Чрезвычайное положение - буду плакаться в жилетку. Неужто верить этому возможно? ))
Ссылки:
проблема, еще обсуждения, аналогичная проблема.
Борьба за правду выливается в воинствующую злобу.
Кому-то нужно своровать чужой труд и выставить себя как-то, лучше, чем он есть на самом деле. Кому-то нужно разоблачить первого, да так, чтоб от него даже мокрого пятна не осталось. А кому это все нужно? Оба они в конечном счете ищут самореализацию не очень моральным путем. Все средства им подходят. Надо же договориться до такого: если не осуждаешь ложь, то завтра пройдешь мимо избитого ребенка (на кого это напоминает?). И в то же время: "меня не интересуют фашисты на ЛиРу - есть свобода слова, пусть пишут. Но ложь не потерплю!"
Почему-то не смешно...
Inquam.

Дочь возвращается, ее возбуждение разрешается плачем. Она обзывает мать последней сволочью, надеясь при этом, что мать с ней сейчас же помирится. И удостоверит сие, поцеловав любимое дитя. Мать пророчествует, что у Эрики рука отсохнет, ведь она посмела ударить мамочку и таскала ее за волосы. Эрика всхлипывает все громче, она уже раскаивается в случившемся, ведь мамуля идет ради нее на любые жертвы. Эрика очень быстро раскаивается во всех выпадах, направленных против матери, она любит свою мамочку, которую знает с самого детства. Наконец Эрика, как и ожидается, идет на мировую, продолжая горько рыдать. С готовностью, со слишком большой готовностью идет на мировую и мамочка, она тоже не может всерьез обижаться на собственную дочь.
- Сварю-ка я кофе, посидим вместе за столом.
За послеполуденным кофе Эрика продолжает жалеть мать, и последние остатки злобы исчезают вместе с последним куском пирога. Она внимательно осматривает проплешины на голове у матери. И не знает, что сказать по этому поводу. Как не знала, что делать с вырванными клочьями волос. Напоследок она проливает еще несколько слезинок, ведь мать уже совсем пожилая и когда-нибудь ее не станет вовсе. А еще потому, что и у нее, у Эрики, молодость уже за плечами. И вообще потому, что все проходит и редко возвращается вспять.
Теперь мать занята тем, что объясняет своему ребенку, почему миловидной девушке не нужно одеваться вызывающе. Ребенок с ней соглашается. Шкаф у Эрики набит платьями. А все зачем? Она никогда их не надевает. Платья висят там без пользы, только для украшения шкафа. Матери не всегда удается помешать покупке, а вот что касается того, когда и что носить, тут она наделена неограниченной властью. Мать решает, в чем Эрике выходить из дому.
- В таком виде я тебя за порог не пущу, - решает мать, потому что опасается, как бы Эрика в таком виде не пошла в незнакомые дома к незнакомым мужчинам. Да и сама Эрика решила не надевать эти платья. Долг матери - укреплять ее в этом намерении и уберегать от ложных решений. Зато впоследствии не придется с трудом залечивать раны, которые нанесут ей чужие люди. Пусть лучше мать наносит Эрике раны, а затем следит за ходом их исцеления.
Дальше

В квартиру, в которой она живет вместе с матерью, учительница музыки Эрика Кохут врывается как ураганный ветер. Матери нравится называть Эрику «мой маленький ураган», ведь ребенок порой неудержим и стремителен. Ребенку так и хочется улизнуть от матери. Эрике уже за тридцать. Что касается матери, то ее по возрасту легко спутать с бабушкой. Эрику она произвела на свет после долгих и нелегких лет замужества. Отец не мешкая передал эстафету дочери и исчез со сцены. Эрика появилась, а отец пропал. Шустрой Эрика стала по необходимости. Она влетает в квартиру, словно листва, взвихренная порывом ветра, и пытается проскользнуть и свою комнату незамеченной. Но мамочка уже наняла позицию в проеме двери и зовет Эрику на расправу. Призывает ее к ответу и прижимает к стенке: инквизитор и расстрельная команда и одном лице, которое семья, частная собственность и государство наделили неоспоримым материнским правом. Мать допрашивает Эрику, почему та явилась домой только сейчас, в такую позднюю пору. Последний ученик Эрики, осыпанный ее презрительными насмешками, отправился домой часа три тому назад. Эрика зря надеется, что скроет от матери, где болталась. Дитя пытается дать ответ на немой вопрос, но веры ей нет, - уж сколько раз она обманывала. Мать некоторое время выжидает, впрочем, совсем недолго, потом вслух принимается считать до трех.
Уже на счет «два» дочь пытается сплести новый ответ, далеко уходя от рассказа об истинном положении вещей. Мать вырывает у нее из рук папку, набитую нотами, и в разинутом чреве обнаруживает горький ответ на свой вопрос. Вместе с четырьмя тетрадями Бетховена в папку втиснуто новое платье, только что купленное, это сразу видно. Мать обрушивает на обновку взрыв негодования. Там, в магазине, расправленное на вешалке, платье выглядело так привлекательно, оно было такое яркое, гак ладно облегало фигуру, а вот теперь оно похоже на мятую тряпку, которую мать распинает взглядом. Потрачены деньги, которые хотели положить на книжку! Брошены на ветер! Вместо платья им следовало обернуться вкладом в австрийском Сбербанке в счет будущей строительной ссуды, если бы Эрика не поленилась сделать несколько шагов к шкафу с бельем, в котором из-под стопки простыней выглядывает сберегательная книжка. Но сейчас книжки там нет, она погулять вышла, с нее сняли деньги, и результат налицо: Эрику заставят надевать это платье веянии раз, когда ей захочется узнать, куда денежки деваются. Мать кричит:
- Ты профукала деньги, которые нам до зарезу нужны! Мы могли бы въехать в новую квартиру, но у тебя терпения не хватает, зато есть новая тряпка, которая скоро выйдет из моды.
Мать все откладывает на потом. Сразу ей ничего не нужно. Единственное исключение она делает для дочери, она всегда хочет знать, где та находится, на случай, если у мамочки случится вдруг сердечный приступ. Мать сейчас экономит, чтобы потом пожить в свое удовольствие. А Эрика возьми да купи себе платье, вещь еще более недолговечную, чем полоска майонеза на бутерброде с рыбой. Оно выйдет из моды даже не через год, а через месяц. Деньги не выйдут из моды никогда.
Дальше

Анонс

Классическая музыка... Что интуитивно отталкивает все больше людей от этого искусства, еще вчера признававшегося божественным? Знаменитая австрийская писательница Эльфрида Елинек как в микроскоп рассматривает варианты ответа на этот вопрос и приходит к неутешительным выводам: утонченная музыкальная культура произрастает подчас из тех же психологических аномалий, маний и фобий, что и здоровое тихое помешательство пошлейшего обывателя.
Обманывать любимую мамочку, чтобы в выходной день отправляться не в гости, а на чудесную прогулку по окрестностям - в поисках трахающихся парочек, от наблюдения за которыми пианистка Эрика Кохут получает свой главный кайф, - вот она, жизнь. Но обманывать мамочку сложно. Уж очень строги правила для тех, кто посвятил себя пяти линейкам нотной грамоты.
В 2004 году роман «Пианистка» был удостоен Нобелевской премии.

Эльфрида Елинек родилась в 1946 году в небольшом городке Мюрццушлаг в Штирии. Однако уже вскоре семья перебралась в Вену. Так что Елинек можно назвать типичной жительницей Вены. Она выросла в славянско-еврейской семье в одном из типичных венских кварталов. Как это было принято тогда в бюргерских кругах, родители отправили дочь сначала в монастырский детский сад, а затем в монастырскую школу. Вот тогда-то она и заинтересовалась литературой.

"Собственно, я всегда писала. Я думаю, что это у меня от отца, который любил игры с языком, особенно с венским диалектом. Так что я выросла с тем, что языку не следует особо доверять. Всегда нужно проверять, нет ли какого подтекста. Кроме того, я рано начала заниматься музыкой и поэтому впоследствии я стала относиться к языку "по-композиторски". Эта работа со словом как наименьшей единицей языка, пожалуй, и отличает меня от других авторов."

