что ответить. Ведь на самом деле получается, что материя, природа умнее человека. Она уже миллионы лет производит то, до чего человек не дошел и поныне, несмотря на блестящее развитие научных знаний. Человек не может создать какой-нибудь козявки, даже простой былинки, а природа создает людей!
Матюхину оставалось согласиться с тем, что над природой существует Всемирный, Всепроникающий Разум, т.е. Бог – или же признать Богом саму природу, рождающую из себя птиц и пчел, и даже человека. Но Матюхин только что сказал, что природа бессознательна и слепа, что она намного ниже разумного человека. Как же теперь отказаться от этого мнения?

* * *
...Альтшулер давно уже потихоньку сбежал из зала, испугавшись последствий затеянного им диспута, а разговор продолжался, все новые неопровержимые аргументы выкладывал скромный пасечник Демьян Лукич.
– Стало быть, Бог есть? – не отступал Демьян Лукич. Все замерли...
– Да, есть, – мирно, с любовью ответил Матюхин.
Зал облегченно вздохнул. Демьян Лукич перекрестился и громко, торжественно запел молитву «Царю Небесный». Молитву подхватили сначала в передних рядах, а потом и остальных охватил молитвенный дух. Пели все, поднявшись со своих мест: молитва лилась из верующих сердец и взлетала к небу.
С.ЛАВРОВ

ИСПОВЕДЬ В ДЕТСКИХ ГРЕХАХ И РАССКАЗ О ДЕТСКИХ РАДОСТЯХ

Однажды на проповеди мне пришлось услышать ужаснувшие меня слова. Батюшка, обращаясь к родителям расшалившихся в храме детей, сказал: «Что вы умиляетесь и называете детей ангелами, Святой Иоанн Кронштадтский называл их “дрова для ада”. Дети начинают грешить уже с младенчества».

Потом, когда у меня появился собственный «ангел» и его окружали друзья, такие же «ангелы», я часто вспоминала эти батюшкины слова. Да, сами дети не осознают, не могут осознать своих грехов. За них отвечают родители. Но приходит время, человек становится сознательным христианином (а тем более, если он хочет принять монашеский постриг) и чувствует необходимость принести «генеральную исповедь» в грехах всей своей жизни. И вот тогда совесть начинает обличать в малейших детских прегрешениях, вспоминаешь, кажется, давно забытое.


Инокиня Анна


По наследству мне досталась уникальная рукопись – 12 общих тетрадей, заполненных каллиграфическим почерком художницы-иконописицы, – воспоминания духовной дочери прп.Серафима Вырицкого инокини Анны (Иговской). На самом деле это не просто воспоминания о прошедшей жизни, а «генеральная исповедь». Жизнь эта была длинной и страдальческой: революция, блокада, лагерь, жизнь на поселении, тяжкие болезни, встречи с подвижниками – от митрополита Мануила (Лемешевского) в юности до прп. старца Севастиана Карагандинского в конце дней – и грешниками.

Публикация воспоминаний в полном объеме готовится в будущем, а этот рассказ печатается впервые.

Особо назидательно звучат первые страницы исповеди о детских прегрешениях. Они по-новому раскрывают то, что называется «детской психологией», раскрывают открытость ребенка духовному миру, напоминают родителям, как важно защищать ребенка не только от внешнего, но и от внутреннего зла, которое таится даже в душе младенца в силу первородного греха.

Скончалась инокиня Анна в Караганде в 1994 году. Помяни ее, Господи, во Царствии Твоем.

Людмила ИЛЬЮНИНА

Помню я себя с трех лет. Впрочем, первое воспоминание относится к лету 1910 г., когда мне было 2 года 8 месяцев (или 7). Тогда я в первый раз осознала свое «я» и запомнила маленькое происшествие, случившееся на даче, где мы жили у одного финна каждое лето. У нас были соседи, их девочка Люся оказалась старше меня на три года. И почему-то мама и папа однажды решили предложить мне подарить ей (мы играли в тот момент) деревянный грибок. Я сидела на песке. Предложение родителей страшно возмутило меня: «Зачем я буду отдавать грибок такой чужой, противной девчонке, как Люся?» Не помню, что я отвечала родителям, но я пыталась объяснить им, что я не хочу, чтоб мой грибок был у противной Люси. Грибок остался у меня, но с Люсей мы больше никогда не играли... Других событий этого лета я не помнила, но с осени 1910 г., когда мы вернулись с дачи, я стала запоминать все и лет до десяти могла рассказывать, до мелочей, каждый месяц нашей жизни за все годы! До четырех лет я удивляла родителей своим кротким нравом. Никаких капризов, плача, требований от меня не слыхали. Ни к чему я не проявляла и особенного желания. Все: игрушки, сказки, игры – как-то насильно мне, малютке, навязывали. Чувствовала я лет до шести, что все вокруг какое-то «не настоящее», и никакая «красивость» меня совершенно не восхищала, кроме природы. Помню, как однажды папа с восторгом мне показывал какие-то колонны, а я смотрела на них и думала: «Какие они тяжелые, некрасивые, разве они похожи на “ту” красоту? Чем папа восхищается? Это все не то, не такое». И мне представлялась или, вернее, вспоминалась, но не ясно, виденная мною «настоящая» красота... Но где я ее видела, я точно не знала, не помнила.

В одно лето, мне еще не было четырех лет, мы жили не на даче, на станции «Лахта» Приморской железной дороги, как обычно, а у родных жены папиного сослуживца, фельдшера нашей конной базы – ветеринара. Это было местечко Ручели на Западной Двине, близ г.Двинска. На даче, кроме меня и мамы, были две старушки – хозяйки дачи. Я любила от всех уходить подальше, в глубь сада, и проводила там целые часы, разговаривая с кем-то Невидимым, Которого я ощущала как Огонь, только не опаляющий, но более как неизреченную Любовь, посещавшую меня и зажигавшую в моем детском сердце ответную любовь и желание, ненасытное, быть в этом сладостном состоянии... Видела я недалеко и кругловатое облако, откуда исходили эта Любовь и беседа, но какими словами, я не запоминала. Мать свою я очень любила, но, когда она приходила в мой уголок сада, разыскав меня, я огорчалась ее приходу и жалела, что она нарушает мое счастье, поделиться которым я не могла ни с кем, даже с ней.

В начале той зимы со мною произошло следующее происшествие: мы, как обычно, с мамой гуляли. Вероятно, это было воскресенье, т.к. в школу на занятия она не пошла. В будни я гуляла с прислугой, тут же во дворе нашего дома № 37 настал час завтрака, и, как обычно, я послушно пошла с ней домой. Но в этот раз мне очень хотелось еще погулять, и было так жаль, что мама уводит меня. Видимо, враг разжег во мне это желание. Я шла хотя неохотно, но покорно. Когда мы поднялись на высокое каменное крыльцо и вошли в подъезд дома, вдруг на подоконнике выходившего во двор окна лестничной площадки первого этажа (мы жили на втором этаже) я увидела странное существо в шляпе и сюртуке, но очень маленького роста, как кукла, вроде обезьяны, прыгающее по подоконнику. Это существо обратилось ко мне, не знаю, слова ли это были или, скорее, передававшаяся мне мысль: «Зачем ты ее слушаешься, вот возьми и закричи, затопай ногами; ведь ты же не хочешь идти домой, как она смеет тебя уводить!» Я просто испугалась этого совета, этой идеи протеста против воли матери, которая была для меня непререкаема, но существо продолжало, прыгая, убеждать меня... Это продолжалось три-четыре секунды... Вдруг меня охватила ярость; я не своим голосом закричала, затопала ногами: «Я не хочу домой, я хочу гулять!» Злобное существо сейчас же исчезло... А я с тех пор перестала быть тем удивительным ребенком – чудом кротости и послушания – и иногда стала проявлять капризы. Помню и не могу забыть испуга и страшного огорчения, в какое поверг мой первый «каприз» мою высоконравственную мать. Она назвала его «падением». Об этом «капризе» говорили несколько дней, о нем было доложено моей крестной, и этими разговорами еще более поднимали темноту зла в душе ребенка! С тех пор самость стала во мне развиваться не по дням, а по часам, а в душу закралось чувство постоянной скуки, тоски, неудовлетворенности. Хорошо помню, что в совести я чувствовала, что сделала что-то ужасное, непоправимое, и испытывала сильное мучение, нарушая ее голос.

В детстве, и до и после грехопадения, я не любила общества детей. Они мне казались маленькими, глупыми; да и действительно, своим внутренним миром я не могла поделиться с ними – им он был бы непонятен. Внешняя жизнь для меня почти не существовала долгое время. Игр обычных я тоже долго не любила. У меня были мишка и обезьяна, и я с ними разговаривала. Любила лошадей, вероятно, потому, что их было много рядом – конюшня обоза была на дворе. Когда мне было года четыре, купили мне большого размера лошадь – вот с ней мне было хорошо, но игр никаких я не придумывала и с нею. Она «есть», и мне довольно. Единственным любимым уголком моей детской жизни были наши прогулки с папой или с мамой, иногда с папиным любимым рабочим, которому меня родители доверяли даже в Александро-Невскую лавру. Тихие кладбища со старинными памятниками и крестами, природа, тишина, какое-то особое настроение, всегда царящее на кладбищах, давали мне огромное удовлетворение: почти счастливой я себя там чувствовала... Можно сказать, что я выросла в Лавре. Перед большим собором были аллеи старых лип. Узнав из волшебной сказки о гномах, я убедила себя, что в дуплах старых лип живут гномики, и вместе с мамой мы часами проводили время; причем я рассказывала мамочке о жизни гномиков, а иногда и мама что-нибудь о них сочиняла. Как было хорошо нам с ней в эти часы! Мне хочется описать еще нечто бывшее в раннем моем детстве, до шести лет. Это было весной... Мы стали в один год гулять с мамой в той части Лавры, где не бывали раньше. Там были большие деревья, кусты, лужайки. Я помню, как там было уединенно, никого там не бывало... Помню, как в первый раз мы пришли с ней туда весной, когда только появилась трава. Я, тогда лет трех, была поражена этой картиной, этим чудом появления новой жизни, разнообразных, поразительно прекрасных травинок. Я сидела на земле, на мамином пледе-пальто (меня очень берегли от простуды), и, захлебываясь от какого-то несравнимого ни с чем, не испытанного прежде восторга, рассматривала каждую травку, каждый листик, впитывая в себя упоительный весенний воздух и испытывая такое счастье и волнение, что даже теперь не могу подобрать слов к описанию моего состояния. Я не верила, что «это» действительно «есть», что я – здесь, в этом невыразимом, непостижимом даже блаженстве... Вероятно, нечто подобное испытывали Адам и Ева в раю...

Надо сказать, что в семье нашей о Боге речей не было. Ни отец, ни мать не молились никогда; церковь совершенно отрицали и в храмы Лавры меня не заводили – так хотела мама. Веры Христовой я совсем не знала, и даже не слышала, что жил на земле Христос. Почему на могилах на кладбище стоят кресты, мне в голову не приходило спросить отца или мать. У папы моего над письменным столом всегда висела маленькая старинная иконочка Божией Матери в киотике «К а з а н с к а я». Перед этой иконой папа иногда зажигал лампадку, темно-темно красную, граненую. Я всегда с большим интересом смотрела, как он это делает. На мои вопросы: «Зачем это?» – папа отвечал, мол, это «Казанская» его мамы и что она любила зажигать эту красную лампаду (лампада была привезена папой из г.Изюма, где похоронена его мать). Но Кто на иконе, он мне не объяснял. Когда же я стала постарше, папа иногда мне говорил, что так веровать, как наши прислуги, – глупо, что крайне возмущало маму. Желание ее было таково, чтобы я сама избрала себе образ мыслей в будущем. Впрочем, и мама с особым, как бы страдальческим, чувством хранила в старом бабушкином сундучке, обитом железом (!), и несколько раз мне показывала две старинные иконы Божией Матери: одну – «Феодоровскую» – ей дала в благословение ее любимая бабушка, Наталья Петровна, а другой благословила мамину любимую покойную сестру Анну – (Аничку). Та икона называлась «Утоли моя печали». Названия эти мама мне сказывала, но о Божией Матери ни слова не говорила.

В ту зиму, когда мне пошел шестой год, я спросила однажды маму: «Что такое Бог?» – потому что я от наших прислуг (они менялись, я помню двух) постоянно слышала «Бог», «Господь» и тому подобное. Мама села на свое кресло у окна и, обняв меня, с величайшим старанием и благоговением начала в высоко-философском духе объяснять мне о «Мировом Начале», о Высшем Добре и т.д. Впоследствии я подобное читала в религиозно-философских рассуждениях Л.Толстого...

...Я слушала маму внимательно, а сама думала: «А все-таки она неправильно объясняет... на самом деле иначе... вот как...» В это время я вместо потолка увидела светлое пространство, как бы струящийся эфир, и в нем сотни головок, как бы детских, плывущих в этом эфире... Волны чего-то голубоватого и бледно-розового колебались над нами, и среди этого колебания – эти нежные личики... Видение продолжалось минуты две-три, и все скрылось... Но сказать об этом маме я не решилась. Когда я стала после этого серьезнее и кротче, однажды мама сказала, что есть люди, которые молятся вот такими молитвами, и прочитала мне: «Отче наш», «Пресвятая Троице» и еще какую-то христианскую молитву... Сказала: «Если хочешь, молись так». Я очень удивилась и, видя, что мама никогда не молится, конечно, не стала их повторять. Тут мама подарила мне образочек, овальный, маленький, живописный, под слюдой и с колечком – для ношения на себе. Я попросила разрешения повесить его над кроваткой, на спинке, над головой... Мама необычайно обрадовалась, и мы его сейчас же устроили. На образочке был изображен Христос в терновом венце и багрянице... Я полюбила этот образочек и с ним не расставалась, но теперь его, увы, у меня давно нет... Когда я стала постарше, верно в ту же зиму, мамочка решила, что неполезно мне гулять только в Лавре. Ей представилось, что маленькой Аничке нужно бывать и среди детей, в общественном месте, и был установлен такой порядок: один день (мама была беременна и уже не работала) мы с нею гуляли в Лавре, а другой – в Овсянниковском саду (сквере), тоже поблизости от нашего дома. Мне были тяжелы, невыносимо тяжелы эти прогулки в сквере, но мама была неумолима!

Впрочем, я и там находила для себя утешение в рассматривании зелени, травок, смотрела на небо, на дорожке камушки меня интересовали. На детей я не обращала внимания, ни с кем не знакомилась (они ведь «маленькие», а я – «большая»), и мы ходили с мамой как два неразлучных друга и говорили обо всем, что меня интересовало: о природе, о птицах, о тех местах спрашивала, где мама бывала до замужества, и она рассказывала мне о Швейцарии, о подъемах на горы и т.д. Любимая картина мамы моей была «Альпийский цветок». Фея, обнаженная почти, в какой-то вуалевой ткани, чуть наброшенной, гигантские скалы, и внизу, под скалой, спит утомленный охотник в средневековом костюме. К сожалению, эту картину я не догадалась сберечь... Тогда (в годы молодости, после обращения) все «языческое» вызывало у меня пренебрежение и почти ненависть... А картину эту можно было толковать духовно. Теперь я многое поняла...

До пятилетнего возраста я еще раз воочию видела беса. Он прыгал по спинке дивана и по валикам в виде маленькой обезьяны. Мы сидели с мамой на диване, и она мне что-то рассказывала. Это было до ее беременности. Прыгающая обезьяна все советовала мне ногой толкнуть маму в живот. Я была в ботинках «Скорохода» – с толстыми подошвами и толстым каблуком. Я приходила в ужас и отвращение от этого совета, но лукавый продолжал настаивать, чтобы я «попробовала». Тогда я отчаялась и крепко ткнула ногой в ботинке маму в живот. Мама вскрикнула от боли и неожиданности... Мерзкая обезьяна исчезла, а мама всю жизнь с тех пор мучилась болями в почках. Кажется, в тот раз на вопросы мамы: «Зачем я так сделала?» – я сказала, что мне приказала это обезьяна, но мама ничего не поняла, сочтя детской фантазией, и долго обижалась на меня, бедняжечка!

Летом, последним летом «с мамой», т.е. когда мне было около пяти лет (четыре года восемь месяцев), на даче у нас на Лахте, во время грозы, мы стояли с мамой на веранде... Вдруг высоко в тучах я увидела отвратительную рожу, тоже похожую на обезьяну, которая оскалилась и сказала мне без слов – одною передачею мысли: «Я тебя ненавижу и все равно не дам тебе покоя, и буду мучить тебя всю твою жизнь, до самой твоей смерти...» Я не испугалась, но рассказать об этом маме как-то не смогла, хотя делилась с ней каждой мыслью и чувством. Но гроза с тех пор долго производила на меня гнетущее впечатление. В то же последнее лето до рождения брата – последнее лето «тишины» – я испытала еще одно сильное чувство любви – это была любовь к дочери наших соседей-немцев, девушке по имени Ирмгард, 24 лет. Чувство это захватило меня всецело. Я бросила игрушки и все прежние занятия... ни о чем не могла думать, кроме нее. Девушка эта высокого роста, но не великанша, только выше среднего, шатенка, светлая шатенка, скромная, без румянца (с детства не люблю румяных, и у меня его никогда не было). В лице ее, серьезном, всегда задумчивом (люблю такие лица!), светилась редкая доброта. Я умирала от желания, чтобы она пришла ко мне в мой детский уголок в комнате, где спала прислуга. И говорила об этом маме. Видя мое страдание, мама рассказала о моем желании Ирме, и та однажды пришла ко мне. Моя гостья, на 20 лет старше меня, проявила ко мне исключительно чуткое внимание, и краткое время ее посещения было для меня неописуемым счастьем. Уходя, Ирма подарила мне свою вышивку; темно-красным бисером на розовой ленточке, в виде ожерелья. Но вот что удивительно. Вскоре после этого посещения я ощутила, что моя любовь к Ирмгард – исчезла, и даже с ненавистью смотрела года через два на ее подарок, и спорола вышивку и выбросила ленты!!

В то же лето я однажды, стоя в детском уголку, где недавно Ирма смотрела мои игрушки, я раздумалась: «Что я хочу вообще?» И вот так я, пятилетняя кроха, ответила себе: «Я хочу найти и полюбить... Кого-то... и... умереть-пострадать за Него».

О Господе Иисусе Христе я услышала в первый раз лет шести-семи от своей дорогой мамы; не помню, до рождения брата или после... Вероятно, после... Как ни заблуждалась моя мама, но в глубине души ее таились христианские чувства... Я болела ветряной оспой и все порывалась расчесывать себе болячки. Зуд был страшный, а мама не давала мне чесать их! И вот в пример терпения в страданиях и, видимо, очень жалея меня, она привела мне Спасителя. Рассказала с большим волнением и как бы с внутренними слезами о Его страданиях... Рассказ этот поразил меня неимоверно. Что-то неизъяснимо-сладкое и могучее проникло в меня и охватило мое себялюбивое сердце... И я с тех пор ни разу не почесалась... Надо сказать, что тут зуд стал вскоре проходить, и я стала очень быстро поправляться. Прошла болезнь, прошло несколько времени, и впечатление от рассказа мамочки ослабело, почти стерлось. Я продолжала жить в вечной жажде: «Кого полюбить?» – в искании предмета для «обожания», и нигде не находила в книгах такого существа. Читала я свободно с пяти лет и все понимала, как взрослая. Мне выписывали детские журналы; лет с семи очень серьезные, для старшего возраста. Купил мне папа и «Историю Ветхого и Нового Завета» – роскошное издание с великолепными цветными иллюстрациями – но... ничто прочитанное не задело уже моего сердца. Во мне пробудилось уже желание чувственной любви.

Разбудила во мне «женщину» прочитанная мною, против желания и запрета матери, купленная папой и тоже очень красиво оформленная книга «Поль и Виржиния», перевод с французского, где очень красочно и заманчиво описывалась их любовь. Впрочем, в то время мне было уже 8 лет.

Брат мой Борис родился в Великий Четверг, утром в половине девятого, 11/24 апреля 1913 года, когда мне было пять с половиной лет. Я уже умела и писать, и писала без единой ошибки! Уход мамы в роддом я перенесла тяжело. Папа занят, я оставалась с прислугой... Была Пасха, красили яйца, пекли куличи, но меня ничто не радовало... Не было мамы... Было не с кем говорить. С папой я особой близости не имела... Маму я любила безраздельно и просто – всецело, сердцем, не проверяя своих чувств умом... Появление маленького брата я встретила спокойно, и даже благожелательно, но, когда я заметила, что мама отдает ему много времени и тех чувств, которые прежде принадлежали только мне и не могли быть отдаваемы кому-то кроме, я возненавидела маленького Борю, а маме твердо решила отомстить за ее «глупую» – я так поняла – измену. Перестала быть с нею по-прежнему откровенной, замкнулась в себе, никогда к ней уже не ласкалась, мучила ее сознательно непослушанием. Ненависть к брату прекратилась очень скоро, и наоборот, я его полюбила и даже чувствовала к нему особую нежность... Мальчик он был трогательный, тоже серьезный не по возрасту, привлекательный по своей душевной красоте. В своей остроконечной вязаной шапочке-колпачке он мне казался очень похожим на сказочного гномика... На даче мы с ним играли и вместе с мамой или няней гуляли по Лахте. (Кроме прислуги, взять пришлось и няньку, т.к. у брата оказалась врожденная грыжа; и пока доктор этого не понял и не сделали ему бандаж, он плакал день и ночь!) Злобная угроза «обезьяны» в грозовых облаках исполняться начала в то лето, когда мне кончался шестой год. Из города в поселок Сестрорецк стали проводить высоковольтную электролинию. Провода тянули на столбах, и на каждом столбе – их ставили в 30-40 шагах друг от друга – был нарисован человеческий череп и две накрест сложенные кости. Это изображение наводило на меня панический ужас, не выражаемый никакими словами... Я чувствовала присутствие живой силы в каждом столбе – живой и ненавидящей именно меня. Прогулки по берегу залива, где всегда мы гуляли, были отравлены. В то время я уже начала любить игры с детьми, и это несколько отвлекало меня от страшных столбов. Я даже рассказала маме о своем мучении, и мама посоветовала мне не ходить на берег и вообще перед дачами, а выходить задним двором и гулять в луговой части поселка.

Да, одно еще добавлю: ни одной иконы у нас на даче не было – бабушкина «Казанская» неизменно оставалась в городе на своем месте над письменным столом папы... Почему-то и маленькую иконку Спасителя в терновом венце я очень скоро сняла со спинки своей кровати в городе и на дачу ее не брала никогда. Иконка была спрятана в мамину шкатулку, где хранились полученные от бабушки в наследство некоторые вещи: два кольца, медальон золотой и еще кое-что...

Кому все это досталось, неизвестно, кроме иконки: ее я потом опять взяла себе, хотя ни разу не молилась, до... до того момента, о котором речь впереди. Лишившись центра своей жизни – мамы-друга, я впала в рассеянность и заинтересовалась внешним: полюбила игры с детьми, папиных сослуживцев, лакомства и стала, с горя, играть в куклы. В школу я долго не ходила, была очень слабенькой. До 8 лет я каждую зиму болела месяца полтора или два, или «инфлюэнцей» (теперешний грипп), или катаральным воспалением кишечника – следствием двух перенесенных дизентерий. Иногда обе болезни объединялись, и я с повышенной температурой проводила ползимы в постели. Кровать мою – на день – переносили к обеденному столу в большую комнату, и здесь я играла и рассматривала картинки и слушала маму или папу, читавших мне или что-нибудь рассказывавших из своей жизни. Когда мне исполнилось 9 лет и я немного окрепла, меня решились отдать в частную школу, которую основали и преподавали в ней моя крестная, Елизавета Александровна, и крестная Бори – Варвара Павловна. Мамины друзья молодости – передовые женщины того времени.

Школа называлась «Реальное училище для совместного обучения» – мальчики и девочки учились вместе. В училище было 10 классов. Меня сразу отдали в 3-й класс. Но и в школе все у меня шло не по-обычному. Школа была очень далеко – на Петроградской стороне, близ Владимирского собора, а мы жили «на Песках», в нынешнем Смольнинском районе, в нескольких шагах от Александро-Невской лавры. Ездила я туда с прислугой, три раза (!) в неделю; остальные уроки, задаваемые на дом, узнавались по телефону! В обществе сверстников мне было нелегко. Во-первых, меня скоро все невзлюбили за то, что я «на особом положении», т.е. не каждый день в классе. Я подвергалась насмешкам, различным болезненным уколам. Мне даже дали прозвище Иговка-иголка, хотя я всегда молчала и ни с кем не сказала лишнего слова, тем более обидного. Я была воспитана матерью в правилах высокой морали. Ко всем предметам я проявляла большие способности, это меня и спасало. Не давалась мне только арифметика. Я не могла решить почти ни одной задачи, и все правила никак не хотели уложиться в моей голове! Дело доходило до того, что, измучившись со мной, папа ударял меня по голове задачником!

Какая-то гнетущая тяжесть легла на меня с поступлением в школу, и исхода не виделось... Исход дало Провиденье. В России разразилась революция. Из-за беспорядков в городе поездки в школу с марта 1917 года стали невозможны. Я ликовала: я избавилась от чуждого мне и ненавидевшего меня общества «дурачков», какими я, не называя их так, но ощущая такими, воспринимала детей моего возраста.

Я всем существом ощущала что-то новое, грядущее, великое, которое вместе с весной входило в жизнь. Мама моя, демократически настроенная, также и волновалась, и ждала нового, «настоящего»... Весна была особенно хороша в том году: все время стояла тихая, солнечная погода... Я впитывала в себя весенние запахи; почти целые дни мы с Борей – ему было уже 4 года, нас уже пускали гулять без надзора – проводили на дворе нашего и соседнего дома, где шел капитальный ремонт, среди рабочих, трудившихся на этом деле. По вечерам с начала зимы 1916 года родители завели чтение вслух – читали поочередно: папа и мама. Прочли сначала «Детей капитана Гранта», потом «Хижину дяди Тома», «Принца и нищего» и еще одну английскую (в переводе) книгу о бездомном мальчике. Эти чтения сблизили нас и сгладили те постоянные несогласия, которые длились у мамы с папой все мое детство.

Лето 1917 г. мы провели еще на своей даче, но настроение было уже совсем другое; только и разговоров было о революции, о партиях; читали с волнением газеты... В середине лета появились недостатки в продуктах, различные затруднения. И тогда мамины друзья, Варя и Лиля, решили эвакуироваться со своей школой на Юг, в г.Анапу, где имел дачу богатый родственник их третьей помощницы по преподаванию в школе – Ольги Михайловны, попросту Ляли, немолодой девицы. И «друзья» предложили взять нас, т.е. маму с нами, детьми, чтобы [укрыться] в тихом и сытном уголке, пока уляжется жизнь в новые формы. Предложение решено было принять. Папа оставался в Петрограде на своей работе, в своей казенной квартире. (У нас было две комнаты – с женитьбой папе выделили соседнюю комнату, где прежде была контора.) Мы пораньше приехали с дачи, и начались сборы в Анапу. 14/09 1917 г., [выехали] в двух специально предоставленных школе Временным Правительством вагонах. Два товарных вагона везли парты, доски для классной работы и личные вещи эвакуируемых. Многие отпустили детей, доверив их всеми уважаемой и любимой завшколой В.П.Кузминой. (Она писала свою фамилию без мягкого знака в середине.) Некоторые ученики ехали с матерями, как и мы. Родителями моими было замечено, что наш отъезд совпал с праздником Воздвижения Креста Господня. И хотя Церкви они оба не признавали, но день этот был суеверно замечен и я хорошо запомнила разговоры об этом совпадении... И действительно, вскоре над нашей темной жизнью засиял Крест Христов...

Инокиня Анна (Анна Сергеевна Иговская)

ТРИ СУДЬБЫ

Истории, рассказанные за чашкой чая в редакции Александром Чернавским

Братская кровь

Я познакомился с ним в одном из монастырей Ярославской области. Впрочем, познакомился – громко сказано. Всё наше общение с отцом Николаем свелось к одной короткой исповеди, если не считать, что я жил четыре месяца бок о бок в соседней келье за стенкой.

– Каешься? – спросил он. Для него это было важно. В голосе священника было сомнение, отвечу ли я всерьёз.

– Каюсь, – говорю.

– Не греши больше, – твёрдо сказал он.

Может, был расположен ко мне, не знаю, но обычно отец Николай на исповеди вообще не произносил ни слова, кивнёт молча, и всё. Трудный человек. Мне говорили, что жена его бросила, вконец измучившись, – душевное здоровье отца Николая действительно оставляло желать лучшего. Прежде чем попасть в эту обитель, он сменил ещё несколько, и отовсюду его гнали. Это было невыносимо – когда человек всё время молчит. Какой-нибудь архимандрит приедет из Москвы, спросит о чём-нибудь отца Николая, а в ответ либо тишина, либо звериный рык. Не гневный, а словно у того героя из сказки, превращённого в медведя. Даже если захочет что-то сказать, не сможет.

Но бывало, что все стоящие в храме только о том и мечтали, чтобы отец Николай замолчал. Это случалось на литургии, когда батюшка начинал читать проповедь. Именно читать, по книге – довольно толстой, что пугало даже самых стойких. Один игумен не без смущения мне рассказал, как побывал в этом монастыре во время паломничества. С ним были прихожане, они очень спешили, но не могли покинуть службу до отпуста, не поцеловав креста. А священник всё говорил, будто сам с собой, глядя сквозь книгу в какую-то одному ему видимую даль. На крики и вопросы не обращал ни малейшего внимания. «Это очень важно, то, что ты читаешь, но нам нужно ехать», – пытался объяснить ему игумен. С таким же успехом он мог обращаться к могильному холму. Так прошло около часа. Спас наших паломников настоятель монастыря. Нет, он не стал торопить отца Николая, просто показал на стену: «Вот крест Никиты Столпника, к нему приложитесь». Крест был чугунный, но будто из серебра, из-за него святого Никиту и убили разбойники. Когда поняли, что ошиблись, бросили святыню в реку. Только крест не утонул, а поплыл по волнам.

Настоятель отца Николая, надо сказать, по-братски любил. Наши кельи располагались рядом, моя посередине, и я раз-другой заглядывал к ним. Отец Николай спал на досках, ещё у него была икона на стене, и это, кажется, всё. У отца настоятеля было побогаче: кроме нескольких образов, имелись телефон, скрипучая армейская кровать и солдатское одеяло. По утрам он, миновав мою дверь, стучал в соседнюю: «Николай, пора». Этим их общение, в основном, исчерпывалось. Но на многочисленные просьбы и даже требования изгнать странного священника настоятель не реагировал.

В обязанности отца Николая, помимо прочего, входило носить воду с источника. Каждый день он отправлялся туда с двумя вёдрами. Сколько помню, ходил босой, даже глубокой осенью. О земном заботился мало, иной раз зайдёт на кухню, молча заглянет в кастрюли, если что найдёт, поест, а нет – выйдет молча. Женщины, обретавшиеся при обители, провожали его не сказать чтобы дружескими взглядами. Но вообще отца Николая они побаивались, не решались шпынять, как других. С насельницами этими особая история. Некий епископ, помню, выговаривал настоятелю: «На клиросе у тебя женщина, за свечным ящиком – женщина, ещё одна пол моет, на крыльцо выхожу – и там какая-то хлопочет. Ну и скажи, у тебя мужской монастырь или что?» «Куда я их дену?» – устало ответил настоятель. Девать их, изгнанных из семей и приходов за нелёгкий характер, действительно, было некуда. Для монахов это, конечно, искушение. Многие из мира-то бежали, настрадавшись со слабым полом, а он тут как тут, наставляет, шпильки втыкает. Но это, может, и кстати, ведь бегством ничего не решить. Во всяком случае, отцу Николаю насельницы не мешали совершенно. Кажется, он их просто не замечал.

Я не сразу узнал историю этого человека. В октябре 1993-го он был одним из тех офицеров, что согласились стрелять по Белому дому. Многие погибли потом при штурме Грозного. Некоторые сошли с ума... Не могу забыть, каким голосом отец Николай, спросил, каюсь ли я. Для него это было единственным, что имеет значение.

Солдатик

На вид ему было лет 25, худенький парень, вечно нечёсаный, в застиранной, заплатанной рясе. На ногах дырявые армейские ботинки. Сходство с бомжом усиливалось, когда он надевал телогрейку.

«Нельзя же так опускаться», – читалось в глазах людей.

Каждый день отец Корнилий ни свет ни заря уходил из монастыря, словно с глаз подальше, и возвращался затемно. За год этот Божий пехотинец мог, наверное, обойти земной шар, но ограничивался одним районом. Его сутулую фигуру с ранцем за спиной можно было издали опознать на сельских дорогах. Такое уж было послушание у этого монаха – крестить, отпевать, совершать молебны в округе.

Монахом стал по обету. В Чечне его взвод был окружён боевиками. На ровном месте ребят расстреляли из пулемётов и миномётов. Полегли все, на перепаханном взрывами поле земля была перемешана с частями тел. Но один уцелел, успев произнести: «Если выживу, стану монахом». Говорят, что вышел из боя без единой царапины, но только, думаю, не обошлось без контузии. Голову брат наклонял неправильно, не вполне её контролируя, да и говорил глуховато.

Одно время нам довелось путешествовать вместе. Так я узнал отца Корнилия получше, хотя много мы никогда не говорили. Но есть вещи, понятные без слов. Бабушкам местным батюшка был за внука, да он и вёл себя соответственно. Навещал болящих, копал огороды, что положено делать родным людям, то и делал. Ему это явно было не в тягость и не за подвиг – всё выходило само собой. Любили его просто за то, что он монах, для старух это всё равно что сирота – как не пожалеть. Ещё за то, что служил с душой. Я видел, что происходило с его лицом во время молитвы. Вечно виноватое, застывшее, оно озарялось и – не знаю, как лучше сказать, – становилось благородным.

Служба закончится – вновь такие нотки в голосе, будто извинения просит. Да, собственно, так оно и было. Всё ждал, когда его сменит настоящий священник. Себя он таковым не считал, и дело не в скромности. Ему благословили принять сан. А он что? Надо так надо, но когда же пришлют настоящего? Так и служил.

Иса

Не помню, с каким именем он принял постриг, только в миру его звали Иса, Иисус по-нашему. Как я узнал эту историю?

Однажды в Москве я ночевал в келье при единоверческом храме. На соседней кровати расположился офицер, и, как часто бывает в таких случаях, завязалась беседа. Среди прочего он рассказал, как во время первой чеченской их отряд взял в плен боевика. Что делать с ним дальше, ребята не знали. Можно было сдать местной милиции, но кто ей верил? Не раз случалось, что оформленного таким образом сепаратиста через несколько дней можно было снова встретить в бою. Поэтому на этот раз пленника, назвавшегося Исой, передавать не стали, а взяли с собой на задание. Он, правда, всё просил о смерти, объясняя: «Я много ваших убил, по нашей вере положено, чтобы вы за них отомстили». «А по-нашему, православному, пленных убивать не положено», – отвечали ему.

Несколько недель таскали чеченца по горам, продуктов было мало, делились последним. Наконец пришло время возвращаться на базу, а ясности, что делать с Исой, не прибавилось. Подумали и решили отпустить. На войне смерть и милость рука об руку ходят, потому что выбирать больше не из чего. Полагали, что больше не увидят своего «подопечного». Но он не исчез. То баранины принесёт, то ещё чего. Что-то с ним произошло, а что – Иса так и не сказал. Только спустя какое-то время уехал в Подмосковье, где стал иноком одной из обителей. Прожил после этого недолго. «Хочу съездить на могилу Исы», – сказал мне офицер и даже назвал место, где тот похоронен. Я тогда не записал, но, кажется, в Деулино.

Записал В.ГРИГОРЯН

«СЕБЯ ВИНИ...»

Есть в Грузии два хороших издания – журнал «Карабиче» и газета «Квирис палитра», куда верующий человек может прислать какую-нибудь заветную историю из своей жизни и увидеть её опубликованной. Переводит эти письма на русский и присылает нам тбилисский автор «Веры» Мария Сараджишвили. Предлагаем сегодня несколько новых рассказов.

Раскаявшийся вор

Наш народ сейчас стоит перед лицом больших испытаний. Это, наверное, из-за грехов, которые набрались за последнее время. Хотя церкви сегодня переполнены людьми, но действительно ли мы христиане? Мне часто приходилось слышать от близких: наш народ исповедует христианство с древнейших времён, тогда почему же мы всё время в таких страданиях?

Я так думаю, Господь кого больше всех любит – народ или конкретного человека, – тех больше всего и очищает страданиями. Лично я должен через многое неприятное пройти, чтобы очищенным, как тот евангельский разбойник, войти в Царство Небесное. Зачем скрывать, ведь и я когда-то был разбойником, пока один случай не перевернул всю мою жизнь.

...Дали мне как-то «наводку» – в таком-то доме живут богатые люди. Проник я туда. Смотрю, а там только одна старушка. Встретила она меня как родного сына:

– Как вовремя ты пришёл, дорогой! Мне очень плохо. Помоги мне!

Оказывается, у неё только что давление подскочило. Даже двинуться не может.

– Бабушка, – говорю,– а где все твои?

– Один сын у меня, – отвечает. – Да и тот, не знаю, живой или нет. Давно за границу уехал и мне не звонит.

Что было делать? Принёс я ей лекарства, кое-как накормил. А между тем потихоньку осматриваю квартиру. Сразу видно, что в доме нет ничего ценного, кроме мебели и чеканных икон. Старушка заметила мои взгляды и пояснила:

– Я продала всё, что было. Оставила только иконы, которым высказываю всю свою печаль.

И стала мне рассказывать об этих святынях такое, что я слушал, затаив дыхание. Не заметил, как стемнело. Собрался было уходить. А старушка просит:

– Завтра тоже приходи. Мне очень плохо.

Так я стал ухаживать за ней. Потом она как-то предложила:

– Знаешь что, переходи ко мне жить.

Я тогда был не женат, снимал какую-то нору за копейки. И согласился. Теперь у меня не только дети, но и внуки. А могло всё сложиться иначе. Эта встреча была для меня неожиданным Божьим подарком…

Рафаэль (60 лет)

«Себя вини...»

В своё время я была девушка видная и очень понравилась будущей свекрови, которая и познакомила меня с моим мужем. В войну она ещё беременной овдовела и одна воспитала сына. Была верующей, никогда никого не осуждала. А я, наоборот, была очень любопытная и любила посплетничать, да настолько, что свекровь иногда говорила:

– Перестань это делать, не наше дело разбирать чужие грехи. Господь каждому воздаст по делам его.

Я её, конечно, не слушала т.к. в душе считала свекровь безответной простофилей. Она и правда не отличалась разговорчивостью, редко когда два слова подряд скажет.

По профессии я медсестра. Вот как-то позвали меня к соседям на помощь. Как выяснилось, их дочка собралась рожать дома. Ясно было, что соблазнил её какой-то парень и бросил. Девочка всё время до родов проходила с завязанным животом, чтоб скрыть от людей своё положение. Родился мальчик. Мать девочки умоляла меня:

– Не говори никому о нашем позоре, сохрани нашу тайну и всю жизнь буду тебе служанкой.

Я стала клясться-божиться:

– О чём разговор?! Во мне не сомневайтесь, буду как могила.

И на другой же день я растрезвонила на всю улицу новость:

– Пашина Анико без мужа родила!

Прошло время, и кто-то в лицо посмеялся над отцом Анико. А тот озверел и выгнал из дома жену и дочь. Короче, семья развалилась.

Заплакала моя свекровь:

– Что ты натворила!

А я продолжала делать, что хотела. Своим языком часто ссорила мужей с жёнами, младших со старшими. Перед смертью позвала меня свекровь и стала просить:

– Заклинаю тебя, хоть сейчас перестань делать то, что ты делаешь…

После её похорон почувствовала я себя совершенно свободной и ещё больше распустила язык. Своей сестре все уши прожужжала:

– Я точно знаю и весь город говорит, что тебе муж изменяет.

Она поверила и от отчаяния наложила на себя руки.

Именно тогда и случилось чудо. В ночь перед выносом тела явилась ко мне моя свекровь, держа за руку мою сестру, посмотрела на меня гневно и сказала:

– В том, что теперь случится, только себя вини – и обе исчезли.

Потрясённая, я еле-еле пришла в себя, с трудом справилась с дрожью, но никому не сказала о видении. Была уверена, что мне всё равно никто не поверит. Не прошло и шести месяцев после этого, как меня бросил муж и ушёл к другой. Теперь все обо мне стали сплетничать. Прошло ещё какое-то время, и мой старший сын пристрастился к наркотикам, попал в тюрьму. Потом всеми правдами и неправдами перебрался в Голландию. Там для наркоманов рай, а ему больше ничего и не надо.

Следующим ударом для меня было то, что моя дочь в 15 лет родила и оставила ребёнка в роддоме. Младший сын женился на женщине на девять лет старше себя, да ещё и с ребёнком. Когда я стала скандалить, он вообще ушёл из дома и с тех пор меня видеть не хочет. Так я осталась одна… Часто снится мне моя мудрая свекровь, смотрит на меня укоризненно, но ничего не говорит. Да и что она мне может сказать больше того, что при жизни говорила?

