Психолог Ирина Медведева в соавторстве с Татьяной Шишовой написала за последние годы много книг, названия которых говорят сами за себя: «Безобразия в образовании», «Логика глобализма», «Потомки царя Ирода» (о практике «планирования семьи»), «Приказано не рожать», «Иван Царевич, он же серый волк» (о влиянии СМИ на детей и молодежь) и другие.

http://www.odigitria.by/2016/10/07/odinochestvo-beda-vina-roskosh-irina-medvedeva/

 

Мы решили поговорить с Ириной Яковлевной об одиночестве человека в современном мире, потому что эта тема, как нам представляется, очень близка е й — как ученому, как психологу-практику и как православной христианке.

 

 -Вы согласны с тем, что одиночество человека в мире — это характерный признак именно сегодняшнего дня? Что в иные эпохи человек был менее одинок?

-Да ведь мы все очень хорошо чувствуем, что раньше, хотя бы в советские годы, общение было другим. Люди не смотрели телевизор столько, сколько смотрят его сейчас. Телевизор не занимал душу и сознание человека так, как сейчас, не создавал этого суррогата — суррогата общения и сопереживания. Люди любили ходить друг к другу в гости, часами говорили по телефону, многие любили писать длинные письма. Душа и ум человека пребывали в напряжении, в ожидании. Люди ждали встречи, чтобы пообщаться. Как ни парадоксально, тогдашний режим с его информационным и духовным недокормом тому способствовал. И, заметьте, общение не сводилось к примитивному обмену информацией.

 

В дружеских встречах была еще какая-то таинственная радость. Существует ведь тайна отношений: и любовь, и дружба, и вообще любое тяготение людей друг к другу таинственны. Непонятно, почему эти двое любят друг друга, и точно так же непонятно, почему те двое становятся друзьями. Когда перекрывается эта таинственная глубина, когда человек становится одномерным — оскудевает любовь. И дружба — как форма любви. Люди становятся одинокими. Но это не тот случай, когда от одиночества страдают. Люди не страдают, потому что этого не осознают, и такое нестрадание, быть может, пострашнее страдания. Человек не хочет менять телевизор на живое общение: он не хочет отрываться от компьютера, чтобы увидеть другого человека. Насколько нужно быть душевно поврежденным, чтобы поглощать все эти мыльные сериалы, все эти пошлейшие шоу-программы, чтобы это заменяло живых людей! Здесь какой-то замкнутый круг: чем больше люди смотрят телевизор, тем больше они опустошаются, а чем больше опустошены, тем меньше у них того, чем они могли бы поделиться с другими, тем они друг для друга скучнее и тем, соответственно, меньше причин для встреч.

Вот почему сегодня принято утилитарное, функциональное отношение к человеку — о нем вспоминают только тогда, когда он зачем-то нужен.

-Но не в телевизоре же причина!

-Не в нем, конечно. Телевизор скорее следствие, он — наркотик, который принимают, чтобы заглушить боль. Главная, может быть, причина того, что мы не хотим или не можем сегодня общаться,- это глубокое и далеко не всегда осознаваемое чувство стыда. Стыда за то, что произошло. За то, что мы позволили сделать. Вместе с советской властью мы отдали свою страну, отдали те ценности, которые все же сохранялись в ее условиях. А главное, за что? За бантики, фантики, наклейки. Больная совесть — вот что разобщило людей сегодня. Мы просто не хотим признаться себе и друг другу, что несем ответственность за происшедшее, что виновны, что поддались соблазнам, и не признаемся в этом глубоко захороненном стыде ни самим себе, ни другим. Не встречаемся с друзьями, потому что не хотим видеть сообщников, которые одним своим присутствием напоминают нам о содеянном.

 

Мы предали своих бабушек и дедушек, отцов и матерей, которые жили при советской власти и верили в какие-то идеалы — ложные, да, но все же более высокие, чем нынешние, совсем уж убогие, трехкопеечные (хотя и стоят иногда миллионы) идолы и кумиры. А сегодня мы предаем своих детей, позволяя воцариться такому чудовищному злу, как ювенальная юстиция.

 

Принято говорить, что мы живем сегодня в деидеологизированном обществе. Но на самом деле нам вот уже двадцать лет кряду впаривают вполне определенную идеологию. Одиночество — это следствие навязываемой идеологии эгоизма. Именно навязываемой! А эгоистическая идеология ведет к пресекновению жизни. И совершенно ясно, кто автор всего этого — тот, кого лучше не поминать к ночи.