Отец сыграл большую роль в жизни Елинек, однако она видела, как он страдал от собственной беспомощности. Он умер в 1972 году в психиатрической клинике. Занятия же Елинек музыкой в значительной степени были связаны с её, как она это сформулировала, "демонической матерью", которая подвергала ребёнка жестокой дрессуре, чтобы сделать из него вундеркинда. В своём изданном в 1983 году романе "Пианистка" Елинек описывает сложные отношения между матерью и дочерью, сформировавшиеся в результате того, что мать прививала дочери чувство особенности и отвращение ко всему плотскому. Роман однако выходит за рамки автобиографии, поскольку речь в нём идёт вообще о роли женщины в патриархальном обществе и об овеществлении межчеловеческих отношений.

Елинек быстро стала одним из самых известных авторов в Австрии. Её произведения всегда вызывали острую полемику в обществе. Уже первое публичное выступление Елинек на фестивале молодёжной культуры в Инсбруке, где она получила две премии – за лирику и за прозу, закончилось скандалом. Было принято решение больше не проводить подобные фестивали, поскольку, как это было сформулировано, "премированы были порнографические тексты". Обвинения в том, что книги Елинек носят порнографический характер, высказывались всегда, однако своего апогея скандал, устроенный средствами массовой информации, достиг после выхода в свет книги "Похоть" в 1989 году. Роман, в котором, вопреки названию, речь идёт вовсе не о похоти, за короткое время разошёлся 100-тысячным тиражом. Это огромный успех для книги, которую следует отнести к литературному авангарду. Впрочем, это связано и с борьбой женского движения против порнографии.

"Я не могла противопоставить некую женскую порнографию, поскольку для неё нет особого языка. Существует лишь мужской язык, описывающий женщину как объект. Вот этим-то языком я и воспользовалась и, так сказать, вернула его мужчинам. В романе "Похоть" я обратила их оружие против них самих, чтобы показать им как этот объект, женщина, превращённая в предмет порнографии, сам начинает третировать более слабого, и, в конце концов, убивает ребёнка."

С помощью подобной символики Елинек критикует состояние современного общества. По её мнению, основными формами межчеловеческого общения в нашем обществе являются подавление и насилие, и это касается не только отношений между полами.

"Вероятно, поэтому я и не стала аполитичной феминисткой, ведь, в принципе, ясно, что эмансипация нужна и женщинам, и мужчинам. Я всегда тяготела к левому крылу женского движения. Это, однако, не меняет того факта, что нормы по-прежнему устанавливают мужчины. Именно мужское начало, причём не зависимо от биологического пола, устанавливает нормы в культуре. И с этим приходится мириться и мне как писательнице, сделавшей себе какое-никакое имя. Для меня совершенно очевидно, что под сомнение ставят способность женщины быть творцом чего-то великого в культуре. Определяющим масштабом является не мужчина, а, так сказать, ошибочный принцип. Это принцип мужского творческого начала в западной культуре, которое не терпит никакой конкуренции."
Дальше

С праздником!

Посмотришь вверх — и сразу видно: “Торгуем 27 дней до Рождества”. Буквы крупные, красные, следом — свита пляшущих Санта-Клаусов и сонм ангелочков с трубами.
Универмаг огромный. Если выложить все, что здесь продают, в непрерывную цепочку, начиная с шелковых чулок и кончая пупсом Христом, можно опоясать весь мир. Недра магазина воистину неисчерпаемы. Даже сейчас, в предрождественской горячке, с продленными часами работы, полки по-прежнему ломятся от товаров.
О’Брайен работает в отделе домашних животных. Мимо нее вереницей катятся тележки и плывут корзинки с лосьонами для рук и лица, завернутыми в глянцевую оберточную бумагу с оленьими упряжками. Покупательницы — с виду вполне вменяемые женщины — дружно накидываются на пирамиды кремов для торта, упакованных в коробки с изображением кошары и Вифлеемской звезды. Нанести пирамидам ощутимый урон просто невозможно, они тут же вырастают вновь. Этот феномен, по соображениям О’Брайен, означает только одно: двадцать пятого декабря две трети минимально состоятельных людей или обжираются сладкой клейковиной, или размазывают ее по собственному телу.
О’Брайен открывает лосьон и коробку с кремом. Один к одному! Где-то в Богом забытой дыре стоит фабрика, производящая желтоватую густую массу, оттуда ее рассылают, безымянную, по городам и весям, а посредники, торгующие исключительно под Рождество, фасуют эту гадость во что хотят.
О’Брайен Рождество не любит. Каждый год она просит Бога о чуде, обыкновенном чуде, которое избавило бы ее от роя старых тетушек с неизменными шерстяными носками в подарок и расспросами о ее ухажерах. А у нее ухажера нет. Живет одна, работает в секции домашних животных. Могла бы и себе завести зверька, причем с большой скидкой, в тридцать пять процентов, но ее квартирная хозяйка, убежденная “научная христианка”, терпеть не может живность или, как она говорит, “бродячие молекулы”.
— Шерсть и волосы — переносчики инфекции. А что может быть волосатее животных?
Поэтому О’Брайен снова встречает Рождество в одиночестве.
Солидарность рождественских покупателей сродни единению, которое — судя по мемуарам — ощущали люди во время войны. Никто не толкается и не распихивает ближних локтями, как случается в иные пики торгового ажиотажа. Напротив, люди пропускают друг друга вперед и болтают о снегопаде, который неминуемо грянет на днях.
— Под Рождество должен выпасть снег! Как же иначе?!
Разумеется! Иначе и быть не может. Вдоволь подарков, вдоволь денег, искусственные дрова в камине — чтоб горели точь-в-точь как настоящие. И снег для детей.
О’Брайен берет газету и проглядывает раздел “Одинокие сердца”. К Рождеству таких объявлений печатают не колонку, а аж несколько страниц. К Рождеству всего больше. Столбец за столбцом: умные, жаждущие любви, стройные мужчины и женщины, без видимых дефектов... Неужели все они справляют Рождество в одиночестве? Неужели счастливых пар, обманчиво заполнивших магазин, все-таки меньшинство?
Она позвонила однажды по объявлению и отправилась ужинать со щуплым молодым человеком, специалистом по ремонту органных труб. Он предложил пожениться в тот же вечер по особому разрешению. О’Брайен отказалась, сославшись на то, что скоропалительный брак с непривычки ее утомит. Все равно, что записаться на курс аэробики для продвинутых, когда сам не можешь и пяти минут высидеть на велосипеде-тренажере. А почему, собственно, он так торопится?
— У меня слабое сердце.
Ага, значит, аэробика вспомнилась не зря.
После этого она записалась в фотоклуб, где мужики наперебой предлагали помощь в темной камере, где они проявляли пленку, но у них у всех были волосатые лапищи, напоминавшие горилл из магазинов, где продаются разные шутливые прибамбасы.
— Не поднимай планку чересчур высоко! — наставляют ее тетушки.
Но она поднимает. До самых звезд. Ее планка витает меж созвездий ревущего Льва и бодливого Тельца. И в декабре, когда звезды разгораются особенно ярко, она представляет себя в иной, счастливой жизни.
— У человека должна быть мечта, — говорит она щенку-ньюфаундленду, которому тоже предстоит стать подарком на Рождество. — Но я не знаю, чего хочу. Просто плыву по течению.
Считается, что у мужчин все обстоит иначе: и мечты имеются, и цель в жизни. Она спросила об этом у Клайва, старшего менеджера на их этаже.
— Я бы открыл “Мак-дональдс”. Не забегаловку, а настоящий большой ресторан с полным меню, с залом для разных праздников.
Как О’Брайен ни старается, вдохновиться такой мечтой трудновато. Все равно, что мечтать о пылесосе: мощность мощностью, но где же праздник?
Вечером О’Брайен застает хозяйку за серьезным делом: она прилаживает над входной дверью рождественский веночек.
— Сама понимаешь, для жильцов стараюсь, не для себя. Потом еще в холле бумажные гирлянды повешу.
Хозяйка всегда говорит очень медленно: она урожденная венгерская графиня. А такие особы и говорят особо.
Так и не сняв свое красное пальтишко с начесом, О’Брайен уже стоит с концом гирлянды в руках, а хозяйка, кряхтя, лезет по скрипучей стремянке, зажав в зубах шесть крошечных гвоздиков.
— Скоро Рождество, — говорит О’Брайен. — Торжественно клянусь в Новом году переменить свою жизнь. Иначе какой в ней смысл?
— В жизни смысла нет, — говорит хозяйка. — А тебе надо выйти замуж или записаться на какие-нибудь вечерние занятия. Я, к примеру, последние семь лет делаю копии мемориальных досок.
В холле холодно. Гирлянда слишком короткая. Советов О’Брайен слушать не хочет. Извинившись, идет к себе наверх. Хозяйка в неожиданном порыве жалости предлагает ей на ужин банку сардин.
— Не в томате, а в оливковом масле!
Но у О’Брайен другие планы.
Дальше