Изольда (60 лет),
мать троих детей

Золотая рыбка

Школу я не кончил, хотя тупым никогда не был. Просто знал, что всегда у меня будут дедовская лодка, сети и удочка. И я всегда смогу заработать рыбалкой. Так и получилось. И клиенты у меня есть, и постоянная работа.

Дед мой был глубоким стариком, но ещё выходил в море. Умер он в 109 лет. Своими рассказами он привил мне любовь к рыбацкому делу и к морю. Мало кто так разбирался в рыбах и во всём, что с ними связано, как мой дед. Рассказывал мне он как-то про одну особенную рыбку – Царицу морей. Я слушал и не верил. Очень уж все это было похоже на сказку. Не верил, пока сам не стал свидетелем чуда.

После двух дочерей родился у меня долгожданный сын. Умный, развитой не по годам мальчишка. Только чем больше рос, тем чаще жаловался на ноги. Потом и вовсе не смог самостоятельно передвигаться. Повезли его в Тбилиси к врачам. Те только руками развели:

– Смиритесь с судьбой. Он никогда не сможет ходить.

Как-то попросился он со мной в море. Посадил я его в лодку, пускай, думаю, развеется, и поплыли мы. Поймал я тогда сетью много рыбы и вывалил улов на дно лодки. Мой мальчик подобрался поближе, увидел одну серебристую рыбку редкой красоты и говорит мне:

– Папа, это Царица морей! Давай её отпустим. Жалко...

Не стал я с ним спорить, отпустили её в воду. На другой день мой сын говорит:

– Папа, я во сне видел ту рыбку. Она сказала, что хочет сделать мне подарок.

Смотрю: он встаёт с постели и пытается стоять на ногах! С этого дня стало ему лучше. Он уже передвигается на костылях. После полной неподвижности для нас и это чудо! Так отблагодарила нас «золотая рыбка»…

Бадри,
г. Кобулети

Ложная клятва

Моя тётя всегда отличалась редким трудолюбием. Она держала 10 дойных коров, успевала делать молочные продукты и в тот же день продавать их. Особенно хорошо раскупалось масло, которое многие брали для лекарства.

Однажды я увидела, как она подмешивает в молоко воду. Видя моё удивление, пояснила:

– Клиентов у меня много. Всем молока не хватает, а терять никого не хочу. Ничего не случится, если добавить немного воды.

Я стала возражать, но в ответ услышала:

– Не твоё дело старших уму-разуму учить.

На той же неделе двое недовольных клиентов пришли жаловаться:

– С молоком что-то не то...

Тётя поклялась:

– Пусть в моей семье не родится ребёнок, если я вам плохое молоко продала.

Продолжала она это повторять даже тогда, когда кто-то отнёс молоко в лабораторию на экспертизу и доказал наличие воды. Вместо извинений тётя стала ещё и проклинать покупателей.

Надо сказать, что у неё было две дочери. Старшая в то время была беременная. На другой же день после инциндента у неё произошёл выкидыш. Тётю мою это не остановило. Она продолжала продавать разбавленное молоко. Ещё и ещё находились недовольные. В ответ на претензии она клялась самым дорогим:

– Пусть не будет в моей семье ребёнка, если я вру.

Старшая дочь так и осталась бездетной. Младшая дочь тоже не смогла родить. Добавляла тётя не только воду, но и дешёвое магазинное молоко. Долго это продолжалось, но однажды её и в этом уличили.

– Пусть отсохнет моя правая рука, – возмутилась она, – если я занимаюсь такими вещами.

В тот же вечер с ней случился инсульт, парализовало всю правую сторону. Умирая, она просила всех нас никогда не давать ложных клятв.

Лейла Давитадзе,
г. Батуми

Султана

Я и Султана были друзьями с детства. Как говорится, одного дня не провели друг без дружки. Ехал ли я отдыхать куда-нибудь, Султана следовал за мной. Если меня приглашали к родственникам, он говорил: «Ты выпей, а я сяду за руль!» Так мы прожили 29 лет. Из-за этого ребята прозвали его Султана – Всегда с тобой.

Когда Союз развалился, я и мой друг начали возить из России постное масло. Тяжёлое это было время. За три года нас 26 раз грабили. А тех, кому мы сами деньги давали, вообще не упомнишь. Когда всё пошло к лучшему, Султану убили на дороге. Мне показалось, что земля уходит из-под ног. Полгода был в таком запое, что ни разу не протрезвел за это время. Семью потерял, дело испортил. А мне на всё было наплевать.

Но ко всему привыкает человек. Привык и я постепенно. Стал реже ходить на кладбище. Только на день рождения друга да на Пасху стал там бывать. Потом вторую жену привёл и жизнь пошла своим чередом. Этим летом родственники пригласили нас в деревню. Посадил я жену с ребёнком в машину и поехал. Немного неспокойное время было, но мы даже не могли представить, что ждало нас впереди. Еду по дороге на Гори, смотрю: у кустов кто-то стоит. Худой, слегка сутулый. Не верю своим глазам – Султана... Но машину не останавливаю, боюсь. Чувствую, как у меня холодеют руки и ноги. На ходу думаю: «Просто кто-то очень похож на него», хочу побыстрей проехать это место. Тут он выходит на дорогу и останавливается перед машиной! Точно Султана! Такой же, как и раньше был! Руки скрестил – знак подаёт: «Не езжай дальше!» Он так делал, когда мы ездили за товаром. Если была какая-то опасность, показывал руками: остановись, мол!

Едва-едва до меня дошёл голос жены: «Ладо, тебе плохо?» Останавливаю машину и выхожу. Султана стоит впереди и смотрит на меня с любовью. А Гори уже совсем близко. Слышу взрыв. Это было утро 8 августа 2008 года – начало войны.

Оказывается, Султана не покинул меня, всё так же ходит со мной...

Моя жена из Гори. Её родственники жили в том доме, куда попала бомба. В дороге она всё просила меня: «Давай заедем к ним!» Нас спас Султана.

Ладо Дж.,
г. Тбилиси

Рождённый в рубашке

Своего мальчика я считаю Божьим подарком, т.к. он родился в рубашке. До того мне было видение – наблюдала, как облачают его ангелы в белое одеяние. До Сандро я потеряла пятерых детей. Все они рождались здоровыми, но почему-то на третий-пятый день умирали. Ни я, ни мой муж Сосо не имели на сердце чего-то плохого и не понимали, за что нас наказывают. Поэтому мы решили усыновить ребёнка и даже приступили к поискам. В это время я снова забеременела... А перед этим вижу сон: пожилая женщина держит в руке окровавленный нож, режет младенцев, а сама плачет. Увидела меня и взмолилась: «Скажи Сосо, пусть избавит меня от этой муки. Я его бабушка Даро. Пусть поможет моей душе! Сам поймёт как...»

Проснулась я, вся дрожа. Тут же спросила у Сосо:

– Кто была твоя бабушка? – и рассказала сон.

Выяснилось, что Даро была известной абортёршей. Перед смертью очень мучилась и умоляла всех:

– Молите Бога обо мне! Не оставляйте одной в аду!

Но она скончалась в такое время, когда Церковь почти никто не признавал. Никому и в голову не пришло утруждать себя молитвами о покойнице. Когда я это всё узнала, сразу же поняла, из-за кого мы страдаем. На второй же день пришли мы к моему духовнику и заказали понихиду по усопшей Даро, освятили её могилу и раздали милостыню. И, как ответ на наши действия, увидела я ночью сон: принесли мне ангелы младенца и надели на него рубашку. Как-то сразу успокоилась и поняла, что моему сыну ничего не угрожает.

Анна,
г. Тбилиси

Мой хранитель

Я встретила эту женщину с ребёнком по дороге в одну деревню в Имеретии. Она ждала рейсовый автобус. Сели мы рядом. Нино Макаридзе рассказала мне свою историю и тем самым сделала долгую дорогу короткой:

– Пока я не стала студенткой, то даже в Кутаиси не была. Я и две мои однокурсницы вместе сняли квартиру, куда часто заходил брат одной из подруг и оставался ночевать. Резо сразу положил на меня глаз и стал клясться мне в любви. И я влюбилась, тем более что внешность у него была впечатляющая и характер неплохой. Я ему полностью доверилась.

Однажды он пришёл в такое время, когда никого не было дома, и случилось то, что должно было случиться... После этого Резо изменился, стал как будто избегать меня, хотя я забеременела. Узнав об этом, он будто с ума сошёл:

– Разве время сейчас ребёнка заводить?! Убери его немедленно!

Что мне было делать? Родители бы меня не простили. Договорилась с врачом. На аборт меня должен был отвезти Резо. Я уже собиралась выйти из дома, как позади меня в комнате будто зажглась лампочка. Оглянулась – и чуть в обморок не упала. От шифоньера до зеркала шёл яркий луч света. Я приблизилась к зеркалу и увидела своё отражение, а за ним – какое-то светящееся существо. Оно посмотрело мне в глаза, потом на мой живот и сделало отрицательный знак головой: «Нет». После этого видение исчезло, а я от страха потеряла сознание.

Когда пришла в себя, то обнаружила, что лежу на полу, а над головой у меня стоит Резо. Я заявила:

– Даже если умру, всё равно рожу этого ребёнка! А ты уходи. И никто от меня не добьётся, от кого я рожаю. Отстань от меня!

Резо стал меня ругать, но я его даже не слушала. Тогда мне было 20, а ему 23. Не хочу вспоминать, что я перенесла, когда стал виден живот, тем более что я так и не призналась, кто отец ребёнка. Родители даже избили меня, но ликвидировать беременность не потребовали, особенно когда узнали, что из-за врождённой патологии второй раз стать матерью у меня, может быть, не получится.

От духовника я не скрыла, какое чудо сохранило мне дитя. Он прослезился и сказал:

– Это тебе Ангел-хранитель явился. И раз ты его послушалась, он и в будущем тебя не оставит.

Так и случилось. Как только Резо увидел сына, настолько полюбил его, что попросил у меня прощения. Ребёнку было два года, когда мы поженились. Резо и сейчас жалеет о том, что желал смерти своему сыну, так сильно любит его.

Закончила Нино свой рассказ и обняла сидящего рядом 11-летнего мальчика.

Инга Джакели
http://www.rusvera.mrezha.ru/617/11.htm

Мария Сараджишвили

Возле мусорного бака

«Благотворящий нищему даёт взаймы Господу»

(Притчи 19, 17).

Если выйти из Кировского парка Тбилиси и пойти в сторону улицы Киачели (бывшей Софьи Перовской), то увидите две церкви, стоящие на расстоянии 15 метров друг от друга. Одна – грузинская – с коническим голубым куполом, во имя Св. Андрея Первозванного, другая – русская – с золотыми маковками.

У церковной ограды налицо весь личный состав нищей братии. Ближе к выходу сидит толстая, с ярко накрашенным лицом Нанули (на груди прицеплена групповая карточка чьих-то детей). Рядом низкорослый бритоголовый Шакро с неизменным барабаном. За ним сморщенная желтокожая Анастасия, вся обмотанная шерстяным пледом. Сбоку на перевёрнутом ведре сидит коротышка Эльза, как всегда, в лёгком подпитии. О ней известно, что в свободное от церковных праздников время она продаёт в разнос кульки на базаре. Чуть в отдалении от них, у двух новых мусорных баков, в окружении шести кошек сидит на куче тряпья «конкурирующая фирма» – бомжиха Нина. Одета она в зелёное дерюжное пальто, а на ногах белые 45-го размера потрескавшиеся сапоги.

Служба в церкви уже отошла, прихожане из завсегдатаев тоже степенно рассеялись.

Нищая братия скучающе изучает дислокацию – авось да пройдёт какой-никакой податель благ.

И вот по улице Киачели показалась парочка: то ли брат с сестрой, то ли муж с женой – оба чернявые, невысокие, с горбатыми носами и в одинаковых джинсах – клоны, да и только.

По их виду как раз разгар грызни. В сонной тишине до нищих явственно доносятся обрывки диалога.

– …Все люди как люди. Один ты пыльным мешком из-под угла недобитый! Кто вчера работу прошляпил?! А? – наседает клониха на клона.

– Молчи, женщина, – неуверенно вздыхает усатый обладатель переломанного носа. – Разговорчики в строю.

– Только это и знаешь! – взрывается его подобие, зло поблёскивая карими глазами из-под смоляных бровей.

Эльза, икая, ставит диагноз:

– Муж и жена скублятся.

Парочка тем временем поравнялась с мусорным баком. «Недобитый пыльным мешком» затормозил, уставившись на откормленных котов.

– Какие красивые! – и улыбается детской улыбкой.

Большой чёрный кот тут же стал тереться об его голубые джинсы.

– Это Ермолай, – словоохотливо объясняет «кошачья принцесса», тыкая пожелтевшим ногтем в сторону чёрного. – А этот жёлтый – Спиридон.

– Ну, что встал, пойдём! – тянет за рукав жена, с явным отвращением поглядывая на когорту кошек. – У нас такого добра пруд пруди во дворе.

– Погоди ты, – не спешит глава семьи, почёсывая рукой за ухом Ермолая. Кот блаженно жмурится и еле слышно мурлычет.

– Пфуф, – злится жена, – потом руки после него надо мыть.

– Вот жизнь- индейка, – с прищуром поглядывает на неё Нина, лукаво улыбаясь. – Муж животных любит, а жена – нет.
Кошконенавистница наконец-то удостоила её взглядом, подозрительно хмыкнув:

– С чего вы взяли, что мы муж и жена? Что, на лбу написано?!

– А хотя бы и на лбу! – не спеша тянет Нина, всей пятернёй утирая нос. Потом с достоинством поясняет: – Я вить цыганка – беженка из Абхазии, без картов всё скажу, – постепенно оживляется. – Ты вот хоть и бурчать любишь, а счастливая. Муж у тебя – добрая душа, всех жалеет, долго жить будет, кошатник.

Парочка слушает с нарастающим любопытством. Напротив, у церковной ограды, тоже от нечего делать внимают четверо невольных слушателей.

Нанули, почёсывая огромный бюст, цедит сквозь оставшиеся прокуренные зубы:

– Началось! Вот умеет лапшу на уши вешать! А нам теперь фига с два что перепадёт.

Как бы в подтверждение его слов будущий долгожитель лезет в карман, достаёт, не считая, мелочь и протягивает Нине:

– Возьмите, тётя.

– Спаси тебя, Господи, сынок, – улыбается бомжиха и, поворачиваясь к жене, продолжает: – А ты меньше грызи его, что он безработный. Тебе и так мелкие деньги со всех сторон идут. Жадность фраера губит. Я тебе легенду расскажу, и, не дожидаясь согласия, начинает повествование: – Ходил, значит, Иисус Христос по земле, проповедовал. Подошёл к колодцу, а там две девушки стоят.

– Да знаю я это, – нетерпеливо прерывает её владелица мелких денег, – это в Евангелии написано про самаритянку-блудницу.

– Да что ты знаешь, грамотейка? – повышает голос бомжиха. – Ничего ты не знаешь, кроме своей работы. Одно дыр-дыр, а толку – пшик! Не знаю я никаких самаритянок! Тут вот как было. Мне ишо моя бабушка, Царство ей Небесное, рассказывала. Ты слушай, не перебивай! Попросил, значит, Иисус Христос воды напиться. Одна грубо отказала, а другая, кроткая, Его напоила. Выпил Господь воды и говорит той, хамоватой: «Бог даст тебе хорошего, покладистого мужа, а тебе – обернулся к доброй – плохого и драчливого». Та, что напоила, удивилась: «За что же мне такое?» Он объясняет грубиянке: «Ты только с хорошим уживёшься, а она со своим добрым характером любого вытерпит…» Так что не долбай своего мужа за то, что он не такой, как все, не умеет деньги делать.

– А жизнь сейчас какая! – не унимается спорщица, пропуская мимо ушей легенду. – Дикий капитализм!

– Знамо дело, не коммунизм! – иронизирует бомжиха, хитро улыбаясь. – Господь-то, Он обо всех думает в любое время, и обо мне, грешнице, и вот о Ермолае, к примеру, – она кивает на вконец разомлевшего кота. – Я вить Ермолая за лар пятьдесят выкупила, от смерти спасла.

– Как это? – заинтересовался кошатник.

– А так это, – в тон ему отвечает Нина. – Сижу я как-то здесь. Смотрю: мимо мужик идёт и кота мяукающего тащит.

– Куда ты его, мил человек, говорю. А он знай себе матюгается: «К Куре, топить его буду. Он у меня колбасу сожрал». «А сколько твоя колбаса стоила?» – кричу. «Лар пятьдесят на базаре за руставскую палку отдал». Я скорей в карман, а там только лар мелочью. Еле уломала его подождать. Я, говорю, наклянчу и дам. И правда, через минут десять всё собрала и кота оставила у себя.Так что Богу всех жалко. Главное, никогда надежду не терять. У меня вот 17 лет детей не было, а в сорок четыре я девочку родила. Она сейчас в Америке в няньках сидит. Я молюсь. Может, она там замуж выйдет. А чё, – глядя на парочку снизу верх и заслоняясь рукой от солнца, заключила она, – всё бывает.

Тут жена с удвоенной силой дёрнула мужа за рукав и они пошли дальше. Нанули не очень уверенно, но заученно затянула при их приближении:

– Помогите, чем можете.

И тут же получила тычок от Эльзы:

– Вот тварь Нинка! Вечно всех клиентов перебьёт своим языком.

Сцену эту так же наблюдали две пожилые прихожанки, сидевшие на лавочки у церкви. Они остались ждать вечерней службы, вот и коротали время за тихим богоугодным разговором. Та, что в модных очках, помладше, заметила:

– Нина не Божий человек. Сколько здесь сидит, ни разу в церковь не зайдёт, а уж про причастие я вообще молчу. Говорят, у себя в Абхазии она целое поместье имела, на сбор мандаринов людей нанимала. А сейчас её вот как Господь смирил.

– Н-да, – кивнула её наперсница в голубом газовом платке. – Всё-таки какое искушение эти нищие! То друг друга из-за денег вёдрами бьют, то прихожан проклинают. Бездна грехов им же несть числа. И видно, в грехах зачаты. Ты только на этого урода Шакро посмотри! Налицо все признаки дебилизма: обезьяний лоб, выдвинутая вперёд челюсть. Только и знает, что на барабане димпитаури (особый тип барабанного ритма из грузинского народного фольклора) выбивать. Катастрофа какая-то… И, самое печальное, никак их отсюда убрать нельзя…

В этот момент со стороны бака донеслось радостно призывное:

– Эй, вы! Идите сюда! Мне тут одна женщина кусок сулгуни (вид сыра) дала!

Четвёрка нищих тут же повскакивала с насиженных мест и бросилась к Нине. Всем им была известна народная мудрость: « Кто не успел, тот опоздал!»

Чудотворная икона

Ира, тряхнув обесцвеченными патлами, хлопнула дверью. Вслед ей неслось обнадёживающее:

– Чтоб ты, зараза, под машину попала!

Ира автоматически сложила кукиш в ответ на материнское благословение (привычка – великое дело) и быстро зацокала каблуками по щербатой лестнице. Спускаться с девятого этажа, где они с матерью снимали однокомнатную, ещё ничего, а вот подниматься, особенно после ночной смены в баре, – пытка невыразимая. А что делать: мотор от лифта кто-то давно и бесповоротно списал.

Стены подъезда с наскальной живописью местных пиросмани наконец-то закончились. Ира миновала биржу сплетен – трёх бабок у подъезда, буркнув им что-то нечленораздельное в качестве приветствия. Пенсионерки тоже издали ответный носовой звук и проводили её оценивающе-осуждающим взглядом. Крайняя, перевязанная чёрным платком по самые колючие глаза, прошипела в спину:

– Одна походка чего стоит...

У Иры только нижняя губа дрогнула. Всё, теперь будут жужжать друг дружке – клеить всех окрестных бездельников ей в любовники. На полчаса работы хватит.

Кипя и бурля внутри от злости на всех старых перечниц вместе взятых, Ира шла к маршрутке, попутно силясь вспомнить, какое сегодня число. Вдруг сверкнуло молнией – 14 мая, «Нечаянная радость». Надо, значит, кровь из носу, а в церковь заскочить… Лет пять тому назад Ира совершенно случайно для себя обнаружила эту икону. Дело было так.

Соседка по старому корпусу тётя Фрося, одинокая незаметная старушка, к которой Ирка иногда забегала принести что-нибудь вкусненькое, уцелевшее на тарелках в баре, всё ахала и благодарила:

– Пусть Господь тебе, деточка, пошлёт нечаянную радость. Чтоб я без тебя делала?!

Ира, поначалу пропускавшая старушечий лепет мимо ушей, как-то не утерпела и психанула:

– Скажете тоже, тётя Фрося! В такой жизни, как у меня – ни детей, ни плетей, – какая может быть нечаянная радость? Мужика нормального, и того не могу зацепить. Всё одна шваль к моему берегу плывёт. А всё оттого, что квартиры своей нет!

Бабка оживилась, заблестела выцветшими голубыми глазками в морщинистых веках и давай идею толкать:

– А ты пойди в церковь Иоанна Богослова. Там есть чудотворная икона Божьей Матери «Нечаянная Радость»…

«Ну всё, теперь её до завтра не заткнёшь», – кисло размышляла Ирка, нащупывая в кармане пачку сигарет, чтоб отключиться от ненужной информации.

– Она такая тёмная, большая, – не унималась тётя Фрося. – Там ещё сбоку разбойник нарисован. Он, перед тем как на грабёж пойти, всегда Матери Божьей ангельскую песнь воспевал. И всегда его дела хорошо шли… Как-то увидел он, что с иконы из рук Богомладенца кровь капает.

– Ну и? – Ирка отставила пачку и заинтересованно уставилась на рассказчицу в цветастом платочке. Попахивало детективом.

– …Разбойник-то обомлел и спрашивает: «Матерь Божия, кто посмел обидеть Младенца?» И слышит он от иконы, – тут голос тёти Фроси зазвенел. – «Ты и подобные тебе грешники распинают Сына Моего своими грехами ежедневно!»

Ира аж вздрогнула и опустила глаза. Слишком уж живо представила себе картину и себя на соответствующем месте. Тётя Фрося помолчала и выдала финал:

– ...Разбойник раскаялся. Стал жить по совести. Потому и зовётся эта икона «Нечаянная радость покаяния»…

Вот так, под впечатлением Фросиного рассказа, Ирка – матерщинница и крамольница – дошла-таки до указанного тёмного образа и, стесняясь косых взглядов прихожан, не поднимая накрашенных глаз на скорбный лик Богоматери, выдавила из себя мысленно: «Помоги мне хоть как-нибудь!»

Вроде за пять лет ничего кардинально в её, Иркиной, бестолковой жизни не изменилось. Работа через двое суток на третьи в полусумрачном кафе-баре, а в нём, как говорится, «всё те же рожи и те же инструменты». Мать, Иамзе, всё так же бурчала по поводу и без повода на нищую жизнь на чужой жилплощади (свою-то «хрущовку» давно пустили по ветру за долги), на негодную дочь Ирку и всё, что с ней связано. И всё же на фоне этой ежедневной болотной плесени Ирка стала то тут, то там находить сюрпризы – маленькие радости. То ли они и раньше были, а она их, лопаясь от злости, просто не замечала, то ли что-то в ней самой изменилось. Сказать трудно. Ладно, стоп. У Иры жизненный принцип: « В голову ничего лишнего не брать, а то мозги в косичку заплетутся!»

…Поэтому, несмотря на опоздание на работу, Ира сделала лишний крюк и оказалась в той самой церкви. Попросила в кассе два платка подлиннее (один – джинсы прикрыть, другой – на голову и плечи накинуть) и пошла со свечами к знакомой иконе. Постояла минут пять в умственной напряге, зажгла свечи и вышла.

Выйдя из церкви, она наткнулась на процессию. Человек двадцать детей, разномастно и жутко одетых, шли парами по направлению к зоопарку в сопровождении тётки с рыжей шевелюрой. В конце плелись двое близняшек. Красные колготки в гармошку на щиколотках, куцые салатового цвета выгоревшие платья и какого-то матового цвета лица, густо обсыпанные прыщами.

– Откуда вы? – поинтересовалась Ирка.

– Цхнетский детский дом, – откликнулась одна из близняшек.

Ирка проводила их долгим взглядом. У неё хоть внешний вид ещё ничего, и то личная жизнь на точке замерзания, а этих страхолюден что ждёт? Ещё небось воспитатели смертным боем бьют...

Ира заторопилась на работу. У входа, по закону подлости, столкнулась с хозяйкой бара – расфуфыренной Шореной. Та, конечно, тут же погнала на неё пургу. Ира, бормоча извинения, юркнула за стойку и изобразила ужасную занятость – стала наводить порядок среди бокалов. Шорена покричала для порядка и вскоре замолкла: ценит всё-таки её. Из трёх барменш только Ирка на ломаном английском болтает – туристов в заведение заманивает.

Весь день Ира была рассеянна – никак не шли из головы близнецы. Ночью даже два бокала разбила. Хорошо хоть удалось списать на пьяных шотландцев. Отоспавшись после ночной смены, Ира поднялась в Цхнети, разыскала здание с облупившимся фасадом и зашла к директору выяснить, какие бумаги нужны для усыновления. Шла со страхом. А ну как заломит он несусветную цену за оформление. Но дело сладилось очень быстро. Директор шустро продиктовал Ире список нужных справок, втайне радуясь, что избавится от «нетоварных» близнецов. В детдом при новом президенте зачастили иностранцы, любящие задавать идиотские вопросы об условиях содержания. Через две недели близнецы Эка и Мака уже удивлённо озирались на ободранные обои Иркиных апартаментов. Под наплывом новых впечатлений Иамзе решила тряхнуть стариной, заявив:

– Пойду хинкали с картошкой налеплю.

Сама Ира тут же поставила греть кипятильником воду и бросилась перерывать ящик со всяким хламом в поисках частого гребешка для вшей. Не хватало ещё подцепить эту экзотику и загреметь с работы. На другой день, когда Ира убедилась, что керосин сделал своё дело, Мака и Эка были отпущены на экскурсию во двор «поиграть». Ровно через 15 минут со двора донёсся крик. Ирка чуть не вывалилась из окна от впечатляющей сцены – близнецы со знанием дела мутузили двух соседских мальчишек.

Приёмная мать вихрем скатилась с девятого этажа разнимать своих питомиц. В голове мелькнула очень своевременная мысль:

– Прощай, депрессия!

Сюрпризы сыпались на Иру как из рога изобилия. Чесотка у близнецов и непредвиденные траты оказались только первыми ласточками, главное было впереди. Как-то в дверь постучали (звонка за ненадобностью не имелось). Иамзе, шлёпая кошами, потащилась открывать, злая от мысли, что опять явилась соседка Этери с просьбой отлить стакан постного масла.

– Кто там?

На пороге, мило улыбаясь, стояла беременная первая леди Республики Грузия Сандра Руловс в окружении плечистых охранников. Сзади маячил парень с камерой...

На другой день, когда Ира, как всегда, крутилась за стойкой, к ней подошла Шорена и царственно приложилась к щеке барменши:

– Поздравляю, генацвале! Когда на новую квартиру переедешь, не забудь нас пригласить.

Ира улыбнулась:

– О чём разговор.

Шорена, бренча браслетами, начала возмущаться:

– Я смотрела по «Курьеру», как тебе Сандра ордер вручала и злилась. Это всё пиар-кампания перед выборами. У президента рейтинг упал. Вот они и стараются!

Ира поправила сползшую маечную бретельку на округлом плече и сказала серьёзно:

– Это как посмотреть. Кому пиар, а кому нечаянная радость!

30.07.07

Банановая шкурка

«Грех всегда убивает невинного, всегда в жертву себе берёт того,

кто не заслужил этого страдания, этого унижения, этой боли».

Митрополит Антоний Сурожский

Крошечный полуподвальчик набит ширпотребом. Есть всё: начиная с хлеба, макарон, водки и кончая мылом и стиральным порошком. В углу за столом сидит 40-летний коренастый хозяин заведения Зура и тщетно пытается заняться подсчётами. Перед ним лежат тетради учёта товара и калькулятор. Сбоку что-то бубнит портативный телевизор.

Не мужское это дело – сидеть и считать колонки цифр. А что поделаешь – надо же бывшему спортсмену как-то кормить детей: двух мальчишек-близнецов и дочку-последыша.

В подвал то и дело входят покупатели, кто за хлебом, кто за сигаретами. Продавщица Саломе суетится за прилавком.
У Зуры перед глазами совсем другое.

…12 лет назад Зура был вне себя от счастья, когда ждал своих близнецов. И имена им заготовил заранее – Хвича и Гоча. В честь главных героев фильма «Мамлюк». Всегда смотрел с комом в горле заключительную сцену картины, как два друга грузина, проданные ещё детьми в рабство в разные страны, встречаются уже взрослыми на поле боя и убивают друг друга, слишком поздно узнав правду. В заключение голос автора за кадром: «Ни первый не был египтянином, ни второй венецианцем. Оба были сынами многострадальной Грузии». Сильная вещь.

Назвать-то назвал. Но не думал тогда Зура, что счастье и несчастье по жизни под ручку вместе ходят. У старшего, Хвичи, оказалась родовая травма. Врачи поставили диагноз: «Он нежилец». Тамрико его буквально выплакала у Бога.

Именно она, Тамрико, настояла крестить близнецов в спешном порядке, а не ждать, пока Зура соберёт деньги и устроит грандиозную попойку для своих друзей по поводу крестин. Священник им потом в утешение сказал проникновенные слова: «Дитя, из-за которого пролито столько слёз, не будет забыто Богом…»

Хвича выжил и со временем сравнялся с младшим здоровым братом. Оба светлые, голубоглазые (видно, в прабабку-осетинку пошли). Разница только в поведении. Гоча в футбол гоняет. Хвича на лавочке сидит, смотрит. Центровой болельщик. Сам, бедный, за мячом не угонится. Писать ему трудно, ручка в пальцах как осиновый лист дрожит – никто его почерк разобрать не может. И говорит плохо. Сколько на логопеда Зура денег ухлопал, а толку маловато. Несмотря на это, Хвича старается учиться изо всех сил. Знает свою ущербность, вот и не хочет дебилом прослыть. Гоча, наоборот, голова светлая, язык будь здоров как подвязан, а учится из-под палки. Плевать ему, что отец на него в жизни главную ставку делает.

Как всё-таки всё шиворот-навыворот в жизни устроено... Другой бы на жизнь озлобился, а Хвича – солнечная душа – умеет всему радоваться. Зура даже удивляется, откуда это у него?

Вот, говорят, имя судьбу определяет. Не верит Зура в такую чепуху. Только факты – штука упрямая: братья в вечной борьбе. Гоча ещё карапузом был, а заметил, что у Хвичи всё из рук валится. Чуть что испортит, всё на брата валит: «Это Хвича сделал!» – и таким ангелом бескрылым на родителей смотрит.

Тамрико иной раз на нервах не станет разбираться и треснет Хвичу – будь, мол, аккуратнее. Хвича через 5 минут снова смеётся и на брата не обижается. Все пакости ему прощает. Любит.

Так уж вышло, что все – и соседи, и знакомые – в Хвиче за его редкую доброту души не чают. Гоча, видно, ревнует. То ударит брата, то подножку подставит. Хвича и так с трудом, вперевалку ходит, а тут и вовсе грохнется. Станешь наказывать – Гоча, хитрец, сразу в крик: «Скажи, Хвича, мы просто играли!»

А тот, хоть нос в кровь разбит, всё равно улыбается и, заикаясь, говорит: «Да, мы играли! Я сам упал».

Недавний случай у Зуры из головы не выходит. Гоча, виришвили (сын осла), что удумал! – решив позабавиться, завернул банановую шкурку в кусок газеты и положил на лестничную площадку. Сам затаился и стал ждать, кто первый загремит по лестнице. Минут через десять Хвича, поднимаясь со двора, поскользнулся на кожуре и руку сломал. Крик, шум, соседи вышли. И Гоча в панике выскочил – не думал, что так всё выйдет. Стал брата поднимать и раскололся.

– Я не хотел, – говорит. – Прости меня!

Хвича сквозь слёзы улыбается.

– Ничего, – успокаивает, – у меня всё пройдёт!

Это надо ж такое, чтоб из всего огромного подъезда именно Хвича на этой проклятой шкурке поскользнулся! Прямо паранормальное что-то. Хотя в жизни и не такое бывает. В прошлом году на соседней улице брат брата застрелил. Обкуренный, шёл с кем-то на разборку, брат под руку попался, он и дал по нему несколько выстрелов. Потом, когда в ум пришёл, вены себе стал резать: «Что я наделал!»

Н-да, что-то не то творится с младшим. Ну, наорал на него Зура, дал по шее, и что? Два дня назад новый сюрприз. Тамрико Гочу на другом факте поймала: выманил он у брата инвалидную пенсию и в тотализатор отнёс – ставки делать, как взрослые охламоны. Тамрико скандал устроила и к иконам его подвела.

– Поклянись, – говорит она, – перед Божьей Матерью своей жизнью, что этого больше никогда не сделаешь!
Гоча поклялся.

Жена у Зуры не голова, а дом правительства! Хорошо придумала: надо же как-то психологически воздействовать. Сам Зура бы до такого не додумался. А прежнее «клянусь мамой» уже не срабатывает. Интересно, на этот раз сдержит ли слово?

С Хвичей таких проблем нет. Месяц назад Хвича Зуру вечером выловил и говорит, слова тянет:

– Пап, дай мне денег. Я в интернете собрал материал про разные грузинские церкви. Хочу распечатать. Хорошая книга выйдет. Потом ещё свою пенсию соберу и эту книгу размножу. Хороший подарок выйдет…

– Кому что! А Гоча только и знает, что в порносайтах копаться, пока старшие не гаркнут. Нет, определённо, надо что-то делать. Но что именно?

На экране телевизора замелькали кадры информационного «Курьера». Зура прибавил звук. Диктор бодрым голосом сообщила:

– Сегодня, на территории такой-то школы девятикласснику нанесены многочисленные ножевые ранения. Школьник умер на месте происшествия.

Камера бесстрастно показывала плачущую мать и кровавые пятна на школьном асфальте.

Зура выругался и убрал звук. И тут то же самое! И так нервов никаких нет. Откуда у этих сопляков столько злости? Уже 20-й или 30-й случай с начала года. Нет, надо принимать меры. Банановая шкурка – это первый звонок.

…Надо вспомнить, кто ему, Зуре, про того супермонаха из Троицы рассказывал. Вроде, мол, люди валом валят к нему лечиться. Кажется, его зовут мама Саба (отец Савва). Может, стоит туда обоих близнецов потащить? Чтоб у Гочи мозги на место встали, а у Хвичи руки перестали трястись? Зура стал набирать номер верующего друга:

– …Привет, Каха! Как ты?.. Я тоже тихо-тихо… Дело у меня к тебе. По-братски устрой мне встречу с этим, как его, мама Саба. Ну, очень нужно… и выясни, сколько платить ему надо за визит… Ты же знаешь, за мной не пропадёт…

14.06.07

Виртуальное знакомство

«Жизнь не удалась, – вздыхала Мзия, таращась на экран чужого компьютера. Перед ней была цветастая реклама самых популярных блогов. – Вот везёт же людям – живут полной жизнью. А ты, Мзия, догнивай в свои 40 лет с хвостиком в Тбилиси вечной безработной, считай копейки и радуйся бытовым сюрпризам: “Ой, свет дали – телек посмотрю”, “Ва-а, помидоры дёшево купила!” и прочее».

Единственный выход в большой мир – доплестись до церкви, почесать языком с прихожанами и одолжить у кого-нибудь духовную книжку. Надо же откуда-то черпать душевные силы, чтобы тянуть эту беспросветную лямку дальше.

И вот на фоне этого заплесневелого существования, сдабриваемого Иисусовой молитвой и самоуспокоением: «У других людей ещё хуже бывает. Ропот – последнее дело» – Мзии повезло. Одноклассница Карина (дай Бог ей здоровья!) по старой дружбе сделала царский жест. «Приходи ко мне на интернет, – пригласила она. – Мы впятером сидим на первой ветке. Всё ж развлекуха. А то совсем мозги мхом зарастут».

И Мзия, ясное дело, зачастила к Карине в гости, а точнее, к «окну в Европу». Тут тебе и форум Кураева, и новая литература, и куча интересных людей. Хочешь не хочешь, засидишься перед монитором до рези в глазах.

Реальная жизнь тем временем новую напасть на Мзиину грешную голову обрушила. Бабка, за которой Мзия пять лет смотрела, возьми да и умри не вовремя: на лето глядя, когда весь город словно вымирает от жары до осени. Как тут не впасть в уныние?

Вот и пребывала Мзия в печальном расположении духа, не ожидая для себя ничего утешительного на жизненном облачном горизонте.

Вообще, в последнее время с ней это часто случалось. Батюшка Фёдор, её духовник, причину пессимизма у прихожан объясняет так.

– Уныние, – говорит он, улыбаясь в седую бороду, – оно от маловерия нашего. Почаще надо говорить самим себе и другим: «Христос воскресе!» Нам, грешным, дана радость великая. Какое мы имеем право унывать?

Однажды посреди этих серых будней разгребала Мзия свою электронную почту, и вдруг среди разного спама – жемчужина, интересное письмо.

Вот оно:

«Здравствуйте, Марабу! (Под таким «ником» Мзия в одном из форумов себя озаглавила. Дескать, я птица печального образа из жаркой страны.) ...Прочёл ваш отзыв на последнюю тему и не мог не написать вам несколько строк...»

Дальше шло волнующее описание жизни русского эмигранта в Австралии, да такое, что Мзия тут же яростно застучала по клавишам в ответ.

Через неделю обе стороны знали о жизни друг друга настолько много, что, казалось, их связывала многолетняя дружба.

Австралиец Алексей стал уже именоваться «свет очей моих, Алёшенька», а к Мзии оный рыцарь обращался не иначе, как «мой ангел».

Длиннющие письма обоих можно было спокойно опубликовать на каком-нибудь литературном сайте в разделе «Эпистолярный роман двадцать первого века».

О переписке благодаря болтливости Мзии очень скоро узнала добрая четверть Тбилиси. Болельщики с интересом наблюдали за развитием событий, попутно высказывая разные гипотезы.

– ...У них там, за бугром, у всех депрессия, вот он и пишет от нечего делать. Небось денег на психоаналитика ещё не заработал, вот и наяривает.

– А может, мужик болен СПИДом и таким образом отвлекается?

– Всё ты, Мзия, виновата! Закрутила голову женатому человеку своими словечками!..

В конце второй недели знакомства австралиец неожиданно выслал Мзии 200 долларов – «пережить безработный период» – и настоятельно просил «не думать ни о чём плохом», объясняя, что помощь близкому по духу человеку доставляет ему огромную радость.

Такой поворот событий вызвал бурю эмоций и новых версий у посвящённых в переписку тбилисцев.

– Во, классно, это тебе Бог послал! – подскочила от радости Карина, человек абсолютно нецерковный.

– Ой, неспроста это, – переживала Вероника, умудрённая жизненным опытом уличной торговли. – А может, он международный террорист? Потом тебе через своих людей голову в твоём же подъезде отрежет и скажет, что так и было. Так просто кто тебе что даст? Да ещё такие деньжищи!

– Я тебе точно скажу, – надрывалась телевизионщица Лили, не пропускавшая ни одной городской интриги и афёры. – Этот тип, скорее всего, сексуальный маньяк. Потом он приедет сюда и будет к тебе приставать. Но ты не паникуй, я к этому делу воров в законе подключу! Двух мнений не может быть – он что-то скрывает. Поэтому и карточку до сих пор не прислал.

Мзия не на шутку перепугалась: террорист, маньяк и спидоносец в одном лице – это уж слишком! И робко в очередном письме заикнулась о своём желании лицезреть своего благодетеля.

Фотография была прислана на другой же день.

Мзия взглянула и обмерла. На неё с экрана словно бы смотрело лицо её духовника отца Фёдора. Совпадало всё: лучистые глаза, форма чуть вздёрнутого носа, скулы, борода. Словом, типичное русское лицо. С той лишь разницей, что между оригиналом и копией было 30 лет разницы.

Естественно, Мзия не преминула сообщить об этом удивительном совпадении друзьям-наблюдателям. Отец Фёдор был известен им своей кротостью и смирением. Поэтому общий вывод был таков:

– С таким лицом невозможно быть ни террористом, ни маньяком. Видать, и правда этот австралиец – человек Божий.

25.06.07

БЫЛОЕ

«И ОТКУДА ВЫ ТАКИЕ БЕРЕТЕСЬ?..»

Три рассказа о войне

О Второй мировой войне вспоминают многие народы, но, как правило, без особого энтузиазма. Для кого-то она стала одной из многих. Кто-то потерпел в ней поражение. То ликование, которое 9 мая охватывает Россию, сравнить просто не с чем, так что это даже вызывает подозрение – а не гордыней ли мы маемся? Не пытаемся ли прикрыть Победой свою несчастливость, ставшую верным спутником нашего народа в ХХ веке?

