Сказала мне семь лет назад женщина с удивительно яркими, молодыми глазами и добавила: «Потому что я живу со сказочником». Было совершенно непонятно, сколько ей лет, к тому же она была очень красива. Наверное, такой молодой и красивой может быть только очень счастливая женщина. 

Счастлива ли Лора? Никогда на этот вопрос не получишь честного ответа, потому что длинная жизнь не может состоять из одних только счастливых или несчастливых дней. Но ее жизнь была (и продолжает быть) наполнена смыслом — обожать своего МАЭСТРО. Быть рядом. Разговаривать. Вместе слушать шум дождя. Все это вместе, может быть, гораздо важнее престижной работы, успешной карьеры и даже радости иметь ребенка. Чего‑то в ее жизни не случилось, но она смогла из того, что было дано, создать свою жизнь и посвятить ее великому человеку.

Тонино не стало через пять лет после этого разговора — в 2012 году. Он был поэтом, художником, величайшей личностью ушедшего века. По сценариям Тонино Гуэрры снимали свои фильмы Феллини, Антониони, Тарковский. Вместе Тонино и Лора прожили почти сорок лет. В том, cемилетней давности, интервью была глава, где шла речь о начале их романа, первых встречах, неуловимых еще шагах навстречу друг другу, зарождающейся близости. И я написала от имени Лоры: «Это было самое лучшее и самое нежное время в моей жизни». Она мне ответила из Италии: «Ты сделала хорошее интервью, но там есть одна ошибка. Самое лучшее и самое нежное время в нашей жизни с Тонино — сейчас». Тонино было тогда восемьдесят семь лет. В девяносто два его не стало. И вот мы снова говорим с Лорой.

— Ты помнишь мое исправление? — спрашивает Лора.

— Еще бы! Оно меня поразило.

— Так вот. Я тоже ошиблась. Самые сильные, самые интенсивные связи, которые когда‑либо были между мной и Тонино, — сейчас. Именно теперь, когда его нет со мной рядом, в этом мире. У нас такая сильная связь, что она неразрывна. Она не уйдет, даже когда меня не станет, потому что мы говорим сейчас на его новом языке. Не буду подводить научную основу, но мы же все знаем, что ничто не исчезает — одно превращается в другое. Замечательный вопрос Шекспира: «Куда уходит белизна снега, когда снег тает?» И прекрасный ответ — «В красоту».

Он болел. И у него все болело. Я кричала, даже больше причитала, склоняясь над ним: «Тониночка, Тониночка, я тебя люблю и любила всю жизнь». Знаете, что он мне ответил — шепотом, потому что уже не мог громко говорить: «А я и теперь тебя люблю» («Ti amo anciadesse»). Что может быть лучшим подарком для женщины, которая любит своего мужа? Я говорила ему: «Тониночка, я буду любить тебя до самой смерти», — держа его руки, которые уже были в капельницах. Он на меня лукаво посмотрел и сказал: «E topo» («И потом»).

Вот это «потом» началось сейчас. Вот уже два года я проживаю это «потом».

Когда я увидела Лору впервые после смерти Тонино, мне показалось, что я ее не узнаю — мне было не горько, мне было просто страшно на нее смотреть. Я испугалась, что мы ее потеряем тоже. Нет. Она нашла в себе силы жить дальше. В том числе и потому, что самые главные — стержневые — черты характера были заложены еще в детстве.
— Я была Лорой Крейндлиной, толстушкой с кудрями и огромными голубыми глазами. У меня было прозвище — Ангел. Я своей труднопроизносимой фамилии стеснялась. Как и своей «скрытой» национальности, хотя никогда меня еврейкой не дразнили. Дело в том, что я была похожа на маму — русскую дворянку. Мама была необыкновенно красивая, Эльвирочка, которую знала вся Москва. Папа окончил высшую дипломатическую школу в Петербурге и медицинский институт. Сейчас бы его должность звучала как замминистра торговли. Он был очень умный и «делал деньги», когда ему было 22 года, во время НЭПа, подъезжал к бирже, и все говорили: «Приехал Генрих — пять голов». Он был высокий, очень элегантный. У нас была состоятельная семья, однако «время от времени», потому что папу несколько раз сажали.