Не являюсь ее почитательницей, поскольку прочитала лишь три ее рассказа. В следующем посту - один из них.
Теперь - интервью. Выдержка из него, которая появится еще раз на своем естественном месте - в конце разговора писательницы с журналисткой:

Вы знаете, я считаю, что гендер - это в своем роде "ящик с инструментами", а вовсе не судьба, предопределенная биологическим полом. Вы можете играть с этими инструментами как вам угодно. Это и есть составляющая такого понятия, как "свобода".
Всегда надо идти на риск, надо быть мужественными и делать выбор, даже зная о том, что правильный выбор отнюдь не гарантирует счастья по определению. Однако всегда есть шанс, что это произойдет, и в это нужно верить.

Текст интервью с введением:
Предлагаемое интервью с Дженет Уинтерсон, знаменитой британской писательницей (в издательстве "Эксмо" недавно вышли три ее романа: "Тайнопись плоти", "Страсть", "Пьеса для трех голосов и сводни"), записала и перевела минская исследовательница ее творчества Наталья Поваляева - в рамках встречи Дженет с польскими читателями. Встреча была частью проекта "Faces and Places: New British Writing", патронаж которого осуществляет Британский совет Польши. Проект рассчитан на то, чтобы познакомить польскую публику с современной британской прозой. Имя Дженет Уинтерсон оказалось в ряду британских авторов первым.
Во время встречи Дженет Уинтерсон прочитала фрагмент из своего романа "Lighthousekeeping". "Конечно, ее тексты звучат невероятно музыкально. По музыкальности их можно сравнить с прозой Вулф, причем без малейшей натяжки", - пишет Наталья Поваляева. И еще: "Когда слушаешь Дженет Уинтерсон, когда видишь ее "живьем", начинаешь почти верить в то, что она - инопланетянин, пришелец. Обычные люди кажутся на ее фоне пустыми оболочками, элиотовскими "полыми людьми". Наверное, все настоящие художники в каком-то смысле - пришельцы, есть в них такая особенная "инаковость". Но интересно то, что именно на этих "чужих" возложена нелегкая миссия - говорить нам о том, кто мы есть на самом деле".

- Любовь - это основная тема Вашего творчества, его духовный стержень. Почему? Ведь, казалось бы, ничего нового сказать об этом чувстве уже невозможно.
Дженет Уинтерсон: Да, действительно, в современном мире фраза "я люблю тебя" - всегда цитата. Однако работа писателя и заключается в том, чтобы "распаковывать" (unpack) такие цитаты, придавать им новое, свежее звучание, и в этом есть, безусловно, элемент игры. Свой последний роман "Lighthousekeeping" я завершаю именно этой фразой, но - и в этом магия этих трех слов - на самом деле они делают роман незавершенным и незавершимым. В этих словах всегда заключена возможность продолжения.
Да, "я люблю тебя" - это цитата, и мы говорим, что эти слова обесценены, что они утратили свое значение, однако каждый из нас мечтает услышать их хотя бы раз в своей жизни. Возможно, это одна из немногих цитат, которую мы готовы слышать вновь и вновь.
Я верю в искусство, потому что в его основе лежит оптимизм, потому что искусство - это всегда усилие, которое предпринимается, несмотря ни на что. Я верю в искусство, потому что все оно - только о чувствах, только о любви. Любовь и искусство очень схожи своей сложностью. There is nothing simple about love, and there is nothing simple about art.

- Кроме слова "любовь", какие еще есть слова в списке самых любимых?
Дженет Уинтерсон: Я вообще люблю слова. Например, слово "Порш" - мне нравится эта машина, и мне нравится на ней ездить. Если же серьезно, я считаю, что именно язык наполняет жизнь смыслом. Язык движет нашу жизнь вперед. Жизнь "живется" языком. Высшая "проба" прозаика - это приближение его произведений к поэзии, потому что поэзия требует очень ответственного отношения к языку, ведь нужно сказать о чувствах, и очень непростых чувствах, экономно, но точно.

- В Ваших романах настоящее всегда соединяется с прошлым, всегда присутствует история (history). Почему?
Дженет Уинтерсон: История - это вымышленная страна (invented place). Вы можете создавать ее и использовать по своему усмотрению, вы можете стать частью ее. Я сама всегда ощущаю себя частью собственного повествования, я пишу и читаю себя одновременно, я каждый раз создаю себя заново посредством игры со временем, историей, посредством вымысла. Я уверена, что каждый человек должен использовать все возможные средства для того, чтобы высвободить свое воображение, потому что это путь к познанию себя.

- В Вашем последнем романе рефреном звучит фраза "tell me a story". Почему слово "история" так часто становится ключевым в Ваших произведениях?
Дженет Уинтерсон: Потому что я верю в силу историй. Писательство - искусство рассказывания историй - это средство связи, оно дает чувство взаимосвязанности между элементами того, что мы называем реальностью. Это не искусственное упорядочивание хаоса жизни, это поиск ее смысла через обнаружение скрытых связей в хаосе. Искусство дает нам силы и мужество жить жизнь "большую", чем та, к которой мы обычно стремимся, жизнь, не регламентированную рутиной "работа-банк-уикенд-снова работа".
Вы могли заметить, что в моем романе есть два эпиграфа. Это слова глубоко мною любимых и уважаемых писательниц - Мюриэл Спарк и Али Смит. Первый эпиграф гласит: "Помни - ты должен умереть", а второй: "Помни, ты должен жить". Это противоречие, на мой взгляд, и демонстрирует интенсивность подлинной жизни. Оно же говорит о том, что я делаю как писатель - я соединяю несоединимое, рассказывая истории.

- Девять лет назад в интервью одной из газет Вы назвали себя лучшей британской писательницей из ныне живущих - заявление, вызвавшее настоящий скандал. Считаете ли Вы так же сегодня?
Дженет Уинтерсон (смеется): Ох, не нужно слишком доверять тому, о чем пишут в газетах. Ну а если серьезно, то мой ответ - нет, сегодня я однозначно так не считаю. Но вообще хочу сказать, что все-таки писательство - это очень тяжкое бремя. Ведь никто не спрашивает обычного человека о том, что он говорил 9 лет назад...

- В Ваших произведениях место действия - это всегда герой, персонаж. Почему это так, почему место действия так важно для Вас?
Дженет Уинтерсон: Да, место действия действительно очень важно для меня. Я люблю описывать их очень точно и ярко. Причем не важно, существуют эти места на самом деле или только в моем воображении, важно, что они восхищают меня.
Я очень люблю Англию, я люблю свой старый дом. Места всегда связаны с яркими моментами в нашей жизни, с историями, и когда ты пишешь об этих местах, истории оживают.