 

Вы помните, с чего эта идеология начиналась? Мы заглатывали те подлые установки, которыми были переполнены СМИ,

- про то, что хватит кормить Африку и Латинскую Америку, когда самим нечего есть.

Потом перешли к Союзу: хватит кормить нахлебников типа Средней Азии, в которой, кроме дынь и хлопка, ничего нет, а ртов хоть отбавляй — плодятся, как кролики.

Советский Союз распался — взялись за Россию, заговорили о дотационных, депрессивных регионах: они, дескать, только берут и ничего не дают.

Вскоре пошли дальше: советовали людям поменьше интересоваться тем, что происходит вокруг, особенно политикой, а больше внимания уделять семейным делам.

В конце концов и до семьи добрались — о самых близких, оказывается, тоже не надо заботиться.

 

Недавно одна моя знакомая — мы с нею ходим в один храм — сказала, что посещает замечательные курсы при наркодиспансере, где лечится ее муж, и там ей объяснили, что мужа надо оставить, потому что у нее своя жизнь, и ее ни в коем случае не следует отдавать мужу-алкоголику. Ему же все равно уже не помочь, к чему бессмысленные жертвы?

Эта идеология — «ты должен заботиться прежде всего о себе и любить себя» — пронизывает общество, и как тут не быть одиночеству? Ведь общение — оно всегда затратно. Всегда хоть маленькая, но жертва. Мы имеем дело с расцветшим безрелигиозным гуманизмом. Гуманизм может казаться хорошим, только пока он еще не расцвел, пока это бутон. Тогда нам кажется, что все мы братья и все друг друга любим. А потом, когда гуманизм с его витальными, низовыми ценностями расцветает, люди подсаживаются на иглу комфорта и готовы за него отдать не только общение с друзьями, но и самых близких родных. Вот тут-то и становится ясно, что розовый бутон вовсе не был бутоном розы.

 

 -Я часто вспоминаю рассказы своих старших родных о войне и думаю: неужели нам всенародное бедствие нужно для того, чтобы вновь ощутить себя братьями и сестрами? Подобные мысли, кстати, возникают у многих старых людей, пытающихся сегодня осмыслить пережитое и переживаемое.

-Да, от людей старшего поколения мы знаем, что Великая Отечественная война — всенародное бедствие, которое можно было пережить и преодолеть только всем миром и только принося себя в жертву за други своя (Ин. 15, 13),- сплачивала людей. Но ведь и сегодня идет война, а мы не хотим себе в этом признаться. Это очень страшная война, и она имеет, с одной стороны, скрытый характер, с другой, в духовном отношении,- уже очень открытый. А люди этого не чувствуют, они не хотят оторваться от своего комфорта, от своего телевизора. Им кажется, что пронесет как-нибудь, устроится, а сегодня по телевизору такая интересная передача…

 

Война, о которой мы уже начали здесь говорить,- война Бога и диавола. Враг рода человеческого очень успешно прекращает этот род. Мы теряем по миллиону в год, это военные потери. И не только никак не объединимся, но, напротив, все больше атомизируемся. Если ситуация не переменится, наступит то, что называют точкой невозврата.

 

Но Господь милостив; ближайшие перспективы должны, наконец, напугать нас по-настоящему. Если мы не проснемся, если мы проспим введение ювенальной юстиции, то очень скоро любая тетка из органов опеки сможет прийти в любой дом и забрать детей — только потому, что она увидела трещину в потолке, или мама дала ребенку подзатыльник, а он кому-то на это пожаловался, или соседи видели, как дети поливают грядки — налицо эксплуатация детского труда.

Морально и духовно мы практически сдали своих детей, но когда нам предложат сдать их еще и физически — нам придется преодолеть свой эгоизм, свое уютное одиночество, свое безоблачное уединение — и объединиться. У нас, у русских, большое преимущество перед Европой: мы хорошо знаем, что такое ГУЛаг, и это поможет нам распознать новый ГУЛаг, только другой, комфортный — тот, который для нас сейчас строят. Мы с моим постоянным соавтором Татьяной Шишовой недавно были в Швеции, в Дании, в Финляндии. Мы видели, что там происходит: люди боятся пикнуть, хотя многие из них в ужасе от тоталитарной и при этом законодательно закрепленной власти порока. В Швеции даже в солнечный день опасаются зашторивать окна. Потому что если окно зашторено — значит, семья что-то прячет, значит, ее надо проверить. Все должно быть прозрачно!