Нет, это не так. Есть простые причины радости. Эта война стала источником стольких страданий, что даже из моей груди вырывается в мае вздох облегчения, спустя столько лет не верится: «Неужели все!», неужели хоть один из моих дедов уцелел, а с ним и моя мама, и я вслед за ней получили начало своего бытия. 9 мая – это общий наш день рождения. Еще я радуюсь вместо погибшего деда. Он не успел. Я за него.

И есть третья причина. Никогда не был наш народ разделен так страшно, как накануне войны. Из нее он снова вышел единым.

О том, как это происходило, я предлагаю вам, дорогие читатели, несколько рассказов из прекрасного спецвыпуска журнала «Вестник военного и морского духовенства». К сожалению, он так и не дошел до читателей. Ошибка в выходных данных обрекла выпуск на безвестность, хотя собранные там материалы о войне – уникальны. Попытаемся восполнить этот пробел.

В.Г.

В июле – августе 1941 года начались ожесточенные бои за город Великие Луки, который переходил из рук в руки – и так 33 дня. Рассказывает Вера Ивановна Кравченко:

«Во время боев за Великие Луки мне встретился на улице города командир той части, оборонявшей город, которая взаимодействовала с нашим партизанским отрядом Петрова. Он спросил: «Ты местная?» Получив утвердительный ответ, поинтересовался, где ближайшая церковь. Я ответила, что здесь недалеко есть Успенская церковь на Коломенском кладбище. Офицер скомандовал: «Веди меня немедленно туда!» Мы пришли, позвали священника. Командир части при мне ему говорит: «Батюшка, мне надо крестить своих солдат и благословить в бой. Справишься? Дело срочное, немцы наседают». Священник ненадолго задумался и говорит: «Что просишь, сделаю, только дай мне время. Я должен подготовиться, и всех сразу пусть командиры не приводят, подели людей на группы».

Так и сделали. Я сама при этом присутствовала. Как сейчас мне помнится, с разрешения командира 179-й стрелковой дивизии полковника Гвоздева Николая Григорьевича несколько дней поротно шли в ту церковь солдаты. Батюшка служил молебен, молился Господу о даровании победы воинам над врагом. Крещеные солдаты и офицеры принимали причастие, батюшка благословлял их, надевал крестики на тех, у кого их не было. Кто из воинов изъявлял желание, тех тут же крестил...

Потом наши военные дороги разошлись. После упорных боев эта часть – вместе с другими подразделениями 22-й армии – 25 августа 1941 г. прорвалась из окруженного немцами города. Насколько я помню, воины пошли в церковь по совету командира 366-го стрелкового полка 126-й дивизии подполковника Бедина. Мне судьба выпала стать разведчицей и воевать в родных краях в тылу врага...»

Удивительная встреча произошла у Веры Кравченко во время двухмесячной битвы за Великие Луки зимой 1942-1943 гг. Та битва вошла в историю как «малый Сталинград». Однажды они с подругой, медсестрой санитарного поезда, несли на носилках раненого солдата. Он долго, внимательно глядел на Веру и вдруг сказал: «Я где-то вас видел, вот только где?» И вспомнил, что он был в 1941 г. в Успенской церкви на том самом молебне... После этого он произнес: «А знаете, в том бою, что был после молебна, все остались живы...»

* * *


С фотографии военной поры: священник показывает партизанам, куда пошли каратели


В Пинском партизанском соединении служил протоиерей Александр Федорович Романушко, настоятель церкви села Мало-Плотницкое Логишинского района Пинской области. Он не раз участвовал в боевых операциях, ходил в разведку, был в полном смысле слова партизанским батюшкой. В оставленных некоторыми священниками храмах и местностях, где церкви были сожжены, о.Александр совершал отпевания расстрелянных, заживо сожженных, а также павших на поле боя партизан. И неизменно во время богослужения или при исполнении треб призывал верующих помогать партизанам и защищать родную землю от фашистов.

Когда летом 1943 года к командиру партизанского соединения генерал-майору В.З.Коржу обратились родственники убитого партизанами полицая с просьбой «командировать» на похороны партизанского священника, он предоставил право самому о.Александру принять или отклонить приглашение. Один священник отказался, а отец Александр согласился. Взял облачение, кадило и в сопровождении двух автоматчиков выехал в деревню.

На кладбище была выставлена вооруженная охрана. Все приготовились слушать отпевание. Обведя глазами собравшихся, отец Александр, обращаясь к матери и отцу убитого, сказал: «Не наших молитв и “со святыми упокоения” своей жизнью заслужил во гробе предлежащий. Он – изменник Родины и убийца невинных детей и стариков... Вместо “Вечной памяти” произнесем “Анафема”». Среди изумленных собравшихся установилась мертвая тишина. Все сказанное священником прозвучало очень смело и могло повлечь за собой его гибель. Но отец Александр, подойдя к полицейским, продолжал: «К вам, заблудшим, моя последняя просьба: искупите перед Богом и людьми свою вину и обратите свое оружие против тех, кто уничтожает наш народ, кто в могилы закапывает живых людей, в Божьих храмах заживо сжигает верующих и священников». Потрясенные полицейские не тронули служителя церкви. Слова священника потрясли и прихожан. Они говорили, что если уже священники взялись за оружие, то им сам Бог велит идти в партизаны.

В зону базирования группа о.Александра возвратилась с похорон, увеличенная во много раз. Среди нового партизанского пополнения были полицаи, но теперь уже бывшие.

* * *

Рассказ танкиста Михаила, записанный его внуком Георгием Дроздовым:

«Я в Бога поверил на войне, из-за одного человека. Звали Анатолий. Он служил в нашем танковом расчете с декабря сорок первого. Механиком. Парень был с Псковщины из городка Порхова. Он был весь спокойный, с виду неторопливый. И всегда крест на шее. Перед всяким боем он обязательно осенял себя крестным знамением.

Наш командир Юра, яростный комсомолец, прямо видеть не мог ни крестика этого медного, ни крестного знамения. “Ты что, из попов?! – так и налетал он на Анатолия. – И откуда вы такие беретесь? И как тебя только на фронт призвали? Ты же не наш человек!” Толя с обычным своим достоинством отвечал не спеша, с расстановкой: “Я наш, скопской, русской, стало быть. И не из попов, а из крестьян. Верующая у меня бабушка, дай ей Бог здравия, она и воспитала в вере. А на фронте я – доброволец, ты же знаешь. Православные всегда за Отечество воевали».

Юрка кипел от злости, но придраться к Толе, кроме креста, было не за что – танкист был, как полагается.

Когда в сорок втором мы однажды едва не попали в окружение, помню, как Юрий нам всем сказал: “Значит, если у немцев окажемся, всем приказ – застрелиться. Нельзя сдаваться!”

Мы молчали подавленно и напряженно, один Толя ответил, как всегда не торопясь: “Я стреляться не могу, этого греха Господь не прощает, самоубийства, стало быть”.

“А если к немцам попадешь и предателем заделаешься?” – зло бросил Юрий. “Не заделаюсь. Мы, скопские, людишки крепкие”. Слава Богу, мы тогда избежали окружения и плена... В начале сорок четвертого, в Белоруссии, несколько экипажей получили приказ идти к узловой станции, где наша пехота уже несколько часов вела бой.

Там застрял немецкий состав с боеприпасами – он тянулся на подмогу крупному соединению, что пыталось отбить у нас ключевую позицию. ... Бой был короткий. Две наши машины сразу запылали. Наш танк обогнул их и на полном ходу шел к уже видневшейся за деревьями станции, когда что-то шарахнуло по броне и вдруг вспыхнул огонь внутри, в кабине... Танк встал. Мы с Толей выволокли самого молодого из нас, Володю, из люка, на землю опустили и отбежали с ним метров на сорок. Смотрим – мертвый. Бывает, что сразу видно... И тут Толя кричит: “А где командир?”

И верно, нету Юрия. А танк уже горит весь, полыхает. Толя перекрестился, бросил мне: “Прикрой!” – и назад. Когда я подбежал к танку, он уже тащил Юрку вниз. Командир был жив, его просто сильно контузило и обожгло. Он почти ничего не видел. Но именно он, услыхав вдруг скрежет, закричал: «Братцы, поезд! Прорывается!» ...И вдруг мы услышали, как взревел и зарокотал наш танк. ...Танк горел весь, горел, как огромный факел. Немцы, увидев несущийся на них огненный смерч, подняли беспорядочную стрельбу, но остановить Т-34 уже не смогли. Полыхая пламенем, танк на полном ходу врезался в передние вагоны немецкого состава. Помню, как лопнул воздух от адского грохота: это стали один за другим взрываться ящики со снарядами.

...В медсанбате Юрка плакал, как мальчишка, и повторял, хрипло кашляя: «Миша, слушай, а как же Бог-то? Ему же, Тольке-то, нельзя было самому себя убивать, раз он верующий! Что же теперь будет-то?”

Спустя два года я приехал на Псковщину, в маленький Порхов. ...Я нашел небольшую церковь. Там бабушку Толи и самого Толю тоже помнили. Тамошний старенький батюшка благословлял его перед уходом на фронт. Этому батюшке я честно, как на духу, рассказал всю Толину историю и как он погиб. Батюшка задумался, перекрестился, покачал головой: «Что же... Если грех, значит, мой грех будет!» И по полному чину отпел раба Божия Анатолия, за Отечество и веру православную убиенного. Душу свою положившего за Россию».

Снимки из архива фотохроники ТАСС

БАБОЧКА

...Шла в женскую консультацию, шла осторожно, неторопливо, смотря под ноги, как и подобает беременной. Наверное, именно поэтому она обратила внимание на маленькое тёмное пятнышко, которое вопреки закону тяготения стояло как-то вертикально на мокром асфальте.

Удивлению не было предела: в начале октября, в центре города, при температуре ниже десяти градусов на мокром тротуаре сидела бабочка.

«Крапивница», – определила она, когда шершавые, цвета корицы крылья на миг разомкнул ветерок, приоткрыв яркий ситцевый узор.

Посадив хрупкое насекомое в ладонь, она почувствовала, что бабочка зацепилась лапками. «Ну, пойдём, погреешься, что ли...»

В женской консультации было тепло и даже душно, как в большинстве больничных учреждений. Она аккуратно сняла бабочку с руки, посадила на колченогий столик в закутке и, увидев длинную очередь в нужный кабинет, как-то сразу забыла о её существовании. Очередь двигалась медленно, то и дело вклинивались «платницы» – те, кто не брал талончика в регистратуре, а, заплатив нужную сумму, нарушал строгий порядок приёма. Напряжение росло.

Инесса сидела, уткнувшись взглядом в постер-рекламу магазина одежды для беременных. Приятней лицезреть молодую и прекрасную девушку-модель, чем рассматривать рядом висящий плакат о развитии зародыша в утробе по неделям, стараясь не видеть розового человечка в прозрачном пузыре... Вика, подруга, ушла с аборта, как раз насмотревшись на такой плакат.

Скребут, царапают мысли, что сегодня она ещё мать, а завтра уже нет... Уберут, вырвут, вычистят... А надо ли?

«Потом, – уговаривала себя Инесса, – когда всё устроится, всё будет с чистого листа, с одеждой для беременных, с блаженной улыбкой на лице, умилением от крошечных пинеток, кроватки с балдахином...»

«Интересно, живот у неё настоящий?» – заставила себя подумать о девушке с плаката Инесса.

– Кто последний в пятнадцатый? – раздалось у неё над ухом.

– Я! – ответил кто-то, и Инесса подвинулась на скамье, предлагая мизерный кусочек, чтобы присесть.

Она не видела лица пришедшей.

Видела только руки, спокойно лежащие на округлом животе, и чувствовала приятный запах дождя.

«Настоящий...»

– Глядите, бабочка! – вдруг воскликнул кто-то.

Все подняли головы и увидели порхающую в неживом свете дневных ламп бабочку. Инесса почти физически ощутила, что после её полёта стало легче, напряжение в очереди спало.

Наконец её вызвали.

– Аборт, – выдавила она нерусское тяжёлое слово.

Врач кивнула.

– Паспорт, полис... Сначала вам надо будет сдать анализы, потом снова прийти ко мне, – сказала она бесцветным голосом и принялась что-то заполнять.

Повисла пауза.

Инесса набралась смелости и спросила:

– Скажите, а ему будет больно?

– Кому «ему»?

– Ребёнку... или, как там говорят, плоду, зародышу.

Врач неопределённо пожала плечами.

Дверь в кабинет распахнулась, влетела медсестра и, плюхаясь за свой стол, восторженно сообщила:

– Ой, Зоя Михайловна, иду из процедурной и вдруг вижу – бабочка! Представляете, не моль какая-нибудь, а бабочка самая настоящая летает!

Зоя Михайловна, не отрываясь от бумаг, сказала:

– Прибейте, чтобы не мучилась, здесь ей всё равно не выжить, – и далее, не меняя тона, добавила: – У нас тут ещё аборт. Выпишите направления на анализы.

Инесса удручённо молчала.

Ей вдруг стало жаль бабочку.

– Зачем прибить? – неожиданно для себя спросила она.

– Что? – не поняла врач.

– Зачем бабочку прибивать? – уточнила Инесса и замерла.

– Женщина! – воскликнула медсестра. – Что вы нам голову морочите...

– Наталья Николаевна! – повысив голос, пресекла её врач.

– Да не могу уже... – досадливо поморщившись, сказала медсестра. – Бабочку она пожалела, а сама на аборт пришла... Бред какой-то... – и стала что-то размашисто писать.

Инесса словно почувствовала увесистую пощёчину.

Она каким-то отстранённым взглядом посмотрела на облетающие рябины за окном, на голубые осколки неба меж багряной листвы, на склонённую седую голову врача и вдруг совершенно отчётливо поняла, что вопреки всему через несколько месяцев станет матерью.

...О холодное стекло коридорного окна, стремясь на волю, билась бабочка с нарядным узором на крыльях.

Вероника ГОРПЕНЮК

http://www.rusvera.mrezha.ru/649/12.htm

О НЕМОЩАХ И ПОМЫСЛАХ

«Мне очень нравится ваша газета, и я бы хотела с вами сотрудничать», – написала нам Ольга РОЖНЁВА. Так что у нас появился ещё один замечательный автор. Ольга живёт на Урале, в Пермском крае, по воскресным дням поёт на клиросе, уже семь лет проводит отпуск в монастырях России, а в настоящее время находится на послушании в Оптиной пустыни. Печатаем её первые рассказы, которые, на наш взгляд, дополняют друг друга.

Злая Даниловна

Ольга сидела за прилавком свечного ящика храма Всех Святых и тихо плакала. Служба закончилась, прихожане разошлись. Ушёл и батюшка. В храме был полумрак. Горели лампадки на кануннике и у Распятия.

Уже полгода Ольга стоит за свечным ящиком по воскресным дням. Работает во славу Божию, помогает храму по благословению священника. Раньше в церковь ходила она по большим праздникам, но вот пришлось обратиться к Господу с просьбой – дети поступали в институт. И стала она заходить в храм чаще. То свечку поставит, то молебен закажет. А потом дети поступили, уехали из дома в большой город. Тоже надо за них помолиться, как-то они там, не обидел бы кто. Так и воцерковилась. И когда отец Василий попросил помочь храму и поработать по воскресным дням в свечной лавке, согласилась.

Теперь уже не представляет себе жизни без любимого храма, маленького, уютного. Такого намоленного и благодатного. Молитва в храме идёт уже 130 лет. В городе это единственный храм, который не разрушили, не превратили в дом культуры или кинотеатр.

Ольгу уважали, отношения на работе в миру у неё были хорошие, тёплые со всеми, и вот вслед за ней в храм потянулись подруги, знакомые, коллеги. Батюшка радовался: «Ну вот и хорошо, сама в храм пришла и людей за собой привела!»

Когда в церкви народу мало было, на клирос шла, научилась петь и читать. В первый раз, когда доверила ей матушка Анастасия Шестопсалмие читать, руки дрожали и голос от волнения прерывался.

Подружилась Ольга с семьёй отца Василия. Чудесная семья! Матушка на клиросе с детства, её мама регентом была, папа – протоиерей. А сейчас сама матушка. И в том же храме с отцом Василием служат, где родители служили.

Батюшка вспоминает, что раньше прихожан в храме было очень много – яблоку негде упасть. Тогда он был ещё не батюшка, просто юноша Вася. Бабушки строгие были, благочестивые. За каждым подсвечником приглядывали, чтобы свечки вовремя потушить, когда догорят.

У каждой бабушки своё место. Как-то Вася невзначай на чужое место встал, так старушка – Божий одуванчик – так его плечом пихнула, что Вася в сторону на два метра отлетел. И сейчас вспоминает – смеётся.

Постепенно ушли бабушки в мир иной. Осталось совсем мало людей этого поколения. А новое поколение не приучено к храму. По выходным сериалы смотрят, в гости ходят. Воцерковляются с трудом, через скорби да болезни.

Но те бабушки, которые ещё остались в храме, по-прежнему зорко смотрят за порядком. Старое поколение крепкое.

Вот из-за одной такой бабушки и плакала Ольга. Даниловна была крепким орешком. Стать богатырская. Характер такой же. Даниловна строго следила за происходящим в храме. Могла рявкнуть на тех, кто одет не по-церковному. Если женщина в брюках или юбка недостаточно длинная – пощады не было. Если кто-то пытался убрать свечку, не догоревшую до конца, могла и по рукам стукнуть. «Если свечку поставили, до конца должна догореть!»

Когда Людмила, которая в храме прибиралась, несколько раз прошла перед Даниловной во время службы, она Людмиле подзатыльник дала: «Нечего во время литургии шастать!» В очереди на исповедь стояла Даниловна, и показалось ей, что близко подошла одна прихожанка к исповедующимся: Даниловна хвать её за руку и так назад дёрнула, что не на шутку испугала.

Так что Даниловну побаивались. Уже и отец Василий её воспитывал, воспитывал, да, видимо, бесполезно. Ольге пока не приходилось с ней сталкиваться. Но вот сегодня и столкнулись. Из-за этого и плакала Ольга. Обидно было до глубины души.

После службы зашла она в сторожку и услышала, как ругает Даниловна Зою, прихожанку храма:

– Ты чего свечки так тушишь?! Ты зачем их переворачиваешь?! Ты тут алхимией в храме не занимайся! Пока я жива, не позволю!

Зоя робко оправдывалась:

– Да я их так тушу, наоборот, хорошо, как будто каждая свечечка Богу кланяется…

– Я тебе покланяюсь! Ты у меня из храма вылетишь и лететь долго будешь!

Ольга не выдержала:

– Зоя Даниловна, вы так всех прихожан разгоните. Главное не форма, а любовь.

Весь гнев теперь обратился на Ольгу:

– Ты здесь кто такая?! Я в этот храм всю жизнь хожу! А ты без году неделя! Я за правду стою! Для меня правда всего дороже! Любо-овь! Знаем мы, какая у тебя любовь!

Ольга недослушала, вышла из сторожки и пошла к себе, за свечной ящик. Вот там она сейчас и плакала. За что её обидели? Она так старалась для храма. Каждого приходящего встречала как родного, чтобы приходил ещё, чтобы ничем радость от встречи с Господом не омрачилась. И вот получила «по заслугам».

Вечером она позвонила матушке Анастасии и пошла в гости. За чашкой чая Ольга опять расплакалась и стала жаловаться отцу Василию:

– Батюшка, вот говорят и пишут про злых церковных старух, наша Даниловна и есть такая. Она только людей распугивает. Ну почему, почему человек всю жизнь в храм ходит и такой злой?

– Злой, говоришь? А давай мы её выгоним! – ответил отец Василий.

– Как это выгоним? – опешила Ольга.

– Очень просто, выгоним, и все дела!

– Батюшка, ты шутишь? Как можно Даниловну выгнать? Она умрёт без храма…

– Ну, если без храма умрёт, то тогда, наверное, не будем выгонять, – улыбнулся священник. – Понимаешь, Оля, Даниловна не злая. Она искренне уверена, что за порядком смотрит. Что можно только так и никак иначе. Шаг влево, шаг вправо – стреляем без предупреждения. Знаешь, есть такое понятие, как обрядоверие?

– Батюшка, если ты помнишь, у меня университетское образование, – ответила Ольга. – Я недавно читала книгу протоиерея Максима Козлова, он там очень хорошо про обрядоверие пишет.

– Да, Оля, вспомни боярыню Морозову. Мы – внуки тех, кто готов был пойти на костёр за двоеперстное сложение при крестном знамени.

– Да уж, Даниловна и боярыня Морозова – характеры сильные, один типаж… – Оля перестала плакать. Она представила себе картину Сурикова «Боярыня Морозова» с Даниловной в центре на санях и улыбнулась.

– Понимаешь, – неторопливо, обдумывая каждое слово, продолжал отец Василий, – каждая Поместная Православная Церковь в сокровищницу Вселенского Предания вносит своё. Особенное, национальное. Вот, скажем, греки. Они сильны были богословием, богомыслием. Народы Ближнего Востока – древние сирийцы, египтяне – подвизались в монашеском подвиге и аскетике. Патерики читала? Южные славяне свой вклад сделали – просвещение и учительство...

На столе горела зелёная лампа, свет из-под абажура освещал только часть комнаты, и всё казалось уютным и добрым: большой шкаф с книгами, мерцающий огонёк лампадки перед иконами. Оля попробовала душистый чай из большой чашки с розами. Она чувствовала себя успокоенной и умиротворённой. Так хорошо было в этой маленькой комнате, таким теплом веяло от хозяев дома.

Оля задумалась и спросила:

– А Святая Русь ведь тоже что-то внесла своё в эту сокровищницу?

– Конечно, внесла! – оживился батюшка. – Вот ты сказала: «Святая Русь». Это и был многовековой уклад церковного бытия, который вошёл в историю под названием «Святая Русь». Святая в том смысле, что для русских людей святость образа жизни всегда была нормой. Они могли оступаться, нарушать эту норму, но она была, её ценили и признавали.

Матушка налила всем ещё чаю и достала из духовки пирог с яблоками.

– Сейчас будем пирог есть, философы вы мои, – улыбнулась она и разрезала пирог. По комнате разлился запах лета, свежих душистых яблок. И далёкая солнечная Греция показалась ближе.

Оля подумала и добавила:

– А вот говорят, что наши недостатки – это продолжение наших достоинств. Я думаю, что это справедливое высказывание. Я читала, что обратной стороной греческого богословия было суесловие о святыне и вещах, превышающих человеческое познание. Вот, например, святитель Григорий Богослов критиковал пустое многоглаголание и говорил, что в его время нельзя было пойти на рынок и купить рыбы без того, чтобы не услышать между торговцами спор об отношении между собой Лиц Святой Троицы.

– Да, Оля, – отец Василий согласно кивнул. – У каждой монеты обратная сторона есть. Обратной стороной нашего церковного уклада стало обрядоверие. Это отодвигание главного, вероучительного, и выход на первый план буквы, чина, обряда. Вот и наши старушки крепко держатся за обряд, за букву. Им кажется, что иначе всё пропадёт, всё погибнет!

Ольга задумалась. Картина Сурикова снова появилась в её воображении. Даниловна в санях строго погрозила ей пальцем: «Всё пропадёт, всё погибнет! Шаг вправо, шаг влево – стреляем без предупреждения!»

– Батюшка, но ведь Бог есть любовь! – сказала Оля с горечью. – Он сам фарисеев критиковал за то, что они обряд на первое место ставили. Суббота для человека, а не человек для субботы!

Отец Василий улыбнулся и посмотрел на матушку.

– Оля, милая, – вмешалась матушка Анастасия, – ты думаешь, у Даниловны нет любви? Она её проявляет, как умеет. Всё должно быть на своих местах. Вот представь, помрёт Даниловна, кто молодым подскажет, как правильно к иконе приложиться? Как правильно свечку поставить? А тебе самой понравится, если в твой любимый храм без благоговения заходить будут? В неподобающей одежде?

Матушка помолчала и, улыбнувшись, добавила:

– Знаешь, когда я была моложе, меня тоже донимали злые церковные старушки.

– А потом? Они перестали тебя донимать? Как ты этого достигла?

– Оля, я постаралась их полюбить. И постепенно все злые церковные старухи куда-то исчезли. И теперь рядом со мной их нет. Рядом только добрые и верующие бабушки. Понимаешь? Постарайся их полюбить.

– Матушка, легко сказать – полюбить! Как я могу полюбить злую Даниловну?

– Знаешь, оптинский старец Амвросий говорил: «Если хочешь иметь любовь, то делай дела любви, хоть сначала и без любви». А ещё оптинские старцы говорили, что кто сильнее духовно, тот должен понести немощи слабых, пожалеть их. А у Даниловны жизнь была очень тяжёлая. Пожалей её.

Вечером Ольга долго не могла уснуть. Лежала и думала о словах матушки, как это рядом с ней все злые церковные старухи исчезли и оказались только добрые верующие бабушки. Отчего-то вспомнила студенческую юность. Как в клубе спелеологов занимались, как по пещерам уральским лазили. Вспомнила, как в одной из пещер много было узких лазов – шкуродёров, с каким трудом их проходили. А тоненькая Света, по прозвищу Спичка, удивлялась: «Какие шкуродёры? Всю пещеру облазила, никаких шкуродёров не заметила!» И все смеялись. Оля думала: «То, что мы перестаём воспринимать как проблемы, перестаёт быть для нас проблемами.

Ведь это так просто. Если кто-то тебе подсказывает, как правильно, то можно не обижаться, а просто поблагодарить. А если кто-то с тобой грубо разговаривает, то, возможно, Господь это для смирения попускает? Ведь в храм мы к Господу приходим. Если малейшее препятствие в виде сердитой бабушки нас отпугивает, то какая цена нашему порыву к Богу? Может, это проверка такая наших намерений? К тому же я могу утешить и успокоить людей в храме, если их кто-то обидит».

С тем и уснула.

В воскресенье Оля пришла в храм радостная. А Даниловна, наоборот, стояла в углу, нахохлившись, насупившись, мрачнее тучи. Оля смотрела на неё и внезапно почувствовала острую жалость к Даниловне.

Когда служба закончилась, матушка Анастасия принесла корзинку с просфорами и отдельно большую просфору благословила Ольге. «Матушка, можно, я её Даниловне?»

Оля набрала в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и подошла к Даниловне:

– Зоя Даниловна, прости меня, пожалуйста! Я виновата, что рассердила тебя. Вот тебе просфорочка. С праздником!

И Оля с удивлением увидела, как Даниловна сначала посмотрела на неё недоверчиво, а потом вдруг неожиданно лицо её сморщилось и грозная Даниловна заплакала тонким, детским голосом. Оля сама чуть не разревелась и приобняла бабушку. Погладила её по голове, как ребёнка.

И так они стояли какое-то время рядом, а те, кто видел это в храме, замерли. Потом Даниловна молча взяла просфору и побрела в сторожку. На поздравление с праздником не ответила. И за просфору не поблагодарила. Но Оля не расстроилась. Она шла домой и думала: «А Бог есть любовь».

Через неделю, в субботу, как обычно, Ольга стояла за прилавком свечного ящика. Всё было в храме по-прежнему и немножко иначе. Всю службу Даниловна стояла притихшая. А после службы она подошла к Оле, протянула ей что-то в пакете и, смущаясь, сказала: «Пирог с капустой. Свеженький. Угощайся на здоровье. И помяни моего мужа, убиенного воина Петра».

Фабрика добрых помыслов

Лена повторяла эти слова вслух со слезами: «Фабрика! Добрых! Помыслов! Ага, не фабрика, а завод! Концерн! Фирма! Да какие тут можно придумать добрые помыслы?! Они себя ведут просто безобразно, а я тут помыслы добрые про них придумывать буду! Я вам не аскет-подвижник!»

Лена перестала плакать. Задумалась. Да уж, это точно, что она не аскет-подвижник. Как трудно удержаться от осуждения! В мыслях часто устремляешься к высоким материям. А на деле?

Про фабрику добрых помыслов Лена прочитала у Паисия Святогорца. И очень ей понравилось это рассуждение. Старец писал о том, что необходимо терпеть немощи окружающих людей, покрывать их любовью. Не поддаваться помыслам осуждения, недоверия.

А для этого придумывать добрые помыслы в отношении окружающих. Пытаться оправдать их, пожалеть. Понять, что, возможно, у них были добрые намерения, просто не получилось воплотить их в жизнь. Пожалеть, даже если этих добрых намерений не было, придумать добрый помысел о таких людях.

Паисий Святогорец приводил пример, который очень понравился Лене. Один человек желал жить в тишине и покое. А рядом с его домом постоянно был шум. И человек очень страдал. Ему казалось, что он скоро сойдёт с ума от этого шума. И тогда старец посоветовал ему включить в работу добрый помысел. Человек долго думал, какой же добрый помысел тут можно изобрести? Наконец, он понял. Конечно, ему мешает шум. Но этот шум мирный. Пусть люди веселятся и танцуют, но ведь это мирная жизнь, а не звуки выстрелов. Пусть слышно гудки машин, но ведь это не гул бомбардировщиков.

И когда человек придумал эти добрые помыслы и принял их, он перестал нервничать и раздражаться. Теперь, когда он слышал музыку, он говорил: «Слава Богу!» И постепенно он перестал обращать внимание на этот шум. И жил с миром в душе. Потому что, когда мы перестаём воспринимать что-то как проблему, это перестаёт быть проблемой.

Лена думала: применяет ли в жизни кто-то совет старца о создании добрых помыслов?

И была очень рада, узнав, как оптинский схиигумен Гавриил (Виноградов) рассказывал о своём опыте. В первые годы возрождения Оптиной многочисленных паломниц и паломников устраивали на ночлег прямо в храме. Батюшка приходил одним из первых на полунощницу, и его смущал вид спящих прямо на клиросе людей. Он думал: «Куда только смотрит дежурный? Улеглись тут, смущают монахов».

И тогда он попытался включить в работу добрый помысел. И помысел этот говорил: «Люди так хотели приехать в Оптину. Может, издалёка ехали… Устали, бедные… Как хорошо, что у них есть возможность отдохнуть!»

И тогда батюшка не только избавился от смущающего помысла, но даже стал сочувствовать людям, которых энергично будил дежурный: «Бедные! Не выспались! Пусть бы ещё отдохнули!»

«Вот как много зависит от помысла», – думала Лена. И старалась придумывать добрые помыслы, когда возникало искушение осудить кого-либо. Или просто происходило что-то неприятное. И когда это получалось, то на душе было так радостно! Вот как вчера, например.

Лена проводила очередной отпуск в монастыре. Послушание у неё было в гостинице: погладить бельё, перестелить постели, помыть пол. Нетрудно. А людям польза. Приезжает много паломников, большинство на пару дней. Нужно всех встретить, приютить. Лене было приятно чувствовать себя полезной монастырю. Но были и искушения. А куда же без них! Святые отцы говорят, что, если дело обошлось без искушений, значит, и польза от него сомнительная.

Вчера паломник Саша, высокий здоровяк, зашёл в гостиницу прямо в грязных сапогах. Когда Лена увидела, как эти огромные грязные сапоги, примерно 45 размера, топают по свежевымытому полу, она не выдержала.

«Чисто не там, где убирают, а там, где не мусорят!» – с раздражением сказала она Саше. Он опешил, а потом развернулся, ехидно сказал: «Спасибо за ужин! Обойдусь без него!» – и вышел.

Лена почувствовала себя обиженной: «Она ещё и виновата!» Мысли быстро проносились в голове. «Но, с другой стороны, человек на самом деле останется без ужина. Почему он не разулся? Добрый помысел, где ты? Может, у него что-то случилось? А если он заболел?»

Лена выбежала на улицу, догнала Сашу: «Постой! Не обижайся! Ну? Не сердишься? Что-то случилось?»

Саша неохотно остановился. Потом, морщась, показал руку, наспех перетянутую грязной повязкой: «Вот. Руку сильно поранил».

Лена обработала ему рану, перевязала руку и отправила на ужин.

Представила, что было бы, если бы она не выбежала за ним на улицу. Вот он сидит где-нибудь на скамейке со своей рукой, перетянутой грязной повязкой. Голодный.

Вздохнула с облегчением: «Добрые помыслы, приходите ко мне всегда!»

На следующий день огромные Сашины сапоги во время обеда мирно стояли на крылечке. А рядом с ними в ряд обувь всех остальных, даже тех, кто обычно не снимал своих ботинок, отговариваясь тем, что они-де совершенно чистые.

Но сегодняшнее искушение в один ряд с Сашиными сапогами не поставишь. Какой тут может быть добрый помысел при таком безобразии!

Лену возмущало поведение одной из паломниц, Марины. С точки зрения Лены, Марину давно следовало из монастыря отправить. Гордячка. Ведёт себя очень невежливо. Марина не замечала Лену, не здоровалась. Ходила как сомнамбула. Если Лена пол мыла, то Марина обязательно ей мешала. То на ведро налетит, то на тряпку половую наступит. Послушания никакого не выполняет. Почему – непонятно.

По монастырским порядкам паломницы не должны заходить в комнаты к паломникам. А Марина, пользуясь тем, что паломник Андрей пока был в келье один, каждый вечер проводила у него. Отбой в одиннадцать, а Марина, кровать которой рядом с Леной, возвращалась гораздо позднее. Да ещё долго возилась, прежде чем лечь. Лена каждый раз просыпалась от шума. Раздражение накапливалось. Пожаловаться гостиничной? Но жаловаться Лена с детства не любила.

Укорить Марину? Да, пожалуй, пришло время сказать ей, что её ночная деятельность мешает отдыхать! А при встрече с людьми можно и поздороваться. Особенно, если койки рядом стоят. А не ходить задрав нос.

Лена пыталась придумать про Марину и Андрея добрый помысел. Она вспоминала старую притчу о трёх мужчинах, оказавшихся на окраине села ночью. Когда они увидели идущего в темноте путника, первый сказал: «Ха! К соседке отправился, у неё муж в отъезде!» Второй возразил: «Да нет, это явно воришка. Ищет, где что плохо лежит в темноте». А третий с радостью воскликнул: « Мне кажется, что этот человек вышел затемно, чтобы успеть на утреннюю службу в соседнем селе!» Вот такая притча. Каждый видит в другом недостатки или достоинства, присущие ему самому.

Ещё Лена вспоминала понравившийся ей рассказ о пчёлке и мухе. У них спросили про окрестности. И муха сказала: «Вот там есть навозная куча. А недалёко за лесочком ещё одна куча навоза. Потом могу ещё показать яму с нечистотами». А пчёлка рассказала о прекрасных благоухающих цветах, которые растут на лугах и поле.

Но как Лена ни пыталась придумать добрый помысел, вспоминая прочитанные притчи, у неё ничего не получалось.

И вот сегодня она мыла пол и не заметила, как Марина проходила мимо. А Марина запнулась о ведро и, вскрикнув, упала. На её голос из кельи выбежал Андрей, помог Марине встать и грубо крикнул Лене: «Людям пройти негде, не умеешь прибираться – не берись!»

Лене стало очень обидно. Вот и плакала она из-за этой обиды. «Фабрика добрых помыслов! Да если бы ты, отче Паисий, жил не на Афоне, а среди этих грубиянов, пожалуй, и про добрые помыслы бы забыл! Вот какой здесь может быть добрый помысел?»

Потом, немного успокоившись, попросила старца: «Батюшка, отец Паисий, помоги мне в этом искушении!»

Вечером Лена приготовилась сказать Марине всё, что она думает о её поведении. Пока мысленно прокручивала слова в голове, её позвала гостиничная Татьяна:

– Лена, пожалуйста, посиди за меня полчаса на вахте. Мне срочно нужно к духовнику. Если кто-то из паломников приедет, то запиши их данные вот в этот журнал.

Она протянула Лене журнал регистрации паломников. Лена присела за столик. На вахте уютно. Иконы в уголке. Книги духовные на полочке. Журнал регистрации – толстый.

За дверью послышались незнакомые голоса. «Вот и новые паломники приехали. Сейчас мне нужно будет их записать». Лена открыла журнал. Голоса удалились. Никто не зашёл в гостиницу. Лена нашла в журнале свои данные. А рядом запись о Марине. Чуть ниже – келья № 7, данные Андрея.

Да у них фамилии одинаковые! Неужели муж и жена? А она, Лена, помыслы плохие о них принимала... Лене стало стыдно. Как муха, которая только кучи навоза видит вокруг…

Да у них и отчества одинаковые! А по возрасту Марина на 12 лет старше… Брат с сестрой!

К окошечку вахты подошёл Андрей. Он выглядел смущённым.

– Лена, я хочу извиниться перед тобой. Я испугался за сестру, понимаешь?

– Андрей, прости меня тоже, пожалуйста! Я сама испугалась, когда Марина упала!

– Она видит плохо. В аварию попали с мужем. Давно уже. Муж насмерть. А у неё после травмы головы зрение сильно упало. Очки не помогают. Она научилась самостоятельно передвигаться, но бывают и проблемы. Как сегодня с твоим ведром. Я уж ей говорю: не ходи никуда без меня! А она не хочет мне в тягость быть. А какая тягость-то? Мы в детстве рано без родителей остались, она мне маму заменила. Представляешь? Я маленький был, мамусей её звал. Разве я теперь её брошу?! Вот помолимся в монастыре, повезу её на операцию. Акафист читаем Святому Целителю Пантелеимону. Батюшка говорил, ночью надо молиться. Ночная молитва к Богу доходнее. Потому что это жертва. Только я всё равно боюсь операции. Как думаешь, акафист поможет, чтобы операция удачно прошла?

Лена ответила не сразу. Она изо всех сил постаралась скрыть дрожь в голосе. И не заплакать. Глубоко вздохнула и сказала:

– Конечно, поможет! Не сомневайся! Хочешь, я буду за Марину записки подавать о здравии, когда на операцию поедете? Ты не думай о плохом. Принимай только добрые помыслы! Пусть у тебя перед операцией в голове работает маленькая фабрика добрых помыслов! Так старец Паисий Афонский советует. Читал его книги?

Андрей улыбнулся:

– Не читал. Надо почитать будет. Какие слова хорошие! Фабрика добрых помыслов...
http://www.rusvera.mrezha.ru/589/13.htm

КАВКАЗСКИЙ ПУСТЫННИК

После тяжёлой, ледяной и смертельной блокадной зимы Ленинграда военная судьба жарким летом 1942 года занесла меня в предгорья Северного Кавказа. Вместе с остатками разбитой немцами под Харьковом дивизии мы отступали, вернее – бежали, через Ставропольские степи, через станцию Усть-Джигута, Черкесск, Микоян-Шахар и далее, углубляясь в горное ущелье Большого Кавказского хребта.

Отборные части немецкой горно-стрелковой дивизии «Эдельвейс» буквально сидели у нас на хвосте. Пикирующие бомбардировщики барражировали над нашими головами, осыпая дорогу осколочными бомбами. Страдая от жары и жажды, мы спешили к Глухорскому перевалу, чтобы там, высоко в горах, занять оборону и получить подкрепление из Сухуми.

Смешиваясь с войсками и затрудняя нам передвижение, по дороге шли беженцы с кубанских колхозов. Медленно двигались обозы, нагруженные домашним скарбом, гнали стада скота и табуны лошадей. Дойдя до начала перевала, эти беженцы, как и их предшественники, бросали всё имущество, скот, табуны лошадей, из-за невозможности со всем этим перейти через перевал. Дальше, спасаясь, по узкой тропе шли налегке, неся на руках малых детей.

Бойцам была отдана команда отдохнуть перед подъёмом на перевал, набрать во фляжки воды. Изнурённые длительным переходом бойцы повалились под деревья, расстегнув на поясе ремни, утирая потные лица пилотками. Закурили, некоторые задремали. Но недолго длился этот отдых: в небе появились немецкие транспортные самолёты, и всё небо запестрело белыми парашютами. Это был немецкий десант, который должен отрезать нам путь к перевалу. Раздались истошные крики: «Десант! Десант!»

Начался переполох и настоящая паника среди беженцев. Бойцы стали палить из винтовок по парашютистам, они же, в свою очередь, сверху стреляли из автоматов по мечущимся внизу фигуркам людей. Десантники приземлялись, группировались и вели довольно плотный огонь по скоплению людей из автоматов и миномётов. Когда мины стали рваться в толпах людей, началась страшная неразбериха: и беженцы, и солдаты разбегались кто куда. Оставляя кровавый след, ползали и кричали раненые, тяжело и недвижно на земле распластались убитые. Убитых было много.

Вдруг словно толстым железным прутом стегануло меня по бедру и сбило с ног. Я принялся ощупывать ногу, галифе быстро намокало горячей кровью. Достав перевязочный пакет, я осмотрел бедро: вроде бы пока легко отделался, прострелены навылет только мягкие ткани. Я с трудом поднялся – боль была сильная, и в голове шумело. Я понял, что стал почти беспомощен. С минуты на минуту здесь будут немецкие десантники.

Перевязав ногу и опираясь на брошенный кем-то карабин, я заковылял в сторону от дороги в глубь леса. Шёл всё дальше и дальше, поднимаясь наверх вдоль небольшого ручья. Стрельба и разрывы мин прекратились и только временами раздавались одиночные выстрелы – это, вероятно, десантники добивали раненых красноармейцев.