- Как Вы считаете, искусство субъективно или объективно?
Дженет Уинтерсон: Искусство связано с реальностью - я уверена в этом. Однако что такое реальность? Это не застывший образ, одинаковый для всех. У каждого человека свой образ реальности, а кроме того, нужно помнить, что реальность - это всегда соединение внутреннего и внешнего. Причем, я считаю, что внутреннее гораздо важнее внешнего.

- Давайте поговорим о машинах...
Дженет Уинтерсон (смеется): О да, ну ее, литературу эту, давайте лучше поговорим о машинах. Как я уже говорила, я люблю машины. Мой "Порш" - я знаю, это прозвучит смешно, и все же - это для меня в своем роде знак жизненных достижений, перехода в "высшую лигу". Вы должны понять, что я выросла в очень небогатой семье, и долгое время у меня не было ничего своего - в буквальном смысле слова. Теперь у меня есть мой "Порш"... Я - экстремальный водитель, обожаю скорость, и мои друзья боятся ездить со мной, а те, которые решаются, обычно всю дорогу держатся за голову.

- В своем творчестве Вы активно разрушаете стереотипы, гендерные - в том числе. Почему это так важно для Вас?
Дженет Уинтерсон: Вы знаете, я считаю, что гендер - это в своем роде "ящик с инструментами", а вовсе не судьба, предопределенная биологическим полом. Вы можете играть с этими инструментами как вам угодно. Это и есть составляющая такого понятия, как "свобода".
Всегда надо идти на риск, надо быть мужественными и делать выбор, даже зная о том, что правильный выбор отнюдь не гарантирует счастья по определению. Однако всегда есть шанс, что это произойдет, и в это нужно верить.

В гостинице жили девяносто семь нью-йоркцев, агентов по рекламе, и они так загрузили междугородный телефон, что молодой женщине из 507-го номера пришлось ждать полдня, почти до половины третьего, пока ее соединили. Но она не теряла времени зря. Она прочла статейку в женском журнальчике -- карманный формат! -- под заглавием "Секс -- либо радость, либо -- ад! ". Она вывела пятнышко с юбки от бежевого костюма. Она переставила пуговку на готовой блузке. Она выщипнула два волосика, выросшие на родинке. И когда телефонистка наконец позвонила, она, сидя на диванчике у окна, уже кончала покрывать лаком ногти на левой руке.
Но она была не из тех, кто бросает дело из-за какого-то телефонного звонка. По ее виду можно было подумать, что телефон так и звонил без перерыва с того дня, как она стала взрослой.
Телефон звонил, а она наносила маленькой кисточкой лак на ноготь мизинца, тщательно обводя лунку. Потом завинтила крышку на бутылочке с лаком и, встав, помахала в воздухе левой, еще не просохшей рукой. Другой, уже просохшей, она взяла переполненную пепельницу с диванчика и перешла с ней к ночному столику -- телефон стоял там. Сев на край широкой, уже оправленной кровати, она после пятого или шестого сигнала подняла телефонную трубку.
-- Алло, -- сказала она, держа поодаль растопыренные пальчики левой руки и стараясь не касаться ими белого шелкового халатика, -- на ней больше ничего, кроме туфель, не было -- кольца лежали в ванной.
-- Да Нью-Йорк, миссис Гласс, -- сказала телефонистка.
-- Хорошо, спасибо, -- сказала молодая женщина и поставила пепельницу на ночной столик.
Послышался женский голос:
-- Мюриель? Это ты?
Молодая особа отвела трубку от уха:
-- Да, мама. Здравствуй, как вы все поживаете?
-- Безумно за тебя волнуюсь. Почему не звонила? Как ты, Мюриель?
-- Я тебе пробовала звонить и вчера, и позавчера вечером. Но телефон тут...
-- Ну, как ты, Мюриель?
Мюриель еще немного отодвинула трубку от уха:
-- Чудесно. Только жара ужасающая. Такой жары во Флориде не было уже...
-- Почему ты не звонила? Я волновалась, как...
-- Мамочка, милая, не кричи на меня, я великолепно тебя слышу. Я пыталась дозвониться два раза. И сразу после...
-- Я уже говорила папе вчера, что ты, наверно, будешь ечером звонить. Нет, он все равно... Скажи, как ты, Мюриель? Только правду!
-- Да все чудесно. Перестань спрашивать одно и то же...
-- Когда вы приехали?
-- Не помню. В среду утром, что ли.
-- Кто вел машину?
-- Он сам, -- ответила дочь. -- Только не ахай. Он правил осторожно. Я просто удивилась.
-- Он сам правил? Но, Мюриель, ты мне дала честное слово...
-- Мама, я же тебе сказала, -- перебила дочь, -- он правил очень осторожно. Кстати, не больше пятидесяти в час, ни разу...
-- А он не фокусничал -- ну, помнишь, как тогда, с деревьями?
-- Мамочка, я же тебе говорю -- он правил очень осторожно. Перестань, пожалуйста. Я его просила держаться посреди дороги, и он послушался, он меня понял. Он даже старался не смотреть на деревья, видно было, как он старается. Кстати, папа уже отдал ту машину в ремонт?
-- Нет еще. Запросили четыреста долларов за одну только...
-- Но, мамочка, Симор обещал папе, что он сам заплатит. Не понимаю, чего ты...
-- Посмотрим, посмотрим. А как он себя вел в машине и вообще?
-- Хорошо! -- сказала дочь.
-- Он тебя не называл этой ужасной кличкой?..
-- Нет. Он меня зовет по-новому.
-- Как?
-- Да не все ли равно, мама!
-- Мюриель, мне необходимо знать. Папа говорил...
-- Ну ладно, ладно! Он меня называет "Святой бродяжка выпуска 1948 года", -- сказала дочка и засмеялась.
-- Ничего тут нет смешного, Мюриель. Абсолютно не смешно. Это ужасно. Нет, это просто очень грустно. Когда подумаешь, как мы...
-- Мама, -- прервала ее дочь, -- погоди, послушай. Помнишь ту книжку, он ее прислал мне из Германии? Помнишь, какие-то немецкие стихи? Куда я ее девала? Ломаю голову и не могу...
-- Она у тебя.
-- Ты уверена?
-- Конечно. То есть она у меня. У Фредди в комнате. Ты ее тут оставила, а места в шкафу... В чем дело? Она ему нужна?
-- Нет. Но он про нее спрашивал по дороге сюда. Все допытывался -- читала я ее или нет.
-- Но книга _н_е_м_е_ц_к_а_я!
-- Да, мамочка. А ему все равно, -- сказала дочь и закинула ногу на ногу. -- Он говорит, что стихи написал единственный великий поэт нашего века. Он сказал: надо было мне хотя бы достать перевод. Или выучить немецкий -- вот, пожалуйста!