 

-Однако же на Западе люди открыты, доброжелательны, отзывчивы, а у нас…

-Я много езжу по нашей стране и не сказала бы, что россияне менее доброжелательны и отзывчивы, чем на Западе. Конечно, с недоброжелательностью можно столкнуться, но с нею и на Западе можно столкнуться в каких-то случаях. Наши люди на самом деле очень много помогают друг другу. Причем, по моим наблюдениям, гораздо более искренне, чем европейцы. И это дает надежду: то, что мы переживаем сейчас — еще не мрак, а только морок. Время, чтобы опомниться, пока есть.

 

-Мне представляется, что очень важно преодолевать этот морок всем нашим поведением, каждодневными поступками. В транспорте, например: бабушка, за которую вы заступились, попросив молодого человека уступить ей место,- она ведь уже не будет чувствовать себя одинокой.

 

-Но знаете, что самое интересное? Эти ребята тоже перестанут чувствовать себя одинокими, если вы сделаете им замечание и попросите уступить бабушке место. У меня есть личный опыт, позволяющий сделать кое-какие выводы психологического характера,- я ведь все-таки детский психолог. Несколько лет назад я дала себе слово: никогда не взирать спокойно на подобные картины — стоящую бабушку и сидящих парней. Я каждый раз подхожу к этим ребятам и говорю, что неплохо бы место уступить,- тихонечко, на ухо, чтоб не оскорбить их стыдливость. Правда, уши у них чаще всего заткнуты наушниками, поэтому вначале они считывают вашу речь с губ.

 

Потом вынимают наушник из одного уха, а в другом оставляют. И хотя кажется, что они не очень-то довольны моей просьбой подняться, уступить место старушке, лишиться комфорта — я каждый раз читаю в их глазах тайную и, возможно, неосознаваемую радость. Знаете почему? Потому что они не одиноки, раз кому-то из взрослых еще есть дело до них, до того, как они себя ведут; потому что есть еще взрослые, которые проявляют свою взрослую власть, а значит, небо еще не упало на землю и жить не так страшно. Они в какой-то степени, может быть, ненадолго, но успокоены и умиротворены моим замечанием. Так же, как и те подростки, которые идут по улице и разговаривают матом. Они ведь давно уже не ругаются матом, а именно разговаривают. Сделаешь замечание — фыркнут в ответ, но материться тут же прекращают, и лица просветляются.

 

Что еще нужно, чтобы увидеть, что мы предали и своих детей? То, что происходит сегодня — это какой-то молодежный холокост. В переводе на русский — жертвоприношение. Мы растим поколение людей, у которых не будет ни любви в истинном смысле этого слова, ни дружбы. Сплошное «партнерство». Потому что их развратили с младенчества, потому что, украв у них сокровенную и драгоценную тайну любви, взамен дали «секреты безопасного секса». Якобы заботясь об их счастье, мы растим их эгоистами, эгоцентриками и обрекаем на одиночество в будущем. Многие из них будут реально одиноки — не выдержат трудностей супружества, а то и вовсе не женятся и не обзаведутся детьми. Потому что семья, дети — это жертва, это затрата, это преодоление эгоизма.

 

-Да, я знаю много таких молодых людей — красивых, здоровых, умных, успешных, совершенно сознательно не спешащих обзаводиться семьями. Им нужны партнерши, но не нужны жены. И самое страшное — они не хотят продолжаться, детей иметь не хотят. Это уже почти патология… Но мы с Вами принадлежим к Церкви и должны поставить вопрос таким образом: может ли она воздействовать на общественную ситуацию?

 

 -Церковь, православное сообщество сегодня — авангард такого движения к норме. Причем сохранение, а особенно утверждение христианских ценностей уже приобретает форму исповедничества. Мир так быстро становится безумным, и это безумие насаждается как норма, даже как эталон. И получается, что только христиане имеют мужество открыто исповедовать норму. Это подвиг своего рода. Катастрофы не произойдет, по крайней мере, она будет отсрочена, если православные христиане соберутся с силами. Если мы не станем блеять, как овцы,- не овцы стада Христова, а овцы, ведомые на убой: дескать, мы бессильны, мы ничего не можем, да и не должны «лезть в политику». А должны только сидеть в своей спасительной норке и молиться, тем более что многие из нас не умеют ни писать статьи, ни выступать на митингах. В Великую Отечественную войну все воевали, каждый вносил свою лепту в Победу — и тот, кто бил по врагу прямой наводкой, и тот, кто шил варежки, и тот, кто воспитывал детей в эвакуированном детском доме, и кто растил хлеб, и кто ездил по фронтам с концертной бригадой. Каждому находилось дело.