Первые мои воспоминания — послевоенные. Я увидела Москву после эвакуации в Тбилиси из окон «эмки». Меня сажали на заднее сиденье вместе с няней, и я помню, что в карманах чехлов передних сидений машины лежала клюква в сахарной пудре.
Еще я любила смотреть, как падает снег. Родители часто уходили в театр или кино и меня, маленькую, укладывали между двух старинных, александровских, кресел, а я оттуда вылезала и шла к телевизору. В ту пору телевизоров почти ни у кого не было, а только что возникший телецентр по вечерам транслировал спектакли Малого театра.
Еще я помню походы с мамой в Сандуновские бани, обычно зимой. Это было восхитительно: там меня мыли и парили особые женщины-банщицы. Помню диванчики-либерти с зеркалами на спинках, лососину первой свежести. Маме делали маникюр и прическу.

Иногда папа брал меня с собой в «Метрополь», где подавали жареный миндаль с солью, обернутый в белоснежную салфетку. Но самое интересное происходило в доме.
Мои родители водили дружбу со многими удивительными людьми. Очень хорошо помню Юрия Левитана и старшего Эмиля Кио. Я жила в литературном мире, влюблялась в литературных героев. В детстве прочитала всего Бальзака, Драйзера, Джека Лондона — то есть все литературное приложение к «Огоньку».

Наш двор в Хоромном тупике, неподалеку от площади Красные ворота, был очень веселый. Мы играли в «Казаков-разбойников», и все друг в друга влюблялись. Я назначала свидания сразу нескольким мальчишкам, а потом смотрела из окна, как они собирались. Многих детей летом отправляли на дачи, у нас тоже была дача в Кратово, где мы подружились навек с Эдиком Радзинским. Ему было 11, а мне — 9 лет, и он был моим первым учителем. Он мне принес запрещенного Ивана Бунина и на слух декламировал «Незнакомку» Блока. Он мечтал стать футболистом, даже ходил враскачку. Мы с Эдиком были по‑детски влюблены друг в друга, гуляли по лесу и строили всякие планы на будущее. Потом в Москве он приезжал к нам в гости. В детстве в меня почему‑то влюблялись хулиганы, и Эдик меня от них защищал. Тогда было модно скреплять дружбу кровью: резали руки и прикладывали одну руку к другой. С Эдиком мы тоже поклялись в вечной дружбе, но клятву кровью почему‑то не скрепили. Мы в самом деле дружим всю жизнь.

В детстве все девочки мечтали стать актрисами, и я — тоже, пересмотрела все спектакли Малого театра. А проучилась в театральном всего полгода. Педагоги говорили, что театр — абсолютно не мое дело, что я вся такая мягкая, полная, неповоротливая и смогу играть только Коробочек. Я не выдержала насмешек и из театрального ушла, хотя горько потом плакала. Стала поступать в разные институты, например, в институт иностранных языков. Профессор Добровольская принимала у меня вступительный экзамен. Она сказала, чтобы я возвращалась туда, откуда пришла, — в театральный. Через много лет мы с ней подружились, уже в Италии, куда она эмигрировала. А тогда, после провала в институте иностранных языков, я еще перепробовала несколько учебных заведений, пока не оказалась наконец на филологическом факультете университета, который благополучно и закончила.

Училась я вдохновенно-лениво, а затем точно так же работала в школе — преподавала немецкий язык и литературу. Тогда меня в первый и последний раз в жизни называли Элеонорой Генриховной.

Вскоре я вышла замуж за художника, но брак наш просуществовал всего три месяца. У меня, кстати, все влюбленности заканчивались свадьбами. Второй раз я влюбилась в Сашу Яблочкина.