-- Ужас. Ужас! Нет, это так грустно... Папа вчера говорил...
-- Одну секунду, мамочка! -- сказала дочь. Она пошла к окну -- взять сигареты с диванчика, закурила и снова села на кровать. -- Мама? -- сказала она, выпуская дым.
-- Мюриель, выслушай меня внимательно.
-- Слушаю.
-- Папа говорил с доктором Сиветским...
-- Ну? -- сказала дочь.
-- Он все ему рассказал. По крайней мере, так он мне говорит, но ты знаешь папу. И про деревья. И про историю с окошком. И про то, что он сказал бабушке, когда она обсуждала, как ее надо будет хоронить, и что он сделал с этими чудными цветными открыточками, помнишь, Бермудские острова, словом, про все.
-- Ну? -- сказала дочь.
-- Ну и вот. Во-первых, он сказал -- сущее преступление, что военные врачи выпустили его из госпиталя, честное слово! Он определенно сказал папе, что не исключено, никак не исключено, что Симор совершенно может потерять способность владеть собой. Честное благородное слово.
-- А здесь в гостинице есть психиатр, -- сказала дочь.
-- Кто? Как фамилия?
-- Не помню. Ризер, что ли. Говорят, очень хороший врач.
-- Ни разу не слыхала!
-- Это еще не значит, что он плохой.
-- Не дерзи мне, Мюриель, пожалуйста! Мы ужасно за тебя волнуемся. Папа даже хотел дать тебе вчера телеграмму, чтобы ты вернулась домой, и потом...
-- Нет, мамочка, домой я пока не вернусь, успокойся!
-- Мюриель, честное слово, доктор Сиветский сказала, что Симор может окончательно потерять...
-- Мама, мы только что приехали. За столько лет я в первый раз по-настоящему отдыхаю, не стану же я хватать вещички и лететь домой. Да я и не могла бы сейчас ехать. Я так обожглась на солнце, что еле хожу.
-- Ты обожглась? И сильно? Отчего же ты не мазалась "Бронзовым кремом" -- я тебе положила в чемодан? Он в самом...
-- Мазалась, мазалась. И все равно сожглась.
-- Вот ужас! Где ты обожглась?
-- Вся, мамочка, вся, с ног до головы.
-- Вот ужас!
-- Ничего, выживу.
-- Скажи, а ты говорила с этим психиатром?
-- Да, немножко.
-- Что он сказал? И где в это время был Симор?
-- В Морской гостиной, играл на рояле. С самого приезда он оба вечера играл на рояле.
-- Что же сказал врач?
-- Ничего особенного. Он сам заговорил со мной. Я сидела рядом с ним -- мы играли в "бинго", и он меня спросил -- это ваш муж играет на рояле в той комнате? Я сказала да, и он спросил -- не болел ли Симор недавно? И я сказала...
-- А почему он вдруг спросил?
-- Не знаю, мам. Наверно, потому, что Симор такой бледный, худой. В общем после "бинго" он и его жена пригласили меня что-нибудь выпить. Я согласилась. Жена у него чудовище. Помнишь то жуткое вечернее платье, мы его видели в витрине у Бонуита? Ты еще сказала, что для такого платья нужна тоненькая-претоненькая...
-- То, зеленое?
-- Вот она и была в нем! А бедра у нее! Она все ко мне приставала -- не родня ли Симор той Сюзанне Гласс, у которой мастерская на Мэдисон-авеню -- шляпы!
-- А он то что говорил? Этот доктор?
-- Да так, ничего особенного. И вообще мы сидели в баре, шум ужасный.
-- Да, но все-таки ты ему сказала, что он хотел сделать с бабусиным креслом?
-- Нет, мамочка, никаких подробностей я ему не рассказывала. Но может быть, удастся с ним еще поговорить. Он целыми днями сидит в баре.
-- А он не говорил, что может так случиться -- ну в общем, что у Симона появятся какие-нибудь странности? Что это для тебя _о_п_а_с_н_о?
-- Да нет, -- сказала дочь. -- Видишь ли, мам, для этого ему нужно собрать всякие данные. Про детство и всякое такое. Я же сказала -- мы почти не разговаривали: в баре стоял ужасный шум.
-- Ну что ж... А как твое синее пальтишко?
-- Ничего. Прокладку из-под плеч пришлось вынуть.
-- А как там вообще одеваются?
-- Ужасающе. Ни на что не похоже. Всюду блестки -- бог знает что такое.
-- Номер у вас хороший?
-- Ничего. Вполне терпимо. Тот номер, где мы жили до войны, нам не достался, -- сказала дочь. -- Публика в этом году жуткая. Ты бы посмотрела, с кем мы сидим рядом в столовой. Прямо тут же, за соседним столиком. Вид такой, будто они приехали на грузовике.
-- Сейчас везде так. Юбочку носишь?
-- Она слишком длинная. Я же тебе говорила.
-- Мюриель, ответь мне в последний раз -- как ты? Все в порядке?
-- Да, мамочка, да! -- сказала дочка. -- В сотый раз -- - да!
-- И тебе не хочется домой?
-- Нет, мамочка, нет!
-- Папа вчера сказал, что он готов дать тебе денег, чтобы ты уехала куда-нибудь одна и все хорошенько обдумала. Ты могла бы совершить чудесное путешествие на пароходе. Мы оба думаем, что тебе...
-- Нет, спасибо, -- сказала дочь и села прямо. -- Мама, этот разговор влетит в...
-- Только подумать, как ты ждала этого мальчишку всю войну, то есть только подумать, как все эти глупые молодые жены..
-- Мамочка, давай прекратим разговор. Симор вот-вот придет.
-- А где он?
-- На пляже.
-- На пляже? Один? Он себя прилично ведет на пляже?
-- Слушай, мама, ты говоришь про него, словно он буйно помешанный.
-- Ничего подобного, Мюриель, что ты!
-- Во всяком случае, голос у тебя такой. А он лежит на песке, и все. Даже халат не снимает.
-- Не снимает халат? Почему?
-- Не знаю. Наверно, потому, что он такой бледный.
-- Боже мой! Но ведь ему необходимо солнце! Ты не можешь его заставить?
-- Ты же знаешь Симора, -- сказала дочь и снова скрестила ножки. -- Он говорит -- не хочу, чтобы всякие дураки глазели на мою татуировку.
-- Но у него же нет никакой татуировки! Или он в армии себе что-нибудь наколото?
-- Нет, мамочка, нет, миленькая, -- сказала дочь и встала. -- Знаешь что, давай я тебе позвоню завтра.
-- Мюриель! Выслушай меня! Только внимательно!
-- Слушаю, мамочка! -- Она переступила с ноги на ногу.
-- В ту же секунду, как только он скажет или сделает что-нибудь странное, -- ну, ты меня понимаешь, немедленно звони! Слышишь?
-- Мама, но я не боясь Симора!
-- Мюриель, дай мне слово!
-- Хорошо. Даю. До свидания, мамочка! Поцелуй папу. -- И она повесила трубку.
Дальше