Я был молод и умирать не хотел, но и животного страха перед смертью не было. С начала войны я видел столько смертей, что чувство страха притупилось, но инстинкт самосохранения остался, и, несмотря на сильную боль, когда каждый шаг был мучителен, я старался отойти подальше в лес, в горы, чтобы не столкнуться с немецкими егерями и не быть застреленным или пленённым. Временами я ложился на живот и пил из ручья чистую ледяную воду. От кровопотери всё время мучила жажда. К вечеру я вышел на чудную лесную полянку с сочной зелёной травой и нежными альпийскими цветами. Наверное, дальше хода не было. Впереди отвесно поднималась скалистая стена, с которой маленьким водопадом стекал ручей. Это был тупик. В изнеможении я свалился под деревом на траву и закрыл глаза. В голове шумело, а в ране пульсировала боль.

Лёжа, я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, я никого не увидел. Сзади хрустнул сучок, я хотел было схватить карабин, но большая нога, обутая в кожаные сыромятные постолы, наступив, прижала карабин к земле.

– Мир тебе, чадо, – раздался над головой спокойный, тихий голос. Передо мной стоял высокий, худой старец в каком-то сером, почти до пят, балахоне, подпоясанном широким кожаным ремнём, на груди большой медный позеленевший крест с распятием, на голове суконная чёрная скуфья. Лик вытянутый, коричневый, как бы иконный, добрые голубые старческие глаза и длинная клиновидная сивая борода. На плече он держал блестящую, отработанную, острую лопату.

Это был мантийный, со старого Афона, монах отец Патермуфий. Корявым, с чёрным ногтем, указательным пальцем он ткнул в нарукавные звёзды моей гимнастёрки, гимнастёрки младшего политрука, и сказал:

– Сымай, сынок, это – смерть.

И тут я вспомнил, что у немцев есть приказ: политруков и комиссаров расстреливать на месте.

Собрав сухой хворост, старец выбил кремнем на трут искру, поджёг хворост и кинул сверху гимнастёрку. Я в каком-то отупении смотрел на его действия, но, опомнившись, закричал:

– Отец, там документы!

Он преградил мне лопатой доступ к горевшей гимнастёрке и сказал:

– Поэтому я и предаю её огню.

Затем он вынул затвор из карабина и закинул его в чащобу, а сам карабин сунул в костёр. Опираясь на старца, я прошёл поляну, завернул за выступ скалы, где обнаружилась келья отца Патермуфия, окружённая огородом с разными овощами. Посадив меня на твёрдое монашеское ложе, он нащипал с висевших у икон сухих пучков травы и сварил в ковшике целебное зелье, остудил его и привязал в тряпице к ране. Подвинув ко мне большую чугунную сковороду с тушёной картошкой и кислой капустой и поставив кружку с водой, он приказал мне есть, а сам полез на чердак и принёс мне груду старой одежды. Там были узкие клетчатые брюки, какие носили франты в начале века, коричневая суконная рубаха черкесского покроя, старый чёрный подрясник и потёртая бархатная скуфья на голову. К сему ещё полагались кожаные постолы на ноги.

– Сымай всё с себя, – сказал старец, – а в это облачайся.

Он свернул в узел мою одежду с командирскими сапогами, возложил себе на плечо лопату, перекрестил меня и, наказав никуда не уходить, ушёл в ночь. Уже ярко светила луна, и сгорбленная фигура старца хорошо была видна мне, пока не скрылась в лесной чаще. Он ушёл хоронить трупы наших солдат и беженцев, которые лежали на домбайских полянах и в лесах.

Проснулся я от солнечных лучей, бивших мне прямо в глаза через маленькое оконце. Рана за ночь воспалилась и болела. Наверное, у меня была температура. Вскоре вернулся старец. На верёвке за собой он тянул корову, за ним бежала приблудившаяся лохматая кавказская овчарка, под мышкой он нёс икону. Зайдя в келью, он первым делом помолился на иконы, положив три земных поклона, потом, взяв ведро, пошёл доить корову. Подоив, он налил в плошку молока и предложил собаке. Та жадно залакала, благодарно помахивая хвостом.

– Значит, ты теперича мой послушник, Алексей – человек Божий, и из моей воли не должен выходить. А я тебя буду закону Божиему учить, питать, лечить, а там – что Бог даст. Милостивый Господь наш Иисус Христос и Пресвятая Мати Богородица нас не оставят Своей милостью и сохранят от нечаянной смерти. А смерть, милый Алёша, здесь кругом так и ходит, так и кружит везде – и низом, и верхом.

Господи Иисусе Христе, помилуй нас грешных, рабов Твоих неключимых. Всю-то ноченьку закапывал, погребал с молитовкой, с молитовкой, убиенных покойничков-то. И молодых, и старых, и детишек-младенчиков тож. Уже смердят, жара ведь стоит, да и шакалки на дух набежали, рвут покойничков-то, рвут сердечных, а вороны глазки им выклёвывают. А ведь люди были кому-то дороги, может, и Богу маливались. Вот я иконушку Господа Вседержителя подобрал. Карачаи с аулов наехали, скот ловят, разбирают возы, чемоданы потрошат, иконушку на дорогу кинули. Иконушка им не нужна, вера у них мухаметанская, как у турок, ни к чему им иконушка, вот я её и подобрал с дороги-то.

Старец бережно обтёр рукавом пыль с иконы:

– А тебе, Алёша, коровку привёл дойную, для поправки здоровья. Молочко-то – оно полезно для раны.

И-и, как погляжу на тебя, какой славный монашек из тебя получится. Вот так, милый, сам видишь, как Господь управил тебя. Вчерась был политрук – сегодня монашек. Но пока монашек страха ради иудейска, а полюби Христа, и Он тебя полюбит. «Любящих Меня – люблю», – сказал Он.

* * *

По молитвам старца и благодаря его целебным мазям и всяким снадобьям, как-то: барсучий жир, горная смола – мумиё, пчелиный клей – прополис, рана моя на удивление быстро зажила. И я уже по ночам стал ходить со старцем погребать останки убиенных. Как вспомню – жуткие это были ночи. Разложившиеся трупы скалились при лунном свете. От ужасного запаха спирало дыхание и кружилась голова. Мы копали общую могилу и потом стаскивали их, укладывая рядами. Старец Патермуфий пел над ними краткую литию, потом закапывали и ставили из веток крест. Под утро долго отмывались в ручье и стирали подрясники. Старец говорил, что Господь Бог зачтёт нам многие грехи за наш труд.

Старец опоясал меня ремнём, учил при ходьбе и работе подтыкать полы подрясника за пояс, учил молиться по чёткам Иисусовой молитвой, читал мне Евангелие – и вера постепенно входила в мою душу, и Господь нашёл место в моём сердце.

Уже закончили погребать мёртвых. Занимались огородом, запасали на зиму дрова, пасли корову, собирали в лесу ягоды и грибы. Я как-то отошёл, отстранился от этого ужасного и страшного мира и вошёл в другой мир, мир моего батюшки Патермуфия – мир, в котором царил Христос, доброта и милосердие.

Я вырос в старозаветной русской религиозной семье, но веяние времени, советская школа, комсомол и университет затмили моё первоначальное детское религиозное сознание, и я забыл о Боге, забыл о церкви. В военкомате мне, как студенту университета, по их мнению политически подкованному, присвоили звание младшего лейтенанта и определили в политруки, хотя я не был членом партии.

Около батюшки Патермуфия я как-то оттаивал душой. Кровавые кошмарные военные сны сменились лёгкими детскими снами. Я видел своих добрых отца и мать, хлопотливую бабушку, нашу светлую горницу, угол со святыми иконами, зелёные Парголовские рощи, слышал гудки дачных паровиков, рёв проходящего по утрам на выгон стада, щёлканье пастушеского бича.

У меня отросла бородка, появилось желание часто осенять себя крестным знамением. Какая-то умилительная теплота порой появлялась на сердце, и невольно на глаза набегали слёзы. Я жалел себя, жалел старца Патермуфия, жалел и молился за весь этот погибающий, безумный мир.

Батюшка хотел меня крестить в ручье, но я сказал ему, что во младенчестве окрещён в храме священником. Тогда он отыскал в коробочке нательный серебряный крест и со словами: «Огради тя, Господи, силою Честнаго и Животворящаго Своего Креста и сохрани от всякаго врага, видимаго и невидимаго», – повесил мне крест на шею.

Как-то ненастным дождливым днём к нам пожаловал военный патруль немецких егерей. На них с яростным лаем бросилась наша собака. Шедший впереди фельдфебель короткой автоматной очередью сразу уложил её наповал. Немцы шли гуськом и, подойдя к нашей келье, выстроились в цепь, направив карабины на окна и дверь.

– Кто есть квартир, выходи! – закричал фельдфебель.

Мы вышли и стали около двери. Солдат вошёл в келью и смотрел её, другой слазил на чердак.

– Кто есть ви? – спросил фельдфебель.

Батюшка поднял и поднёс к лицу свой медный крест.

– Понимайт, ви есть анахорет. А другой, молодой?

– Он мой келейник.

– Was ist das – келленник?

– Это слуга, помощник.

– А, помочник, понимайт. Кom, kom – иди сюда. Покажи свои руки, помочник!

Я показал свои тёмные от земли, покрытые мозолями, огрубевшие от копания могил руки.

– Gut! – сказал немец, посмотрев.

Они повернулись и так же гуськом ушли по тропе вниз.

Батюшка перекрестился и сказал:

– Если бы не руки, тебя бы увели. Мёртвые спасают живых. Вот тебе первая Господня защита и благодарность. Охти, собачку-то нашу убили, нехристи. Поди, Алёшенька, закопай её.

Я рассмотрел немцев вблизи. Это были бравые ребята из полевой жандармерии дивизии «Эдельвейс». На груди у них на цепочках висели овальные знаки полевой жандармерии. На зелёных суконных шапках с козырьком сбоку алюминиевая альпийская астра, такая же, только вышитая, была на рукаве мундира, на другом красовался металлический полуостров с надписью: «Krim». Видно, что они только что прибыли сюда из-под Севастополя. На ногах здоровенные горные ботинки на металлических шипах. Вооружены, в основном, карабинами, так как автомат системы «Шмайсер» или «Рейн-металл» для горных боёв – пустая игрушка.

Я слышал про эту знаменитую дивизию горных егерей, укомплектованную парнями из Баварских Альп. Они с боями захватили Норвегию, штурмовали остров Крит, сражались под Севастополем. А теперь их бросили завоёвывать Кавказ, чтобы добраться до кубанской пшеницы и бакинской нефти. Они стремились через Кавказ, Иран, Афганистан пройти в Индию, сбросить в океан этих презренных торгашей-британцев и положить эту прекрасную и таинственную страну к ногам своего обожаемого фюрера Адольфа Гитлера, который тяготел к арийской культуре и мистическим индийским культам.

Под багровым знаменем со свастикой – этим чёрным индийским символом огня, с лихими песнями: «Ола вилла о ла-ла, олла вилла ол!» – многократным эхом отдающимися в ущельях, они рвались ко Глухорскому перевалу – батальон за батальоном.

Я после видел, как они, прекрасно оснащённые горным снаряжением, с целым караваном крепкокопытных испанских мулов с плетёными корзинами по бокам, нагруженными боеприпасами, миномётами, продовольствием, спальными мешками, поднимались ко Глухорскому перевалу, но прорваться на Военно-Сухумскую дорогу они не смогли. Наши стояли насмерть.

Назад на этих мулах в корзинах они везли обмотанных бинтами раненых и трупы убитых егерей. Корзины сочились кровью, а живые солдаты походили на тени. Грязные, в рваных мундирах, зашпиленных булавками, измождённые, измотанные тяжёлыми горными боями до невозможности. Их мыли в походных автобусах-банях, переодевали в новое обмундирование, неделю откармливали, на отдыхе показывали фильм «Девушка моей мечты» с Морикой Рек и вновь бросали в бой. А в Теберде в госпитале умножалось число искалеченных, и в тихой роще росло военное кладбище.

По вечерам после молитвенного делания келейного правила и чина двенадцати псалмов старец рассказывал о своей жизни: как в двадцать лет по обету приехал для монастырского послушания на Святую Гору Афон. Думал пробыть там послушником года три, а потом вернуться в Россию, но Господним усмотрением пробыл в скиту десять лет. Затем греки – хозяева Афона – повели политику эллинизации острова и скит его был закрыт. Он вернулся в Россию, в Новгородскую губернию, в монастырь преподобного Саввы Крыпецкого, но тут случилась революция, большевики монахов разогнали, а кого и к стенке поставили, и батюшка уехал в Петроград в Свято-Троицкую Александро-Невскую лавру. В Лавру его по причине новых порядков не приняли, и ему пришлось ютиться на Никольском кладбище в часовне над склепом какого-то богатого купца. Он там даже печурку оборудовал, а днём ходил на церковные службы и окормлялся у лаврского духовника иеромонаха Серафима (Муравьёва).

Но и здесь стало очень неспокойно. По Лавре постоянно шастали озверелые пьяные матросы. Они же на ступенях Троицкого собора застрелили священника о. Петра Скипетрова. Батюшка помогал нести его до пролётки. Отец Пётр был ещё жив, он хрипел, выдувая кровавую пену, страшно закатив глаза. Пуля попала ему в рот. Ночью на Никольском были слышны выстрелы. Утром батюшка узнал, что ЧК здесь расстреляла двух царских министров и десятки священников и монахов Лавры. Батюшка потрогал рукой пулевые щербины на каменной стене, помолился за упокой душ невинно убиенных отец и братии наших и тем же вечером уехал в теплушке в сторону Северного Кавказа, где, как он слышал, господствовала Белая армия. С тех пор батюшка и пребывает тут.

– Здесь живут карачаи – народ добрый, простой, не обижают, хотя и мусульмане. Приглашают лечить скот, лошадей, а то и самих карачаев приходится пользовать травами. Они меня зовут Хаким-бабай, значит, старый лекарь. А травы здесь зело целебные, с молитвой их собираю. Иногда сюда ко мне приходит братия из Абхазии, с Бзыбского ущелья, с Кодорского, из Псоу, из Грузии с Сурамского перевала, даже из Кахетии. Везде есть наши русские монахи-пустынники. Жалуются, что многие грузины их не понимают. Спрашивают: «Зачэм бегаешь от людей в лес и живёшь, как собака? Зачэм женщин нэ знаешь, зачэм хлэб-соль кушаешь бедно? Зачэм себя мучаешь?» Вот Грузия – удел Божией Матери, и грузины, на шестьсот лет раньше Руси принявшие христианство, сейчас в большинстве отошли от Христа и предались маммоне. Всё у них на уме деньги, деньги. По-грузински деньги – пули. Да, пули, пули. Это для них отрада, а для нас, пустынников, это – винтовочные пули, которые и тело, и душу убивают. В Абхазии пустынникам тяжелее, чем здесь. Разоряют их там охотники, пастухи, иногда бандиты убивают. Совсем при коммунистах народ одичал без Бога-то. А у нас было хорошо, пока вот война не пришла к нам.

Однажды у нас с батюшкой был тяжёлый день. Мы оплакивали русского лётчика, разбившегося у нас на глазах. Выпалывали мы в огороде сорняки и вдруг обратили внимание на гул самолёта, делавшего круги над Тебердинским ущельем. Когда самолёт пронёсся над нами – сердце дрогнуло от радости. Это был наш краснозвёздный тупоносый ястребок «Иш». Немцы открыли по нему бешеную стрельбу, а он буквально на бреющем полёте всё делал круги в ущелье. Ястребок не отвечал на стрельбу, но летел всё медленнее и ниже, и вот мы содрогнулись от ужаса и боли: ястребок врезался в гору, встал на крыло, перевернулся и немного прополз вниз. Ни взрыва, ни огня не было. Батюшка встал на колени, слёзы катились у него по лицу. Он молился об упокоении души русского воина. Наблюдая гибель самолёта и лётчика, я понял, что лётчик, выполняя боевое задание, израсходовал весь боезапас и горючее и уже не мог перевалить через горы в Сухуми, а приземляться на территории врага не хотел и предпочёл плену смерть в горах. Батюшка взял топор и вытесал большой двухметровый поминальный крест и поставил его напротив кельи. И каждый день мы молились за упокой души русского лётчика перед этим крестом, глядя на лежащий на скалах краснозвёздный истребитель. Карачаи с большим трудом добрались до самолёта, похоронили лётчика, принесли его шлем и лётные перчатки с белыми меховыми отворотами.

Часто по вечерам мы с батюшкой сидели у кельи на лавочке. Небо было чёрное, как бархат. На нём, как драгоценные камни, рассыпались звёзды разной величины. Одни дают яркий свет, другие переливаются, третьи мигают. Какая-то из них вдруг срывается с небесной тверди и летит вниз. И батюшка говорил, что желательно бы ему узнать, что это за светящиеся миры. Есть ли на них жизнь? Или они мертвы? Да и зачем Господу столько мёртвых миров? Всё сотворено для славы Божией. И в Писании сказано: «Не мёртвые восхвалят Тебя, Господи, но живые». Но Господь не благоволит открыть нам эти тайны звёздного неба. Да будет, Господи, на всё Твоя воля.

Прошла тихая, золотая и багряная осень. Медленно кружась, на землю ложилась кленовая и берёзовая листва. А когда выпал первый снежок, пришли карачаи и стали у батюшки просить отдать им корову.

Старец упрямиться не стал и вывел из сарая бурёнку. Карачаи хлопали себя по ляжкам, щёлками языками и говорили:

– Хорош урус, якши Бабай. Твоя ходы аул, беры кукурузны мука, вкусна, сладка карджин (карджин – кукурузный хлеб) делай. Скора праздник – Ураза-байрам, беры мука, беры бурдюк с айран (айран – кислое молоко). И, эх! Хорош айран, совсем пьяный, весёлый будешь. Слюшай, Хаким-бабай, немес вчера еврей хватал, за колючей проволка сажал. Рэзать еврей будэт, сетерлять с винтовки будэт. Триста еврей и ещё малэнький детишка есть. Совсем голодный сидит, сильно кушать хочет. Мы хотел хлеб давать, немес не пускал.

Батюшка этой ночью не спал – всё молился перед иконами, всё поклоны земные клал, плакал. Очень жалел он народ, Богом избранный, но заблудший. Доброе сердце было у отца Патермуфия.

Утром он полез в погреб, набрал два ведра картошки и поставил вариться. Набрал и кукурузных лепёшек – карджин, что вчера принесли карачаи. За ночь снегу навалило порядочно. Пришлось с чердака доставать снегоступы. Это такие местные лыжи вроде теннисных ракеток. Мы насыпали картошку и хлеб в рюкзаки и, привязав к ногам снегоступы, двинулись вниз, в аул. Хотя батюшке было лет семьдесят, но ходоком он был отличным, и с непривычки к снегоступам я едва поспевал за ним.

Этих несчастных евреев, попавших здесь в тебердинскую западню, я видел, когда по поручению батюшки ходил в аул. Это было еврейское население из Армавира, Тихорецка, Невинномысска. Они не успели пройти к Глухорскому перевалу и остались в посёлке Теберда. Их сразу зарегистрировали в немецкой комендатуре и приказали носить на груди жёлтый отличительный знак. Так и ходили они с пришитым на груди белым квадратиком ткани, на котором жёлтыми нитками была вышита шестиконечная звезда царя Давида, или, как говорили евреи, Моген Довид (Щит Давида). К сожалению, он их не защитил. До зимы евреев не трогали. Мужчин заставили работать в горах на лесоповале. Конечно, им ничего не платили, зато били беспощадно за каждый пустяк. Я сам видел, как на базаре рыжий и толстый немецкий ефрейтор из гарнизонной службы избивал молодого еврея за то, что у него на груди не было звезды Давида. Немец, как боксёр, бил парня по лицу. Тот же стоял навытяжку, и только голова моталась от ударов. Акцию с евреями должна была выполнять специально прибывшая команда СД. Наверно, и не трогали несколько месяцев евреев потому, что ждали приезда этой зондер-команды, пока она управится с делами в других местах. Место, где за колючей проволокой сидели евреи, было на восточной окраине Теберды. Все триста человек, да ещё дети, скучились в лёгкой постройке вроде павильона, окрашенного в тёмно-синий цвет, который был обнесён колючей проволокой. День был морозный, и немецкий часовой, держа карабин под мышкой, переминался, стуча ногой по ноге и хлопая рукавицами.

– Guten Tag, – сказал я немцу сочувственно. – Es ist kalt!

– Ja, ja, – ответил солдат, – коледно.

Я вынул из кармана изрядный кусок сала в холстине, который по дороге сунула мне жалостливая русская старуха, и предложил немцу. Он заулыбался. Я показал ему три пальца. Он полез в карман брюк, достал бумажник и отслюнил мне две оккупационные марки. Пока мы торговались, отец Патермуфий успел высыпать за проволочную ограду из наших рюкзаков картошку и хлеб. Увидев это, часовой, наставив на нас карабин, закричал:

– Verboten! Verboten!

Из павильона толпой выбежали женщины и дети и начали в спешке подбирать картошку, кидая её за пазуху. Из караульного помещения вышли несколько солдат и офицер. Они были в форме войск СС. У офицера на тулье фуражки тускло поблёскивал символ смерти. Шутить с ними не приходилось. Солдаты ударили нам в спины прикладами карабинов и погнали в комендатуру, где посадили в полутёмный подвал.

– Ну, батюшка, – сказал я, – наверное, нам капут.

– Молись, Алёша, Господь сохранит нас. Немцы сочтут нас за блаженных идиотов и строго не накажут.

Батюшка оказался прав. На следующий день нас повели наверх, и мы предстали перед комендантом и двумя карачаями: старостой посёлка и начальником полиции. Нам был учинён допрос, и слова «религиозен идиотен» несколько раз фигурировали в немецкой речи. Когда мы вышли на улицу, мимо нас в мечеть проходила толпа карачаев. Они шли, крича и восхваляя Всевышнего:

– Аллах акбар! Ля иляха илля Аллах!

А триста человек из избранного народа Божиего вместе с детьми Sonder komanda расстреляла из пулемётов этой ночью в противотанковом рву у подножья Лысой горы, где течёт чистый ручей за посёлком Теберда. На базарную площадь полицейскими была привезена и брошена целая гора снятой евреями перед расстрелом одежды и обуви. Но никто к ней не подходил и ничего не брал. Так и лежала она, пока карачаи не облили её бензином и не сожгли.

Неожиданно у немцев объявили великий траур по погибшей под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса. На площади посёлка немцы устроили траурное богослужение. На постаменте был поставлен гроб, покрытый государственным знаменем третьего рейха. Католический капеллан в облачении, из-под которого виднелись зелёные солдатские брюки и горные ботинки, отслужил панихиду. Каре солдат в касках с карабинами и примкнутыми тесаками дали вверх три залпа, прогрохотавших эхом в горах, и разошлись.

Вскоре после этого немцы забеспокоились, засобирались и ночью ушли, взорвав за собой мост через реку. На следующий день с Глухорского перевала спустился отряд лыжников Советской армии. Над комендатурой поднялся красный флаг.

Тогда батюшка обнял меня, поздравил и сказал:

– Ну, Алёша, видно, кончилось твоё келейное сидение. Пора выходить тебе к своим.

– Благословите, батюшка, и я пойду, но как?! Как я объявлюсь без документов?

Тогда батюшка, улыбаясь, вынул из кармана подрясника и подал мне мою книжку командира Красной армии.

– Как, вы её тогда не сожгли?!

– Нет, Алёша, я знал, что придёт время и она тебе ещё понадобится. Она у меня была припрятана на чердаке. Прощай, Алёша, сейчас только начало 1943 года, впереди тебя ждёт большая военная дорога, много скорбей тебе ещё придётся испытать, но Господь тебя сохранит. Тебя не убьют, но ранен тяжело будешь. После войны приезжай навестить старого монаха.

И мы расстались навсегда. После войны я приезжал на Домбай, но батюшки Патермуфия уже здесь не было. Пастухи сказали, что ушёл монах на новые места. Не то в Красную Поляну, не то в горы Абхазии.

Из книги Валерия Лялина «По святым местам. Встречи и судьбы»

http://www.rusvera.mrezha.ru/590/8.htm

ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ
У МОНАСТЫРСКОГО КИОСКА

В прошлом номере мы начали публикацию записок трудницы, которая несёт сейчас послушание киоскёра в Оптиной пустыни. Каждый день приносит новые впечатления, раздумья – и рождаются новые страницы. Печатаем только что написанное.

Про Гену, счастливого человека

Гена – высокий бородатый трудник в Оптиной. Его послушание заключается в том, чтобы привозить пирожки и хлеб в монастырский киоск, увозить пустые ящики, расставлять столы и стулья. Приходится Гене и дрова колоть, и воду таскать. Работы хватает. Но Гена неизменно добродушен и весел. Он всегда улыбается.

– Ген, ты устал?

– Я-то? Слушай-ка: приходит отец домой, смотрит, а сын сидя дрова колет. «Сынок, а чего это ты их сидя-то колешь?» – «Да я, батя, пробовал лёжа, да хуже получается!»

И Гена смеётся счастливым смехом.

Гена очень добрый. Его невозможно обидеть. Он просто не обидится, потому что кроткий человек.

Особых успехов и достижений в жизни Гены не было. Алкоголик-отец бросил семью. Мама много работала и мало интересовалась жизнью сына. Её сил хватало только на то, чтобы их маленькая семья выжила, не умерла с голоду.

Гена рано начал пить. А когда мама умерла и Гена остался совсем один, он стал горьким пьяницей.

Работал Гена дворником. На работе его ценили, потому что работал он хорошо, на совесть. По своей доброте и кротости никогда не отказывался от дополнительной работы, ни с кем не ругался.

– Гена, как же ты умудрялся работать, если сильно пил?

– Дак как? Я ж напивался к вечеру. А с утра-то похмелюсь да и работаю весь день весёлый. Чего люди попросят – я и сделаю. Просят – дак как откажешь-то? Идёт народец по моей улочке – а у меня всё чисто!

Пути Господни неисповедимы. Как знать, что было бы с Геной дальше, не сведи его судьба с квартирными мошенниками. Сам Гена уверен, что «не было бы счастья, да несчастье помогло».

– Да это ж благодетели мои! Кабы не они, так я бы где был?! Знаешь? В земле бы давно лежал! А так я здесь, в Оптиной!

Мошенники позарились на квартиру Гены, а квартира ему по наследству двухкомнатная досталась, в центре Москвы. Обмануть пьющего дворника было для бандитов делом нехитрым. Хорошо, что жив остался!

И вот пришлось Гене заключить под угрозами фиктивный брак. А когда фиктивная жена вошла в квартиру вместе со своим настоящим мужем, Гена мгновенно оказался в сумасшедшем доме.

– Это же просто фильм ужасов какой-то, Ген!

– Да не, в сумасшедшем доме ничего, нормально было. Меня лечащий врач любил, лекарствами особо не пичкал. А то бы я мог оттуда овощем выйти. Знаешь, это, вообще-то, страшное дело! Кладут нормального человека, а потом сделают пару уколов – и всё. Был один, я с ним в шахматы играл. Умнейший мужик! Не угодил он сильно какому-то начальству. Я про это и дознаваться не стал. Меньше знаешь – крепче спишь. Полечили его немножко – вроде и есть человек, и нет человека: пузыри пускает и под себя ходит. Стал как овощ – понимаешь?

Там в церковь отпускали, и стал я чего-то в церковь ходить. Постоишь – и на душе полегче. Двор я им в больнице убирал. Но чего-то тосковать начал. Родственников нет, никто обо мне не переживает, не заботится. Никому, думаю, ты, Ген, не нужен, ни одной живой душе. И квартиры у тебя нет теперь. Там теперь чужая женщина с мужем живёт. Сидят на твоей родной кухне, в окошко на твою любимую сирень смотрят. Матушкин портрет выкинули, конечно, на помойку. И твои модели самолётов, которые ты в детстве мастерил, тоже. А ты их берёг. Лётчиком когда-то мечтал стать. А какой ты лётчик?! Дворник ты, Гена, и пьяница!

И пёсика твоего, Гриньку, наверное, усыпили. (А пёсик у меня умнейший был, я тебе скажу! Я, бывало, сам не поем, а Гринька у меня всегда сыт и доволен.) А зачем им мой пёсик? Он, как я, беспородный!

И улицу твою родную какой-то другой дворник обихаживает.

Начал я, стало быть, тосковать. Вот, думаю, жил ты, Гена, как дурак, и умрёшь ты в дурдоме.

А тут ещё и приболел я, воспаление лёгких началось. Температура 40 градусов. И вот вкололи мне какое-то лекарство новое, импортное, и я потерял сознание. Потом рассказали, что была у меня остановка сердца. Смерть клиническая. И попал я в другой мир.

– А как там, Ген, в другом мире?

– Ну, как? Это нельзя объяснить. Вот наш мир – объёмный. А там – нет. Про тот мир рассказывать – это как слепому объяснять, какого цвета небо. Или дерево. Только когда назад возвращаешься, всё, что здесь, – не так важно. Одна мысль – осталось ли время на покаяние?

Стал я поправляться – и снится мне сон. Иду это я по дорожке, вокруг – здания деревянные, ангелочек с трубой на часовенке, впереди храм. И чувствую, что так мне хорошо во сне-то, что понимаю я – здесь моё место. Вдруг упал. Встаю, отряхиваюсь и в храм захожу. Тут и проснулся.

Стал на ноги вставать и в церковь отпросился. Прихожу, а там праздник Пресвятой Богородицы.

Стою на службе. Вдруг подходит ко мне монахиня и говорит: «Что, сынок, плохо тебе? В Оптину поезжай! Туда твой путь!» Оглянулся – нет её. Ну, думаю, вот, Гена, и галлюцинации начались. Недаром в дурдоме лежишь.

Но про Оптину запомнил. Хотя и не знал тогда, что это за Оптина такая.

Выписали меня из больницы. Врач мой, хороший мужик, тихонько мне говорит: «Домой не ходи. Если, конечно, не хочешь снова к нам попасть. Или куда подальше. На вечный покой, например». Я и поехал в Оптину.

Приезжаю и вижу – вокруг здания деревянные, вот и часовенка, а на ней ангелочек с трубой. Впереди храм. Всё как во сне.

Ну, думаю, надо идти поосторожней, сейчас упасть должен, как во сне. Пошёл медленней, а там лёд снегом припорошен, я поскользнулся – и бац! Упал! Лежу себе. А упал мягко, не больно. Думаю: ну надо же! Встаю и иду к храму.

Вот так я в Оптиной и остался. Вот, живу уже два года. Бог даст, хотел бы жить тут до конца жизни. Чтобы тут и умереть.

А недавно меня брат, с которым на одном послушании работаем, подозвал: «Смотри, говорит, Ген, чудо какое! На такой роскошной машине муж с женой приехали, сами одеты с иголочки, богатые, видать! Час вокруг монастырских стен ходят, а войти не могут! Как будто их невидимая сила не впускает! Смотри, смотри – щас уедут!»

Я посмотрел – «моя» жена с мужем со своим! Сели в машину – злющие! И отбыли восвояси. Ну, думаю, наверное, помолиться надо за них. Это благодаря им я в Оптиной-то оказался!

Рассказ Гены прерывает крик трудника Вити:

– Ген! Иди подсоби! Помощь твоя нужна!

Мне жалко Гену. Он сегодня много работал, и видно, как сильно он устал.

– Ген, это не твоё послушание, передохни!

– Просят – дак как откажешь-то? Пойду уж я… Давай, с Богом, до завтра!

Почти детективная история о щенках и конце света

Многое можно увидеть и услышать у монастырского киоска. Трогательное и комичное, грустное и весёлое…

Вот ребятишки – дети кого-то из паломников – принимают трогательное участие в судьбе собаки и её щенков. С утра в большой коробке щенков выносят и предлагают желающим. «Подарок из Оптиной!»

Мамаша сидит рядом. Это большая беспородная белая собака. Взгляд умный, заботливый и грустный. От коробки не отходит, даже будучи голодной: переживает о своих детишках. Когда её кормят, еду берёт очень деликатно, внимательно смотрит на благодетеля.

Щенки толстые и забавные, многие паломники останавливаются и любуются ими. Но брать домой не решаются: кто знает, какой величины и вида вырастут собаки из этих забавных щенков?

Один паломник веселит всех байкой про то, как мужик с медведем на ошейнике по рынку ходил. А когда у него спрашивали, кого он ищет, мужик сурово отвечал: «Да вот, ищу продавца, который мне год назад хомячка всучил недорого. Хочу познакомить его с подросшим хомячком!» Все смеются и с опаской смотрят на пузатых щенков.

Мне тоже приходится принять участие в их судьбе. Ребятишки прибегают за большой коробкой. Приходится перекладывать товар и жертвовать коробкой.

Немного погодя:

– Налейте нам в миску тёплой воды!

Недоумеваю: рядом колонка, из неё воды можно набрать сколько угодно.

– Но там вода холодная! Щенки могут простудиться! Налейте нам, пожалуйста, тёплой кипячёной воды для наших щенков!

Забегаю в келью после обеда, чтобы взять старый шарф для щенков – на улице похолодало.

В общей келье новая паломница. Одета в чёрное. Требует называть себя матушкой. Вид строгий, устрашающий, речи такие же.

Матушка вещает замогильным голосом о знамениях конца света. Вокруг – испуганные паломницы. Слушают молча, с почтением. Подзывают меня, матушка «вербует» группу поддержки.

– Смотрите! Везде признаки антихриста! Крест попирают!

Мне в нос тычут тапки, на подошве которых – узоры в виде ромбиков.

– Сёстры, но это не кресты, это просто ромбики! – говорю я успокаивающим голосом.

Взрыв негодования. Матушка возвышает голос:

– Наивная! Вот таких антихрист и обольстит в первую очередь! Нужна бдительность! Покажите, покажите ей, как крест попирается!

Где-то я это уже слышала… А, да, у Гоголя в «Вие»: «Поднимите, поднимите мне веки!» Мне становится жутковато. Что же они мне покажут?

Мне торжественно подносят под нос женское гигиеническое средство, материал на котором в целях лучшей гигроскопичности сделан в виде ромбиков.

– Вот, смотри, смотри, как оскверняют распятие!

– Сёстры, здесь нет распятия. Это геометрический узор из ромбиков!

Теперь отношение ко мне меняется. Матушка в чёрном смотрит подозрительно:

– А ты кто такая вообще? Да ты православная ли?

Маленькая старушка выскакивает и ехидно докладывает: «А я видела, как она щенков кормит!»

Матушка в гневе:

– Соба-аки! В свято-ом месте! Оскверняют обитель! Вот из-за таких, как ты, и приближается конец света!

Но народ уже потихоньку расходится, испуганный её напором.

Скорее беру шарф и ухожу.

Вечером заступаюсь за молоденькую паломницу. Она за столом газету читала, «Аргументы и факты». Эту газету я тоже читала. Купила её из-за речи Святейшего Патриарха Кирилла, напечатанной во всю третью страницу.

Матушка в чёрном неистовствует:

– Вы своими газетами мирскими, мерзкими, стол осквернили! Как мы теперь трапезничать будем?

Когда я заступаюсь за испуганную этим криком девушку, матушка окончательно теряет ко мне доверие. Взгляд убийственный. Я понимаю, что теперь я её враг.

На следующий день, как обычно, несу послушание в киоске. Сегодня день будний, в обители пустынно. Выхожу протереть столы, пока покупателей нет.

Вдруг – дружный рёв. Ко мне знакомые ребятишки подбегают: лица перепуганные, взгляд дикий, заикаются. Кое-как добиваюсь от них: пришла тётка в чёрном с дядькой в телогрейке, собаку на верёвке дядька утащил, а щенков эта тётка в лес понесла. Во-он она пошла! Ребята показывают в сторону реки.

Неужели топить? Мне становится страшно. Оглядываюсь вокруг. Никого из взрослых не видно.

– Ничего не бойтесь. Ничего страшного со щенками не случится. Найдите кого-нибудь из взрослых, какого-нибудь доброго мужчину. И идите за нами. Только одни не ходите! Всё поняли?!

Закрываю киоск на ключ и бросаюсь за скрывающейся из виду матушкой в чёрном. Мне жутко. Матушка явно не в себе. Конечно, она уже в годах, старушка, можно сказать. Но, с другой стороны, она меня ростом выше и тяжелее килограммов на двадцать. Догоняю её в роще.

В голову приходят ужасные картины: вот я разделяю участь щенков и тону в стремительной Жиздре. Смешно становится. Матушка, конечно, не в себе, но ведь не станет же она меня топить!

Матушка действительно не стала меня топить. Она просто врезала мне как профессиональный боксёр-тяжеловес. И я впечаталась в берёзу. Вот это удар! Кличко отдыхает! Тихонько сползаю по берёзке и оказываюсь сидящей на траве.

Во взрослом возрасте вроде бы я ни с кем в рукопашную не вступала. От шока не пытаюсь встать. Молча сижу и наблюдаю, как матушка кричит и размахивает руками перед моим носом.

Вот эта страсть матушки в чёрном к публичным выступлениям и помешала её блестяще задуманной операции по топлению щенков и отодвиганию конца света.

К нам подбегают ребятишки. А с ними…отец Н. Ну конечно, умные мои детишки! Самый добрый дяденька – священник. Дальнейшее происходит как в тумане. Матушка в чёрном неистовствует, почти прыгает. А отец Н. спокойно осеняет её несколько раз крестом.

И она сдувается, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. И куда-то пропадает. Отец Н. подходит ко мне и помогает подняться.

– Как голова, не кружится? Стоять-то можешь?

– Батюшка, это просто какой-то иронический детектив. Бабулька отправила меня в полный нокаут. Но сила у неё какая-то нечеловеческая.

– Да, вот в этом ты права. Сила нечеловеческая. Ну ничего, не бойся, больше ты с ней не встретишься. Давай-ка пойдём потихоньку.

Ребятишки, радостные, убегают вперёд вместе с коробкой и щенками.

А я отчего-то начинаю плакать. И, почти заикаясь, сквозь слёзы, рассказываю отцу Н. про газету, и про ромбики, и про конец света. Отец Н. успокаивает меня:

– Ну ничего-ничего. Конец света, говоришь? Ничего-о, Господь милостив, поживё-ом ещё. Успокойся, тише-тише. Всё хорошо. Смотри – солнышко выглянуло. Весь мир Божий осветило. И травку, и людей, и пёсиков. Все Божии создания. Блажен, кто милует скоты. Иди с Богом, послушайся. День-то только начинается…

Когда вечером я вернулась в келью, даже вещей матушки в чёрном не было видно. А на её койке сидела розовощёкая улыбчивая паломница с Украины.

Про Тасю, которая громко храпела по ночам и мешала спать соседям по келье

Тася пришла к моему киоску попить чаю с пирожками. Я и не знала тогда, что зовут её Тасей. Увидев её, хотелось воскликнуть: «Да, есть женщины в русских селеньях!»

Я наливала ей чай и вспоминала поэта:


Идёт эта баба к обедне пред всею семьёй впереди,
Сидит, как на стуле, двухлетний ребёнок у ней на груди.

Глядя на Тасю, поэту веришь. Стать у неё богатырская. Конь на скаку сам остановится. А глаза – голубые как небо. И добрые. Волосы светлые, коса русая. Внешность запоминается.

А вечером я увидела Тасю в нашей келье. Деловито распаковав свои увесистые котомки, она накормила нас помидорами и огурцами. Басом Тася призывала всех поучаствовать в трапезе:

– Хлебушко мяконький, свеженький! Помидорку с огурчиком! Сольцой их, сольцой посыпьте! Вкуснятина!

И всё было хорошо, пока не наступила ночь. Ночью спокойно спала, похоже, одна Тася. Остальные спали урывками. Потому что от храпа Таси колыхались шторы на окнах. Такого храпа я ещё не слыхивала. Может быть, так храпел какой-нибудь былинный богатырь. Да и то после тяжёлого боя с супостатами и ковша медовухи.

Проснувшись, жизнерадостная Тася желала всем «доброго утречка». Наверное, недоумевала, почему остальные были сонными и не такими жизнерадостными.

После выходных толпа паломников съехала и в келье остались старожилы: мы с Лидой и Тася. У Лиды послушание в братской трапезной, считается такое послушание трудным и ответственным. Как и моё – в монастырском киоске.

А Тасю, как новичка, отправили послушаться на огород, на прополку.

Так мы прожили вместе три дня. И протерпели три ночи. На четвёртый день Лида сказала мне:

– Я больше не могу. Я полночи не спала сегодня. С этим нужно что-то делать. Я уже сплю с берушами, но от такого храпа никакие беруши не помогают. Это всё равно что пытаться спать рядом с проходящим поездом. Причём совсем рядом. Между рельсами.

– Лид, ну что тут сделаешь? Вот мы с тобой молились вечером: «Господи, даждь ми смирение, целомудрие и послушание. Господи, даждь ми терпение, великодушие и кротость». Так?

– Ну, так. Молились.