Лора — очень живой и деятельный человек. Она родилась такой, а жизнь лишь отточила эти качества. Ее душа все время находится в движении — как правило, навстречу людям, нуждающимся в ее обществе или помощи. Когда Тонино не стало, ее жизнь не остановилась еще и потому, что Лора наполнила ее очень интересными и важными вещами. Например, она организовывала выставки работ Тонино Гуэрры, в частности, весной 2013 года — в музее Анны Ахматовой в Санкт-Петербурге.
После смерти Тонино по всей итальянской провинции прокатилась волна вечеров, посвященных Мастеру. На них было много молодых людей. Лора вспоминает девочку из Санкт-Петербурга: «Она приехала налегке, с цветочками в руках, по‑моему, больше ничего и не было. Был ветер, я вся растрепанная — могу испугать кого угодно. Девочка положила цветочки около скалы, где хранится прах Тонино. Потом подошла ко мне и сказала: «Лора, простите, Тонино мне сказал в Петербурге, чтобы я была счастливой. Я сейчас счастлива, и я приехала сообщить ему об этом». У меня навернулись слезы на глаза».

— Сашу Яблочкина в молодости театральный деятель Соломон Михоэлс позвал к себе директором юношеского театра, а когда в 1948 году Михоэлса убили и театр разогнали, Сашу сослали в Воркуту, где он отсидел пять лет. Когда мы с ним познакомились, он был директором фильмов на «Мосфильме».

Когда мы решили жить с Сашей, то я переехала к нему в район «Аэропорта», где в ту пору жила вся писательская и киношная интеллигенция. У нас часто собирались Марлен Хуциев, Юрий Визбор, приходили Борис Мессерер, Микаэла Дроздовская, Лева Збарский, художник Дмитрий Полонский и Наталья Полонская. Дружили с гениальной Ахмадулиной, Аксеновым, Иоселиани, продолжилась дружба с Наумовым и Аловым. Была молодость, борьба, всем было трудно. Тогда не давали работать Тарковскому, Параджанову, Хуциеву, Данелии.

Яблочкин делал необыкновенные котлеты, их так и называли — «яблочкинские». Мы танцевали в нашей маленькой квартире или ходили в Дом кино.

Потом мы с Яблочкиным переехали на Мосфильмовскую. В те времена там жили Тарковский, Чухрай, Норштейн, Хржановский. Я продолжала работать уже на «Мосфильме» — редактором-организатором в экспериментальном объединении Григория Наумовича Чухрая. Там помимо двух кабинетов Чухрая и Мурсы у меня был большой приемный зал, где собирались сценаристы, операторы, режиссеры. Зал превратился во что‑то вроде салона, куда приходили все. Именно там я познакомилась с Тарковским. Он пришел к нам с проектом «Зеркало». Был подтянут, замкнут, напряжен, и я помню, что у него все время топорщились усы. Он смотрел на всех, но как бы никого не видел, настолько был погружен в себя. Потом, уже в Италии, был совсем другим человеком — веселым и открытым. А тогда, на «Мосфильме», он был весь в себе. Предложил Саше стать у него директором на «Сталкере», а Саша отказался, потому что у него был инфаркт. А Андрей, по‑моему, обиделся, и у меня сердце разрывалось — я хотела бежать за ним и объяснять, что Саша правда очень болен.

Я подружилась с Сергеем Параджановым. Мы с ним увиделись впервые на «Мосфильме», у Чухрая. Сергей принес сценарий «Демона». А вскоре мы совершенно случайно встретились на Рижском взморье. Я им восхищалась, обожала его, боготворила. Мы гуляли долгими светлыми вечерами до полной усталости. Мне посчастливилось услышать от него и его «Гамлета», и «Ару Прекрасного». В один из вечеров, когда мы ходили до изнеможения, я вдруг увидела скамейку, она была мокрая от вечерней росы, и хотела положить пальто на нее, чтобы мы могли сесть. А пальто было очень красивое, из зеленого бархата. Я сняла его и направилась к скамейке. А Сергей как закричит: «Нет, ни в коем случае!» Он и представить себе не мог, что бархатом можно укрыть мокрую скамейку. Параджанов был свободен, жил не в Советском Союзе, а в своем волшебном мире. Уже потом, когда они познакомились с Тонино, он водил его прощаться с булыжной мостовой в Тбилиси: улицу должны были заасфальтировать. Сергей трогал старые камни руками, плакал над ними.
Однажды Саша пошел на студию, а через какое‑то время мне позвонили: он потерял сознание на проходной. Я прибежала, попыталась сделать ему искусственное дыхание. Все было бесполезно. Саша умер, не приходя в сознание.