Когда зазвонил телефон, седовласый мужчина не без уважительности спросил молодую женщину, снять ли трубку -- может быть, ей это будет неприятно? Она повернулась к нему и слушала словно издалека, крепко зажмурив один глаз от света;
другой глаз оставался в тени -- широко раскрытый, но отнюдь не
наивный и уж до того темно-голубой, что казался фиолетовым.
Седовласый просил поторопиться с ответом, и женщина приподнялась -- неспешно, только-только что не равнодушно -- и оперлась на правый локоть. Левой рукой отвела волосы со лба.
-- О господи, -- сказала она. -- Не знаю. А по-твоему как быть?
Седовласый ответил, что, по его мнению, снять ли трубку, нет ли, один черт, пальцы левой руки протиснулись над локтем, на который опиралась женщина, между ее теплой рукой и боком, поползли выше. Правой рукой он потянулся к телефону. Чтобы снять трубку наверняка, а не искать на ощупь, надо было приподняться, и затылком он задел край абажура. В эту минуту его седые, почти совсем белые волосы были освещены особенно выгодно, хотя, может быть, и чересчур ярко. Они слегка растрепались, но видно было, что их недавно подстригли -- вернее, подровняли. На висках и на шее они, как полагается, были короткие, вообще же гораздо длиннее, чем принято, пожалуй даже, на "аристократический" манер.
-- Да? -- звучным голосом сказал он в трубку.
Молодая женщина, по-прежнему опершись на локоть, следила за ним. В ее широко раскрытых глазах не отражалось ни тревоги, ни раздумья, только и видно было, какие они большие и темно-голубые.
В трубке раздался мужской голос -- безжизненный и в то же время странно напористый, почти до неприличия взбудораженный:
-- Ли? Я тебя разбудил?
Седовласый бросил быстрый взгляд влево, на молодую женщину.
-- Кто это? -- спросил он. -- Ты, Артур?
-- Да, я. Я тебя разбудил?
-- Нет-нет. Я лежу и читаю. Что-нибудь случилось?
-- Правда я тебя не разбудил? Честное слово?
-- Да нет же, -- сказал седовласый. -- Вообще говоря, я уже привык спать каких-нибудь четыре часа...
-- Я вот почему звоню, Ли: ты случайно не видал, когда уехала Джоана? Ты случайно не видал, она не с Эленбогенами уехала?
Седовласый опять поглядел влево, но на этот раз не на женщину, которая теперь следила за ним, точно молодой голубоглазый ирландец-полицейский, а выше, поверх ее головы.
-- Нет, Артур, не видал, -- сказал он, глядя в дальний неосвещенный угол комнаты, туда, где стена сходилась с потолком. -- А разве она не с тобой уехала?
-- Нет, черт возьми. Нет. Значит, ты не видал, как она уехала?
-- Да нет, по правде говоря, не заметил. Понимаешь, Артур, по правде говоря, я вообще сегодня за весь вечер ни черта не видел. Не успел я переступить порог, как в меня намертво вцепился этот болван -- то ли француз, то ли австриец, черт его разберет. Все эти паршивые иностранцы только и ждут, как бы вытянуть из юриста даровой совет. А что? Что случилось? Джоанна потерялась?
-- О черт. Кто ее знает. Я не знаю. Ты же знаешь, какова она, когда налакается и ей не сидится на месте. Ничего я не знаю. Может быть, она просто...
-- А Эленбогенам ты звонил? -- спросил седовласый.
-- Звонил. Они еще не вернулись. Ничего я не знаю. Черт, я даже не уверен, что она уехала с ними. Знаю только одно. Только одно, черт подери. Не стану я больше ломать себе голову. Хватит с меня. На этот раз я твердо решил. С меня хватит. Пять лет. Черт подери.
-- Послушай, Артур, не надо так волноваться, -- сказал седовласый. -- Во-первых, насколько я знаю Эленбогенов, они наверняка взяли такси, прихватили Джоанну и махнули на часок-другой в Гринвич-Вилледж. Скорее всего, они все трое сейчас ввалятся...
-- У меня такое чувство, что она развлекается там на кухне с каким-нибудь сукиным сыном. Такое у меня чувство. Она, когда налакается, всегда бежит на кухню и вешается на шею какому-нибудь сукиному сыну. Хватит с меня. Клянусь богом, на этот раз я твердо решил. Пять лет, черт меня...
-- Ты откуда звонишь? -- спросил седовласый. -- Из дому?
-- Вот-вот. Из дому. Мой дом, мой милый дом. О черт.
-- Слушай, не надо так волноваться... Ты что... ты пьян, что ли?
-- Не знаю. Почем я знаю, будь оно все проклято.
-- Ну погоди, ты вот что. Ты успокойся. Ты только успокойся, -- сказал седовласый. -- Господи, ты же знаешь Эленбогенов. Скорей всего, они просто опоздали на последний поезд. Скорей всего, они с Джоанной в любую минуту ввалятся к тебе с пьяными шуточками и...
-- Они поехали домой.
-- Откуда ты знаешь?
-- От девицы, на которую они оставили детей. Мы с ней вели весьма приятную светскую беседу. Мы с ней закадычные друзья, черт подери. Нас водой не разольешь.
-- Ну, ладно. Ладно. Что из этого? Может, ты все-таки возьмешь себя в руки и успокоишься? -- сказал седовласый. -- Наверно, они все прискачут с минуты на минуту. Можешь мне поверить. Ты же знаешь Леону. Уж не знаю, что это за чертовщина, но, когда они попадают в Нью-Йорк, всех их сразу одолевает это самое коннектикутское веселье, будь оно неладно. Ты же сам знаешь.
-- Да, да. Знаю. Знаю. А, ничего я не знаю.
-- Ну, конечно, знаешь. Попробуй представить себе, как было дело. Эти двое, наверно, просто силком затащили Джоанну...
-- Слушай. Ее сроду никому никуда не приходилось тащить силком. И не втирай мне очки, что ее кто-то там затащил.
-- Никто тебе очки не втирает, -- спокойно сказал седовласый.
-- Знаю, знаю! Извини. О черт, я с ума схожу. Нет, я правда тебя не разбудил? Честное слово?
-- Если б разбудил, я бы так и сказал, -- ответил седовласый. Он рассеянно выпустил руку женщины. -- Вот что, Артур. Может, послушаешься моего совета? -- Свободной рукой он взялся за провод под самой трубкой. -- Я тебе серьезно говорю. Хочешь выслушать дельный совет?
-- Д-да. Не знаю. А, черт, я тебе спать не даю. И почему я просто не перережу себе...
-- Послушай меня, -- сказал седовласый. -- Первым делом, это я тебе серьезно говорю, ложись в постель и отдохни. Опрокинь стаканчик чего-нибудь покрепче на сон грядущий, укройся...
-- Стаканчик? Ты что, шутишь? Да я, черт подери, за последние два часа, наверно, больше литра вылакал. Стаканчик! Я уже до того допился, что сил нет...
-- Ну ладно, ладно. Тогда ложись в постель, -- сказал седовласый. -- И отдохни, слышишь? Подумай, ну что толку вот так сидеть и мучиться?
-- Да, да, понимаю. Я бы и не волновался, ей-богу, но ведь ей нельзя доверять! Вот клянусь тебе. Клянусь, ей ни на волос нельзя доверять. Только отвернешься, и... А-а, что говорить... Проклятье, я сума схожу.
-- Ладно. Не думай об этом. Не думай. Может ты сделать мне такое одолжение? -- сказал седовласый. -- Попробуй-ка выкинуть все это из головы. Похоже, ты... честное слово, по-моему, ты делаешь из мух и...
-- А знаешь, чем я занимаюсь? Знаешь, чем я занимаюсь?! Мне очень совестно, но сказать тебе, чем я, черт подери, занимаюсь каждый вечер, когда прихожу домой? Сказать?
-- Артур, послушай, все это не...
-- Нет, погоди. Вот я тебе сейчас скажу, будь оно все проклято. Мне просто приходится держать себя за шиворот, чтоб не заглянуть в каждый стенной шкаф, сколько их есть в квартире -- клянусь! Каждый вечер, когда я прихожу домой, я так и жду, что по углам прячется целая орава сукиных сынов. Какие-нибудь лифтеры! Рассыльные! Полицейские!..
-- Ну, ладно. Ладно, Артур. Попробуй немного успокоиться, -- сказал седовласый. Он бросил быстрый взгляд направо: там на краю пепельницы лежала сигарета, которую закурили раньше, до телефонного звонка. Впрочем, она уже погасла, и он не соблазнился ею. -- Прежде всего, -- продолжал он в трубку, -- я тебе сто раз говорил, Артур: вот тут-то ты и совершаешь самую большую ошибку. Ты понимаешь, что делаешь? Сказать тебе? Ты как нарочно -- я серьезно говорю, -- ты просто как нарочно себя растравляешь. В сущности, ты сам внушаешь Джоанне... -- Он оборвал себя на полуслове. -- Твое счастье, что она молодец девочка. Серьезно тебе говорю. А по-твоему, у нее так мало вкуса, да и ума, если уж на то пошло...
-- Ума! Да ты шутишь? Какой там у нее, к черту, ум! Она просто животное!
Седовласый раздул ноздри, словно ему вдруг не хватило воздуха.
-- Все мы животные, -- сказал он. -- По самой сути все мы -- животные.
-- Черта с два. Никакое я не животное. Я, может быть, болван, бестолочь, гнусное порождение двадцатого века, но я не животное. Ты мне этого не говори. Я не животное.
-- Послушай, Артур. Так мы ни до чего не...
-- Ума захотел. Господи, знал бы ты, до чего это смешно. Она-то воображает, будто она ужасная интеллектуалка. Вот где смех, вот где комедия. Читает в газете театральные новости и смотрит телевизор, покуда глаза на лоб не полезут, значит, интеллектуалка. Знаешь, кто у меня жена? Нет, ты хочешь знать, кто такая моя жена? Величайшая артистка, писательница, психоаналитик и вообще величайший гений во всем Нью-Йорке, только еще не проявившийся, не открытый и не признанный. А ты и не знал? О черт, до чего смешно, прямо охота перерезать себе глотку. Мадам Бовари, вольнослушательница курсов при Колумбийском университете. Мадам...
-- Кто? -- досадливо переспросил седовласый.
-- Мадам Бовари, слушательница лекций на тему "Что нам дает телевидение". Господи, знал бы ты...
-- Ну ладно, ладно. Не стоит толочь воду в ступе, -- сказал седовласый. Повернулся и, поднеся два пальца к губам, сделал женщине знак, что хочет закурить. -- Прежде всего, -- сказал он в трубку, -- черт тебя разберет, умный ты человек, а такта ни на грош. -- Он приподнялся, чтобы женщина могла за его спиной дотянуться до сигарет. -- Серьезно тебе говорю. Это сказывается и на твоей личной жизни, и на твоей...
-- Ума захотел! Фу, помереть можно! Боже милостивый! А ты хоть раз слыхал, как она про кого-нибудь рассказывает, про какого-нибудь мужчину? Вот выпадет у тебя минутка свободная, сделай одолжение, попроси, чтобы она тебе описала кого-нибудь из своих знаковых. Про каждого мужчину, который попадается ей на глаза, она говорит одно и то же: "Ужасно симпатичный". Пусть он будет распоследний, жирный, безмозглый, старый...
-- Хватит, Артур, -- резко перебил седовласый. -- Все это ни к чему. Совершенно ни к чему. -- Он взял у женщины зажженную сигарету. Она тоже закурила. -- Да, кстати, -- сказал он, выпуская дым из ноздрей, -- а как твои сегодняшние успехи?
-- Что?
-- Как твои сегодняшние успехи? Выиграл дело?
-- Фу, черт! Не знаю. Скверно. Я уже собирался начать заключительную речь, и вдруг этот Лисберг, адвокат истца, вытащил откуда-то дуру горничную с целой кучей простынь в качестве вещественного доказательства, а простыни все в пятнах от клопов. Брр!
-- И чем же кончилось? Ты проиграл? -- спросил седовласый и опять глубоко затянулся.
-- А ты знаешь, кто сегодня судил? Эта старая баба Витторио. Черт его разберет, почему у него против меня зуб. Я и слова сказать не успел, а он уже на меня накинулся. С таким не сговоришь, никаких доводов не слушает.
Дальше