– Вот тебе прекрасная возможность воспитания в себе терпения, смирения, кротости и великодушия к сестре.

– Оль, ты издеваешься, да? Тут терпение должно быть ангельское. Я что, похожа на ангела?

Заходит Тася. Вид грустный, в богатырской фигуре скорбь. Нам становится стыдно. Тася похожа на большого ребёнка. Её хочется успокоить и приголубить.

– Тася, что случилось?

– Девочки, вы, наверное, расстроитесь сильно. Так же, как я. Нас с вами разлучают. А я уже с вами так подружилась!

Мы с Лидой переглядываемся. Неужели теперь мы будем спать спокойно?

А Тася продолжает:

– Мы живём бесплатно, за послушание. А приезжает большая группа на экскурсию. Вас с Лидой оставляют, а мне сказали в вагончик переходить. Были б денежки, я б заплатила за выходные, чтоб с вами остаться. Но нету денежек. А в вагончике очень душно. Не знаю, как я там спать буду. Сердечко у меня, девочки, болит очень.

Это уже серьёзнее. Я смотрю на Лиду. Лицо у неё мрачно-задумчивое. Она спрашивает:

– Тася, а ты не сказала, что у тебя сердце больное?

– Нет, девочки! И вы не говорите! Я вот потружусь в Оптиной, может, и здоровье на поправку пойдёт. А уж как мне хорошо с вами-то было! Добрые вы, приветливые! Спаси вас Господи! Сейчас вот схожу на службу и перееду в вагончик.

И Тася уходит. А мы с Лидой молчим. Потом она говорит дрожащим голосом:

– Оль! Добрые мы с тобой и приветливые! Слышишь?

Я молчу. У меня щиплет в носу, и мне хочется плакать. Вздыхаю поглубже и говорю:

– Лид, у меня заначка есть. На пирожки и на сладенькое.

– И у меня есть. Пойдём, по пирожку, что ли, купим?

Мы достаём наши заначки и молча идём в трапезную. Заходим, некоторое время стоим возле румяных пирожков, вдыхаем аромат кофе, любуемся аппетитными бутербродами.

Потом так же молча, не сговариваясь, проходим дальше к стойке дежурных администраторов паломнической гостиницы. Достаём денежку, которой нет у Таси, и платим за неё. Возвращаемся назад как раз к её приходу.

– Тася, тебе не нужно переходить в вагончик. Приходила дежурная, тебя оставляют с нами.

Тася радостно смеётся и поочерёдно сжимает нас с Лидой в своих богатырских объятиях.

– Девочки мои милые! Я с вами! Ура!

И она басом поёт:


От улыбки станет всем светлей
И слону, и даже ма-а-ленькой улитке!

– Тише, Тась, а то нас всех вместе в вагончик отправят!

Мы не можем удержаться и прыскаем, глядя, как Тася пытается изобразить радость «даже ма-а-ленькой улитки».

Этой ночью я сплю крепким сном младенца. Утром понимаю, что ни разу не проснулась от Тасиного храпа. Сажусь на кровати и смотрю на Лиду. Лида сладко потягивается и говорит:

– Как же хорошо я спала сегодня! И совсем не слышала Тасиного храпа! Представляешь?!

История про неслучайные случайности

Эта история паломницы Ольги. Ольга давно ездит в Оптину, окормляется у духовного отца – игумена А. Вот о чём она рассказала:

«Перед приездом в Оптину были у меня заботы многотрудные. И вот во время этих забот-испытаний ещё раз убедилась я, что все случайности, происходящие в нашей жизни, неслучайны.

Началась эта история холодным апрельским вечером нынешнего года, когда я спешила домой после работы. Устала, замёрзла. Погода холодная, сырая, слякоть. Сейчас, думаю, под горячий душ, а потом чайку ароматного, книгу, тёплый плед – и в любимое мягкое кресло.

И вдруг вижу – у соседнего дома мужчина на костылях стоит. Ноги, видимо, обморожены. Вид у него совсем больной. Одет как бомж. Запах от него за версту дурной. Покачивается. Еле стоит на самом ветру.

Ну, думаю, стоишь и стой себе. Мало мне своих забот! Пошла к подъезду, оглядываюсь – стоит, покачивается, того и гляди упадёт. Стыдно мне стало.

Понимаешь... Когда в храме проповедь слушаешь о том, кто мой ближний, – помнишь такую из Евангелия? Как мимо избитого и израненного разбойниками человека люди проходили и никто не останавливался. Все шли дальше по своим делам, как будто это их не касалось. И только один самарянин сжалился, перевязал ему раны и позаботился о нём. Вспомнила?

Так вот, когда читаешь Евангелие или проповедь слушаешь, возмущаешься: ну какие бесчувственные люди, как они могли мимо пройти, не помочь в беде человеку?

Вот, думаешь, я бы ни за что мимо не прошёл! А потом проходишь и даже не замечаешь этого! Потому что израненный человек из Евангелия никак не связывается у тебя с бомжем, от которого дурно пахнет. Понимаешь?

– Понимаю, Олечка! Ну, а дальше что?

– Ну, что дальше? Вздохнула я тяжело, мысленно простилась с пледом и чаем. Ну, думаю, Ольга, похоже, горячий душ отодвигается на неопределённое время. Повернула назад. Подхожу и спрашиваю:

– Что с вами? Может, вам помощь нужна?

А он посмотрел на меня и вдруг всхлипнул, как ребёнок:

– Вы первая, кто остановился. Все мимо проходят. А я больше не могу стоять. Думаю, ну и ладно, упаду, значит, лежать буду. Замёрзну, значит, отмучаюсь. Не могу больше так жить, жизнь моя хуже собачьей.

Поняла я, что это надолго. Но делать нечего. Назвался груздем – полезай в кузов. Первым делом усадила я его на скамейку и спросила, где он живёт.

А он уже так замёрз, что губы не шевелятся. Показывает пальцем вверх. Ну, пошли мы с ним кое-как по подъезду, вверх по лестнице. Опирается он на меня полностью почти, а я только нос отворачиваю.

Думаю, вот «везёт-то» тебе, Оля, точно, пятый этаж! Оказалось, не этаж, а чердак! Так, думаю, в нашей жизни всегда есть место приключениям! Их даже искать не надо. Они находят нас сами. Привет самарянину!

Теперь меня надо будет подвергнуть полной санобработке. Иначе с работы завтра выгонят.

Поднялись кое-как. На чердаке у него куча тряпок – постель не постель, гнездо не гнездо. В общем, ужас тихий! И говорит он:

– Я третий день не ел ничего.

Сбегала я в магазин, принесла еды, домой забежала, чаю горячего в термос налила. Поднялась на чердак, покормила его, чаем напоила. Смотрю: порозовел немного. А то бледный был, краше в гроб кладут! И рассказал он мне, как на чердаке очутился.

Боря когда-то бросил жену с маленьким сыночком. Ушёл от них к другой женщине, с которой и прожил 20 лет. Про бывшую жену и сына и не вспоминал никогда. Ничем не помогал. С новой сожительницей отношения не оформлял, прописка у него была старая – у жены с сыном.

И вот пришло время, когда прошлое властно вторглось в жизнь Бори. Видимо, настал черёд платить по счетам. Сожительница умерла, а Борю из квартиры выгнали родственники этой женщины, заявившие о своих правах на наследство. Куда деваться Боре? Жить-то где-то надо.

Отправился он по месту прописки. А там взрослый сын ему отвечает: «Я маленький тебе был не нужен. А теперь мне ты не нужен. Иди себе туда, где ты двадцать лет был».

И Боря вернулся в дом, где прожил двадцать лет, устроил себе постель на чердаке. И стал там жить. Скоро он потерял нормальный облик, от него стало дурно пахнуть. Соседи начали выгонять Борю с чердака. Потом он отморозил себе ноги. Увезли его в больницу. А потом он снова на чердак вернулся.

Начал сильно болеть. Несколько раз вызывали соседи ему «скорую», но потом и «скорая» перестала приезжать, потому что у Бори не было прописки. Вот и сегодня вызвали «скорую», но она даже не приехала.

Я позвонила своему духовному отцу, и батюшка благословил меня привезти Борю в приют, который он построил рядом с Оптиной. Но сначала нужно было подлечить Боре ноги в больнице.

Ну, думаю, вот уж проблемы так проблемы! В такси Борю не посадят, может, и в больнице без прописки откажут.

А получилось всё так, как будто ангел нас охранял, все двери перед нами открывал и все препятствия устранял.

Вывела я Борю на улицу, подняла руку, голосую. И первая попавшаяся машина останавливается. И водитель соглашается отвезти нас в больницу.

Едем мы, я смотрю – а у него на панели иконочка дорожная. Обычно на таких иконочках – Спаситель, Божия Матерь и Николай Чудотворец. А у этого водителя – ещё Амвросий Оптинский.

Я и спрашиваю: «Почему у вас иконочка Амвросия Оптинского?» Он даже немного обиделся. А почему бы и нет, говорит, я в Оптину часто езжу, Оптинских старцев почитаю. Окормляюсь там у игумена А. Очень духовный батюшка! А я обрадовалась и говорю: «Да это же мой духовный отец! Вот по его благословению Борю в больницу везу».

Смеётся водитель: «Ну, мы с тобой как в индийских фильмах: брат сестру нашёл! А и правда, мы с тобой – духовные брат и сестра!»

Так что довёз он нас с Борей до больницы и денег не взял. Телефон оставил. Обещал помочь Борю в приют отвезти.

В больнице говорят: «Только с согласия главного врача можно вашего Борю в больницу положить. А к главному врачу на приём записываться нужно заранее!»

Только проговорили, смотрю – шепчут: «Вон, главврач пошёл!» Подбегаю к строгому высокому мужчине в белоснежном халате и быстро выпаливаю: «Нужно в приют Борю отправить, а перед этим в больнице подлечить!»

А врач смотрит на меня внимательно и спрашивает: «Это какой такой приют?»

– Приют, – отвечаю, – рядом с Оптиной.

– Ну-ка, пойдёмте ко мне в кабинет. Вы не от отца А. будете?

В общем, сплошные «неслучайные» случайности. Главврач, как ты, наверное, уже догадалась, бывал в Оптиной, и не раз. И приходилось ему дело иметь и с игуменом А., и с его приютом.

Так что подлечили Борю и в приют отправили.

Видишь, наш мир и вправду тесен. И как же все мы тесно связаны между собой особой духовной связью!»

Так заканчивает Ольга свой рассказ. Я слушаю эту историю и думаю: «А я бы остановилась или прошла мимо?» И понимаю, что нет у меня уверенности в ответе.

Ольга РОЖНЁВА
Оптина пустынь, 2009 г.

http://www.rusvera.mrezha.ru/593/6.htm

ПРАВА ЧЕЛОВЕКА

– А вот и Костя из школы пришёл! Мы с Мишуткой тебя уже заждались! – ласковый голос мамы, радостное сопенье трёхлетнего братика, аромат маминых шанежек.

Как хорошо с мороза вбежать домой, бросить в прихожей облепленный снегом портфель и пальтишко, погреть замёрзшие руки под горячей водой в ванной и сесть за стол на уютной кухне, где светло, тепло и так вкусно пахнет. Мама наливает душистый чай в большую чашку с цветочками (это его, Костика, чашка) и накладывает на тарелку румяные шанежки с пылу с жару – ждала мама своего сыночка. Под ногами уже ползает Мишутка со своей любимой машинкой. А за окном – метель, синие сумерки спускаются на заснеженный город. Ничего, пускай спускаются – дома светло и тепло!

– Сынок, ты чего такой задумчивый? Кушай, а то остынет!

– Мам, а к нам сегодня приходил ом… нет, об… нет, мудсмен, короче!

– Омбудсмен?

– Ага… У нас это пилот… не помню. В общем, что-то пилотный такой…

– И что?

– Мам, мы неправильно живём! Совсем неправильно!

– Почему?

– Ну вот, смотри: дети – это на самом деле не дети!

– Как это?

– Ну вот! Они – люди! Понимаешь?! Такие же люди, как взрослые! И у них тоже права есть!

Мама задумалась. Костик взволнованно продолжал:

– Вот меня, например, нельзя ругать, нельзя лишать меня моих прав на личную жизнь…

– На личную жизнь?!

– Да! Вот, например, я хочу гулять ещё, а ты меня уже домой зовёшь, или я хочу на компьютере поиграть, а ты меня в магазин за хлебом отправляешь… А у меня есть право на отдых! Или вот: у меня должно быть полноценное питание – фрукты, мясо! А у нас же не всегда фрукты бывают? Так вот, это нарушение моих прав! А помнишь, меня папа шлёпнул? Ну, когда Мишка меня рассердил, и я это… ну, как дядя Витя с первого этажа, выругался. Помнишь? А папа меня шлёпнул! Это вообще грубое нарушение моих человеческих прав! За это меня даже у вас отобрать могут! Ладно, мам, ты не переживай! Расстроилась, да?

Мама молчала.

– А ещё этот, как его… сказал, что мы свои права защищать должны! Вот, например, наша Марьвановна задерживает нас после звонка, ну, там объявление какое-нибудь сделать, а это нарушение прав человека! Или ругается на нас, грозит выгнать из класса, а это тоже нельзя! Надо этому эсмену рассказать… И её даже уволить могут!

– Костик, а тебе не жалко будет любимую учительницу? Она ведь уже немолодая. Все силы вам отдаёт… Не жалко?

– Так жалко, конечно. Она добрая… Но ведь нужно, чтобы всё правильно было, так? Как же права человека?!

Мама внимательно смотрела на Костю и молчала. Задумчиво как-то так молчала…

Косте стало жалко маму: она у него очень хорошая всё-таки, и он её любит на самом деле. Но вот одну штуку нужно будет всё-таки сделать. Костя допил чай, порылся во всё ещё ледяном портфеле и вырвал из тетрадки листок в клеточку:

– Мам, ты не расстраивайся! Я всё понимаю! Я по-прежнему буду за хлебом… И с Мишуткой… Только вот что: ом... об… в общем, нам рассказали о мотивации. Вот это, по-моему, правильно! А то я у вас с папой совсем немотивированный какой-то расту! А так нельзя! Подожди, я тебе покажу!

Мама стала мыть посуду, а Костя пошёл в комнату, сел за письменный стол и, пока Мишутка ползал рядом с ним на ковре, старательно расчертил листочек. Немного подумал, минут десять писал, от старания закусив губу, а потом, чуть смущаясь, принёс маме. На листочке большими неровными буквами было написано следующее:

«За прошлую неделю:

Играл с Мишкой – 20 рублей.

Ходил два раза в магазин – 30 рублей.

Убирал за Мишкой его игрушки – 20 рублей.

Прибирался в детской комнате – 30 рублей.

Итого: сто рублей денег».

Мама внимательно прочитала. Машинально отметила пару грамматических ошибок. Цифра 20 – за игру с Мишкой – была исправлена несколько раз: сначала 30, потом снова 20. Мама грустно улыбнулась: сын колебался и написал поменьше. Она вздохнула и спросила тихо:

– А у меня права есть?

– Мам, у тебя-то они всегда есть, ты же взрослая!

– Можно мне тоже кое-что записать?

– Можно…

Мама пошла к письменному столу, задумалась и, пока Костик увлечённо катал с ликующим Мишуткой машины, что-то писала. Сначала она улыбалась, как будто придумала какую-то шутку, а потом отчего-то расстроилась. Закончив писать, протянула листок сыну и ушла на кухню. Мишутка сосредоточенно пытался сделать караван из своих машинок, а Костя стал читать. Родным маминым почерком, круглыми красивыми буквами было написано:

«Стирка, глажка белья.

Уборка квартиры.

Варка обеда и стряпанье шанежек».

А потом почерк мамы перестал быть красивым, а стал немного кривоватым, как будто мама плохо видела, что писала:

«Тревога и волнение, когда я ждала тебя, сыночек.

Боль, когда ты появился на свет.

Бессонные ночи, когда у тебя резались зубки.

Слёзы и страх за тебя, когда ты болел.

Вечера, когда я помогала тебе с уроками, читала тебе твои первые книги.

Выходные, когда я водила тебя в зоопарк, в кукольный театр, на кружок.

Первая седина в моих волосах, когда мы с папой весь вечер искали тебя, а ты заигрался на стройке с мальчишками и упал в яму, и мы нашли тебя только поздно ночью.

Мои силы, мои труды, моя жизнь.

Всё это – бесплатно.

Потому что я люблю тебя».

Костик стоял и держал листок в руках. Потом шмыгнул носом и медленно пошёл на кухню.

На кухне было тихо и темно. Мама молча сидела на стуле. Костик подошёл к ней, уткнулся в старенький мамин халатик и заплакал. Он плакал, как будто малыш. Как Мишутка. А мама тихо гладила его по голове.

Ольга РОЖНЁВА

http://rusvera.mrezha.ru/672/12.htm

СЕТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ СВЯЩЕННИКА

Сегодня мы представляем вам написанные этим летом рассказы отца Александра Дьяченко. На его тексты мы вышли, как это часто бывает в сети, случайно, по ссылкам: один православный советует другому, тот – третьему, этакое народное радио. Что удалось выяснить, так это то, что батюшка – выпускник Свято-Тихоновского богословского института, бакалавр теологии, служит на одном из приходов в глубинке. В своём блоге батюшка пишет рассказы под псевдонимом, так что от предложения рассказать о себе подробнее он учтиво уклонился. При этом с радостью высказал готовность представить свои тексты читателям «Веры». Удивило нас, что буквально за последний год он написал рассказов на внушительного объёма книгу, – ведь, как правило, у священников всегда туго со временем: требы да бесконечные строительные работы... Это о. Александр объяснил так: «Ремонтируемся и строим перманентно, просто за годы удалось распределить текучку среди помощников, а самому заняться стратегией и непосредственной своей работой. Правда, средства на стройки приходится добывать мне, но это не самое сложное. По поводу писания – так это просто продолжение проповеди; то, чего нет возможности сказать с амвона, доносишь в блоге. У каждого священника множество своих наблюдений и выводов, жалко, когда всё это уходит в песок. Поэтому попробовал проповедовать в такой форме. Наметил себе ряд тем и потихонечку выполняю план. Написанное мной продумано заранее, это итог 10-летнего служения у престола. Закончатся темы – наверно, встану или буду писать реже. Поскольку свободного времени мало, то писать иногда приходится за счёт сна. Регулярность объясняется тем, что есть ряд людей, что ждут моих рассказиков как наркоманы (смайлик), поэтому стараюсь их порадовать. И ещё: во многом помогает опыт Московского Свято-Тихоновского института, там научили работать сверх сил. Помогай вам Господь».

Пересечения

Как поверите, если буду говорить вам о небесном? (Ин. 3, 12)

Я никогда не ездил к старцам. Имена слышал, знал людей, которые считали своим долгом побывать и благословиться у подвижников. А я не ездил. Мне один знакомый рассказывал, как он приехал к покойному уже отцу Борису в Иваново и тот ему дал благословение. А вдобавок ещё и наказал: «Исполнить обязательно!» Выслушал я своего знакомца и сделал для себя вывод: «Как хорошо, что я не мотаюсь без дела по старцам». Но однажды, в один из солнечных осенних дней, на меня неожиданно обрушилось предложение стать диаконом. Вот тут-то я и завертелся волчком. Ладно бы, если б я этого хотел, так ведь нет. Как раз наоборот. Только-только поступил в Свято-Тихоновский институт, мне учиться нужно, а здесь такое предложение. Можно было бы, конечно, и мимо пройти. Но ведь такими предложениями не бросаются. Вдруг это воля Божия? А я пройду мимо неё.

Думал-думал: что делать? Ведь не жребий же тянуть, правда? И приходит мне в голову замечательная мысль: такой сложный вопрос может разрешить только старец. А где его взять? К тем, о ком уже слышал, прорваться нереально, а раз так, то к ним я и не поеду. Вот если укажут мне обстоятельства такого подвижника, к которому я смогу попасть, то поеду, а нет – извините. И потому «по техническим причинам» моё рукоположение отменяется.

Никогда не забуду: довольный собой, иду принимать ванну, а моя будущая матушка, тогда ещё просто жена, ни о чём не подозревавшая, в это время с кем-то разговаривает по телефону. Лежу в ванне, наслаждаюсь найденным решением и тёплой водичкой. Входит супруга и говорит: «Звонила Н., представляешь, она побывала в Пафнутьев-Боровском монастыре. А в нём, оказывается, подвизается человек высокой духовной жизни, его имя схиархимандрит Власий, и многие почитают его за старца. Кстати, и попасть к нему несложно...»

От неожиданности я чуть было не захлебнулся в этой самой ласковой водичке. Пришёл в себя, отдышался. Ничего не поделаешь, надо ехать – адрес указан.

После ночной смены, имея в запасе два выходных дня, я поехал в Калужскую область. Не стану рассказывать, как ехал, но добрался в монастырь что-то около пяти вечера. Это сегодня у дверей старца нескончаемая очередь, а тогда было проще – ну, человек двадцать от силы. А я приехал, и вообще – никого. На двери кельи старца на гвоздике висит картонный треугольничек: «Не заходить». Ладно, сел рядышком на скамейку, достал акафист Пресвятой и стал читать. Минуты через три дверь открывается, из-за неё выходит, как мне показалось, ещё совсем не старый человек в подряснике и унтах, и с интересом смотрит на меня:

– Что не заходишь?

– Да вот же, батюшка, – показываю на треугольник.

– Это не для тебя, радость моя, заходи.

Батюшка разговаривал со мной и одновременно облачался в схиму. Оказалось, он спешил на вечернюю службу. Мой вопрос разрешился в течение одной минуты, но мне отчего-то так захотелось побеседовать с ним, ещё хоть немного, что я напросился к нему на следующее утро.

Пришли в храм, по-моему святителя Митрофана, на втором этаже соседнего корпуса. На службе отец Власий почему-то не пошёл в алтарь, а молился вместе со всеми. Я стоял немного поодаль и краем глаза рассматривал старца. Я молился рядом с таким человеком, и мне было очень хорошо, просто оттого, что он стоял рядом.

После службы и вечернего правила подумал: а где же я буду спать? Оказалось, что свободных мест не осталось. Ничего, решил я, одежда у меня тёплая, могу и в коридоре где-нибудь на лавочке подремать, тем более что накануне ночь у меня была бессонная. Неожиданно подходит ко мне старенький монах с необыкновенно добрющим лицом и говорит:

– Тебе негде спать? Пойдём ко мне в келью – мой сосед уехал в Калугу, и у меня есть место.

Я поспешил за добрым монахом. Оказалось, что звали его отец Нил.

Вот если бы можно было воплотить в чём-то материальном такое эфирное духовное начало как доброта, так вот отец Нил и был её живым воплощением. Мы до четырёх часов утра проговорили с ним. А потом я просто упал и уснул. Как сейчас я жалею об этом! Мы лежали каждый в своей кровати и разговаривали, словно мальчишки где-нибудь в пионерском лагере:

– Ты знаешь?..

– А ты знаешь?..

На мой вопрос, действительно ли отец Власий старец, батюшка Нил ответил:

– Не знаю, но люди говорят, что да. Я ведь с ним раньше служил в одном храме, он был священником, а я – псаломщиком. Представляешь, он мне как-то подарил иконку Нила Столобенского, а ровно через 20 лет меня постригли в монашество в честь преподобного Нила. Так что я советую: ты исполняй, что тебе батюшка Власий велит.

Он был так прост и по-детски доверчив, что я и не заметил, как в какой-то момент стал разговаривать с ним менторски наставляющим тоном студента богословского института. Какой же я был глупец – целую ночь провёл рядом со старцем и ничего не заподозрил! Всё хотел потом к нему приехать, посидеть с ним рядышком, да так и не собрался, а потом узнал, что отец Нил уже ушёл от нас.

Я со знающим видом поучал его каким-то тонкостям по службе, а тот и взглядом не выдал в себе старого псаломщика. До слёз обидно, что уже не встречу его больше. Когда на некоторое время отец Власий уходил в затвор, то ведь люди пошли к Нилу, и он для многих находил нужное слово. Как он умел посмотреть человеку в глаза, как он растворял тебя в своём взоре!

...В то утро перед литургией он зашёл в храм, обошёл всех паломников. Каждого о чём-то спрашивал, дотрагивался до рук, лица, благословлял. И смотрел, каждому пристально смотрел в глаза, словно хотел вглядеться человеку в душу и оставить в ней частичку своей любви.

На литургии я снова стоял рядом с отцом Власием. И вдруг меня осенила мысль: а ведь он слышит всё, о чём я думаю! Мама дорогая, как же я стал усердно молиться! Во время службы старец стоял со склонённой головой и ни на кого, казалось, не обращал внимания. Заходили в храм люди, ставили свечки, писали записки, а он – как столбик.

Заходит пожилая женщина в привычной православной униформе: длинная юбка, бесформенная куртка тёмного цвета, башмаки на шнуровке и на высокой платформе, за плечами рюкзачок. Вдруг батюшка сходит со своего места, подходит к этой женщине и, не говоря ни слова, разворачивает её за плечи и выводит из храма вон. Потом точно такое же действие он совершил ещё с одной старушкой. Смотрю: заходит девушка в коротенькой юбочке и в туфельках на шпильках. Идёт, и цоканье её каблучков звонко разносится по храму. Ну, думаю, милая, сейчас ты вылетишь отсюда птичкой, со второго этажа. Но отец-схимник даже и глазом не повёл в её сторону.

Только лет через десять я снова попал в этот монастырь. Очередь к старцу была уже фантастически огромна, но меня, как священника, провели вперёд и поставили человек за десять до входа в его келью. Перед самой дверью старца люди снимают обувь. Разулся и я. Думаю: «А ведь сейчас батюшка посмотрит на меня своими глазами-рентгенами и скажет: “Почему же ты так нерадиво живёшь, отец Александр? Что я тебе говорил тогда? Что ты мне обещал?” Да ещё и выгонит, как тех старушек». И стало мне так страшно, что даже коленки затряслись. А потом и другая мысль: «Это ты человека испугался, а как же ты будешь перед Христом стоять? Его почему не боишься?»

К счастью, батюшка меня не прогнал и даже ни в чём не укорил. Меня он, правда, не вспомнил, но подарил иконочку Угличских святых. Долго я потом голову ломал: почему именно Углич? Но когда год назад наша дочь привезла к нам с матушкой на смотрины молодого человека из Углича, я сразу понял, что это наш будущий зять.

Вообще, я заметил, что люди высокой духовной жизни никого не обличают и умеют быть требовательными только к себе, а о других предпочитают молиться. Таков закон любви.

Третий и последний раз я ездил в монастырь вместе с нашей старостой Ниной и её внуком Санькой. Мальчик в 11 лет заболел непонятной болезнью. Сперва его укусил домашний кот, а потом у него стала внезапно и резко подниматься температура выше сорока градусов. Могла держаться час-другой и возвращалась в исходное состояние. И так повторялось в день по нескольку раз. Врачи уже «разложили» мальчика на маленькие кусочки, всего просмотрели, изучили, но так ни к какому выводу и не пришли. Санька болел полгода, и дела его всё ухудшались. Нину я уже ни о чём не спрашивал. О состоянии внука говорили её печальные заплаканные глаза.

– Слушай, – говорю я ей как-то, – а давай съездим к отцу Власию, попросим его молитв? На тебя уже смотреть невозможно.

Только не сообразили, что и так к святому человеку не попасть, а нас угораздило собраться в монастырь в выходной день, 8 марта. Что делать? С такой температурой мальчишку в монастыре на несколько дней не оставишь. Подошёл к охраннику, попросил его помочь. Тот только развёл руками: смотри, мол, народу сколько, и каждый со своей бедой. Посоветовал: «Попроси людей, отче, может, пропустят».

Вышел я перед людьми, рассказал про мальчика и стал просить пропустить. Решил: если нужно будет, то и на коленях просить буду. Только не понадобилось. Люди, дожидавшиеся здесь уже по нескольку дней, пропустили: «Раз батюшка просит, значит, действительно надо».

В мире, где дело есть только до самого себя, православные не потеряли способность сострадать. И снова во мне эта мысль: любить может только тот, кто в смирении переносит страдания. В благополучии человек способен на подачку, а в страдании вырастает до самопожертвования. Чтобы действительно сочувствовать, нужно соучаствовать.

В келью Санька зашёл с родителями. Пока подходил к батюшке, тот посмотрел на него и сказал:

– Всё пройдёт, это возрастное.

Взял кисточку и помазал ребёнку маслом нужные места.

На всё про всё – три минуты. Сам я к отцу Власию не пошёл, неудобно было его время занимать.

Возвращаемся назад, Нина говорит:

– Раз святой человек сказал, что болезнь пройдёт, значит, так и будет.

В этот день у мальчика температура не повышалась вообще. На следующий день один раз поднялась до 38, и то лишь на полчаса. Через неделю приехали они к нам в храм и соборовались всей семьёй. С этого дня температурные волны полностью прекратились, а Санькины родители пришли в Церковь...

Настоящий подвижник никогда не трубит о себе, народ сам его находит. А они – люди скромные, везде стараются быть последними и незаметными. Помню, приехали мы в Дивеево. Люблю приезжать туда в будние дни, когда людей поменьше. Подойдёшь к раке и застынешь возле мощей. И так на душе хорошо, стоял бы и стоял! Но рано или поздно к тебе, как правило, подходит матушка монашенка и просит помочь в алтаре. Идёшь вынимать просфоры. Монастырь-то женский, и священников в нём мало, а просфор много, и даже очень много. Вот и поминаешь живых и усопших, а что делать? Кто-то же должен эту работу исполнять.

В боковом алтаре нас, священников, тогда собралось человек шесть. Стоим, вынимаем частички. Имена записаны в большие общие тетради, и таких тетрадей там много. Просфоры подносят мешками, наподобие наволочек.

Ещё перед поездкой в монастырь хотел исповедоваться. Когда священник служит один на приходе, то исповедь для него становится проблемой. Причащаться можно и без исповеди, а душу-то всё равно чистить нужно. До принятия сана я ведь тоже с грехами воевал, если можно, конечно, так сказать. Думал, что многое уже в себе поборол, могу жить спокойно и пожинать заслуженные плоды. Да не тут-то было! Чем дальше в лес, тем больше дров. Став священником, увидел, что те страсти, что считались мной окончательно разгромленными, неожиданно стали вырастать из тоненьких росточков в толстенные стволы эвкалиптов. И я понял, что борьба на самом деле ещё только начинается. Потому и исповедь нужна священнику как воздух.

Думаю: кого бы из отцов попросить меня исповедать? Все так усердно молятся, неловко людей от дела отрывать. Смотрю, заходит к нам помочь старенький согбенный батюшка. Я подумал, что это кто-то из старичков, доживающих свой век здесь, при монастыре, уже будучи на покое. Встал он напротив меня, взял копие и тоже стал поминать. Только поминал он медленно. Имя прочитает, вынет частичку, подумает, потом уже положит на тарелочку. Нет, думаю, отец, мы так с тобой каши не сварим – вон какие наволочки просфор подносят. В этот момент к нам подошёл ещё один молодой батюшка и стал помогать. И вдруг старичок обращается к нему и говорит:

– Накрой меня епитрахилью и прочитай разрешительную молитву.

– Батюшка, вы хотите, чтобы я вас исповедал?

– Нет, ты только прочитай надо мной молитву.

Пока молодой батюшка молился, я решил: попрошу я этого дедушку меня исповедать. Ему, наверное, даже приятно будет, что я к нему обращусь, а не к молодым отцам.

Поэтому и говорю старенькому батюшке, так, слегка покровительственным тоном:

– Отец, поисповедуй меня.

Тот в ответ молча кивнул головой и принял привычную позу исповедующего. Я встал на колени и стал каяться. Вот такой грех, говорю, меня больше всего мучает. Согрешаю, батюшка, помолись обо мне. Он помолился, посмотрел на меня сверху вниз и сказал:

– А ты, брат, больше не греши.

Отошёл я от него и думаю:

– Действительно, как всё просто – «а ты больше не греши», и всё тут!

Вдруг из главного алтаря к старчику спешит целая делегация из местных служащих отцов и матушек алтарниц.

– Батюшка Илий! Батюшка Илий! Мы вас потеряли. Матушка игуменья велела нам вас найти и подобающим образом принять.

С видимым сожалением старенький священник отложил копие и последовал за ними из алтаря. Но прежде чем положить копие, он поднял на меня глаза и вновь повторил:

– Ты просто не греши, вот и всё.

Я смотрю вслед уходящему старичку и спрашиваю молодого батюшку:

– Отец, кто это?

– Как?! Ты не узнал? Это же Илий Оптинский!

Уезжал я из Дивеево в приподнятом настроении. Ехал к преподобному Серафиму, хотел душу почистить, и он свёл меня с отцом Илием.

По сей день та страсть, в которой я тогда каялся перед отцом Илием, порой поднимает голову. Но всякий раз на помощь приходит взгляд старца и его слова: «А ты просто не греши». И грех отступает.

Мой первый учитель

К тому времени, когда я крестился и пришёл в Церковь, отец Павел прослужил в нашем храме уже около 12 лет. Внешне это был очень фактурный мужчина, могучего телосложения. Большая рыжая борода и такая же коса до середины спины. Человек уже пожилой, старше шестидесяти, но сила в его руках чувствовалась немалая. Батюшку я постоянно видел или служащим, или работающим. Вне богослужений одевался он просто, даже, можно сказать, бедно – в таком пиджаке, какой он носил, можно было бы и улицу мести, и дрова в поленницу укладывать. Отец архимандрит мало обращал внимания на свой внешний вид, хотя сан имел высокий. По дореволюционной табели о рангах соответствовал званию генерала. Жил всегда один, хозяйство его вела пожилая монашенка, она же и готовила ему еду.

При церковном доме был кусочек земли, который он исправно обрабатывал. Держал козочек, летом косил траву и сушил для них сено. Я как-то спросил его: «Батюшка, вы постоянно так тяжело трудитесь, наверно, верующие могли бы вас и сами прокормить?» На что он ответил: «Я крестьянский сын, работать привык, да и нельзя монаху без работы, а то дурные мысли в голову лезть будут».

Я не видел, чтобы он что-то читал, видимо уже сказывался возраст и зрение подводило. Каково же было моё удивление, когда я узнал, что отец архимандрит был ещё и кандидатом богословия. Ну и дела! Спрашиваю: «Батюшка, когда же вы защитились?» «Так я же из троицких монахов. Пришёл к преподобному Сергию ещё в начале 50-х. Нас тогда было мало и все мы учились, нужно было кому-то постигать богословскую премудрость. Ведь всё грамотное священство к тому времени в лагерях да под пулями палачей полегло. Дореволюционную профессуру, почитай, всю истребили, но, слава Богу, некоторых из них мы всё же застали. Вот и учились монахи в обязательном порядке. Хотя, скажу тебе честно, тяжело мне давалась вся эта премудрость». Отец Павел как-то рассказал мне о теме своей кандидатской. В ней он пытался разобраться в трудах одного учёного богослова начала ХХ века, носившего двойную дворянскую фамилию. Правда, до конца своих дней батюшка оставался в полной уверенности, что богословов на самом деле было двое и писали они свои труды наподобие Ильфа и Петрова. Но я с ним по этому вопросу никогда не спорил.

Именно отец Павел впервые предложил мне стать священником. В его устах это прозвучало приблизительно так: «Сашка, вот что я тебе скажу, а становись-ка ты, брат, попом. Дело хорошее, нужное». У меня тогда, откровенно сказать, и в мыслях не было стать священником, поэтому я и не решился. Через некоторое время батюшка повёл атаку с другой стороны, он решил меня хитростью «заманить» в священство. «Ты сам подумай, ну чем попы занимаются? А ничем. Ну, послужил ты субботу-воскресенье – и свободен на всю оставшуюся неделю. Хочешь – ягоды иди собирай, не хочешь – рыбку лови». Он мечтательно зажмуривал глаза, и по его лицу можно было представить, как в этот момент отец архимандрит собирает грибы. «Хотя, понятное дело, москвичи будут мешать, но они же только на выходные приезжают, а так все остальные дни твои. Соглашайся, Сашка».

Кстати, отец Павел действительно был страстный рыбак. Помню, как он сам мне рассказывал про рыбалку в Переделкино. Батюшка одно время был служащим священником в храме на даче Патриарха. В то время Первосвятителем был Пимен, он и забрал отца Павла из Лавры. Не знаю, где там этот пруд, может где-то в пределах резиденции, но ловить рыбу в нём было строго запрещено самим Патриархом. Зная, что наш батюшка любитель рыбной ловли, Святейший особо предупредил его: «Смотри, отец, за послушание: рыбу у меня в пруду не удить, увижу – епитимию наложу». Батюшка боролся-боролся с искушением, но всё-таки не выдержал и смастерил себе маленькую удочку, чтобы в случае необходимости её можно было бы незаметно выпустить из рук. «Сижу на бережку, на кукане две хорошеньких рыбки, – рассказывал он. – Знаю, что Святейшего не будет, поэтому ужу без опаски, душа поёт. Внезапно приезжает Сам. Смотрю, а он уже идёт в мою сторону. Я – удочку в кусты, рыбу только и сообразил что засунуть в рукав рясы. Спешу благословиться, а у меня рукав ходуном ходит – рыба-то живая. Патриарх посмотрел, как у меня ряса скачет, вздохнул, махнул на меня рукой, мол, неисправим, и наказывать не стал».

Отец Павел был очень ругачим человеком. Он мог так виртуозно припечатать бестолкового мирянина, что его фразы становились крылатыми и моментально разлетались по всему городу. И хотя батюшка на самом деле был добрейшей души человеком, многие его реально побаивались. Отец настоятель считал, что руководить подчинёнными только и можно, напуская на себя строгий вид. Никогда не забуду такой случай. У нас вторым священником служил тоже монах, отец Нифонт. В один год договорилось руководство детского дома с отцом настоятелем, что утром на Пасху их детки поучаствуют в крестном ходе. С этой целью согласовали время, когда приведут детей. Батюшка пообещал, а сам, видать, забыл предупредить отца Нифонта, который служил утреннюю службу. А может, отец Нифонт забыл. Главное, что дети на крестный ход так и не попали. Настоятель метал громы и молнии в адрес своего помощника. Он ругался так страшно, что старенький наш отец диакон, ставший свидетелем этой сцены, не устояв, рухнул перед отцами монахами на колени и со слезами в голосе воскликнул: «Отцы, не забывайте, какой сегодня день! Примиритесь, прошу вас». Отец настоятель от неожиданности замолчал, и отец Нифонт успел вставить: «Кстати, отец Павел, ты не забыл, что я сегодня у тебя в гостях? Во сколько мы уговорились встретиться?» «Да сразу после вечерней службы и приходи. Ты, кстати, красную рыбу обещал засолить. Молодец, что напомнил, а то я чего-то запамятовал». И отцы священники ушли, обсуждая план предстоящего вечера. Только один диакон так и остался в недоумении стоять на коленях.

Отец архимандрит всегда с недоверием относился к священникам, которые занимались целительством и отчиткой. По его словам, если бес не слушает тебя и не покидает несчастного с одного твоего слова, то и не стоит тебе дерзать. «Ты что, святой? Нет? Тогда смотри на свои грехи и борись с ними, и нечего тут концерты устраивать. Самое искусительное во всём этом деле – принять в сердце мысль, что ты чего-то стоишь. А вражья морда всё время только и пытается тебе это внушить. Запомни, нет лучшего лекарства от греха, как только доброе христианское делание, молитва и смирение».

Вспоминаю те годы. Я уже был священником, и к нам в храм пришли два пожилых человека – мужчина и женщина. Женщина говорит: нам бы такого-то батюшку найти. А вот он как раз отчитками-то и занимался. Я отвечаю, что, мол, ошиблись вы, приехали не туда. «А что же нам делать? Мы издалёка». Пошлю-ка я их, думаю, к отцу Павлу, ведь целый архимандрит, ну что ему стоит почитать над человеком. Объяснил, где его найти, с одним условием: «Чур, не выдавайте, что это я вас послал». Через полчаса, смотрю, возвращаются. Интересуюсь: «Нашли батюшку?» «Нашли. Правда, сам он отчитывать не стал, а сказал, мол, возвращайтесь в храм и найдите там отца Александра. Вот отец архимандрит ему записку прислал», – и подают мне бумажку. Открываю и читаю: «Сашка, вот сам его и отчитывай»!

Я уже писал о том, что батюшка жил очень скромно и питался всегда самой что ни на есть простой пищей. Никогда у него не было разносолов. Любил козье молоко и жареных карасиков. Несмотря на то, что батюшка был очень прост в быту, я слышал, что он был весьма состоятельным человеком. Во многих местах на его имя были куплены дома, в которые он селил знакомых старушек. Говорили, что он скупает старинные иконы и церковные предметы. Это было не удивительно. К нему приезжало множество его духовных чад, а жили они чуть ли не по всей стране. Многих он постригал в монашество, особенно из пожилых женщин, а имущество их собиралось в конце концов в руках самого отца Павла.

Сказать честно, я не мог понять: если у тебя есть такие средства, то почему ты живёшь так скудно и всё время в трудах? Какой смысл? И потом: зачем монаху богатства? Даже в мыслях немного осуждал его. И только уже через годы, после смерти отца Павла, через ту самую монашенку, что прислуживала у него, я узнал его историю.