Много лет я не могла ходить через эту проходную. То было второе серьезное горе в моей жизни после смерти отца. Я каждый день писала Саше письма, рассказывала, как провела день, и ходила на кладбище. И вот однажды на кладбище меня встретил кантор, которого я приглашала петь молитвы над могилой. Он говорит: «Вот вы ходите одна, давайте я вас познакомлю с одним вдовцом, он тоже приходит к своей жене». Я возмутилась, стала плакать, а он очень удивился и объяснил, что по еврейским законам жена через три месяца не должна плакать о муже, а должна выйти замуж.
В этот день утром, надевая юбку, я стала отряхивать ее влажной ладонью, и вдруг Сашино обручальное кольцо — оно было на моей руке вместе с моим обручальным кольцом — падает в дырку в ванной и пропадает. Мы с мамой вызвали водопроводчика, все вскрыли, но так кольцо и не нашли. И тогда мама сказала: оставьте его, он вам не дастся больше, он ушел навсегда. И я поняла, что надо жить дальше.

Два года назад Лора снова пережила страшные и трагические моменты. Она сама настояла на том, чтобы быть с Тонино до конца. Вниз в крематорий никого не пускают, но ее пустили. Потом под цветущим миндалем Лора пересыпала прах своего мужа серебряной ложкой в вазу с названием «Для одного цветка только», которую сделал Тонино своими руками. Потом опустила ее в нишу в скале. Джанни, ее друг, местный Дон Кихот, никому не дал прорубать в скале эту нишу, он сам пробивал ее отбойным молотком, и она оказалась мраморной. Он сказал: «Лора, поскольку я уже делаю, давай я для тебя тоже рядом сделаю нишу?» Она ответила: «Джанни, эта скала Тонино, я — только у ног». Горе и смех. Как будто бы всем руководил Тонино. И в тот момент Лора получила последний подарок от своего мужа. Когда она пересыпала прах, вдруг что‑то помешало. Джанни, который держал над ней зонтик, сказал: «Посмотри, что мешает». Это было кольцо с пальца Тонино. Теперь Лора носит его на груди в бархатном мешочке.

— Шел 1975 год. Мои друзья на «Мосфильме» сказали мне, что в рамках фестиваля в Москву приехала делегация из Италии: Антониони со своим сценаристом и еще несколько его друзей. Они, мол, ужасно устали от жизни в гостинице и плохих ресторанов, и друзья решили пригласить их в традиционный, красивый русский дом.
Самый красивый дом в ту пору был у Коноваловых: Александр Николаевич в 36 лет уже был академиком, и в доме его родителей жило множество книг, картин, стоял рояль. Я не хотела идти, но потом подумала: когда я еще увижу Антониони? И пошла.
Мы долго думали, надо ли аплодировать итальянской делегации, но когда они вошли в квартиру и увидели накрытый, красочный от зелени и овощей стол, то зааплодировали сами. Антониони был простуженный и злой, все время сморкался. Его сопровождала Энрика, тогда еще не жена, а просто подруга, ей было всего 19. Тонино, видя плохое настроение своего друга, все время вставал и рассказывал анекдоты. Переводчик переводил. Я обратила внимание на Тонино: он был очень живой, с оливковой кожей, худой и с черными, как смоль, волосами. Ему было 55 лет, он не был разведен, но не жил со своей семьей — по‑итальянски это состояние называется «сепарасьоне»: семья сама по себе, он сам по себе. Тонино тогда был на самом пике своей известности. Он меня спросил: «Были ли вы в Италии?» В те времена я не только в Италии, а вообще нигде не была. Но я гордо ответила: «Представляете, вот именно в Италии‑то я и не была!» На этом все и закончилось, они уехали, и, как мне Тонино потом рассказывал, он не очень хорошо меня запомнил, но у него осталось от меня общее ощущение нежности и деликатности.