Была какая-то литературоведческая теория о чтении, как о хождении по бесконечной элипсе. "Нельзя дважды войти в одну и ту же реку", как говорил Гераклит. Если вообще входим в реку или всего лишь кружим около нее и наблюдаем... Или мухи кружат у нас в голове и мы гоняемся за ними. Но это уже из другого классика, другой стиль, другая суматоха...
Вошла муха в голову - отыскать рассказ, который читала в прошлом. Не помню ни автора, ни заглавия. Склоняюсь к мысли, что рассказ Сэлинджера... Так и закружила опять около его рассказов в надежде, что найду что-то новое из тех блестящих вещиц, что прячутся в хорошей литературе, и как сорока затащу в свое гнездышко.
Два рассказа - в последующих постах...

Андреас Шпрее говорил, что настоящая свобода не озирается на пользу. А какая польза от такой свободы?

То, что было в моих постах - игра в кубики... отрывки из романа, у которого был коммерческий успех. Я удалила все, что можно было определить, как причинность или оркестрация темы. Оставила то, что может быть интересным. В результате получился довольно пресненкий рассказик...
При хорошей разработке вышла бы неплохая литература. Может быть, не так хорошо расходящаяся...
Все-таки, дело занятное - деконструировать...

...

В отсветах розового сияния Лондон обоняет запах новых надежд. Новый год наступает, он принесет с собой празднование, и сожаление, и блаженную забывчивость. Новые листья и новый выбор. Простое решение назвать год другим именем заставляет людей верить, что это все изменит. Не меняет. Вечер четверга ничем не отличается от утра пятницы. Меняется лишь последняя цифра, а люди громко требуют новизны. Они слишком много съели и слишком много выпили, и сгодится любой предлог, чтобы начать все сначала.
Салли звонит Джонатану. Говорит, что, пожалуй, она передумала. Джонатан вне себя от радости, восторга, экстаза. Он мчится в квартирку, проезжая два раза на красный свет и трижды на радары дорожной полиции. Салли стоит большего, чем штрафы и аннулированные водительские права; Салли стоит больше, чем Джонатан может сосчитать. Они любят друг на друга на полу в гостиной. Потом смотрят видео и заказывают пиццу - с добавочной порцией грибов для Салли и двойным перцем для Джонатана. Они с радостью забирают свои половинки пицц у обрадованного хорошими чаевыми посыльного. Салли выбегает в магазин, пока Джонатан звонит в круглосуточную службу заказов авиабилетов и бронирует два места до Малаги туда и обратно. В Малаге они предполагали провести медовый месяц. В Малаге они распланируют всю оставшуюся жизнь. Салли довольна, что не выбросила подвенечное платье. Кроме того, во всем этом напряге она потеряла килограмм семь. Что может быть лучше? Полет первым классом назначен на послезавтра, и Джонатан даже осмеливается зарезервировать первоклассный номер в первоклассном отеле. Он изумляет самого себя, не говоря уж о Салли. Салли и ее будущий муж остаются в постели, пока не приходит пора спуститься в метро. Салли очень нравится секс. Джонатан удивлен ее дерзостью. Удивлен и впечатлен. В разлуке они оба многому научились. Салли сказала бы, что новый опыт стоил разлуки. Но пока не скажет. Она извлекает выгоды из виноватости Джонатана и пока не собирается снимать его с крючка.
Они счастливы, они любят, и все в порядке в этом мире.
...
Салли и Джонатан ехали в Хитроу. Джонатан вел себя, как законченный урод. Он беспрестанно злился и обижался, и в конце концов обругал двух монахинь, сидевших напротив, усомнившись в их телесной святости . Салли поняла, что одной ей гораздо лучше, и заявила, что не может с ним остаться. Однако это заявление она сделала, лишь очутившись в зале отлета, сохранив свой билет и паспорт, но разорвав документы Джонатана на двадцать семь мелких кусочков. Она спустила их в туалет, куда зашла под предлогом преждевременных месячных. Если бы Джонатан знал, что сумочка Салли предназначена исключительно для тампонов и косметики, а не для билетов, паспортов и программы их отдыха, он бы никогда не доверил ей бумаги и она бы не смогла сделать ничего подобного. А так Салли улетела в Малагу, счастливая и одинокая, а Джонатан безлюбым остался на земле.
И с тех пор никто не жил долго и счастливо. Кроме Кушлы. Да и та более или менее.

...