Оказывается, он, будучи ещё совсем молодым священником, имел разговор с каким-то очень духовным человеком. Вот тот человек и сказал батюшке, что ты, отец Павел, доживёшь до того времени, когда у нас по всей стране начнут строить храмы и восстанавливать монастыри. А для того, чтобы строить, нужны будут средства, и немалые. Вот тебе и послушание – готовиться к восстановлению святынь там, где Господь благословит тебе служить.

И батюшка копил деньги, вкладывая их в недвижимость. Всё-таки крестьянская смекалка помогла ему сохранить их до наших дней, невзирая ни на реформы, ни на дефолты. А потом, когда Церковь получила свободу, он на свои средства восстановил три храма – и это только то, что я знаю. Сделал очень существенный вклад на восстановление женского монастыря. И ещё я слышал, что один древний мужской монастырь в нашей епархии до сих пор восстанавливается на собранные о. Павлом копеечки. Можно сказать, «сидел на миллионах», а довольствовался только трудами своих рук, во всём отказывая себе.

Когда здоровье батюшки стало сдавать, владыка перевёл его служить в женский монастырь. Получив об этом известие, отец Павел сказал: «Ну, что же, правильно, монах должен умереть в монастыре». Помню, представление нового настоятеля совпало с последним днём батюшкиной службы. Литургия уже закончилась, а сам он ещё не успел уйти и на тот момент оставался в храме. И вот, представьте себе, объявляют, что грозный отец Павел уже больше не настоятель. Не посмотрит уже он на тебя своим «фирменным» страшным взглядом, не припечатает тебя словом, как это он умел делать. Старый «лев» остался без «клыков», его можно было и толкнуть, и даже безнаказанно укусить. И его бывшие подчинённые наперебой бросились выговаривать ему то, чего раньше никто бы из них себе не позволил.

Батюшка стоял, понурив голову, и слушал своих близких, никому ничего не отвечая. Потом подошёл к выходу, сделал земной поклон в сторону алтаря. И прощаясь с дорогим для него местом, поцеловал ступеньки паперти. Больше он никогда не входил в двери этого храма. А уходя, повернулся к своим ругателям и, весомо подняв вверх указательный палец, сказал так, как это мог сказать только он: «Бог-то, Он есть, не забывайтесь, други. И никого… никогда никого не осуждайте».

Знаю точно, что где-то через год батюшка встретился с новым настоятелем и сказал ему: «Я вижу, ты не хищник и стараешься для храма. Слышу о тебе добрые слова. Вот здесь, – он протянул настоятелю свёрток, – деньги на ремонт нашего храма. У меня уже не хватало сил начать его, у тебя они есть».

Он ещё пару лет послужил на новом месте, но сахарный диабет, бич наших монашествующих, привёл его к быстрой потере зрения. Теперь он ходил по улице, высоко подняв голову, и ни с кем не здоровался. Люди думали, что отец Павел возгордился, а он просто никого не узнавал. До последнего дня он старался послужить хоть немного, доказывая, что у него ещё достаточно силёнок.

В те дни я имел, наверно, если не самый последний, то один из последних разговоров с ним. Помню, он сказал мне, какой же это тяжёлый крест – быть монахом. «Я ведь за столько лет жизни в миру ни разу не прикоснулся к женщине». «Батюшка, – говорил я ему, – вот вы прожили такую долгую жизнь в Церкви, отдали всего себя служению… Как понять, что жизнь прожита не зря, не просто так “топтал дворы Господни”?»

«Мало кто приобретает действительно высокие плоды Святого Духа, – подумав, ответил он. – Вот жизнь прожита, а где плоды? Где то, что многие ищут: чудотворения, прозорливость? Ведь нам, монахам, в особенности, наверно, должно иметь их. Не знаю, кто имеет, я – не имею. Вспоминаю себя, когда мне было чуть больше двадцати, с каким чувством после армии я пришёл в Лавру. Как мне хотелось служить Богу, как горело сердце. Много воды утекло с тех пор, но мне кажется, что если у человека к концу его дней вот это желание служить Христу не угасло и сердце всё ещё продолжает гореть, как когда-то в двадцать лет, – значит, Царство Небесное настигло его. А если эта встреча состоялась ещё на земле, значит, продолжится и в Вечности. Я очень верю в это, друг мой, отец Александр».

50 тысяч долларов

Занятия в семинарии заканчивались, и я уже стал было поглядывать на часы. Сейчас, наверное, пообедаю со студентами, и в дорогу – мне домой добираться без малого сто километров. Иногда я останавливаюсь перекусить в одной из придорожных кафешек. Держит кафе одна корейская семья, у них можно покушать вкусно и недорого, и потом, что тоже важно, без последствий и приключений добраться до дому. Пока во мне боролись два альтернативных варианта: остаться в студенческой столовой или заехать к Киму, заиграл мобильник: «Отец Александр, тебя владыка вызывает, дело срочное». Понятно, вопрос о столовой отпал сам собой.

Захожу в кабинет владыки. Благословился. «Слушай-ка, отец Александр, а ведь ты у нас специалист по исламу, верно?» Если меня с натяжкой и можно было бы назвать специалистом в некоторых вопросах, то уж никак не в исламе. Я практически его не знаю: в институте вопросы религиоведения прошли почему-то мимо, мы всё больше секты изучали. Поэтому и ответил владыке, что в этом вопросе лучше, чем наш ректор отец Сергий, пожалуй, никто не разбирается. «Отца Сергия сейчас в городе нет, а через два часа надо быть в «белом доме». Позвонили: к нам в город заехал Верховный муфтий России, его собираются принимать у губернатора и приглашают меня, – сказал владыка. – Так что всё равно готовься и в положенное время встречаемся в областной администрации».

Пока у меня оставалось немного времени до назначенной встречи, я поспешил в читалку, чтобы хоть немного быть в курсе, кто такой Верховный муфтий России. Благо, я быстро сориентировался и нашёл интересующий меня материал. История становления ислама на нашей земле была такой интересной и обширной, что я зачитался и потерял счёт времени, а когда наконец оторвался от чтения, то понял, что если сейчас же не полечу стремглав в «белый дом», то опоздаю к назначенному часу. «Значит, перекусить не удастся», – с грустью подумалось мне.

Когда-то, ещё до рукоположения в священство, мне приходилось проводить беседы с заключёнными в ближайшей от нас зоне общего режима. На встречи приходили люди разные, мы читали Евангелие, просто беседовали на интересующие их темы, в том числе и личного характера. Как-то на одной из таких встреч я увидел среди постоянных слушателей молодого, незнакомого мне кавказца. Он уселся точно посерёдке, в первом ряду, на самом почётном месте. Меня тогда поразила неестественная величина его кулаков. Каждый из них был размером с голову ребёнка. Крепкий, сильный парень, во время беседы он сидел не шелохнувшись и внимательно слушал меня. А после подошёл и представился. Помню, парень назвал себя мусульманином, а родом он был откуда-то из Дагестана. Несмотря на величину кулаков, молодой человек вёл себя очень вежливо. «Послушал я тебя, христианина, и появилось во мне желание, чтобы вот как ты приходишь в зону к своим единоверцам, так и к нам, мусульманам, приходил бы имам или мулла. Читал бы с нами Коран, учил бы вере. А то мы хоть и называем себя мусульманами, а веры своей, по большому счёту, не знаем. И ещё мне бы хотелось иметь Коран. У меня здесь много свободного времени, и можно было бы заняться делом». Я пообещал ему поговорить с нашими мусульманами и передать им его просьбу.

Сперва попробовал найти для парня Коран и ещё какую-нибудь литературу для начинающих. Буквально рядом с железнодорожной станцией, где я тогда работал, выстроили мечеть. На этой земле ещё в XIX веке стали селиться татары, но только в наши дни им удалось построить свой храм. Со мной трудилось немало местных татар, и я был уверен, что просьбу дагестанца мне удастся выполнить без особого труда. Каково же было моё удивление, когда ото всех без исключения наших ребят, которые, по моему разумению, должны были быть мусульманами, услышал я только одно: «Нет, верить в Бога или Аллаха – это дело стариков, мне ещё рано заморачиваться этим вопросом».

До мечети, правда, я так и не дошёл, благо, что одна из наших диспетчеров посещала её и даже водила в мусульманскую «воскресную школу» своего сыночка. Вот она меня и выручила частично тем, что принесла несколько популярных книжек. Но, правда, Корана я так ни у кого и не нашёл. Пришлось пожертвовать собственным экземпляром, который когда-то я купил по дешёвке на одном из книжных развалов. Жалко, конечно, было отдавать такую книгу, но того парня-дагестанца мне было ещё жальче, и я отдал. Так что не удалось мне тогда поговорить с верующим мусульманином. Поэтому, понятное дело, было очень интересно посмотреть на такого человека.

Сперва в «белый дом» приехал наш епископ, а затем уже и Верховный муфтий. Одет он был так, как рисовали героев в иллюстрациях к волшебным сказкам «Тысячи и одной ночи», которые я читал в детстве. Его зелёный шёлковый халат и чалма смотрелись необычно, особенно на фоне серых костюмов ответственных работников. Хотя всё в этом мире относительно: кому-то и я кажусь странно одетым, и, изобразив меня, вполне можно было бы проиллюстрировать небезызвестную сказку великого Пушкина.

Толком никто не знал, как нужно обращаться к духовным лицам. Если я не знал, как обращаться к мусульманам, то представьте себе, каково было организаторам встречи – они ведь даже не знали, как нужно обращаться ко мне. Как обычно в таких случаях, выручил музей областных достижений: нам рассказали о том, чем богата наша земля, какие на ней живут хорошие люди, и мы плавно перешли к официальной части.

Нас посадили друг против друга, причём столы стояли так, что при всём желании сидящие визави не могли дотянуться друг до друга. Столы были намертво прикручены к полу, и предназначались, видимо, для встреч не только друзей. Сопровождал Верховного муфтия один ещё совсем молодой муфтий, я часто вижу его выступающим в новостных передачах. Он тоже был одет в халат, по-моему вышитый цветами лилий или тюльпанов. На голове его был тюрбан, но не такой красивый, как у Верховного муфтия. И хотя молодой муфтий не снимал его с головы, было понятно, что он, в отличие от нас, пострижен наголо и, по-моему, даже выбрит. На его широком добродушном лице улыбались два тёмно-карих глаза. Обоих муфтиев сопровождал местный имам, его головной убор был ещё более скромен. Во время встречи он напряжённо молчал и было видно, как по его лбу непрестанно стекали маленькие струйки пота. Честно сказать, я сочувствовал ему: тяжёлое это дело – принимать у себя высокое начальство.

Состоялся чисто официальный разговор на нейтральной территории, разговор ни о чём, разговор-приветствие, знакомство. Продолжался он, слава Богу, недолго, а затем мы прошли в маленький банкетный зал, даже не зал, а, скорее, комнату. На столе стояли термосы с кипятком, пара вазочек с пакетиками чая и два больших блюда с пирожками. Всё внутреннее моё возликовало: как хорошо, ну наконец-то я хоть чаю попью! Мы сели за стол не молясь, а как бы мы стали молиться? Ведь каждый из нас понимал, что этот неформальный чай всё равно продолжение нашей формальной встречи.

Когда мы сели, я обслужил владыку, а потом и себе налил чашку. Первый пирожок у меня пролетел так незаметно, что я даже и не понял его начинку. Разобрать её я смог только где-то на третьем пирожке. Такие они были вкусные, но до обидного маленькие. Если бы на столе стояли пироги, какие печёт наша Александра, то мне не пришлось бы тянуться за третьим, вполне хватило бы двух, чтобы даже и утром спокойно воздержаться от завтрака. Но эти были прямо издевательского размера – я не успевал положить пирожок в рот, как приходилось уже тянуться за следующим. Короче говоря, на пятом пирожке я неосторожно бросил взгляд на моих потенциальных собеседников – и был остановлен их взглядом. Оба муфтия смотрели на меня так, как смотрит мать солдата-новобранца, когда приезжает к нему на присягу, а потом в увольнении подкармливает своего лопоухого, коротко остриженного мальчишку домашними вкусностями.

Я посмотрел в другие тарелки и увидел, что в них как был изначально положен пирожок, так он и оставался лежать-пылиться на своём месте. Понятное дело, наверняка имам привёз своих гостей уже из-за стола, вон какие у них умиротворённые лица. Да и владыка, конечно же, пообедал, а у меня со вчерашнего вечера маковой росинки во рту не было. Зато подтвердил известную истину, что русский поп – существо «вечно голодное, прожорливое и жадное», в точном соответствии с утверждениями классиков марксизма-ленинизма. Но отступать уже было некуда, я всё равно взял пятый пирожок и съел его. Не будешь же просто руку от блюда отдёргивать, ещё смешнее получится.

Ладно, думаю, прервусь с пирожками. Может, разговор завяжется, и на меня никто внимания не будет обращать, а я незаметно продолжу трапезу. Но разговор не клеился, и тогда мне пришлось брать инициативу в свои руки. Я рассказал гостям тот случай с молодым заключённым дагестанцем и как мне пришлось искать для него Коран. В ответ оживился молодой муфтий, он тоже стал рассказывать что-то забавное из жизни мусульман. Потом мы вспомнили чеченские события и положение дел на Кавказе.

Вдруг пожилой муфтий говорит: «А вы знаете, что известный бандит Басаев считает нашего друга, – и он указал в сторону молодого муфтия, – личным врагом и предлагает за его голову 50 тысяч долларов?» Меня поразили слова Верховного муфтия. Как такое может быть? Почему за жизнь человека, который сидит напротив меня за одним столом, ест вместе со мной, и к которому я даже стал испытывать расположение, – почему кто-то смеет, словно на рынке, назначать за него цену? А потом думаю: странно, а почему именно 50 тысяч, почему не все 100? Денег ему жалко, что ли? Хотя 50 тысяч долларов – это полтора миллиона наших рублей. На такие деньги мы вполне могли бы устроить иконостас в летнем храме.

Молодой муфтий в ответ на слова своего старшего товарища рассмеялся, словно про него рассказали забавный анекдот. И перевёл разговор в другое русло. А мои мысли время от времени вновь возвращались к этим самым пятидесяти тысячам. Если для нас это деньги немалые, то для тех, кто ушёл в горы и воюет за гроши, эта сумма просто фантастическая. А значит, и угроза вполне реальная. Да, нелегко сегодня приходится нашим братьям-мусульманам отстаивать свою веру. Я смотрел на молодого муфтия и всё больше и больше проникался к нему симпатией. Отбросить бы сейчас все эти формальности да посидеть бы с ним если и не за бутылкой вина, раз мусульмане его не пьют, то хотя бы за объёмным чайником хорошо заваренного зелёного чая. Думаю, нам нашлось бы о чём поговорить, ведь мы живём на одной земле и слово «Родина» для меня и для него обозначает, в принципе, одно и то же.

Однако мысль о тех пятидесяти тысячах не оставляла меня. Интересно, а во сколько можно было бы оценить мою голову? Моя-то голова что-нибудь стоит? Пускай даже не так, в оплату под заказ, а вот попал бы я в плен – сколько могли бы собрать для меня мои друзья? А у меня вообще есть друзья? А способен ли будет кто-нибудь за мою жизнь и свободу пожертвовать своим добром? Вот ведь какой вопрос. Понятное дело, что мои самые близкие отдадут всё, что есть, а другие? Сразу вспомнилась притча про расслабленного и его четырёх друзей, разобравших крышу в дому, где находился Господь, чтобы положить болящего прямо перед ногами Спасителя. Значит, чего-то стоил человек, если кому-то было нужно тащить тяжеленные носилки, затаскивать их на крышу.

Краем глаза замечаю, что из-за двери к нам в комнату заглядывает молоденькая поварёшечка, скорее всего именно она стряпала эти самые пирожки. Поскольку я сидел к ней ближе остальных, то меня она и спросила тревожным кивком головы: «Что же вы не кушаете мои пирожки, ведь я старалась?» Я опустил под стол левую руку так, чтобы она могла видеть, и показал ей поднятый вверх палец: «Классные у тебя, дружочек, пирожки, и я бы мог тебе это с чистой совестью подтвердить на деле, да компания едоков собралась неподходящая».

Потом, уже прощаясь, мы шли коридором на выход. Рядом со мной шёл молодой муфтий: «Я хочу поблагодарить тебя за того парня-дагестанца. Может, через твоё внимание он ещё человеком станет. Знаешь, вот живём мы на одной земле уже столько веков и всё не можем друг с другом общего языка найти. А ведь мы, что называется, естественные союзники, может быть, на сегодняшний день даже единственные союзники. Ведь кого ещё, кроме нас с вами, заботит судьба простого народа? Душа болит, во что людей превратили: споили и развратили. Вместо высокой цели заставили думать только о деньгах и удовольствиях. Вас – секты, нас, традиционных мусульман, – ваххабиты, как собаки, рвут на части, убивают. Но попомни моё слово: время придёт, и они уйдут к себе за бугор да за океан, а мы с тобой останемся – нам бежать некуда, нам здесь жить и здесь костьми ложиться. Это наша земля, наш народ, и нам с тобой за него отвечать, а не этим, – он кивнул головой в сторону многочисленных кабинетов. – Нам бы только научиться слышать друг друга и хотя бы немного доверять».

Уже садясь в машину, молодой муфтий помахал мне рукой, а я его вслед благословил. Наверно, не зря ты ходишь по земле, человек, если за твою голову самый страшный на земле убийца детей и женщин готов выложить такие деньги.

Возвращаясь домой, я хотел было заехать к корейцам и наконец-то покушать нормальной еды, как вдруг зазвонил телефон: «Ты где? У меня уже всё давно готово, а ты не едешь». И сразу же расхотелось заезжать в кафешку. Всё-таки, скажу вам откровенно, люблю я, когда мне тарелку борща наливает и подаёт на стол матушка. Борщ из рук любимого человека на порядок вкуснее, чем тот, что накладываешь себе сам, хотя бы из одной и той же кастрюли. Это я вам как мужчина с немалым стажем жизни на земле авторитетно заявляю. Это вам не в кафе перекусывать. Ну а ради такого случая можно и ещё часок поголодать – ничего страшного, надеюсь, не случится.
http://rusvera.mrezha.ru/594/6.htm

Марина Балуева

Круизное судно шло по сизым водам Ладоги к острову Валаам. Остров, а точнее, архипелаг, состоящий из большого и группы малых островов, знаменитый полуразрушенным монастырём, в котором недавно стала возрождаться монашеская жизнь, а также необыкновенной природой, привлекал к своим скалистым берегам ежегодно множество туристов и паломников. Сейчас двести из них направлялись туда, движимые охотой к перемене мест и любопытством – качествами, издревле присущими пёстрому туристскому племени.

Погода была на редкость для этих мест хорошая. Высокое небо сообщало суровым обычно волнам этого северного озера непривычный оттенок лазури. Пассажиры облепили борта верхней и средней прогулочных палуб, щурились на солнце, кутались в разноцветные куртки и пледы, взятые с коек в каютах, ловили в объективы камер чаек. Больше снимать было нечего – вокруг расстилался ровный горизонт.

Палуба слегка покачивалась. Из репродуктора гремело:

Ах ты, палуба, палуба,
Ты меня раскачай,
Ты печаль мою, палуба,
Расколи о причал!

Нехитрая песенка из популярного репертуара шестидесятых годов прошлого века как нельзя лучше подходила к судну, над которым сейчас звучала. Спущенный на воду в конце пятидесятых, кораблик уже изрядно потрудился на прогулочно-развлекательном поприще. И хотя мотор его гудел на удивление ровно и молодо, интерьеры салонов, ресторанов и кают не изменились со времён спуска на воду. Конечно, в конкурентной борьбе туркомпания была вынуждена обновить приёмный холл на нижней палубе, оплатив современный дизайн «под мрамор», с двумя кожаными креслицами по бокам от ресепшн. Но сделала это исключительно потому, что через этот холл проходили туристы с других теплоходов при швартовке на пристанях: своей невзрачностью он мог смутить кого-нибудь и сработать против рекламы. Вообще-то, каждый сезон путёвки разлетались, как горячие пирожки на вокзале, а российские туристы – народ неизбалованный. Поэтому остальная часть теплохода – с деревянными панелями, тускло блестящей «под бронзу» латунной отделкой, колоннами в стиле сталинского барокко – осталась прежней. Даже читальная комната на носу средней палубы, где имелись пустые книжные шкафы по обеим сторонам от входных дверей и стояли шахматные столики по периметру, сохранила свой внешний вид. Эта каюта, в прошлом, очевидно, служившая для политинформаций и культурного отдыха советских отдыхающих, а теперь превращённая в видеосалон, сохранила на одном из шкафов бюст Карла Маркса, покрашенный бронзовой краской и белеющий отбитым куском бороды. На противоположной стороне такой же пьедестал пустел. Видимо, некогда там находился Фридрих Энгельс, но что-то случилось, и классика политэкономии там не стало.

Вере Сергеевне интерьер судна напомнил детство. Что-то трогательное было в этой допотопной облезлой роскоши, и судно воспринималось как музей. Даже спевки под баян «для тех, кому за тридцать», регулярно проводившиеся на корме, были словно частью музейной экспозиции. И она не сочувствовала редкому тихому ворчанию некоторых пассажиров, дескать, диваны в каютах разваливаются и всё такое. Обстановка вызывала ностальгические чувства и даже нравилась – «без вопросов», как говорит теперь молодёжь. Гораздо более занимала мысли Веры Сергеевны внучка Настя, с которой они вместе отправились в плавание. Хотелось, чтобы девочка получила новые впечатления, но и не простудилась, поминутно выбегая на палубу с вечерней дискотеки, чтобы подставить разгорячённое лицо прохладному ночному ветру. И, самое главное, не увлеклась бы до времени кем-нибудь из этих ветреных молодых людей, которые встречались постоянно на палубах и поглядывали на Настю с очевидным интересом. Вера Сергеевна была в глубине души обеспокоена. Внучке исполнилось всего шестнадцать, она закончила только девять классов, была отличницей, всё время проводила над уроками, с мальчиками не встречалась и оставалась, в сущности, совсем ребёнком.

Пароход белый-беленький,
Чёрный дым над трубой.
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой…

Надрывался репродуктор, время от времени прерывая музыку и выплёвывая хриплые, трудноразличимые звуки, имевшие целью проинформировать пассажиров о различных красотах природы и населённых пунктах по пути следования. Остались позади шлюзы на реке Свирь, мрачные, как стены подводного царства, минули сказочное очарование острова Кижи и шашлыки по обеденному талончику в деревне Весёлые Пороги.

Эта деревня произвела на Веру Сергеевну странное впечатление. Разрекламированная в проспекте для туристов как «истинно русская», она являла собой собрание изб, изукрашенных деревянными резными сиринами, алконостами и драконами, а также изображениями солнца, и напоминала съёмочную площадку для фильма по пьесе Островского «Снегурочка». Однако в этом хаосе языческих символов никто ничего не объяснял. Только раз, перед деревянной фигурой бога Рода с выпяченными гениталиями, экскурсовод, веснушчатая жеманная девушка лет двадцати, с блестящей серебряной бусиной в носу, усмехнулась криво и бросила: «Символ плодородия…» Но она совсем ничего не говорила о язычестве на Руси до христианства. Также и в музее водки, где выстроились вдоль стен бесконечные батареи всевозможных сосудов из-под традиционного горячительного напитка, который принято почему-то считать «очень русским», – там тоже ни слова не было сказано о драматической истории его насильственного внедрения в русский быт. Главным мероприятием явно была дегустация, она проходила весело, с шутками, фотографированием на фоне бутылочных батарей и с поднятыми рюмками. Похоже, культура в мыслях устроителей потешной деревни вообще не имелась целью. Эти избушки в псевдорусском стиле, со стеклопакетами в окнах и «всеми современными удобствами», эта бойкая торговля изделиями народных промыслов по немыслимо высоким ценам, эти бани по берегам реки, из которых – сквозь редкие кустики было видно – выскакивали голые мужчины и плюхались в воду, – всё это напоминало этакий «диснейленд а ля рюс» и могло удовлетворить только самый непритязательный к культуре и истории вкус, если не полное отсутствие оного. Декоративная деревушка со всей очевидностью была рассчитана на иностранцев, имевших представление о России, уложенное лаконично в три слова: «водка, медведь, матрёшка», услужливо предоставляя именно эту версию заезжему иноземцу, готовому платить за неё немалые деньги. Даже медведь здесь некогда, по слухам, проживал, да потом куда-то делся…

«Небось не кормили медведя, – подумала Вера Сергеевна, с трудом унимая раздражение, – вот он и заболел, а может, сдох». Она вспомнила жалких, измученных зверьков в местных зверинцах, неубранные клетки. Похоже, здесь экономили на обслуживающем персонале.

Теплоход шёл на Валаам. Искрилась вода до самого горизонта, и казалось, не предвидится никакой суши в этом царстве воды.

В читальне судна, превращённой теперь в видеосалон, показывали фильм «По святым местам». Народу в салон набилось много, пришлось брать дополнительные складные стулья, и очень быстро стало душно. Все ждали, казалось, чего-то необыкновенного, важного, святого. Фильм рассказывал о восстановлении окрестных монастырей. Про каждый отдельный монастырь говорилось, как он был разрушен при советской власти, как принялись его восстанавливать и как много удалось сделать за последнее время. Видеоряд каждого сюжета содержал сначала руины, потом что-то необыкновенно красивое и сияющее, везде мелькали золотые ризы духовенства, слышалось пение, носили и переносили какую-нибудь святыню – мощи или икон, и обязательно выступал солидный дядя в пиджаке, краснея и пыхтя, рассказывал, как он рад был посодействовать, пожертвовать и тому подобное. Сюжеты были похожи один на другой. Зрители стали постепенно клевать носом и тихонько растекаться из видеосалона по теплоходу. Всё, показанное в видеороликах, было непонятно. Казалось, люди на экране знают что-то, недоступное прочим, и радуются чему-то, понятному только им.

Вера Сергеевна стояла на носу средней палубы и размышляла. Предстояло сделать трудный выбор, как это всегда бывает, если не располагаешь точной информацией по вопросу, по сути. Надо было угадать, вынуть лотерейный билет.

Дело в том, что с самого начала плавания директор круиза, моложавая нарядная женщина лет пятидесяти, надтреснутым голосом профессионального массовика-затейника сообщила, что в оплату круиза входит пешеходная экскурсия по Валааму. Но кто хочет проплыть вдоль берега на катере из одной бухты в другую, должен внести дополнительную плату. Директор уверяла всех, что, проплыв на катере, можно увидеть необыкновенные красоты острова, а также «совершенно недоступные с берега» и закрытые для экскурсантов скиты, приюты отшельников-монахов. И наоборот, кто пойдёт пешком по лесу, «увидит всего лишь обыкновенную лесную дорогу».

Сторонникам идти лесом предлагалось записаться на ресепшн, но экскурсия состоится, только если количество записавшихся превысит одиннадцать человек. Таково было условие турбюро. Странное, потому что пешеходная экскурсия входила в стоимость тура и была уже оплачена к тому моменту. Но никто про это не вспоминал уже. Вера Сергеевна и Настя взяли в поездку денег совсем немного, только на сувениры, именно потому, что в договоре с туристической фирмой факт предоплаты провозглашался. Новость о том, что теперь надо доплатить, была неприятной, беспокойной, заставляла всё время производить в уме напряжённые перерасчёты и экономить средства во время стоянок. С другой стороны, всё внутри теперь, после выступления директора, восставало против того, чтобы быть оболваненными этой «простой лесной дорогой» и не увидеть какие-то редкие и закрытые для доступа красоты, за которыми пришлось проплыть такое расстояние и заплатить уже такое большое количество денег. Вольно или невольно, но Вера Сергеевна всё время обдумывала, как ей поступить с этой экскурсией.

Она не была верующим человеком, как, впрочем, и атеистом. Пионерское детство и комсомольская юность исключали какие-либо привычки к молитве или посещению церкви. Однако она уже получила в жизни некоторый опыт, который заставлял задуматься о том, что не всё так просто в этом материальном мире. Например, предчувствия. Она всегда знала, хорошо ли на душе в данный момент у её дочери или внучки, и это нельзя было объяснить материальными причинами. А ещё сбывались некоторые сны. Например, наличие во сне большой или маленькой сумки в руках всегда безошибочно указывало на решение денежных вопросов. Но, в общем-то, она не верила в церковные обряды и формы, относилась к ним скептически.

Пахнет палуба клевером,
Хорошо, как в лесу.
И бумажка приклеена
У тебя на носу.

«Зачем на носу приклеена бумажка? – подумала Вера Сергеевна. – Глупые слова какие-то». Она сидела сейчас на обитом ковровой тканью диванчике в холле средней палубы, положив ногу на ногу, завотделом небольшой строительной фирмы, ещё совсем не старая женщина, с модной стрижкой и в белых модных брюках, и смотрела в большое окно на голубое небо, на чаек. Это вынужденное безделье было приятно. Мимо окна по палубе с шумом и смехом пробежала её внучка Настя, за ней вприпрыжку, смеясь и щебеча, – стайка из трёх девочек помладше, из тех, кто путешествовал с родителями. Через полминуты мимо окна прошли два молодых человека лет двадцати пяти. С одним из них, Вера Сергеевна помнила, Настя и отплясывала вчера на дискотеке. «Вот ещё новости», – подумалось ей, и в душе опять зашевелилась тревога.

То, что внучке придётся когда-нибудь вступить в брак и что перед этим неизбежно придётся познакомиться с каким-нибудь молодым человеком, пугало. Сама Вера Сергеевна была в комсомольской юности своей воспитана на принципах свободной любви и свободного выбора. С мужем своим, Валерием Ильичом, она познакомилась на молодёжной стройке, через три месяца расписалась с ним, поставив родителей в известность телеграммой, и потом счастливо прожила в браке целых сорок лет. Дочери повезло меньше. Та забеременела в стройотряде от однокурсника, человека, к браку не готового совершенно. Кое-как была состряпана свадьба (которой предшествовали унизительные переговоры с родителями жениха), но через год новая семья распалась. Нина осталась с Настей, скудными алиментами и попытками, всю жизнь неудачными, устроить личную жизнь. Внучку, по сути дела, воспитывали Вера Сергеевна и Валерий Ильич. За дочь сердце изболелось. Теперь подошло время Насти.

Вера Сергеевна зябко повела плечами. Нынче отношения рассматриваются как борьба полов. Мол, кто кого победит. Женщина ли захомутает мужчину, превратив его в источник существования, мужчина ли воспользуется женщиной без всяких обязательств – победителем будет тот, кто хитрее, ловчее, циничнее. Такие принципы не нравились Вере Сергеевне. Казалось, что в этой борьбе на самом деле нет победителей. Тот, кто вроде бы выглядит победителем, на самом деле теряет значительно больше, нечто... чему нет цены. Она пыталась назвать это бесценное нечто, но слово не приходило на ум.

Обман, кругом обман. Как с этой «простой лесной дорогой» – говорили одно, получилось другое. Всё время думай, где тебя надули («кинули», как говорит сейчас молодёжь), и везде плати деньги. Ой, как хотелось бы Вере Сергеевне сейчас, когда подросла внучка, чтобы отменены были все эти принципы «свободной» любви и люди вернулись бы к сватовству, помолвкам, старомодным знакомствам с родителями, долгим хождениям в женихах и невестах. Как бы сейчас всё это пригодилось, обезопасило её девочку!..

Она поднялась с коврового диванчика и, крепко держась за никелированные поручни, спустилась на ресепшн.

За стойкой скучала женщина средних лет с неестественно-рыжими волосами.

– Будьте добры, скажите, пожалуйста, как записаться на пешеходную экскурсию? – осведомилась Вера Сергеевна.

«Будь что будет. По крайней мере, деньги сохраню», – подумала она.

– Ещё нет списка, не было распоряжения, – виновато сказала служащая и добавила через минуту: – Вы не первая спрашиваете.

До обеда оставалось ещё полчаса, и Вера Сергеевна вышла на верхнюю палубу подышать воздухом.

У поручней носовой части не было места из-за желающих подставить лицо солнцу и ветру, поэтому Вера Сергеевна примостилась сбоку. Вид бескрайнего голубого неба и необъятной водной глади умиротворял её. Как всё же хорошо, что они решились на этот круиз!

– Да я не знаю, вы, конечно, правы, но, возможно, это действительно так… – донеслось у неё из-за спины. Говорил нерешительный женский голос.

– Да что тут думать! – перебил мужской голос, звучавший твёрдо и призывно. – Если собрались в такое место, надо почувствовать всё до конца.

– Да, вы правы, – опять согласилась женщина.

– Значит, вы запишетесь, – то ли спросил, то ли приказал мужчина.

– После обеда обязательно запишусь.

– Значит, я могу на вас рассчитывать? Нам ведь надо собрать группу не менее одиннадцати человек.

– Можете рассчитывать, обещаю, – сказала женщина.

Ответ мужчины отнесло ветром, и Вера Сергеевна украдкой оглянулась, увидев женщину средних лет в плетёном кресле, закутанную в плед, и спину удалявшегося от неё мужчины в светлом спортивном костюме. Вера Сергеевна поняла, что проблема выбора стоит не только перед ней. Захрипевший репродуктор пригласил к столу первую смену.

* * *

За столом в ресторане на верхней палубе, кроме них с Настей, было ещё четыре человека. Женщина средних лет, с короткими, выкрашенными в золотистый цвет волосами, всё время тщетно пыталась накормить маленького мальчика, своего внука. Внук, веснушчатый худенький ребёнок лет семи, отказывался кушать, что бы ему ни предлагалось. Он только упорно сжимал губы и мотал головой. За всё время плавания он, кажется, только пару раз поковырялся в еде. Женщина сбивчиво рассказывала о каких-то неприятностях в семье, произошедших с дочерью и зятем, после чего ребёнок почти перестал есть, и вот она пытается это исправить. Второй парой были мать и сын. Мать – высокая женщина с королевской осанкой и голубыми прозрачными глазами – бесстрастно взирала на происходящее вокруг. Сын – скучающий подросток, одетый во всё чёрное, с наушниками в ушах, постоянно тыкающий пальцами в кнопки мобильного телефона.

Стекло, сквозь которое были видны свинцовые воды Ладоги, покрылось каплями дождя. Усилилась качка.

– Гошенька, – умоляла женщина с золотистыми волосами, – ну, поешь хоть немного салатику, смотри, какая помидорка...

Вера Сергеевна, усаживаясь, подмигнула мальчику, он отвернулся. Настя уплетала хлеб с маслом. Принесли в супнице жидковатый суп.

Женщина с королевской осанкой осторожно передала сыну тарелку и вздохнула:

– Да, с питанием не очень тут… Вы ещё не решили, пойдёте пешком или на катере вокруг? – она обращалась ко всем присутствующим.

– Ещё не знаем, – сказала бабушка Гошеньки.

* * *

Скалистые берега Валаама, живописно прикрытые соснами и пышным кустарником, выглядели романтично. Особенно в сияющих лучах солнца на чистом утреннем небе и в блеске сверкающей воды вокруг. Картина почему-то не вязалась с представлениями о монашестве как аскезе и самоограничении. Среди такой красивой природы, казалось, должна быть только радость жизни. Вера Сергеевна вспомнила, что архипелаг некогда славился чудными садами, земля для которых привозилась трудолюбивыми паломниками, чтобы покрыть неплодородные камни. А сам камень местный, сердобольский гранит, вывозился для отделки столичных дворцов, и даже знаменитые атланты Эрмитажа сделаны из него.

Пристань была нарядной из-за множества пришвартованных здесь судов – от больших трёхпалубных лайнеров, сверкающих белыми боками, до маленьких потёртых катерков. Выходя, пассажирам ретротеплоходика пришлось пройти через шикарные салоны других судов. Повсюду слышалась иностранная речь.

– Катя, – представилась девушка, ожидавшая их на пристани.

У неё были серо-голубые, прозрачные, как воды Ладоги, глаза. Голова повязана косынкой, белой с голубым тонким орнаментом. И вся Катя была такая ладная, изящная и одновременно строгая и правильная, что все притихли со вниманием. Она указала на круто вьющуюся вверх дорожку в тени нависающих деревьев, по которой двигался муравьиный поток туристов. Им надо было тоже туда.

– А долго идти, девушка? – спросил мужчина из группы.

Катя, казалось, ожидала этого вопроса. С мученическим выражением на лице, прикрыв веки, она перевела дыхание и заученным голосом сказала:

– Дорогие мои, не настолько долго, чтобы в конце пути вы свалились замертво, ничего страшного, ну, потерпите немного, вы ведь приехали в монастырь, ну, потрудитесь хоть чуть-чуть…

– Да нет… да ничего… идёмте… – послышались голоса со всех сторон.

Они вышли на площадку с колодцем посередине, окружённую зданиями красного кирпича. Здания были старыми и нуждались в ремонте. Только церковь справа была отремонтированной и сияла золотыми куполами. Это был Воскресенский скит, и церковь была посвящена воскресению Христову. Внизу находилась крипта – восстановленный подземный храм Гроба Господня. Там было тихо, даже говорили все шёпотом. Сумрачная прохлада и белизна мрамора, казалось, усиливали тишину и торжественность места.

По выходе из церковного здания Вера Сергеевна почувствовала странное для себя, но совершенно непреодолимое желание перекреститься. Желание нарастало, пока она рассеянно слушала рассказ экскурсовода о том, что здесь было и когда. Наконец Вера Сергеевна поняла, что если сию минуту не перекрестится, то… случится что-то… И тут она осознала, что совершенно не умеет этого делать.

– Простите, а как надо правильно креститься? – громко сказала она, и все обернулись к ней. Посыпались советы, ей складывали пальцы, что-то объясняли.

– Бабушка, вот так, – сказала Настя и наложила на себя крестное знамение.

– Правильно, девочка, – одобрила какая-то женщина.

Вера Сергеевна с удивлением посмотрела на Настю – когда внучка успела научиться этому?

Группа вышла на дорогу. Монахи проходят эту дорогу между скитами несколько раз в день. Но сейчас что-то никого из них не было видно. Попадались пёстрые группы туристов в обоих направлениях. Монахов не было. Не было их и в скиту, к которому группа вскоре подошла. За забором виднелись деревянная церковь и несколько зданий. Катя объяснила, что скит называется Гефсиманским и что все места на острове названы по событиям Евангелия. Туристов сюда не пускают, и храм заперт. Скит выглядел таинственно и настороженно.

Они пошли дальше по дороге. Катя рассказывала об удивительной природе архипелага, сохранившей реликтовые формы. Что даже в глубине лесов там растут орхидеи.

Мимо проехал, сверкая бампером, глянцевый джип, на ветровом стекле белела табличка: «Валаам-тур».

– Это местные жители, – сказала Катя. – Их бизнес. Вообще-то, им строят дома на материке, дают квартиры. Но они не хотят переезжать. Тем более что здесь теперь развивается туризм и они могут заработать. Монашествующим же эта суета в тягость.

Вера Сергеевна заметила украдкой, что Настя подобрала выброшенную кем-то на дороге упаковку от чипсов. «Интересно, зачем ей это нужно», – подумалось Вере Сергеевне. На внучке была бейсболка козырьком назад, а поверх джинсов повязан бабушкин большой цветной платок, наподобие юбки. Наряд показался Вере Сергеевне странным, внучка так никогда не одевалась. Вера Сергеевна окинула взглядом дорогу, первозданно чистую, тенистую. Они шли путём, над которым свисали зелёные ветки, открывались полянки по сторонам, журчали ручьи, слышалось щебетание птиц. Большая вислоухая рыжая собака прибилась к группе и теперь трусила по обочине, изредка смешиваясь с людьми и искательно заглядывая всем в глаза.

– Это собака инока, что пасёт коров на ферме, – сказала Катя и махнула в сторону рукой, показывая, где расположена ферма.

Настя свернула с дороги к большому зелёному металлическому баку и выбросила туда пакетик из-под чипсов.

Катя остановилась. От быстрой ходьбы она раскраснелась. Надо было дать подтянуться всем остальным, далеко отставшим от авангарда.

– Вы не подумайте, что здесь какие-то равнодушные люди собрались, – к Кате подошёл запыхавшийся мужчина, его лысина была покрыта носовым клетчатым платком с четырьмя узелками на углах. – Здесь те, кто хотел узнать Истину…

Последнее слово он произнёс торжественно и благоговейно. Потом вынул из кармана другой клетчатый платок и вытер им лоб.

Катя улыбнулась и кивнула.

Истина. «Что есть истина?» – вспомнила Вера Сергеевна риторический вопрос, слышанный где-то, но теперь она не могла вспомнить где.

Группа подтянулась и пошла дальше – мимо деревянного поклонного креста, мимо линии электропередачи, – сопровождаемая вислоухим рыжим псом с фермы, казалось, очень довольным подвернувшейся кстати компанией. Ноги гудели. Но чем сильнее гудели ноги, тем почему-то легче и светлее становилось на душе.