Я живу, работаю дальше, и вдруг известие: приезжает Тонино. Его пригласил Сергей Бондарчук писать сценарий фильма о Москве. Мы встретились с Тонино у гостиницы «Советская». Началась прекрасная зима. Может быть, лучшая в моей жизни. Мороз 30 градусов. Тонино весь закутанный, лицо обмотано шарфом, все время что‑то кричит по‑итальянски, ругается. Меня знакомые спрашивают, что с ним. А я говорю: он не ругается, он поет арии, чтобы согреться, так поступают все итальянцы.
Тонино очень любил цирк, и мы часто ходили на представления. Когда я ловила такси, то закрывала его в телефонной будке, чтобы он мог немножко согреться. Я его познакомила со всеми своими друзьями. Белла Ахмадулина тогда первая перевела его стихи на русский язык.

Наш роман начался с того, что мы с Тонино поехали на птичий рынок и купил пустую птичью клетку. Это был его первый подарок мне. Он складывал в клетку листы бумаги, где писал всякие итальянские фразы: например, «сегодня мне хочется говорить тебе круглые слова» или «когда я смотрю на тебя мельком, я смотрю на тебя по‑настоящему», или «если у тебя есть гора снега, держи ее в тени». Он попросил, чтобы я по этим словам начала учить итальянский. Я и стала учить, а поскольку по образованию я филолог, то начала говорить очень быстро.

А потом Тонино переехал ко мне на Мосфильмовскую, и мы выбросили всю старую мебель, а Тонино с друзьями раскрасили купленные на Преображенском рынке за три рубля старые комоды. Дом было не узнать. И моя жизнь стала совсем другой. И меня даже совсем не огорчило, что на «Мосфильме» меня понизили в должности и перевели в архив: «за связь с иностранцем». В сущности, по советским понятиям я была женщиной легкого поведения, и если бы это был не Тонино, а какой‑нибудь итальянский продавец туфель, то меня просто бы выгнали с работы.

За нами все время следили, когда Тонино, например, разговаривал с Тарковским, тот закрывал телефон подушками, чтобы не подслушивали. Однажды, на старый Новый год, мы с Тонино шли к подъезду и увидели, что на улице, как обычно, дежурит «человек в штатском». Тонино подошел к нему и говорит: «Пойдем лучше с нами водки выпьем».
А потом Тонино уехал и снова приехал с Антониони летом. Они собирались ехать на выбор натуры для нового фильма в Среднюю Азию. И Тонино, конечно, захотел взять меня с собой. Но как? Ведь я ему никто. И тогда Антониони и Тонино пошли к Ермашу, председателю Госкино. Мне потом Тонино рассказывал очень смешно. Он вошел в кабинет со словами: «Филипп, у тебя еще стоит?» Тот застыл на месте и рот раскрыл. А Тонино, не дав ему опомниться, продолжил: «А вот у меня стоит, и поэтому я хочу взять с собой эту женщину в Ташкент». Отказать Антониони и Гуэрре Ермаш не решился, и мне разрешили поехать с Тонино.

После этой поездки Антониони и Тонино решили уже всерьез пригласить меня в Италию. Они пошли к послам, в ЦК и везде объясняли, что мой приезд в Италию просто насущно необходим маэстро. И им поверили. Причем решение о моем отъезде из страны принималось на уровне ЦК.

В аэропорту меня провожало сорок человек. То была наша общая победа. Я прилетела в Рим в дубленке, ушанке, а там — плюс 16. Тонино повел меня в магазины, и мы подобрали мне какой‑то гардероб. Причем выбором вещей руководил Тонино: «Тебе не нужны элегантные вещи, ты вся ошибочна, и тебе нужно подчеркивать свои ошибки!» Он мне купил потрясающее пальто, его сразу же прожгли сигаретой, и я все время от смущения зажимала эту дырку рукой.

На шестой день в Италии он повел меня знакомить с Феллини и Мазиной. «Только не скрывай от Федерико, что я тебе нравлюсь», — попросил Тонино. Он меня повел в ресторан «Чезарини», где Феллини обычно обедал. Я ужасно трусила, но Федерико, увидев меня, развел руками и закричал Тонино: «Где ты взял этого сибирского котищу?» Меня сразу отпустило, но все равно все происходящее казалось мне фильмом, и я даже щипала себя за руку: наяву ли со мной все это происходит? Вот сидит Феллини — кумир и Бог миллионов людей на планете, остроумный красавец — и протягивает мне корзинку с хлебом. Рядом Джульетта Мазина — хрупкая, элегантная, живая, очень много курит, но из глаз — какой‑то безумный блеск и шарм. Улыбается, периодически вынимает зеркальце и подводит свои бровки. Они оба показались мне гипнотизерами. Наверное, я ничего не ела, потому что в конце обеда Мазина собрала весь десерт в салфетку и отдала мне с собой.