Дэвид беседует с Джонатаном.
Ранним вечером мужчины сидят в пабе; ныне Джонатан обходит стороной бары Вест-Энда, они навевают ему воспоминания, а он предпочитает не вдаваться в прошлое. И, конечно, Джонатан никак не ожидал, что какой-то поддатый малый в половине седьмого вечера устроит ему допрос с пристрастием. Паб, каких много в Вест-Энде: обязательные диккенсовские гравюры для заманивания туристов и смелое отклонение от нормы - темно-зеленые обои. В пику обычным темно-красным. У хозяйки есть вкус. Точнее, был бы, не будь хозяйка конгломератом. На самом деле вопросы декора решает группа совладельцев - щупая образцы где-то по ту сторону шоссе М25; конгломерат подбирает для своих многочисленных пабов оригинальные и абсолютно идентичные цвета и мебель. Это ничем не примечательное питейное заведение посещают пожилые туристы из Австралии, молодые завсегдатаи - по пути в более интересное место, да зрелые мужчины, спешащие выпить по паре кружек, прежде чем сесть в пригородный поезд. Или не сесть. Джонатан теперь принадлежит к категории зрелых мужчин.
Дэвид наблюдает за Джонатаном сквозь кружку одинокого посетителя; затем мужчин сплачивает за общим столиком пустой треп. Разговор катится от премьер-лиги к старинному элю, от Роббо <Популярный спортивный обозреватель> к радио, откуда уже опять не далеко до футбола. Спустя несколько минут, а может быть часов, пьяный Джонатан отхаркивает свое прошлое:
- Сука. Тварь. Гадина. Всю жизнь мне испоганила. Тварь. Сука.
Некоторая нечленораздельность Джонатана, влившего в себя две пинты пива и три порции виски, вызвана как яростью, захлестывающей ему рот, так и алкоголем, что плещется в пустом желудке.
Дэвид пробует задать чуть менее деликатный вопрос:
- Ваша жена?
- Не-а. Секретарша.
В эти четыре слога Джонатан вкладывает бешеную злость другого, более короткого и древнего словца, обильно сдабривая его едкой желчью брошенного мужчины. Дэвид берется за дело: заказывает выпивку, медленно прихлебывает пиво и лениво колупает ногтем струп на сердце Джонатана. В том месте, где когда-то обитала гордость.
- Напортачила с работой? И свалила?
- Она со мной напортачила. И свалила. Ни с того, ни с сего. Кинула, как последнего придурка. А у меня все было на мази. Я любил девушку, мы с ней со школы вместе, потрясающая девчонка, такая милая. Правда. Дико хорошая девчонка. Мы жили в отличной квартирке, и на работе я нормально продвигался, и свадьбу уже назначили, и никаких проблем. А мне просто захотелось... ну, сам понимаешь... - Даже будучи пьяным, воспитанный Джонатан не смог выдавить неджентльменское "сходить на сторону".
- Так она у тебя не первая любовница?
- Любовница? Слишком сильно сказано. Да какая она любовница! У меня никогда и не было любовниц, так, иногда... когда перепьешь... ну там, пообжимаешься, или еще что. Но ничего особенного, правда. Ничего серьезного. Понимаешь, Салли, моя невеста... то есть была невестой... так вот у нас с ней все было... - Джонатан подыскивает слово, находит, улыбкой хвалит себя за интеллектуальное проворство и изрекает единственно точное определение:
- ...классно.
Дэвид кивает, утонченный, прекрасный и понимающий. Он закуривает новую сигарету и еще медленнее отхлебывает пиво.
Джонатан с упоением развивает тему:
- Мы с Салли были классной парой. Бывало, конечно, что я… ну понятно, да?
- Отклонялся?
- Точно, отклонялся. Но я никогда бы ее не обидел. Я любил ее. Любил. И Салли никогда бы ничего не узнала, а если не знаешь, то и не расстраиваешься, верно?
Вместо ответа Дэвид подносит к губам кружку, увиливая от лжи.
Приняв молчание за согласие, Джонатан продолжает:
- И ведь у меня в мыслях ничего такого не было! Знаешь, как бывает, я просто подумал: ладно, хрен с ним! Вот девчонка, потрясающая... я о секретарше говорю... балдежная, и мы могли бы немножко оторваться, а к свадьбе я завяжу, и женюсь, и заживу счастливо, так ведь? И никаких обид.
- Значит, ты хотел разделаться с этим романом до свадьбы?
- Послушай... роман, любовница - это слишком серьезные слова. Мне просто хотелось чего-нибудь легкого. Чтобы не расстраивать Сэл. И ничего больше. Я и не думал, что все рухнет. Я только хотел... даже не знаю. Если честно, наверное, мне было лестно. Она была такая… Правда. Ну мы и оторвались.
- Но ты не собирался и после свадьбы вот так отрываться?
- Нет. Конечно, нет. - Джонатан опрокидывает в рот двойную порцию виски и утишает ошалевшее горло затяжным глотком эля. - Таких планов у меня не было. Я любил Сэл. И не стал бы изменять ей после свадьбы. Это ведь не правильно, верно? Я любил мою Салли.
Джонатан, шатаясь, встает с заново обитой и уже прожженной сигаретами скамьи и устремляется в туалет. Ширинку он расстегивает, еще не дойдя до двери, и завершает слезливую фразу, обращаясь к унитазу:
- Я люблю мою Салли.
К закрытию паба Дэвид узнает все до мельчайших подробностей о провалившихся планах Джонатана вернуть Салли. О мольбах и уговорах, цветах, шоколаде и шампанском. О том, как лучший друг Джонатана переспал с Салли, но тут все в порядке. Джонатан простил обоих. Правда, сначала он простил Джима.
- Она же сама его попросила. Ей был нужен хоть кто-нибудь. Это я во всем виноват, а кто же еще? Только я. Джим сказал, что она плакала. Знаешь ведь, как это бывает.
В конце концов он простил и Салли. Понял, почему она это сделала то, что ей казалось необходимым сделать. Сюзи тоже простила Салли и Джима. После того, как Джим свозил ее на две недели во Флориду. А в выходные - на ферму здоровья. Все было прощено, но ничего не забыто. Они даже пару раз поужинали вчетвером, пытаясь делать вид, будто могут остаться друзьями, будто их общее прошлое действительно что-то значит. Но телесные флюиды, смешавшись, отменили прошлое, и Джонатан обнаружил, что потерял почти все: возлюбленную, доверие к лучшему другу и свою маленькую, но отличную компанию. У него осталась только работа, но и на нее ему теперь почти наплевать. Все покатилось ко всем чертям, и все из-за нее.
Попетляв два квартала, Джонатан и Дэвид переместились в китайскую ночную забегаловку. Принесли креветочные крекеры.
Джонатан объяснил:
- Не знаю, как она это делала. Понимаешь, она вошла в комнату, и все увидели, какая она классная, все парни в конторе, но не это главное. Было что-то еще, особенное. Словно только я мог видеть ее красоту. - Он отбросил бесполезные палочки и принялся загребать рис с креветками и яйцом вилкой. - В общем, у меня и раньше бывали девушки, я ведь не святой, правда? И я по-настоящему любил Салли, мы были счастливы. Но это ... это было... ох, даже не знаю.
Джонатан задумался, креветка выпала из его открытого рта и угодила прямиком в холодный чай. Неловкими пальцами Джонатан выловил членистоногое и положил на скатерть, вокруг креветки мелким прудом разлилось пятно жира и слабого чая.
- Это походило на любовь? - подсказал Дэвид.
Мотнув головой, Джонатан выплюнул еще одну креветку:
- Нет! Да нет же. Это была точно не любовь. Про любовь-то я знаю. Это было больше, чем любовь... знаешь, как гонят в иностранных фильмах, желание там, страсть, и... я словно не мог иначе. Я честно не мог ничего с собой поделать. И дело не только в сексе, хотя это был полный отпад. Мне просто хотелось быть с ней. Быть рядом.
- Тебе требовалось ее присутствие?
Джонатан замер, покачал головой и положил вилку, нагруженную едой:
- Да. Нет. Может быть. Знаешь, что? Я чувствовал ее, когда она была в соседней комнате. Чувствовал ее присутствие. Мне не надо было ее видеть. Я и так знал, что она рядом. Просто знал. Странно. И знаешь, старик, звучит по-дурацки, конечно, но я любил ее. По-настоящему любил, чтоб ее!
Дэвид кивает красивой головой, понукая сотрапезника к дальнейшим откровениям. Но сотрапезник больше не может откровенничать. Джонатан плачет. Крупные слезы падают на скатерть, смешиваясь с жасминовым чаем, жиром и крекерными крошками. Джонатан давно так не плакал, он и не знал, что еще способен на такое. Спустя немного времени слова сами собой потекли из его усталого рта:
- Я любил ее. Понимаешь? И до сих пор люблю. Не знаю, где она и как ее найти, и я буду пытаться вернуть Салли, потому что не знаю, что еще делать. Но я никогда не полюблю Салли так, как люблю ее... - Джонатан пожал плечами и встал, возвращаясь к реальности с унылым смешком. - И никогда ничего похожего я больше не испытаю. Это точно. Никогда.
Оплатив счет, Джонатан в одиночестве плетется домой, а Дэвид понимающе кивает. Потому что теперь он стал мудрее.