Вдали серебрились воды Ладоги, слегка покачивая корпуса катеров, яхт, лодок, скопившихся в бухте. Нежились на солнце ухоженные сады, кущи деревьев. И над всем этим бытием высился – нет, скорее, парил – прекрасный храм на горе.

Присутствие храма было таким естественным тут. Он вносил такую завершённость в пейзаж и такую ясность в окружающую жизнь, что было немыслимо себе представить, как это люди вообще обходились долгое время без храмов. «И что же тогда было у них в головах и как строилась их жизнь? Ведь какое дерзкое безумие предполагать, будто сам человек, беспомощный и нелепый, эта песчинка и букашка перед лицом бездушных стихий, может что-то построить или сделать сам по себе!» – эти мысли пришли в голову Вере Сергеевне внезапно и властно. И тот факт, что она не прочла их в книге или газете и не услышала по радио или на лекции, и что этим мыслям, в общем-то, неоткуда было взяться в её голове, но они появились ощутимо извне, таинственным образом, – всё это поразило Веру Сергеевну.

Как только эта простая тихая лесная дорога, этот небольшой физический труд освободили мозг от тревожной скачки образов, страхов и штампованных призывов окружающей жизни, стала возможна встреча с простой истиной. Как это произошло? Или место это действительно свято? Или душа её созрела для этой встречи? Вопросы пронеслись в одно мгновение у неё в голове, и она отогнала их, как ненужные сейчас, как мешающие чистой радости, заполнившей её сердце. У неё ещё будет время всё это обдумать. И Вере Сергеевне уже стало казаться, нет, она твёрдо знала, что самое главное – дойти сейчас до храма во что бы то ни стало, войти в него – и там обязательно припасть с мольбою и благодарностью к прекрасному святому Образу… И что всё будет хорошо.

* * *

За ужином подавали сосиски с пюре. Веснушчатый малыш сосредоточенно и медленно отковыривал вилкой по кусочку сосиски и отправлял себе в рот. Рядом, с таким же сосредоточенно-удивлённым видом, сидела его бабушка и, затаив дыхание, смотрела на него, не замечая ничего вокруг. На стеклянных стенах ресторана растекались капли дождя, и вода вокруг судна была тёмной.

– Вы на катере плыли к главному храму или пешком? – спросила женщина с королевской осанкой, намазывая маслом кусок хлеба. Гошина бабушка не ответила, она, казалось, не слышала ничего.

– Мы пешком, – улыбнулась Вера Сергеевна и принялась за салат. Настя о чём-то тихо переговаривалась со своим соседом по столу, слушая время от времени один наушник его плеера.

– А мы на катере, – сказала женщина и вздохнула. – Не знаю, я чего-то большего ожидала от Валаама...

За столом все промолчали. Судно шло в Санкт-Петербург.


http://rusvera.mrezha.ru/595/6.htm

Нина Павлова

Когда ещё в советские времена знаменитый французский киноактёр Д. приехал в Москву, восторженная публика забросала его цветами. А он ответил на гостеприимство так: вывез на Запад и устроил там выставку советского нижнего белья, и над этими уродливыми изделиями самой передовой в мире социалистической промышленности дружно потешалась вся Европа. Более того, француз выдал всем нашу тайну: СССР – родина барсеток. Это потом в Европе изобрели нательные кошельки-барсетки. А началось у нас всё с того, что в пору повального воровства, когда на улицах бритвой резали сумки, извлекая из них кошельки, население приспособилось хранить деньги в нашитых на бельё потайных карманах.

За державу было обидно. И ещё в школе я дала себе страшную клятву – пусть меня лучше тысячу раз обворуют, но я не буду униженно прятать деньги на теле. Не хочу жить, подчиняясь животному страху! Клятва была, конечно, наивной, но страх, действительно, исчез, и за всю мою жизнь меня ни разу не обокрали.

Впрочем, однажды это всё-таки случилось. 15 сентября, на праздник иконы Калужской Божией Матери, меня дважды обокрали. Сначала в храме украли кошелёк. А когда после литургии вернулась домой, то услышала, как на огороде кричит моя соседка Клава:

– Караул! Украли!

Клава плохо слышит, почти глухая, а потому не разговаривает, а кричит. Повод же для крика был такой: оказывается, ночью с моего огорода похитили 30 кочанов капусты. Ну и что? Да у меня этой капусты целое поле – кочанов двести или больше, не знаю. Это Клава знает, сколько у меня капусты, кур и цыплят. Клава считает меня непрактичной, а потому усиленно опекает. Приносит, например, пузырёк зелёнки и говорит:

– Давай твоих кур зелёнкой пометим.

– Это зачем?

– Чтоб не украли. Вон Пахомовна твоих кур к себе в курятник приманивает. Как докажешь, что куры твои?

– Да не буду я ничего доказывать.

– Простодыра ты! – возмущается Клава и в порядке борьбы с хищениями регулярно пересчитывает моих кур.

Кстати, появлением кур я обязана Клаве. Подарила ей на Пасху платок, а она принесла мне в подарок пятьдесят инкубаторских однодневных цыплят.

– Куда столько? – воспротивилась я.

– Да они ж передохнут, – сказала Клава. – Но некоторые всё-таки выживут.

Цыплята были похожи на цветы. Но вот бегает перед тобой на ножках такой солнечный живой одуванчик, а потом начинает угасать, превращаясь в осклизлый труп. Даже выжившие цыплята были какими-то нежизнеспособными. Выпустишь их погулять на травку и стой рядом – сторожи. Иначе коршун утащит или глупый цыплёнок захлебнётся в луже. А один цыплёнок даже «повесился», запутавшись в мотке шпагата. Намучилась я с этими «подыханцами» и пожаловалась священнику:

– Батюшка, помолитесь, цыплята дохнут.

Он обещал помолиться, а мне велел заказать молебен священномученику Власию Севастийскому, известному особо милостивым отношением к животным и не раз исцелявшему их. А дальше было вот что: уцелевшие цыплята не только выжили и превратились в кур, но, к великому удивлению Клавы, стали дружно выводить уже своих цыплят.

Удивлялась же Клава вот почему: инкубаторские куры генетически дефективны и не склонны высиживать цыплят. У Клавы только одна курица села на яйца, да и то, не досидев, соскочила. А у меня в курятнике на всех гнёздах сидят на яйцах наседки и злобно шипят, не подпуская к себе. Кстати, они и к цыплятам потом никого не подпускали. Растопырят крылья, укрыв своё потомство, и только посмей приблизиться к цыплёнку – долбанут клювом так, что ногу пробьют. Был даже такой случай. В курятник к Клаве забралась ласка. И вот ведь подлая тварь – передушила ради забавы половину кур. Клава очень расстроилась и стала ставить на ночь у курятника капкан.

– Может, и мне капкан поставить? – спрашиваю Клаву.

– Тебе-то зачем? У тебя кокоши. Они ласку клювом забьют.

Так я узнала старинное наименование наседки – кокош. И через это слово стало понятней сказанное о кокоше в Евангелии: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побивая посланные к тебе, колькраты восхотев собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле» (Лк. 13, 34). А кокоши, действительно, самоотверженны и отважны в защите своего потомства. Бьются кокоши с хищником насмерть. И коршун, таскающий беззащитных инкубаторских цыплят, не смеет приблизиться к кокошу.

Словом, кокоши избавили меня от заботы о цыплятах. Цыплята у них были крепенькие, весёлые и жили, как воробьи, независимой от меня жизнью. Накрошишь цыплятам варёных яиц вместе с запаренной молодой крапивой, а наседкам насыплешь пшеницы – и никаких тебе больше забот. И кокоши сами по себе как-то жили и множились, давали по ведру яиц ежедневно, а через год у меня было уже под сотню кур.

– Может, ты слово особое знаешь? – удивлялась Клава, не ходившая в церковь и не верившая в силу чьих-то молитв.

К сожалению, все мои попытки привести Клаву в церковь не имели успеха, хотя на Пасху она ездила в монастырь святить куличи и ставила свечи к иконам. Но верить она по-своему верила, и об этих особенностях народной веры надо бы рассказать подробней.

* * *

Вера у Клавы была такая – Бог есть, но Он далеко от людей, на Небе, а на земле – человек кузнец своего счастья. А ещё она твёрдо верила, что после смерти люди не умирают, они живы у Бога. И с умершими у Клавы была своя связь. Бывало, просыпаешься рано утром, а Клава в слезах сидит на крыльце.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Покойные папа и мама приснились. Стоят, как нищие, под окошком и хлебушка просят ради Христа. Вот напекла им ватрушек и булочек. Ты уж, пожалуйста, в церковь снеси.

Именно эта любовь к родне определяла веру Клавы и её представления о добре и зле. Старики, рассуждала она, были люди мудрые и лучше нас знали, что можно, а что нельзя.

О том, что нельзя, расскажу на таком примере. В одной деревне умерла старуха-колдунья. Никакой родни у неё вроде бы не было, но тут приехала из города внучка-студентка. Бегает по деревне и умоляет всех в слезах:

– Ой, помогите схоронить бабушку. Я одна не смогу. Как я одна?

Слёзы тронули людей. Усопшую всей деревней проводили на кладбище, а на поминки никто не пришёл. Вот и сидели мы вдвоём со студенткой за уставленным снедью поминальным столом. Девушка плакала, вспоминая, как её мама бежала из деревни в город, потому что они были здесь для всех прокажёнными и дочь чернокнижницы никто бы замуж не взял. Наготовлено на поминки было немало. Не пропадать же продуктам! Девушка собрала со стола в корзину пироги, вина, закуски и решила раздать их по соседям. Но ни в одном доме ей не открыли дверь. Когда же студентка отдала бутылку водки пастуху Николаю, слывшему последним пропойцей, то этот спившийся человек с подчёркнутым презрением разбил бутылку о камень.

– Придурки отсталые, деревенщина! – закричала тут студентка. – Да в Москве теперь колдуний и магов ценят и большие денежки платят им!

Повезло же, подумалось, городским магам, что они живут не в деревне, где люди брезгуют угощеньем со стола колдуньи, не желая прикасаться к скверне.

Похожий случай был и в нашей деревне. У Пахомовны после отёла захворала корова, и её знакомая-экстрасенс прочитала над коровой по книжке какие-то заклинания. Клава тут же прибежала ко мне и сообщила волнуясь: «Не бери молоко у Пахомовны – заколдованное у неё молоко». Шёл январь – святки. Деревенские коровы ещё только собирались телиться, и молока в деревне пока не было. Молочка хотелось многим, но у Пахомовны его никто не брал.

Однако и Клаве случалось попадаться на удочку современной магии. Хоть и называла она колдунов и экстрасенсов «душегубами», про гороскопы говорила, что это «дурь для дураков», а вот в лунный календарь она поверила настолько, что одно время донимала меня:

– Сегодня по лунному календарю надо сажать огурцы. Почему не сажаешь?

– Потому что оптинский старец Амвросий учил не верить астрологическим лунным календарям.

– Твой Амвросий жил в позапрошлом веке, а сейчас во всём мире прогресс!

С прогрессом, однако, вышла неувязка. Огурцы, посаженные в рекомендованные астрологами сроки, почему-то не желали всходить, пришлось их срочно пересаживать. И Клава в знак протеста порвала газету с лунным календарём.

Претерпев некоторые искушения с прогрессом, Клава ещё твёрже доверилась опыту, выработанному веками народной жизни. Опыт же гласил (цитирую Клаву): «Берегись, огнь поедающий!» Например, быть беде, если впустишь в дом блудницу, ибо блуд – это огнь поедающий. А ещё нельзя иметь дело с «черноротыми», то есть с людьми, привыкшими чертыхаться. И, наконец, огнём поедающим и истребляющим в пожаре дома для Клавы было воровство. Когда у бывшего монастырского рабочего сгорел дом, Клава ни на секунду не поверила объяснениям пожарных, что огонь, мол, занялся из-за неисправной проводки. «При чём здесь проводка? – говорила она. – Он же из монастыря что ни попадя тащил. Вот и настиг его огнь поедающий!»

Словом, незначительное само по себе событие – кража 30 кочанов капусты – стало для Клавы грозным мистическим знаком и даже предчувствием некой беды. И беда, действительно, грянула – начались кражи. Это тем более ошеломило людей, что дома у нас в деревне не запирали, и Клава, уходя в магазин, прислоняла к двери веник, оповещая тем самым односельчан, что её дома нет. И вдруг оказалось, что запирать дома «на веник» нельзя – у пасечника Сафонова, пока он возился с пчёлами, похитили из дома флягу мёда. У Плюскиных украли кур. А у дачников-москвичей выкопали в их отсутствие с огорода всю картошку.

– Раньше, – возмущалась Клава, – вору отрубали руку по самый локоть и никакого воровства в помине не было. А теперь что?

А теперь, видно, настал для матушки-России тот воровской час, когда Руководящие Воры «прихватизировали» за копейки заводы и прииски, похитив их у народа. А воришки попроще стали тащить у соседей картошку и кур.

При Ярославе Мудром за воровство полагалась смертная казнь. А в правилах святителя Григория Неокесарийского о грабителях сказано: «Справедливым признается всех таковых отлучити от Церкви, да не како приидет гнев на весь народ». Святитель Григорий ссылается при этом на книгу Иисуса Навина, где рассказывается о том, как из-за воровства одного человека – Ахана из колена Иудина – гнев Божий пал на весь Израиль, и израильтяне потерпели поражение в битве (Нав. 7). Но разве не то же самое происходит ныне, если воровство разрушает доверие людей друг к другу, а народ, утративший сплочённость, неизбежно обречён на поражение?

Вот и у нас в деревне сосед начал коситься на соседа, а кто-то, не стесняясь, стал возводить напраслину на ближнего. Пчеловод Сафонов подрался с зятем, заподозрив его в хищении мёда. Плюскины винили в краже кур паломников. Подозрительность, как яд, отравляла людей. И Клава решила выследить воров, подвизаясь в роли мисс Марпл.

* * *

…Клава азартно шла по следу воров, докладывая мне потом, что следы от протекторов с моего капустного поля ведут прямо к дому Васьки-шофёра, а Васькин отец был точно вор. А ещё подозрительны братья Грачи – нигде не работают, а шикуют в ресторане. На какие денежки, а?

От этих пересудов было так тошно, что однажды я отказалась выслушивать их.

– Я стараюсь, а ей безразлично! – негодовала Клава. – Да ведь с твоей же капусты всё началось!

Кража 30 кочанов капусты была, действительно, первой в череде дальнейших хищений. Но никакая капуста не стоит того, чтобы изучать людей через прицел артиллерийской гаубицы.

«Всю Россию разворовали, а ей хоть бы хны!» – не унималась Клава.

А вот это неправда. За Россию болело сердце. Однако как объяснить Клаве, что дом, построенный на песке, рушится совсем не потому, что его обокрали братья Грачи или олигархи? Как понять, наконец, всем сердцем, что Господь посылает нам скорби прежде всего для вразумления и воспитания души?

Неожиданное вразумление по поводу краж было дано мне месяц спустя. Оказалось, что ещё зимой я украла в храме галоши. То есть пришла в монастырь в валенках без галош, но почему-то забыла об этом и, уходя, надела чьи-то галоши, полагая, что галоши мои. Помню, как после кражи кошелька я возмущённо осуждала святотатцев, ворующих в храме. И вдруг, сгорая от стыда, обнаружила у себя эту лишнюю пару галош и, каясь, вернула их в монастырь. А ещё пришлось каяться по поводу кражи капусты. Но чтобы разобраться в хитросплетениях этой лукавой кражи, надо рассказать сначала о нравах нашей православной общины, существовавшей тогда при монастыре. Вот почему начну с общины.

* * *

Это было счастливейшее время нашей жизни, когда мы, новоначальные, решили подвизаться, как древние, полагая живот за други своя. Ничего ещё толком не зная о православии, мы уже знали из опыта самое главное: Бог есть любовь, потому что любовью была пронизана жизнь.

Вспоминается чувство растерянности, когда, купив избу возле монастыря, я обнаружила, что пол здесь сгнил и рушится под ногами, а печь, как Змей Горыныч, отчаянно дымит. Как здесь жить? С чего начинать? А изба вдруг начинает заполняться людьми.

– Хвала Богу! – говорит, входя в дом, серб Николай.

– Слава Христу! – откликаются украинцы-«западенцы».

Ростовчане привозят доски для пола, и белорусский музыкант Саша уже весело стучит молотком, настилая новые полы. Чьи-то руки обмазывают и белят печь, а москвичка-балетмейстер Настенька Софронова шьёт для окон нарядные занавески с ломбрикенами. Работа кипит, и все поют: «Богородице Дево, радуйся…»

Радость переполняла жизнь. И если потом я сажала так много капусты, картошки, моркови, то потому, что выращивалось это для всех. Огородничали мы под присмотром агрономов из Москвы, понимавших, что надо восстанавливать не только храмы, но и утраченную агрокультуру. Ассортимент овощей в деревне был в ту пору предельно убогим. О цветной капусте, например, здесь даже не слыхивали, а картошка была только кормовых сортов – очень крупная и очень невкусная. Варишь-варишь такую картошку, а она не разваривается – осклизлая какая-то и пахнет химией. А настоящая картошка должна «смеяться», то есть быть рассыпчатой и ароматной.

В общем, учёные-агрономы снабжали нас элитными семенами. А возле дома Миши, ныне иеромонаха Марка, была воздвигнута теплица промышленных размеров. Здесь будущий батюшка выращивал рассаду для общины, раздавал её всем желающим и просил об одном: «Только не берите рассаду без меня».

Однажды Миша задержался в командировке, а сроки посадки поджимали. Взяла я из теплицы без спроса 30 штук капусты сорта «Москвич». Ладно, думаю, повинюсь перед Мишей, когда он вернётся домой. Не повинилась, забыла, слукавила. И дал мне Господь епитимью за эту кражу – именно 30 кочанов «Москвича» и похитили осенью. Самое опасное было то, что воровство рассады не осознавалось как воровство, ибо довлела психология: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». И эта «колхозная» психология исподволь разрушала дух братства.

* * *

Так вот, о братстве. Иеромонах Василий (Росляков), убиенный на Пасху 1993 года, чтил братство, но отвергал панибратство, говоря, что оно уничтожает любовь. Между тем плоды панибратства множились.

Вот несколько историй из жизни. Поселилась возле монастыря трудолюбивая семья с тремя детьми. Муж строитель, а жена портниха, которую тут же завалили заказами. Одна монахиня, живущая в миру, попросила сшить ей рясу, а другая – подрясник. Платить за работу монахиням было нечем, и они лишь поблагодарили: «Спаси тебя Господи!» Муж тоже увяз в делах братской взаимопомощи, потому что у такой-то сестры протекает крыша, денег еле наскребли на покупку шифера, и строитель работал бесплатно. Так и пошло: все просят – помоги. Отказать в помощи было неловко, а уж тем более требовать плату за труд. В общем, подвизались муж с женою во славу Христа, а через год жена сказала, заплакав: «Уедем отсюда, а то не на что жить».

В дневнике иеромонаха Василия есть запись: «Горе отнимающим плату у наёмника, потому что отнимающий плату то же, что проливающий кровь» (прп. Ефрем Сирин). С этой записью связана такая история. Однажды отец Василий попросил иконописца Павла Бусалаева написать для него икону и сказал, что заплатит ему за работу.

– Как можно, батюшка? – смутился Павел. – Я с вас денег за работу не возьму!

Но отец Василий настоял на своём. А Павел рассказывал потом: «У нас тогда родился ребёнок, и, честно признаться, мы очень нуждались. Мы с женой так обрадовались этому неожиданному заработку, что и не знали, как Бога благодарить». Рассказ о том, что отец Василий считал необходимым заплатить иконописцу за труд, я вычеркнула из рукописи книги «Пасха красная», поверив доводам рецензента, что само упоминание о деньгах принижает идеалы православного братства. Вот так и совершалась та подмена, когда братство с его любовью к человеку вытесняло бесцеремонное панибратство.

И ещё одна история. У нашей общины объявился спонсор-книгоиздатель, заработавший хорошие деньги на «левых» тиражах православных книг. Разрешения у авторов он при этом не спрашивал и за работу им не платил. Но если российские авторы привычны к бесправию, то митрополит Антоний Сурожский хотел даже подать в суд на издателя, издавшего его книгу без спроса и откровенно «пиратским» тиражом. Впрочем, до суда дело не дошло. Его предварил Божий суд. Дом книгоиздателя и склад с «пиратскими» тиражами вдруг полыхнули огнём, и сгорел даже новенький автомобиль, находившийся тогда в другом городе. Вот и не верь после этого утверждениям Клавы, что воровство – это «огнь поедающий».

* * *

– А вы заметили, – сказал один монах, – что искушения обычно бывают в праздники, когда особенно сильна благодать?

Для меня таким особо благодатным днём стал праздник иконы Калужской Божией Матери, когда через искушения с кражами вдруг открылись неосознанные прежде грехи. С той поры и вошло в привычку благодарить Господа за искушения и скорби, ибо, как писал преподобный Исаак Сирин, «без попущения искушений невозможно нам познание истины».
http://rusvera.mrezha.ru/595/11.htm

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Рассказы отца Варнавы (Трудова)

Недавно, разговорившись с иеродиаконом Варнавой (Трудовым), я услышал несколько историй, о которых он прежде не поминал. Предложил ему записать их, но сложность была в том, что он давно и тяжело болен лейкозом. Болезнь эта то обостряется, то немного отпускает. Три первых рассказа – «Монпасье», «Лотерея», «Находки» – отец Варнава поведал мне в тот день, когда физически был очень слаб. После бессонной ночи полулежал на диване, температура держалась за тридцать восемь. Рассказ «Визит к колдунье» он записал сам, когда стал чувствовать себя получше, остальное надиктовал мне тогда же.

Обращаюсь к читателям с просьбой помолиться об отце Варнаве – давнем друге и авторе газеты «Вера».

Владимир ГРИГОРЯН

Монпасье


Владимир Гаврилович и Лидия Николаевна Трудовы, родители о.Варнавы

Моя мама некоторое время работала уборщицей в административном здании устюжской тюрьмы. Это было большое двухэтажное здание, где одних печек имелось двенадцать штук. Топить их входило в мамины обязанности, но работали мы всей нашей семьёй. Я помогал отцу и трём старшим братьям таскать дрова, а ещё нужно было вымыть полы, вытереть пыль с мебели, поменять воду в графинах. Не всякую работу мне можно было доверить, так что в свободное время я исследовал здание. И так добрался однажды до кабинета, где сидела машинистка. Сначала меня заинтересовали забракованные листы бумаги, где с одной стороны был печатный текст, а на другой – можно было учиться писать. Потом добрался до использованных копирок, стал носить их домой. Это строго-настрого запрещалось, многие документы были секретными, например протоколы допросов. Так что, когда отец обнаружил мою добычу, сжёг бумаги, пояснив: «Ты знаешь, за это могут и срок дать». С тех пор я ничего не брал без спросу.

Хорошо помню колючую проволоку на стене, часовых на вышках, собак, мимо которых нам приходилось быстро пробегать, уж очень злобно они лаяли. Но были и приятные впечатления. Начальство уважало моих родителей за трудолюбие и очень хорошо относилось к нам, детям. На новогодние утренники, которые устраивались в красном уголке, мы всегда получали подарки. Мне всё в тюрьме было интересно. Например, постовой с винтовкой, стоявший у ворот в тулупе до земли. Он постоянно топтался от холода, зимой у него, бывало, один нос торчал из-под шапки. Походишь вокруг, потом бежишь греться в дежурную часть.

Как-то зашёл я туда, прислонился к печке: с валенок течёт, с носа капает. В это время вводят худющего старика в зэковской телогрейке и я слышу, как к нему обращаются: «Тебе посылка!» На столе – небольшой фанерный ящик, больших, видно, не полагалось. Вскрыв его тесаком, оттуда начали выкладывать вещи: какую-то книгу, конверты, бумагу, вязаные носки или варежки, я толком не рассмотрел, как ни вытягивал шею, и, наконец, красивую круглую коробочку. Заключённый заметил, что я её разглядываю. Поманил к себе, но родители приучали нас ни у кого ничего не брать – не быть попрошайками. Так что я не решился подойти к старику. Заключённый, однако, был настойчив, а дежурный – дядя Коля – всем видом давал понять: «Не отказывайся».

Я подошёл. Старик снял ленточку с коробки и, открыв крышку, высыпал мне в руку горсть конфет – монпасье. Потом задумался на мгновение, сказал: «Клади обратно» – и, когда я послушался, сунул мне коробочку со словами: «Бери всё».

– Благословите, батюшка, – произнёс дядя Коля. Тот перекрестил его, дядя Коля приложился к руке заключённого, а потом настала моя очередь. Я ткнулся носом в руку старика, тогда ещё не понимая, что делаю.

Леденцы мы поделили дома поровну, а красивая коробочка осталась у меня. Я долго потом хранил в ней пёрышки от ручек, резинки, значки. Что произошло тогда, в тюрьме, я понял, уже будучи взрослым человеком. Это было первое в моей жизни благословение, многое в ней определившее. Во всяком случае, я так думаю.

Лотерея


Виталя Трудов (слева)

Расскажу в связи с этим такую историю. В конце 50-х у нас в городе впервые начали продавать билеты денежно-вещевой лотереи. Никто понять не мог, что это такое, в чём здесь смысл. Билеты, надо заметить, стоили недёшево – пять рублей, правда старых, дело было до реформы, но мне, скажем, шесть рублей в неделю выдавали на школьные завтраки. Получил я их и в то утро, когда увидел столик, где были разложены большие яркие бумажки.

В школу я старался прийти пораньше, посидеть перед уроками в библиотеке – очень любил читать. Поэтому время постоять перед столиком у меня было. Стал расспрашивать, что да как. Женщина, продававшая билеты, объяснила, что, купив их, можно выиграть разные хорошие вещи.

– А швейную машинку можно? – спросил я, затаив дыхание.

Дело в том, что маме приходилось вручную обшивать всю нашу большую семью. Практически всё, что мы носили, вплоть до шапок и варежек, делала своими руками: перешивала, перелицовывала, подгоняла. Делать это простой иглой было и медленно, и тяжело, поэтому швейная машинка была для мамы большой мечтой. Увы, неосуществимой. Даже если мы затянули пояса ещё туже и залезли в долги, что толку? В магазинах машинок не было – дефицит страшнейший.

– Сколько стоит билет? – спросил я, ещё не зная цены и ни на что не надеясь.

Продавщица ответила. Не без борьбы в сердце я протянул деньги. Недельку поголодал маленько, а что дальше делать – не знаю. Месяц прошёл, начинаю беспокоиться, но у кого спросить: что же мне дальше-то делать с билетом? Родителям не откроешься. За то, что потратился невесть на что, по головке не погладят, но терпеть нет сил. Наконец решил спросить совета у нашего соседа – дяди Володи Мосеева. Он был хороший человек, хоть и пьяница. Работал часовщиком, так что какие-то деньги имел, на выпивку хватало. Придёт, бывало, начнёт скандалить. Весь наш дом сбегается, начинают успокаивать: «Володя, Володя, что ты, ложись лучше спать!» Уговорят. Сейчас бы никто и перстом не двинул, а тогда люди друг за друга держались, особенно такие бедняки, как мы. Дом у нас был старый, жили тесно, но дружно, общая кухня на всех, где сроду никто не ссорился, там и готовили, и по очереди стирали. Раскалят камни в большой русской печи и опускают их в деревянный ушат. Камни шипят, пар валит, вода нагревается. Потом начинается большая стирка.

Так вот, подошёл я к дяде Володе и рассказал о своём затруднении. Пошли на почту. Дядя Володя сунул билет в окошко, а женщина, которая там сидела, стала изучать таблицу выигрышей. Наконец поднимает голову и говорит:

– У вас швейная машинка, можно оформлять, только паспорт давайте.

Что я был ошеломлён, это понятно, что тут рассказывать. Объяснил родителям, что да как, но всё равно в доме нашем долго не верили, что такое возможно. Пока не пришло извещение на посылку и отец не принёс её в большом фанерном ящике – не верили. Хорошая была машинка, подольская, до сих пор у родни где-то стоит. Мама не только шить на ней научилась, но и вышивать, после неё столько вышивок осталось! Радости, конечно, было много. Все соседи сбежались. Не только у нас в доме, но и по всему Устюгу разговоры шли, и многие тогда стали брать билеты. Выиграли или нет, не знаю, но отец мне сказал: «Больше не покупай. Такое больше не повторится». Я и не покупал, хотя понравилось ходить героем, но, может, чувствовал – не в удаче дело. Просто Бог поучаствовал в нашей нужде, сжалился над семьёй нашей. Может, и батюшкино благословение помогло.

Находки

Удача. Что это такое? Деньги и вещи я находил постоянно. Вот один случай.

У нас во дворе росли кусты, деревья, где любили выпивать мужики, приехавшие из деревень. Магазин стоял напротив нашего дома, так что они от него далеко не удалялись. Прикатят на лошадях за солью, сахаром, спичками, мылом, керосином и присовокупят к этому бутылочку. Наши их со двора не гнали, разве что если мужики совсем расшумятся. Бывало, что и ночевали они здесь же, а наутро мы, дети, собирали за ними бутылки, чтобы на вырученные за них копейки купить сладости. И как-то раз я, опередив других мальчишек, полез в кусты и увидел сначала цепь, а потом и красивые старинные часы: серебряные, с римскими цифрами. То, что они серебряные, я, правда, уже позже от отца узнал, но что дорогие – понял сразу. Отец отнёс часы в милицию, там дали объявление, и вскоре хозяин нашёлся. А в газете про меня написали заметку, которая называлась «Честный поступок». Правда, поступок-то был не мой – отца. Он к тому, чтобы чужое присвоить, относился строго.

В другой раз я нашёл в бане крупную сумму – свёрнутые в трубочку 970 рублей старыми. Отец с матерью таких денег и вдвоём-то не зарабатывали, разве что за пару месяцев. В городскую баню мы ходили каждую неделю. Чтобы попасть на помывку, нужно было весь вечер простоять в очереди. Наконец она подходила, и мы попадали в темень и духоту, шум и гул. Как там у Зощенко: «Такой шум стоит, что не знаешь, куда мыло трёшь». Долго искали свободные шайки, но наградой за эти мучения был стакан морса или лимонада. Там при бане имелся буфет, где в углу стояли деревянные бочки со знаменитым устюжским пивом. Мужчины, опрокидывая кружки, ходили вновь наполнять их у краснорожей женщины-продавщицы. Потом возвращались к большому круглому столу, под которым и нашёл я деньги. Посмотрел: никого в буфете уже нет, все разошлись, мы – последние посетители. Положил находку в карман, не оставлять же буфетчице. Когда отец вернулся с лимонадом, говорю: «Папа, я деньги нашёл!» Объяснил, как это вышло, жду, что отец скажет. Сколько нашёл, не знаю, но ясно – сумма немалая и ох какая нелишняя. Отец ответил не задумываясь: «Сегодня в милицию не пойдём, поздно уже. Завтра отнесём». И опять владелец нашёлся, книгу в подарок мне купил.

Ещё случай. В прятки мы с ребятами играли, и я спрятался за поленницей. Вижу – деньги: свёрнуты рулончиком и засунуты между поленьев. Это дядя Володя зарплату получил и напился как обычно. Деньги от жены спрятал, а куда – забыл. Я этого ещё не знал, сунул рулон под майку, а навстречу Алик – парень из нашего двора, хитрющий и до чужого очень охочий. «Что там у тебя?» – спрашивает. Попробуй скажи – непременно выманит, на это он превеликий мастер был. Кое-как от него отделался, и деньги сначала дома припрятал, у себя в сундучке, а потом подумал: «Братья найдут» – и поспешил отдать отцу. На следующее утро слышу крики, это тётя Феня шумит – мать дяди Володи. Жена у него – тётя Саня – была женщиной тихой, библиотекарем работала. Её и не слышно, а тётя Феня – фронтовичка, ходила всё с «козьей ножкой» – самокруткой такой из махорки, и под горячую руку ей не попадайся: залепит так залепит. Весь дом её побаивался. Так вот, тётя Феня кричит, дядя Володя матерится, тут и обнаружилось, кто деньги потерял.

Думаю, всё это проверка была. Время такое было, многие с работы кое-что носили, не своё, продавали и тратили в основном на выпивку. Несунами их называли. А меня Господь испытывал через эти находки. Обходился я всю жизнь без чужого и ничего не потерял. Мама перед смертью, в 1984 году (отца к этому времени давно уже не было на свете), сказала: «Я за тебя спокойна». Это очень важно, когда родители хотя бы за одного спокойны. Звали их Владимир Гаврилович и Лидия Николаевна, Царствие им Небесное и светлая память.

Витя Зайцев


С Витей Зайцевым

На этом фото парнишка – Витя Зайцев. Он обутый, в костюмчике с белым воротничком, а я – босиком, в обносках, стриженный наголо – нас дома болванили под одну гребёнку. Витя был мне, конечно, неровня, даже по возрасту – он старше года на три. Но всё равно мы были друзьями. Как же это так получилось?

Жил Витя в большом селе Усть-Алексеево, это 55 километров от Устюга по реке Юг. Однажды приехал он в наш город к родственникам, они жили на нашей улице. Приехать-то приехал, а их дома нет, когда появятся – неизвестно. Отправился к магазину, который стоял напротив нашего дома. Место это бойкое, вроде привоза, всегда там телеги стоят, люди толпятся. Витя, может, думал найти какую-то помощь, но попался на глаза Алику Попову из нашего двора, я его уже поминал. Наглец это был и хитрован редкий. Увидев Витю, Алик смекнул, что к чему, и выманил у него все деньги до последней копейки.

И сидит Витя у магазина на ступеньках, возле того окна, где хлеб принимают. Дело было к вечеру, когда я его приметил из окна, выходящего как раз на то крылечко. Вижу, мальчик одет прилично, не как мы, но вроде как плачет. Вышел к нему, Бог побудил. Мальчик поначалу был не особо ко мне расположен, опасался, но я вижу, что что-то стряслось, и пригласил его в дом. Это Витю немного успокоило, он согласился. Родители у меня были людьми отзывчивыми, не могли пройти мимо какого несчастья, так что встретили мальчика хорошо. Хоть и скудно жили, отец сходил на автостанцию, купил билет наутро до Усть-Алексеево. Поужинали мы, в шашки сыграли, я книги свои показал, так что Витя повеселел, совсем успокоился. Переночевал, а утром я его проводил.

Честно говоря, я думал, что на этом история и закончится, как многие другие, но дальше всё начало происходить, как в сказке. Прошло, может, с неделю времени. Подъезжает «Газик», из которого выходит высокий человек во френче, в галифе и офицерских сапогах. Внимание на него, конечно, обратили все, кто был во дворе или смотрел в окна, но решили, что это гость к соседям Холоповым. Борис Прокопьевич Холопов был военным, к ним с женой Клавой часто приходили солидные люди. Я, правда, тоже заглядывал, послушать шикарный радиоприёмник. У нас всё вот так запросто было.

Так вот, все решили – человек идёт к Борису Прокопьевичу, который жил в мезонине. Но нет, слышим – по коридору топает к нам. Вошёл: вы такие-то? И объяснил: «А я отец Вити Зайцева, которого вы приютили. Пришёл поблагодарить». Мои родители смутились: «Чего особенного, не оставлять же было парня на улице».

Оказалось, что Витин отец – председатель Усть-Алексеевского колхоза, видный человек в наших краях. Он передал просьбу сына пригласить меня в гости. Мои снова засмущались, разница в социальном положении была слишком велика, но видят, что отец Вити – мужик, в общем-то, простой, свой, что называется. Решено было отпустить меня на неделю. Стали собирать, переодели во что получше. Весь дом вышел провожать, в том числе Алик. «Это он вашего сына обманул», – сказал я Витиному отцу. Тот посмотрел пристально на хулигана и сказал: «Надо бы тебе уши надрать, да и без нас надерут». Так потом и вышло. Закончил Алик свою жизнь где-то в тюрьме. Любого мог вокруг пальца обвести, вот и себя обвёл.

Сел я в машину, а у нас не то что на автомобиле, на лошади было за честь проехать. Барин барином поехал я в гости к новому другу. В Усть-Алексеево меня уже ждали, все были наслышаны. Мать Вити оказалась очень хорошей женщиной, с его младшим братом Юркой и сестрой Галькой мы тоже подружились, а потом я и с другими усть-алексеевскими ребятами перезнакомился. И настала жизнь, какой я прежде не знал. Привык дома работать, а тут только что грядки нужно полить, а всё остальное время мы играли, купались. Так пролетела неделя, и отправились мы с отцом Вити обратно в Устюг. Но вместо того, чтобы проехать к моему дому, остановились перед детским магазином. Куплены мне были ботинки настоящие, каких я сроду не носил, школьная форма с фуражкой, портфель взамен холщовой сумки, с которой я в школу бегал, пальто демисезонное с пояском. Смотрю на свёртки – глазам не верю. Мама как увидела всё, заплакала: «Это ж как вы потратились!» А Витин отец ещё мешок муки выгружает и денег дал, как мама ни отбивалась. Сказал (уж не знаю, правда ли это или чтобы не смущать), что правление колхоза выделило.

Конечно, ради сына отец такую милость явил. Помню, как к моему сыну Антошке, пока был жив, ребята ходили и что ему я давал, то и им тоже доставалось, потому что я сына любил, ради него, через него на всех мог любовь излить. Так Отец наш Небесный любит нас через Сына, изливая милость на род человеческий. Вспомните, как обращался Спаситель к Нему: «Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира». И ещё говорил нам Христос: «И если чего попросите у Отца во имя Моё, то сделаю, да прославится Отец в Сыне». Таково свойство любви. Для дружбы нужна причина, сходство воззрений, взаимная нужда, а для любви повода не надо, любовь – беспричинна.

Впоследствии я не раз бывал у Вити в гостях и он к нам приезжал, а после вся его семья перебралась в Устюг. Пока я не уехал из родного города, да и Витина семья не рассеялась по стране – все дружили.

Визит к колдунье

В двух шагах от дома, где жила наша семья, буквально за углом жила колдунья. Звали её Клавдия Петровна. Прожила больше ста лет, как и её мать. Их дом, вернее, то, что от него осталось, и сейчас можно видеть в зарослях крапивы, лопухов и всякой сорной травы. Почему-то это престижное место так и осталось заброшенным, ни наследникам не пригодилось, ни покупателей не нашлось на этот участок. Тем не менее в любую погоду, в любой сезон к их дому выстраивалась очередь, приезжали издалека. Особенно когда ещё была жива мать Клавдии Петровны. Шли за исцелением. Получали или нет, того не знаю. Соседи редко пользовались услугами колдуньи.

Как-то зимой, идя из школы, я поскользнулся и, упав на спину, сильно ударился затылком об лёд. Едва добрёл до дому, но отлежался и уже на другой день был здоров. Через какое-то время начались головные боли. К врачам было трудно пробиться, медицина тогда была еле-еле жива в нашем городе. Маме посоветовали сводить меня к Клавдии Петровне. Мама не очень доверяла этой бабке, но капля камень точит, и поддалась она уговорам. Я согласился пойти лишь из уважения к маме, сам старухе не верил. Мы, ребята, её не любили, потому что походила она на Бабу-Ягу, да и ремесло соответствующее.

Хорошо запомнил я тот «визит». Приняла нас колдунья без очереди, как соседей. Что-то шептала над моей головой, чертила пальцем, потом над ковшиком с водой проделала то же самое – чертила по воде пальцем. Затем в приготовленную мамой бутылку вылила эту воду, наказав мне пить каждый день понемногу. Заплатив «за визит», мы ушли, унеся бутылку с «заговорённой» водой.

Для себя я решил, что не стану этого пить. Мало того что старуха в эту воду пальцы макала, так ещё и несло из бутылки чем-то затхлым. До сих пор помню этот запах.

Маме я, правда, пообещал всё выпить и выпил, но прежде поменял воду на чистую и даже бутылку тщательно вымыл. Так закончилось моё лечение у бабки Клавдии, а головные боли с возрастом прекратились. А всё, что нашептала колдунья над моим челом, начертала перстами, «смылось» во святом крещении.

Щелкунчик

Как я пристрастился фотографировать? Хорошо, что у нас не было телевизора в детстве – он убивает всё время для полезных увлечений. Я уже упоминал, что наш сосед, дядя Володя, работал часовщиком. Он и познакомил меня с фотомастером Георгием Николаевичем Вельниковским, они с ним рядом трудились, в одном домике. Георгий Николаевич разрешил приходить к нему, мол, смотри, спрашивай. И стал я у него бывать каждый день. Из школы приду, уроки и что нужно по хозяйству сделаю и бегом – кромки на фотографиях резать, на глянцевателях снимки катать. Потом доверил мне мастер ещё и плёнки проявлять, но это, конечно, не было пределом моей мечты – хотелось самому научиться фотографировать. Георгий Николаевич это прекрасно понимал и, испытав мою способность к послушанию, подарил старенький фотоаппарат «Смена».

И стал я им щёлкать всё что ни попадя. И на уроках щёлкал, и на переменах, и по городу ходил, так что стали меня называть в шутку Щелкунчиком.