И вот Феллини везет нас домой. Спрашивает у Тонино: «А Лора умеет готовить?» Тонино представления не имеет о том, умею ли я готовить, но уверенно отвечает: «Конечно, она прекрасно готовит». «Вот и чудно, — говорит Феллини. — Завтра обедаем у меня. Лора приготовит обед». Я пытаюсь спастись и что‑то лепечу о том, что в Риме нет сметаны. Но оказывается, что Джульетта знает польский магазин, где можно купить сметану. Поэтому решено, что я завтра делаю борщ и жаркое. Ночью я плохо спала. А наутро мы едем к Феллини. Изумительный старинный лифт поднимает нас на последний этаж: с одной стороны лестничной клетки — апартаменты Мазины, с другой — студия и апартаменты Феллини. Общая столовая, куда меня и приводят. Дают в помощь двух женщин. Я начинаю готовить, раздавая той и другой разные указания типа порезать морковку, почистить картошку. Периодически входит Федерико, одобряюще похлопывает меня по попе. Наконец все готово, и ЭТО вносят в столовую. Мазина подносит ложку ко рту, делает так глазками в стороны — раз, раз — и говорит: «А в Польше я ела другой». И откладывает ложку. Так что славу русской кухне я в тот вечер не принесла. А спас меня Тонино, который сказал что‑то насчет того, что русскую кухню надо есть в России: там климат другой, поэтому там это вкусно.

А потом с Антониони и Энрикой мы поехали путешествовать по Италии. Флоренция, Милан, Лигурия, Портофино, Венеция… Они рассказывали про Микеланджело, Брунеллески, мы ходили в разные магазины, обедали в самых изысканных ресторанах. Лучшие дизайнеры мира показывали мне свои наряды: Армани, Криция, Миссони — все это были их друзья. В Венеции мы пришли в ресторан, где любил бывать Эрнест Хэмингуэй. Меня спрашивают: «Что вы будете?» А я из всей иностранной еды знаю только луковый суп… А тут еще в зал вошла Маргарет Хэмингуэй со снежинками на волосах. Это было последнее, что я помню, потому что упала в обморок. Просто от избытка эмоций.

Сразу по приезде в Москву меня вызвал Ермаш и очень грубо со мной поговорил. «Запомни, Яблочкина, — сказал он. — Здесь все потеряешь и там ничего не найдешь. А теперь иди работай».

Я пошла и работала, и все во мне пело. А к лету раздался телефонный звонок. Голос Тонино: «Ты оформила документы?» Я, честно говоря, даже не поняла, что он имеет в виду. И тут он как рассердился: «Я сделал официальный развод, я отдал половину своего имущества, а ты даже справку о рождении не взяла! А как же мы теперь поженимся?!» И тут до меня дошло, что он мне делает предложение замужества.

Мы уже много часов говорим с Лорой. Она рассказывает, что ей удалось за эти два года после смерти Тонино, и, мне кажется, она дает своеобразный отчет себе самой, подводит важные для себя итоги. Вот она провела фестиваль «Очарованные Тонино». Все лучшие мультипликаторы приехали и проводили мастер-классы в университетах Урбино и Турина, говорили о Тонино. Он очень любил мультипликацию, и Лора решила сделать фестиваль — провела его в прошлом году и проведет в этом.

Еще Лора создает фонд Тонино Гуэрры в Москве и планирует его новые выставки. Мечтает учредить премию «Амаркорд» и проводить ее поочередно в Москве и Венеции. Она много-много всего делает. Но самое главное — она продолжает любить.