 

И сегодня каждому найдется дело. Нужно встречаться с близкими по духу людьми, обсуждать ситуацию и решать, что делать. Даже обсуждать политику. Мы привыкли брезгливо к ней относиться, но сейчас не то время, когда можно позволить себе быть вне политики. Сегодня приходится вникать в политику, в законопроекты вникать, чтобы не проворонить какой-нибудь вредоносный закон, направленный на упразднение, на разрушение жизненной нормы. Чувство одиночества сегодня — это роскошь, недопустимая в условиях военного времени.

 

-Но разве верующие этого чувства не испытывают… хоть оно и роскошь, по Вашим словам? Его ведь все равно не избежишь.

-Да нет, конечно, одиночество нередко переживается как страдание, как мука. Но ведь и муку эту Господь посылает нам для того, чтобы мы на скорбном личном опыте познали: мы не одни, даже когда мы физически одиноки. Мы с Богом, а Он с нами — не бойся, только веруй (Мк. 5, 36). Что такое истинное переживание одиночества для верующего человека? Что для него самое страшное? Чувство богооставленности. Это страдание, которое испытывал Иов,- ему казалось, что он покинут Богом, и именно от этого, как написал в одном из своих прекрасных эссе архимандрит Рафаил (Карелин), а не от свалившихся на него несчастий он страдал больше всего. Но нам не стоит примерять эту ситуацию на себя. Даже самое слабое (как у большинства из нас) богообщение выводит человека из одиночества. В таком блестящем обществе святых — как можно чувствовать себя одиноким? Когда читаешь жития, не чувствуешь себя одиноким, напротив, чувствуешь себя счастливым оттого, что приобщился хоть немного к этой немыслимой, ни с чем не сравнимой красоте.

 

Если говорить об одиночестве как о личном чувстве, то оно очень субъективно, более субъективно, может быть, чем прочие наши чувства. Оно зависит от того, в чем и в ком человек нуждается, с кем и с какой именно целью он хотел бы общаться.

 

Мне представляется, что хроническое чувство одиночества свойственно в большинстве своем людям эгоцентричным. Они нуждаются в повышенном внимании, это с одной стороны, а с другой — по природному своему пессимизму считают, что вниманием этим обделены. А еще бывают люди с очень высокой самооценкой, с чувством собственной уникальности — они часто говорят о своем одиночестве, чтобы окружающие поняли, насколько этот человек для них недосягаем.

 

-Но ведь как часто бывает, что нам не хватает какого-то человека, может быть, одного-единственного — того, например, с кем мы могли бы обсудить какую-то мучительную, запутанную ситуацию.

-Не хватает человека — это все равно следствие эгоизма: мне не хватает. Чем так страдать, не лучше ли посмотреть вокруг, «где кто-то убит, и кто-то забыт, и кто-то один» — я цитирую строчку из поэмы Ольги Седаковой. Посмотреть и увидеть, сколько страждущих неподалеку от тебя, скольким не хватает именно человека рядом. Сколько людей из-за своей физической немощи не могут просто выйти на улицу…

 

Да, когда-то в нашу жизнь входят безвозвратные потери, и кто-то, в конце концов, остается совсем один. Но я на собственном опыте убедилась в том, что страдание оставшегося — это тоже следствие эгоизма, жалость к себе, саможаление. Полтора года назад у меня умер муж, с которым мы были близки, причем с детства — мы учились в одной школе. Когда по-настоящему любишь человека — думаешь не о том, как будешь теперь без него страдать (хотя очень страдаешь, скучаешь), а о его посмертной участи. Это так занимает тебя, и ты так на этом концентрируешься, что тебе до твоего одиночества попросту нет дела — не до того!

 

Вообще-то, мой уже немалый опыт показывает, что человек, у которого есть подлинная — любовная, а не функциональная — потребность в людях, не будет одинок. В одиночестве люди, как правило, виноваты сами.

с Ириной Медведевой беседовала Марина Бирюкова