Плёнку я покупал уценённую, за копейки, с вышедшим сроком годности, а вот красного фонаря не имел. Поэтому заворачивал лампочку в пионерский галстук, так что он у меня быстро белел и был в подпалинах. В школе меня за это ругали, но, когда я стал делать снимки разных мероприятий, сменили гнев на милость и даже новый галстук подарили. Правда, я и его скоро спалил. Стал потихоньку зарабатывать. По домам ходил, щёлкал устюжан, а потом приносил им фотографии. Кто-то мелочи немного насыплет, кто-то ничего не даст. Лучше других относились ко мне курсанты речного училища. Готовили там будущих штурманов и капитанов – командный состав. Ребята были всё больше из деревень, каждому хотелось отправить домой снимок в парадной форме. Много таких фотографий, наверное, и сегодня висит по стенам изб. Курсанты меня, бывало, покормят у себя в столовой да ещё с собой поесть дадут. Однажды я принёс из столовой целое блюдо котлет, полученных за свою работу. Дома все были этому, конечно, удивлены и рады.

Постепенно накопив денег, я смог купить хороший фотоаппарат «Зенит», а после восьмого класса меня безо всякого ученичества взяли работать в КБО – Комбинат бытового обслуживания. Город обслуживал павильонный фотограф, а я стал разъездным. Например, нужно выпускной класс сфотографировать в каком-нибудь селе – отправлялся туда. Как добираться, это была моя забота. Хочешь план выполнить, доберёшься. Однажды вызвали меня в село Бушково, от Устюга это километров шестнадцать вниз по Северной Двине. Был конец мая. Часть пути я проделал на попутках, часть прошёл пешком. Взял с собой увеличитель, фотобумагу – всё, что нужно, чтобы управиться на месте.

Провёл съёмки, отпечатал фотографии, повесил сушиться. Переночевать мне предложили в просторной учительской. Устроился я там на диване и крепко уснул, намаявшись за день. Разбудил меня грохот грозы. Шум стоял неимоверный, молнии сверкали. Вдруг вижу: влетает в форточку огненный шар. Лежу, не шевелюсь, а молния резко бьёт в горн, стоящий на шкафу, потом в выключатель на стене и, вернувшись к окнам, клюёт телефон – старинный такой аппарат, с ручкой и чашечками сверху. Вот одну из этих чашечек шар и оторвал, вылетев после этого обратно в форточку. Нескоро я в себя пришёл, но живой, и ладно. Сфотографировал, что тут молния натворила. Только после оказалось, что и эта плёнка, и запасная, лежавшая в сумке, оказались засвечены. И не раз потом в жизни повторялось, что беда била рядом, а меня Господь миловал. А бывало, что не промахивалась. Но и тогда Бог хранил. Для чего? Вот и думаю теперь.

Река


Храм Свв. Сергия Радонежского и Димитрия Солунского

Мы с Антошкой несколько раз в Устюг из Котласа на теплоходе путешествовали. Очень ему нравилось чаек кормить. Бросал им что-нибудь из снеди в реку. Когда мимо храма Прокопия проплывали, я ему рассказывал историю, как однажды жители Сольвычегодска Прокопия Праведного обидели и он погрозил жителям с другого берега Вычегды. Я сыну лет с четырёх перед сном истории рассказывал, о том, что было, и о том, чего не было. «Папа, сказку», – просил он каждый раз перед сном. Спали вместе все годы: Антония нужно было часто переворачивать, сам он не мог из-за болезни. Только и слышишь: «Папа, поверни, папа, поправь». Даже после его смерти просыпался от голоса сына: «Папа, поверни». Просыпаюсь, а его нет.

* * *

Из Устюга в Сыктывкар я уехал из-за неудачно сложившейся семейной жизни, а после второй попытки, тоже неудачной, решил: хватит, не моё это. В Сыктывкаре работал одно время фотографом, потом кой-какой коммерцией занялся. Только всё это было пустое, и решил я устроиться сторожем на завод, о смысле жизни подумать. Библию купил, стал в храм ходить.


Антоша

В сторожа меня на заводе брать отказались, уговорив стать мастером. Дали комнату в общежитии. А рядом, в комнате поменьше, жила молодая мать – Вера с годовалым мальчиком, Антоном. Мы с ним чем дальше, тем больше привязывались друг к другу. Вера вечерами работала, трудно ей было, и я, чем мог, старался помочь. Очень самостоятельная, порядочная женщина. Но пошли про нас разговоры, хотя мы и тогда, и после жили как друзья, каждый своей жизнью, разве что Антошка нас связывал, постепенно даже папой меня стал называть. Я его не поправлял. Отец парнишке был нужен. Надеялись, что с возрастом его слабость пройдёт, но лучше не становилось. Предложено было отвезти его в Петербург, проверить. Диагноз оказался страшным, выяснилось, что у Антошки – миопатия Дюшена, прогрессирующая мышечная дистрофия. Прогноз: мальчик проживёт недолго, и болезнь будет протекать мучительно. Так оно и случилось.

В это время врачи обнаружили у меня опухоль, пришлось оперировать в онкологическом диспансере. Не был я к этому готов, пожить ещё хотелось. А на соседней кровати в палате мужчина лежал, как сейчас помню, Сивков, чиновник с почтамта. Выписали его раньше меня, сказав напоследок: «Побудьте на больничном, а потом выходите на работу». А через две недели вижу в газете его фотографию в траурной рамке. Так что когда врач меня напутствовал: «Побудьте на больничном» – я всё понял и попросил у Бога: «Если Ты мне жизнь сохранишь, я Антошку не оставлю. Буду с ним, сколько потребуется». И Господь меня помиловал. Выжил я. Не представлял тогда, конечно, насколько тяжело придётся. Пятнадцать лет мы были с Антошкой рядом, и с каждым годом росли его и наши с Верой страдания.

Мальчик наш жил над землёй, не касался ногами земли с девяти лет и до тех пор, как в землю его положили. А когда человек не связан с землёй, он – над землёй. Когда руки ослабли настолько, что он уже не мог держать молитвослов в руках, стал молиться по памяти. А Евангелие я ему читал. В то утро, когда он умер, мы читали главу из Иоанна, где ученики, увидев слепорожденнного, спросили Христа, кто согрешил – слепой или родители его. А Господь ответил: не он и не родители, а для того этот человек слеп, чтобы явилась на нём слава Божия. Антошку это порадовало. Он сказал: «Значит, я не согрешил, и вы с мамой не согрешили, что я таким родился». Для него это было важно. В том, что я – его настоящий отец, он никогда не сомневался, тем более что с каждым годом росло, по Божьей воле, наше сходство. Иногда «добрые люди» пытались «открыть глаза» сыну, но Антошка им не верил. Спросил меня как-то: «Что значит неродной?» «Это когда ребёночек рождается раньше, чем его папа с мамой женятся». Сына это объяснение устроило. Поэтому, услышав про слепорождённого, он и обрадовался за нас с Верой. Мы с ним поразмышляли на эту тему, а через два часа Антошки не стало. Он очень боялся, что я умру раньше, говорил: «Папа, я молюсь, чтобы Бог тебя раньше не взял». Мама просто физически не справилась бы с тем, чтобы постоянно его ворочать, а я тяжело заболел. Так что страх Антона был обоснован. Но я ответил, твёрдо веруя в каждое сказанное слово: «Бог так не сделает. Пока ты живой, я тоже буду жить».

Сколько раз мне говорили: «И чего ты добился? Семьи своей нет, ни дома, ни здоровья, ничего. Ты всё потерял». В ответ расскажу одну историю. Она случилась вскоре после того, как закончилась война. Женщины пошли с цветами на станцию встречать кто мужа, кто сына. Среди них была мать солдата – тот дал знать, что приезжает. На станции веселье царит, все радуются, смеются, увидев родные лица, но вот поезду уже трогаться скоро, все вышли, а сына той женщины всё нет. Она кричит, подойдя к эшелону: «Сыночек, ты там?!» «Здесь я, мама!» – отвечает солдат сквозь щель в вагоне. «А что не выходишь?» – «У меня ног нет». – «Ты видишь, сынок, я плачу». – «Нет, не вижу, у меня глаз нет». – «Как же так, ты всё потерял?» – «Мама, я не потерял. Я отдал».

Мы бывали в Устюге с Антошкой и его мамой Верой. Тогда он ещё мог ходить, а отец Ярослав Гнып ещё служил в Прокопьевском храме. Вера там и крестилась, а Антошка, несмотря на слабость, выстаивал службы. Но по городу я его всё больше носил на руках. Заходили в музей – ему очень нравился кораблик в витрине под стеклом, это была модель, которую сделали на судоремонтном заводе. «Когда мы приедем домой, сделаем такой же?» – спросил Антошка. Я пообещал. Кораблик мы потом действительно сделали, когда жили с ним в Ульяновском монастыре, но, правда, получился он у нас не такой красивый.

С Антошкой я многому научился, прежде всего терпению. Мне этого не хватало раньше и сейчас не хватает, но его пример меня вдохновляет. Он никогда не жаловался, не роптал. Сначала мы вместе молились о его здравии, потом стали просить, чтобы Господь освободил нас от страданий. Когда я в последний раз сажал Антошку на коляску, он начал задыхаться, показывать, что не может вздохнуть. Потом голова его упала на грудь, глаза закрылись. Мне казалось, что всё это произошло очень быстро, но для Антошки это были, наверное, долгие мучения. Держу его на руках и чувствую, как Господь его принимает, и не знаю, положить или так и держать...
http://rusvera.mrezha.ru/597/3.htm

Много лет назад, когда я учился в третьем классе, произошёл со мной такой случай. Я принёс в школу щенка. Щенка мне только что подарили, он был смешной и всё время спал (я его так и назвал – Засоней). А в школу я его принёс потому, что не хотелось ни на минуту с ним расставаться. Но собаку в портфеле не утаишь, и учительница велела мне вынести её вон из класса. Подавленный горем, я вышел за дверь со спящим Засоней на руках. Куда же его теперь? Тут вспомнил я про одно потаённое место у забора школы, за кучей досок. Я отнёс туда щенка и, положив за досками, сказал: «Подожди меня, Засоня, я скоро за тобой приду». Вернувшись в класс, я еле дождался перемены и опрометью бросился во двор. За мной побежали все ученики нашего класса. Сердце моё захолодело, когда я увидел, что Засони на месте нет. Я стал искать рядом. Весь класс принял участие в поисках. Тут к нам подошёл Серёжка Скудельников из третьего «Б» класса.

«Не щенка ли ищете? – спросил он. – Не ищите, я сам видел, как Валерка-дурачок его взял и унёс».

Мы переглянулись в недоумении между собой. Валерка когда-то начинал учиться вместе с нами. Был тихим, забитым мальчиком. Школьную программу он освоить не мог, и его перевели в специальную школу для умственно отсталых. Он иногда приходил во двор своей старой школы и сидел на досках, наблюдая издалека за нашими играми. С Валеркой никто не дружил, считая для себя зазорным дружить с ненормальным. Его дразнили и обзывали, но он ни на кого не обижался, и потому дразнить его было неинтересно.

«Ну, я этому дураку покажу, – угрожающе сказал Вовка Бобылев, – куда он пошёл, не видел?» «Туда, в сторону железной дороги», – махнул рукой Серёжка.

Мы все ринулись к железнодорожному полотну, проходившему недалеко от школы. Ленка, моя соседка по парте, закричала: «Вон Валерка-ненормальный идёт, и щенок у него на руках!» «За мной!» – крикнул воинственно Вовка, и все с улюлюканьем, как индейцы, побежали по шпалам.

Валерка обернулся и, увидев нас, тоже припустил вприпрыжку, смешно подбрасывая ноги. «Сто-ой! – закричали все. – Остановись, Валерка, а то хуже будет!» Но тот припустил ещё сильнее.

Позади нас послышался протяжный гудок. «Поезд!» – закричала Ленка. Мы посыпали с полотна дороги, словно горох. Глянули, а впереди поезда бежит наш ненормальный Валерка. Завизжали тормоза поезда, но он, по инерции, продолжал надвигаться на Валерку. Мы в ужасе закрыли глаза. А когда открыли, то увидели, что поезд, продолжая гудеть, едет дальше. «Ну, всё, – сказал Вовка, – нет больше нашего ненормального...»

Ленка как зарыдает, а вместе с ней и мы все завыли. Вдруг видим – а на той стороне насыпи к домам железнодорожников бежит наш Валерка со щенком на руках! Мы как закричим: «Ура-а!» – и давай друг друга обнимать. Я даже на время о щенке своём забыл. Радовался, что Валерка жив остался. Когда уж домой вернулся, то не выдержал и разревелся. Мама стала расспрашивать, что со мной случилось. Пришлось всё рассказать без утайки. На другой день мы пошли к Валерке. Жил он в деревянном ветхом доме. Дверь нам открыла его бабушка. Узнав, по какому мы делу, сразу разохалась: «Мои миленькие, грех-то какой. Я его вчера спрашиваю: откуда у тебя собака? А он молчит и ничего мне не говорит. Сейчас, сейчас, мои касатики, я пойду, поговорю с ним и верну вам собачку. Он ведь у меня круглая сирота, потому вы его должны простить ради Бога».

С этими словами старушка из кухни, где мы стояли, пошла в соседнюю комнату. Оттуда хорошо было слышно, как она говорит Валерке: «Внучек, да разве так можно поступать! Это грех – брать чужое».

Вскоре она вышла к нам, неся на руках моего любимого Засоню. Щенок, как всегда, спал. Я взял его на руки и, поблагодарив старушку, быстро пошёл вслед за мамой из квартиры. Выйдя из подъезда дома, я оглянулся и увидел в окне Валерку. Он стоял и смотрел на нас широко раскрытыми глазами, а по щекам его текли крупные слёзы. Но, увидев, что я смотрю на него, он нерешительно помахал мне рукой. Что-то дрогнуло в моём сердце, и я помахал ему в ответ. И тогда он вдруг улыбнулся мне, вытер рукавом слёзы и снова замахал рукой. «Мама, а что такое “круглый сирота”?» – спросил я у матери, когда мы уже выходили со двора. «Это, сынок, когда у ребёнка нет ни отца, ни матери».

Я ещё раз оглянулся на окна Валеркиной квартиры. Он по-прежнему махал рукой. И таким он мне вдруг показался несчастным и одиноким, что в моём сознании промелькнула мысль: «А ведь это не он у меня собаку украл, а наоборот, я у него сейчас её краду». От этой мысли я остановился как вкопанный.

«Подожди, мама, я сейчас вернусь!» – крикнул я и побежал к подъезду. Забежав в квартиру, я столкнулся нос к носу с Валеркой и протянул ему щенка.

«Бери, – сказал я, – щенок твой, а зовут его Засоня». «Ты его отдаёшь мне?» – не веря, переспросил Валерка. «Да, он твой», – глубоко вздохнув, подтвердил я свои слова.

Глаза Валерки светились счастьем. Он поглядел на меня таким благодарным взглядом, что я подумал: «Люди так глядеть не могут, да и собаки, пожалуй, тоже». Валерка бережно взял из моих рук щенка. Признаюсь честно, что на мгновение я пожалел о своём поступке. Но потом словно гора с плеч свалилась, и я ему говорю: «Знаешь что, Валерка, приходи к нам на школьный двор играть, вместе с Засоней, я никому не позволю тебя обижать».

Валерка молча кивнул головой, затем повернулся и, так ничего и не сказав, пошёл в комнату. А я с лёгким сердцем вышел на улицу к встревоженной маме.

«Где твоя собака?» – спросила она. «Я отдал её Валерке. Ведь у него нет родителей, а у меня есть и папа, и ты, мама», – сказал я, беря её за руку.

Мать остановилась и внимательно поглядела на меня, а потом вдруг порывисто обняла и, поцеловав, сказала: «Сегодня ты совершил очень важный в твоей жизни поступок, сынок, и я тобой горжусь».

Через много-много лет я понял, что в тот день впервые повстречался с Богом.

(По рассказу священника Николая Агафонова)
http://rusvera.mrezha.ru/597/10.htm

«Сдай билет»

Вот уже третий день пытаемся попасть на приём к старцу Адриану (Кирсанову), а только очереди к батюшке такие, что не достояться никак. Словом, томимся в очереди и грешим, осуждая тех, кто терзает батюшку по пустякам. Судите сами – вместе с нами все эти дни стоят в очереди местные женщины, которым надо получить у батюшки благословение на сбор ягод в лесу.

– Давно бы сходили в лес и набрали ягод, – усмехается паломница из Москвы. – А то ведь скоро будут благословляться так: «Батюшка, благословите чихнуть!»

Но если сборщицы ягод вызывают скорее недоумение, то юной Лидочке из Петербурга достаётся уже по полной программе. Во-первых, Лидия прошла к отцу Адриану без очереди, потому что батюшка так благословил. Во-вторых, ей назначена генеральная исповедь, начиная с семилетнего возраста, а это, как известно, дело долгое. Через окно кельи видно, как Лидочка достала из сумки толстую тетрадь и, капая на бумагу слезами, начала читать. Минут сорок читала. Наконец захлопнула тетрадь, и батюшка уже возложил на её голову епитрахиль, как девушка достала из сумки вторую тетрадь… потом третью, четвёртую. Или уже пятую?

– Мне уезжать надо, а она всё сидит! – нервничает паломница из Владивостока.

Наконец Лидия вышла из кельи, но тут же вернулась обратно:

– Ой, батюшка, я же забыла спросить…

И батюшка снова о чём-то говорит с исповедницей, называя её ласково Лидочкой.

– «Лидочка», «Лидочка»! – взрывается негодованием красавица Катя. – Без году неделя у батюшки, а уже «Лидочка»!

Катя явно ревнует Лидию к батюшке. А история у Кати такая – шесть лет назад она оставила жениха и приехала к старцу, требуя, чтобы он постриг её в монахини. Катя вся в подвигах. Например, этим Великим постом она ела, как кролик, лишь капустные листья, пригласив меня, кстати, присоединиться к ней. Я отказалась, сославшись на немощь.

– Ну, если вы даже такой малости не можете, – надменно сказала мне Катя, – то чего же доброго от вас ждать?

Правда, в отличие от кролика, Катя после этого возненавидела капусту. И тем обиднее то, что батюшка не замечает Катиных подвигов и не благословляет на постриг. Забегая вперёд, скажу, что, когда через десять лет я спросила знакомых, постриг ли батюшка Катю, они ответили:

– Не постриг. Но Катя у нас железная леди: всё равно, мол, своего добьюсь.

Впрочем, Катя – не единственная, кто приезжает к старцу добиваться своего. Мнение батюшки таким людям даже неинтересно, ибо старец просто обязан благословить чью-то вздорную идею, выдумку или самообман. В итоге желаемое выдаётся за действительное, и вот лишь один, но известный факт. Несколько лет назад, якобы по благословению старца Адриана, проходила акция Всенародного покаяния за убийство царя. Возле храмов стояли женщины с подписными листами и уговаривали прохожих поставить подпись, «а иначе Россию не спасти».

Ради спасения России подписывались многие, но тут один инок сказал:

– Простите, но вчера я был у батюшки Адриана и спросил его про эти подписные листы. А батюшка ответил: «Да разве мог я благословить такую глупость? Каяться надо в личных грехах, а покаяния за чужие грехи в православии нет».

– А мы думали… – смутились женщины.

В общем, как говорил преподобный оптинский старец Нектарий: «Кончайте “думать” – начинайте мыслить».

* * *

…Лидия наконец уходит от батюшки, и очередь теперь движется быстро. Славный всё-таки народ монахи, и по любви к старцу не тратят его время попусту – зайдут, кратко изложат свои нужды и уходят, благословясь.

– Глядишь, и мы попадём, – радуются старушки-паломницы из Москвы. – Нам всего на минутку к Алёшеньке – гостинцы вручить. Он ведь наш, заводской – с автозавода Лихачёва.

Старушки помнят старца ещё молодым, называя его прежним именем – Алёша. И был Алёша таким пригожим, что сохло по нему немало девчат.

– Зазываем Алёшу на танцы, – рассказывают москвички, – а он после работы лишь в церковь ходил. Обиделись мы на него, влюблённые дуры, и решили – раз ему плевать на девчат, то мы ему за это в банку со святой водой наплюём. Забрались к нему в общежитие и наплевали, а после этого все слегли. Температура – сорок, мука мученическая – головы от подушки не поднять. Болеем, мучаемся, а догадались – это нам наказанье за грех. Написали записку Алёше, прощения просим и чтобы он помолился за нас. А по его молитвам мы вмиг исцелились и, самое главное, к Богу пришли. С тех пор от батюшки ни на шаг. Сначала он служил в Троице-Сергиевой лавре, и мы уже семьями ездили к нему. Перед 1 сентября всегда детей привозили. А батюшка помолится о школьниках, благословит ребятишек, и дети, глядишь, с усердием учатся и уважают старших и учителей. Молитвами батюшки мы горя не знали. А потом начались гонения на старца, и партийные власти распорядились удалить его из Лавры в 24 часа.

* * *

Но прежде чем рассказать о гонениях на старца, приведу некоторые факты, характеризующие духовную атмосферу тех лет. Недавно скончавшийся протоиерей Валерий из Козельска рассказывал, как нелегко было в те годы поступить в семинарию. Будущего священника тут же начинали таскать в КГБ, обещая показать небо в клеточку, если не откажется от своих намерений. А потом за дело принималась милиция – абитуриента перехватывали на вокзале и задерживали на несколько суток, чтобы на экзамены он опоздал и в семинарию не попал. В общем, тактика у семинаристов была такая – за месяц до экзаменов уезжали из дома и прятались в лесах близ Троице-Сергиевой лавры. В день подачи документов высылали вперёд дозорного и по его знаку: «Путь свободен» быстро бежали к монастырю, чтобы успеть подать документы в приёмную комиссию, пока не задержала милиция. Только после этого можно было чувствовать себя в относительной безопасности, ибо официально гонений на религию в СССР не было. И иностранцев приглашали убедиться – смотрите сами: храмы открыты, студенты учатся в семинарии.

После окончания семинарии отца Валерия приглашали на работу в оперный театр, голос у батюшки был дивный. Но он хотел быть священником, а в регистрации на приходе власти отказывали. Три года батюшка оставался безработным. А игумен Пётр (Барабаш), узник Христов, отказавшийся сообщать в КГБ сведения, полученные на исповеди, после лагерей мыл привокзальные туалеты, потому что, по указанию органов, его больше нигде не брали на работу.

Словом, что бы ни говорили о священниках, служивших при советской власти и якобы «продавшихся КГБ», это был всё-таки путь исповедничества. В те годы, как рассказал мне однажды архимандрит Адриан, он спал, подложив под голову череп, чтобы приучить себя к мысли о смерти и неизбежности страданий за Христа. И дал Господь Своему исповеднику дары старчества – дар прозорливости, дар помощи болящим и огненную молитву, попаляющую бесов. В Троице-Сергиевой лавре у о. Адриана было послушание – отчитывать бесноватых. Исцелялись многие, и не только на отчитке. Люди, приговорённые, казалось бы, к пожизненной инвалидности, работали потом воспитательницами в детском саду, врачами в поликлинике и мастерами на производстве. А один партийный деятель после исцеления положил в райкоме партбилет на стол и стал открыто исповедовать Христа. Всё это вызывало негодование уполномоченного по делам религий, и не только у него.

Помню, как в Псково-Печерском монастыре один иерарх жаловался на отца Адриана:

– Вот иду я по монастырю, и вокруг тишь, благодать, благолепие. Но стоит выйти из кельи отцу Адриану, как сразу начинается скандал – кто-нибудь тут же завизжит, загавкает и захрюкает. Вы же сами видели это безобразие! А ведь в монастыре иностранцы бывают…

В Троице-Сергиевой лавре иностранцы бывали особенно часто. Их привозили сюда, чтобы убедить – в СССР нет гонений на религию, и правда лишь то, о чём поётся в песне: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Иностранцам, в свою очередь, было любопытно посмотреть на этот дикий тёмный народ, который, в отличие от просвещённой Европы, всё ещё верует в Бога и, по слухам, ходит в лаптях. Так вот, однажды в Лавру привезли американскую делегацию довольно высокого ранга, судя по тому, что её сопровождали руководящие лица из ЦК КПСС. Всё шло как обычно. Американцы с любопытством разглядывали монахов, как разглядывают в музее кости мамонтов, – осколок прошлого, старина и уже отжившее свой век музейное православие. Но тут из кельи вышел отец Адриан, исповедник Бога Живого и молитвенник-бесогон. Он просто молча прошёл мимо. Но руководящая американская леди вдруг забесновалась, завизжала, захрюкала и, не зная ни слова по-русски, стала материться площадным матом, выкрикивая при этом: «Поп Адриан, убью! Убить попа!»

Скандал был изрядный. И некий руководитель из ЦК КПСС распорядился в гневе: «Убрать Адриана из Лавры в 24 часа, и чтобы духа его здесь не было!» Официально это называлось: отца Адриана перевести в Псково-Печерский монастырь. Батюшка был тогда тяжело болен, но ему даже собраться толком не дали. А за батюшкой до электрички бежал народ, задавая вопросы и умоляя о помощи.

Так всегда: старца даже в болезни не оставляют в покое. Однажды, рассказывали москвички, к заболевшему старцу привезли умирающую женщину Нину: рак в четвёртой стадии, неизлечимый, и врачи предрекали скорую смерть. Нина была тогда далека от Церкви, и привело её к старцу отчаяние.

– Умираю я, батюшка, – заплакала она. – Скоро умру!

– Вот и давай готовиться к смерти, Нина, – посоветовал старец.

С тех пор прошло, наверно, лет тридцать, а Нина всё готовится к смерти. Говорят, она теперь монахиня в тайном постриге и подвижница во Христе. И тайну продлившейся жизни Нины объясняют разве что слова святых отцов: «Смерть никогда не похитит мужа, стремящегося к совершенству».

* * *

…С годами старец стал болеть всё чаще. Вот и сейчас по очереди проносится слух: у батюшки опять поднялась температура, и врач запретил продолжать приём. Очередь волнуется, и волнение усугубляется тем, что снова появляется Лидочка и просит пропустить её к старцу «на секундочку».

– Только через мой труп! – преграждает ей дорогу Катя.

– Мы из Сибири к старцу приехали и не можем попасть. А ты? – возмущаются сибиряки.

Но Лидочка не унимается и стучит в окно кельи:

– Батюшка, родненький, меня не пускают к вам!

– Чего тебе, Лидочка? – выходит на крыльцо отец Адриан.

– Батюшка, я взяла сейчас билет на автобус, а благословения на дорогу у вас не взяла.

– Сдай билет на автобус. Поедешь поездом.

– Нельзя мне поездом, – горячится Лидочка. – Поезд приходит в одиннадцать утра, я на работу опоздаю! Начальница меня живьём съест и…

– Поедешь поездом, – пресекает эту дискуссию батюшка и тут же отходит к местным женщинам, благословляя их на сбор ягод.

О сборщицах ягод я расскажу чуть позже, но сначала о Лидочке. Она, действительно, поехала поездом, по-детски доверяя опыту святых отцов, утверждавших: как авва благословил, так и надо поступать. И как хорошо, что есть это доверие, потому что наутро пришло страшное известие: в автобус, на котором собиралась ехать Лидия, врезался пьяный водитель «КамАЗа», и было много крови и жертв.

– Приму лишь тех, кто уезжает завтра, – объявляет с крыльца отец Адриан, приглашая в келью почему-то и меня.

«Иди за Ним!»

Заходим в келью впятером под шёпот келейника: «Заболел батюшка. Мы из Пскова уже “скорую” вызвали, чтобы госпитализировать его. Не задерживайте батюшку, а?!» Но и без слов келейника видно – батюшке плохо, и благословляющая рука обжигает огнём. Все стараются говорить кратко, и лишь один инок разливается соловьём:

– Ещё святитель Игнатий Брянчанинов писал, что истинных старцев уже не стало и даже в монастырях не владеют Иисусовой молитвой.

– Покороче можно? – шепчет келейник.

– Ну, если вкратце, то ещё святые отцы утверждали: «Не все в монастыре спасаются, и не все в миру погибают». Вот у нас в монастыре не братия, а братва, и отец наместник – дракон.

– Значит, хочешь уйти из монастыря? – спрашивает батюшка. – А знаешь ли, брат, что монах, покинувший свой монастырь, приравнивается к самоубийце и даже лишается христианского погребения?

– Мама болеет, – сникает инок, – и просит рарешения вернуться домой.

– Вот и меня мама о том же просила. И была, брат, такая история….

Впрочем, эту историю я уже знаю от московских знакомых старца. А дело было так. Однажды отец Адриан получил от матери слёзное письмо, где сообщалось: сгорел их дом, живут теперь в землянке. А в землянке в дожди вода по колено, и тяжело заболела мать. Вот и умоляла мать сыночка хотя бы на время оставить монастырь, заработать денежку и построить им дом, ибо помощи ждать больше не от кого. Из монастыря отец Адриан тогда не ушёл, но денно и нощно молил святителя Николая Мирликийского помочь его больной матери.

Долго ли молил, не знаю, но вдруг приносят ему сумку с деньгами, а в сумке записка с просьбой передать эти деньги матери монаха, у которой сгорел дом. Кто прислал эти деньги – до сих пор неизвестно. Но когда, купив дом, мать о. Адриана стала осматривать его, то обнаружила на чердаке большую икону Николая Чудотворца, и святитель улыбался ей.

– Тяжело тебе, брат, понимаю, – утешает батюшка инока и суёт ему в карман свёрток с деньгами. – Тут мне денежки передали, а ты матери их перешли, чтоб лекарства самые лучшие и питание хорошее. Главное, веруй – не оставит Господь.

– Погибаю я, батюшка, – плачет инок. – Хочу спастись, а осуждаю всех.

– А на это вот что скажу…

Но договорить им не дают – приехала «скорая». А батюшка всё силится продолжать приём, обращаясь теперь ко мне:

– Прошу, ответь на это письмо.


Старец Псково-Печерского монастыря Адриан (Кирсанов)

Беру у батюшки нераспечатанное письмо от знаменитой спортсменки-чемпионки, из которого позже узнаю: после травмы позвоночника спортсменку парализовало. Никакое лечение не помогает, но в Бога она верует, крещена ещё во младенчестве, и знакомый священник причащает её на дому.

– Напиши ей, – диктует ответ батюшка, – что она некрещёная. А что крестили её во младенчестве, она ошибается. Теперь многие ошибаются так. А после крещения ей полегчает – и глядишь, на поправку пойдёт.

– Батюшка, но вы же не прочли письмо и даже не распечатали его, – недоумеваю я.

– Разве не прочёл? – удивляется старец и даёт последние наставления: – Без меня ходи к батюшке Иоанну (Крестьянкину). Он духовный, а я кто? Это раньше были великие старцы, а теперь остались одни старички.

Много позже архимандрит Иоанн (Крестьянкин) напишет мне в письме: «Отец Адриан – вот истинный старец, а я лишь душепопечитель». И слово в слово повторит сказанное отцом Адрианом о былых великих старцах и нынешних старичках, имея в виду самого себя.

Старцы иногда говорят одинаково, но они очень разные. У архимандрита Иоанна дар слова, и к нему часто ездили в ту пору именитые интеллектуалы, чтобы послушать богомудрые поучения старца. А к батюшке Адриану всё больше лепится тот горемычный народ, где жизнь – скорбь на скорби и одолевают болезни.

– Да что вы ходите за мной толпами? – сокрушается батюшка. – Я же не Пантелеимон Целитель. Господи, покоя нет и помолиться не дают.

Покоя батюшке, действительно, нет. Вот и сейчас «скорую» облепил народ. Женщины плачут, жалея батюшку. А отец Адриан раздаёт им в утешение приготовленные в дорогу припасы, вручая пакет фруктов и мне.

– Батюшка, да полно у нас дома фруктов, – отказываюсь я. – Лучше дайте напоследок духовный совет.

– Ты о чём?

– О том, как жить.

– Как жить? – задумывается батюшка. И говорит проникновенно, как говорят о личном: – А ты живи просто. Смотри, куда ножки Христа идут, и иди за Ним.

«Скорая» увозит батюшку в областную больницу, а я вдруг понимаю – ножки Христа ведут на Голгофу. Это тесный путь, но иного нет.

При море Тивериадском

Со сборщицами ягод я познакомилась после отъезда батюшки. Оказалось, что они – заготовители. Собранные ягоды сдают в приёмный пункт, а на заработанные деньги кормят семью и даже строят дома.

– Мы без благословения батюшки в лес не ходим, – рассказали женщины. – А помолится батюшка, благословит нас, и мы сезон отработаем без устали и заработаем хорошо.

Однажды я попросила женщин взять меня с собою в лес. С 15 августа, как объявили по радио, разрешается собирать бруснику, и мы отправляемся по ягоды. Правда, женщины сразу предупредили – первую ягоду они берут не для себя, а для Бога, отдавая всё собранное в монастырь. Вместе с нами отец келарь отправляет в лес за грибами четырёх паломниц во главе с Катей, потому что в Успенский пост грибы особо нужны.

На опушке леса все молятся, а старшая – Валентина – читает молитву священномученику Харалампию, великому страдальцу, которому перед казнью явился Господь и сказал: «Проси у Меня, чего хочешь, и Я дам тебе». И старенький епископ (а было Харалампию 113 лет) стал молить Господа о людях, которые «суть плоть и кровь». И да дарует им Господь в память о его страданиях изобилие плодов земных, чтобы люди насыщались и славили Бога.

И было нам даровано в тот день такое изобилие земных плодов, что и не знаю, как рассказать. Застреваю у первой же брусничной поляны и ахаю от изумления: вся поляна так густо устлана ягодами, что уже не видно ни земли. Брусника крупная, как вишня, и растёт гроздьями. Тут не по ягодке берёшь, а сразу пригоршнями. Довольно быстро набираю ведёрко и иду к паломницам собирать грибы.

Но и тут диво дивное. В молодом ельнике стоят шеренгами крепкие, нарядные белые грибы, а по зелени мха стелятся рыжики. Все корзины уже переполнены. Но разве можно уйти от таких грибов? Снимаем с себя фартуки, платки и кофты, увязывая собранные грибы в узлы. Наконец с брусничника возвращаются женщины, и у каждой по два вёдра брусники, а за спиной полные ягод пестери. Они профессионалы, собирают ягоды сразу двумя руками, и при этом очень быстро и ловко.

Отдыхаем на опушке, перекусывая хлебом с помидорами, и всё не налюбуемся на эту дивную крупную бруснику.

– Такой красивой брусники, – говорю, – я сроду не видела.

– А я и не замечала, что брусника красива, – признаётся бывалая сборщица ягод Марина.

– Почему не замечала?

– Как объяснить? Муж с весны безработный, а трое детей. Я не ягоды собираю, а деньги считаю: вот на сотню набрала, ещё на полсотни. Спешу и не вижу вокруг ничего. А сегодня собираю бруснику бесплатно, и дух захватывает от красоты. Господи, думаю, я такая счастливая. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

– А и правда, радость, будто праздник сегодня, – говорит Валентина и наставляет меня: – Ты первые огурчики и помидоры со своего огорода обязательно в церковь снеси. И будешь, поверь, всегда с урожаем.

– Выходит, дай Господу рубль, чтобы получить взамен сто? – обличает Валю красавица Катя. – Но это же корыстная торговля с Богом!

– Какая торговля? Не понимаю, – недоумевает Валентина.

Но, кажется, я понимаю её. За древним обычаем нести в церковь начатки урожая стоит привычка христиан святить свой быт и ставить на первое место Бога, а не свой достаток и горделивое «я».

За уличённую в корысти Валю вступается Марина:

– Послушай, Катюша, про моего брата. Работал он раньше в рыболовецкой артели. И был у рыбаков обычай – первый улов посвящали Богу и везли потом рыбу в монастырь и в детдом. И был тот первый улов как при море Тивериадском, когда лишь чудом не порвались сети от множества рыбы. Встречаем, бывало, рыбаков на берегу, а они ещё издали кричат от радости: «Божий улов! Божий улов!» Всю путину рыбка хорошо ловилась. А потом купил их рыболовецкое хозяйство какой-то богатей и сказал рыбакам: «Я не позволю раздавать рыбу на дармовщину. Наша цель – получить прибыль. И при чём тут Бог и Божий улов?» А без Бога рыбка перестала ловиться. Прогорел богатей, и разбежалась артель. Я понятно говорю, Катя?

– Куда уж понятней! – насмешничает Катя. – Дай Богу взятку, чтоб получить капитал!

– А я ещё понятней скажу, – невозмутимо продолжает Марина. – Живём мы, действительно, при море Тивериадском, но по воле Божьей жить не хотим, батюшку не слушаемся и лишь добиваемся своего. И выходит у нас, Катя, как у тех рыбаков, что всю ночь ловили рыбу, устали, измучились, и не поймали они ничего. Тут хоть лоб расшиби, а ничего не получится, если нет воли Божьей на то. Ты поняла меня, Катенька, а?

Катя отворачивается, и всем понятно, о чём речь. Катя не монашеского устроения, но вообразила себя однажды монахиней и с тех пор бьётся как рыба об лёд. Обличает всех, ссорится и живёт на деньги родителей, ставя себя превыше мира сего. Но на Катю не обижаются, понимая, что несчастна она.

А ещё вспоминается история одного невесёлого геолога. Он два года поступал в геологический институт, чтобы, окончив его, понять, что перепутал геологию с туризмом. И сколько таких путаников на земле! По словам одного американского учёного, человечество лишь на пять процентов живёт реальностью, а на девяносто пять процентов – иллюзиями. Рано или поздно иллюзии рушатся, и несчастье – удел мечтателей, построивших свой дом на песке…

Но сегодня на нашем море Тивериадском праздник. Как в раю побывали, насладившись красотой и дивясь изобилию Божьего урожая. Уходить из леса совсем не хочется, но Валентина уже прилаживает на спину пестерь со словами:

– Отдохнули, и хватит. Пора, сёстры, в путь.

Нина ПАВЛОВА
http://www.rusvera.mrezha.ru/598/12.htm

Куст рябины на ветру
Карина очень любила кофе и могла выпить чашек семь за день, на раз-два. Но только если мама была чем-то занята во дворе или уходила за покупками, тогда появлялась возможность пробраться шустрой мышкой на кухню и заварить пьянящего и возбуждающего напитка. Родные ругали за такое пристрастие, что не бережет свое здоровье. Случись что с ее сердцем, не прилетит никакой волшебник в голубом вертолете, чтобы подарить новое. Карина все прекрасно понимала, но не могла ничего с собой поделать. «Я и так обделена судьбой инвалидностью, будет несправедливо, если перестану замечать и другие радости жизни» - часто думала она.
В голове юной девушки обитал, наверное, дикий улей, со всевозможными мыслями и мечтами. По цвету волос она была, можно сказать, шатенкой, лишь местами проскальзывали светлые прядки, намекая на свое родство с блондинками. Как и многие современные принцессы, Карина любила экспериментировать над собой, и красила волосы во всевозможные цвета. Была даже как-то седовласой. Многим знакомым подобное преображение пришлось по душе, а самой носительнице седины польстило, что наконец-то она выглядит старше своих лет. Такие экзекуции над собой не всегда проходили без последствий. Несколько раз длинные волосы (почти до пояса), приходилось коротко стричь, чтобы удалить поврежденные локоны и дать возможность отрасти новым. Как говорится: красота требует жертв!
Врожденное заболевание у Карины, давало иногда о себе знать слабостью и неуверенностью при ходьбе, поэтому для прогулок использовалась инвалидная коляска, чтобы сэкономить силы. Небольшой дефект во внешности ничуть не делал ее менее очаровательной. Она была мила и обаятельна. Вот только у девушки существовали свои критерии женской красоты, ей обязательно хотелось стать настоящей роковой женщиной-вамп: яркой, сводящей с ума мужчин страстью и сексуальностью. Чужие советы пролетали как шальные пули мимо, наставлений она не любила и не принимала ни от кого. Даже обычный разговор о вере в Бога, вызывал раздражение и заканчивался, не начавшись. Был только один правильный взгляд на жизнь у Карины: ее собственное представление и видение мира.
Родные братья и сестры отсутствовали: родители боялись произвести на свет еще одного больного ребенка. Семейство не бедствовало, глава семьи работал дальнобойщиком, поэтому деньги водились. Жили они в своем доме, на окраине провинциального городка средней полосы России, с населением около двадцати тысяч человек. Держали небольшое хозяйство, в которое входили: куры, кролики, одна коза, собака и черепашка. В детстве Карина обожала кошек, но проявившаяся аллергия заставила переключить свою любовь на лающих питомцев и панцереобразных.
Первая любовь накрыла с головой, погрузив ее в бесконечный океан впечатлений, ей было около двадцати лет...
ОКОНЧАНИЕ ЗДЕСЬ:
https://proza.ru/2021/10/25/1293

Подобная история могла случиться и в наше время. Она о том, как главный герой пал духом и сдался в плен завоевателю. Страх сковывает невидимыми цепями и не каждому удается с ним справиться...

Прочитать или скачать книгу бесплатно можно здесь:
https://www.litres.ru/elena-valerevna-luhmanova/pe...668dbe7eec7f2d82b89dd0ab351e6b