— Свадьбу назначили на 13 сентября. Начались хлопоты и неприятности. Тонино не давали визу в Советский Союз, отговариваясь тем, например, что нет номеров в гостинице, потом тем, что неправильно написано имя, и так далее. На работе ко мне все стали ласковы и ждали приезда жениха. Жених приехал, но не один, а со свидетелями. С его стороны свидетелем был Антониони, с моей — Тарковский. Всю свадьбу Антониони и Энрика прохохотали, потому что весь советский сценарий регистрации казался им ужасно смешным. И женщина с лентой через плечо в Грибоедовском, и пластиковая указка в ее руках, и бюст Ленина, и подчеркнутая строгость присутствующих в ЗАГСе официальных лиц. Все это было для них, как кино. А я запомнила на всю жизнь слова Тонино. За обедом с друзьями он сказал: «Вот мы поженились с Лорой. И теперь вместе будем слушать шум дождя».

Я уехала в страну, которую я уже обожала. И единственное, чего боялась, — не справиться со своим новым положением.

Но началось волшебство. Мы жили в центре Рима, у нас в квартире была огромная терраса, метров 80, с которой были видны крыши Рима. После 11 часов вечера, когда спадала жара, к нам приходили гости, и мы пили вино. Необыкновенной мне казалась дружба Тонино и Феллини. На протяжении всей нашей жизни каждое утро мы с Тонино просыпались от звонка Феллини. Они разговаривали часами.

Еще у Феллини была удивительная особенность — садиться в ресторане на место, которое ему казалось особым. Только мы сядем и сделаем заказ, вот уже несут спагетти, как Федерико говорит: «Нет, Тонино, прости, мне это место не нравится, давай пересядем». И они опять идут за другой стол, где, как кажется Феллини, лучше вид. Тонино ужасно злился и кричал, что он пришел не пересаживаться с места на место, а есть спагетти, но Феллини был неумолим.

Каждый день Тонино вставал рано и в 8.30 садился писать. Очень часто приходил Феллини, и они работали вместе.

Тонино терпеть не мог получать премии. Вообще к кино он относился просто, как к работе, своим главным делом считал литературу, поэзию. «Все это для шутов», — говорил он про премии. Например, четыре раза он не поехал получать «Оскара», но всегда гордился тем, что Пазолини включил его в свою антологию ста великих поэтов современности.

Смешно Тонино получал высшую награду Италии — большую звезду «За заслуги». Ему позвонил префект Равенны и сказал, что жена президента Италии Джорджо Наполитано приглашает его на обед. Тонино пришел ко мне удивленный: «Лора, представляешь, жена президента зачем‑то хочет со мной пообедать!» Мы приехали в Равенну. Тонино пошел в мэрию, а я со своей подругой — смотреть мозаики. Через какое‑то время подходим к мэрии и видим, что выходит Тонино с алмазной звездой на груди. Оказывается, он бродил по мэрии, заглядывал в разные помещения и искал жену президента. Зашел в одну дверь и наткнулся на президента. «Здравствуйте, — говорит, — я ищу вашу жену». А президент отвечает: «А я вас жду, мы будем вместе обедать». Тут вдруг заиграли фанфары, внесли флаги, прибежали какие‑то люди. И выносят звезду. Вот так примерно Тонино получал награды.

Самым большим испытанием за нашу семейную жизнь стала болезнь Тонино. Операцию ему сделали в Москве — удалили опухоль мозга (слава богу, это был не рак). После операции он не захотел больше жить в Риме, на пике своей славы уехал вглубь Италии, сначала — в Сант-Арканджело, потом — в Пеннабили, где я живу до сих пор и где похоронен Тонино.

Дом Тонино и Лоры в Пеннабили заслуживает отдельного рассказа. То было не помпезное жилище, которое вполне мог позволить себе Тонино Гуэрра, являясь долгие годы самым высокооплачиваемым европейским сценаристом, а именно уютный и теплый дом — с Садом забытых фруктов, чудесными деревянными скамейками, удобными комнатами. До сих пор здесь живут восемнадцать котов и кошек, которые когда‑то приблудились, размножились, а выгнать  — жалко…
Похожая атмосфера и в московской квартире. Здесь, правда, нет котов, но на письменном столе — невероятное количество штучек, штуковин и других предметов, авторы некоторых — великие художники. Мебель сделана по рисункам Тонино, а кое‑что — его собственными руками, на стенах — фотографии близких и любимых людей. Места, где обитали Лора и Тонино, всегда были предназначены для нормальной, человеческой жизни, а не для жизни напоказ.

— Болезнь Феллини обрушилась на нас неожиданно. У него нашли брюшную аневризму. Незадолго до смерти Феллини сказал своему другу Энцо Биаджи: «Как хотелось бы влюбиться еще хотя бы раз!» Но Феллини умер вскоре после того, как вышел из клиники. Через пять месяцев не стало и Мазины.

На отпевании Феллини в Риме мы не были, потому что сразу поехали в Римини, где Федерико должны были хоронить. Толпа была огромная. Тонино несколько часов стоял у гроба и на все предложения отойти попить кофе отвечал: «Нет, я его одного не оставлю». И впервые Тонино позавидовал фразе, сказанной другим. Роберто Беннини прокричал: «Невозможно поверить, что Феллини умер. Это все равно что исчезло бы оливковое масло на земле».

Лора никогда не была суеверной. И тем не менее она считает, что ее нынешняя связь с Тонино, которого уже нет на земле, имеет абсолютно реальные подтверждения.

— На девятый день я листала две книжки Тонино, 1946 и 1948 годов выпуска, которые мне принес гробовщик, — он мне их подарил, потому что они стоят очень дорого. И я наобум открываю первую страничку и читаю: «Одна старушка, идущая по старому городу там наверху между домов, у нее нет дома своего, но сегодня она счастлива, потому что в складках ее юбки — ключ от дома в раю, который ей сбросил латунный ангел с колокольни на площади». А на картинке — ключ, нарисованный Тонино. Разве это не знак? Или вот еще: «Когда я в первый год в Рождество иду одна — ты знаешь, как в праздники тяжело быть одной, — с книжкой ложусь и чувствую, что‑то запуталось в волосах. Я стряхиваю волосы рукой, а оттуда вылетает бабочка». Это опять подарок Тонино. Я чувствую его защиту, участие и любовь.

Наш сад — миндальный, Тонино говорил, что мы живем внутри букета. Через два дня после его смерти, когда было совсем невыносимо, я выбежала из дома и закричала: «Тонино, дай мне знак, отзовись, пожалуйста». За мной выскочила Николетта, моя помощница, обняла за плечи: «Лора, не плачь!» И вдруг на наших глазах внизу, где течет река Мареккья, стала рождаться радуга. Яркий солнечный день, ни дождинки — откуда радуга? А она пересекает реку и останавливается на том берегу. Мы с Николеттой замерли. Я простояла так час и двадцать минут. Та радуга была самая долгая в моей жизни.

Когда есть любовь, есть эта связь. Уход Тонино — это страшная пустота вокруг, но его присутствие, энергия, которая постоянно заряжает, проявляются и сейчас, но по‑другому. Пустота заполняется новыми, дотоле не испытанными чувствами. Я себе сказала: «Горе больше тебя, Лора, но если ты любишь Тонино, ты должна выжить». Конечно, моя жизнь сегодня очень изменилась. Я всегда была королевой, потому что жить с поэтом — уже избранность. Куда бы мы ни приезжали, всегда была масса привилегий: роскошные гостиницы в Венеции, например, были бесплатными, если я задолжала в овощной лавке — это прощалось.

Сейчас ничего не осталось… Исчезли какие‑то люди, для которых был важен престиж от общения с Тонино. Все выходит наружу. Один простой человек в Италии, который много лет каждый день утром приносил Тонино две буханки горячего хлеба, эти два года мне их тоже приносит. Или вот пришел электрик и сказал: «Мне приснился Тонино и велел, чтобы я у вас работал бесплатно». Вот эти люди остались. Остались близкие друзья: они звонят, помогают в работе фонда, потому что знают, с каким трудом я нахожу деньги на наш фонд, выставки, создание музея.

Тем не менее мы никакие не вдовы, мы остаемся женами гениальных людей. Для меня Наталья Солженицына — жена, так же как и другие. До последних своих дней я буду женой Тонино. И никогда — вдовой.

http://www.salonn.ru/