"Стихи нужно писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется."
(Даниил Хармс)

Исполнилось 110 лет со дня рождения Даниила Ивановича Ювачева, известного под псевдонимом Хармс. Собственных же годов на земле прожитых было у него тридцать семь, как и положено русским (да и не только русским) поэтам. В начале войны Ленинград чистили от сомнительных элементов, и этого чудака не могли не забрать: до войны  даже и дети  считали его шпионом и не раз доносили на него в милицию. Ну а безопасные органы, как известно, те же дети. При этом Хармса в 41-м году даже не в тюрьму заключили, а в психиатрическую больницу при питерской тюрьме Кресты, где он и умер в феврале 1942 года – как и миллион других ленинградцев – от голода. Так что можно при желании сказать, что он даже и не репрессирован был, а разделил общую судьбу миллиона питерских блокадников. Останься он на воле – все равно умер бы, есть ему было нечего.

ДАЧНАЯ ЖИЗНЬ (фельетон)

Слон купается фурча
Держит хоботом миры
Волки бродят у ручья
В окна лазают воры
Им навстречу жгут свечу
Они слезают нож в зубах
Бегут по саду. Каланчу
Огибают в трех шагах
Поперек пути забор
Много выше чем овин
Быстро лезет первый вор
Остальные вслед за ним
Бах! звучит ружейный гром
Пуля врезалась в сосну
Гости сели на паром
И отправились ко сну
Ляля дремлет вверх ногой
Вид ее зато сердит
Мать качает головой
Снится юноша нагой
И глазами вдаль вертит
Где-то стукает вагон
освещая мрак внутри
Тетя Вера шлет поклон
Костя едет без погон
В пеший полк 93
Ищут экстренно врача
Кто-то много съел блинов
Врач приходит осерча
Слон купается фурча
У ленивых берегов.



Даниил Иванович Ювачёв, всемирно известный как Даниил Хармс, родился 30 декабря 1905 года в Санкт-Петербурге. Его отец, Иван Павлович Ювачёв, был морским офицером. За соучастие в народовольческом терроре, его приговорили к 4 годам в одиночной камере и еще 10 годам каторги на Сахалине. За это время Иван Павлович написал мемуары и книги «Восемь лет на Сахалине» и «Шлиссельбургская крепость». А мать, Надежда Ивановна Ювачёва-Колюбакина, происходила из дворянского рода и заведовала приютом для бывших каторжанок.

Даниил окончил привилегированную немецкую школу, где в совершенстве овладел немецким и английским языками. В 19 лет Хармс поступил в Ленинградский электротехникум, но спустя всего год был исключен оттуда за «слабую посещаемость» и «неактивность в общественных работах». После этой неудачной попытки, Даниил больше не пытался сходить с литературной тропы и начал зарабатывать исключительно писательским делом. В этот же период он начал активно заниматься самообразованием, особо углубившись в философию и психологию.

В своих дневниках Хармс подробно описал своё творческое становление. Долгих сомнений насчёт выбора своего пути у него не было. Под влиянием поэта Александра Туфанова, которого принято считать последователем Велимира Хлебникова, Даниил Хармс остановил свой выбор на поэзии. Благодаря Туфанову в 1925 году он вошел в ядро «Ордена Заумников», где взял себе титул «Взирь зауми». Там началось его знакомство с литературной элитой Петербурга. Именно здесь Хармс познакомился с Александром Введенским, который позже взял на себя роль наставника Даниила Ивановича. И несмотря на то, что творчество обоих поэтов со временем перетекло в разные русла, их дружба продолжала жить долго. Уже в своих первых произведениях Хармс начал проявлять интерес к игровой манере: «Кика с Кокой», «Ваньки Встаньки», «Землю, говорят, изобрели конюхи» и поэма «Михаилы». Введенский же, напротив, сохранил более диалектические установки.

Именно Введенский познакомил Хармса с Леонидом Лепавским и Яковом Друскиным, которым на протяжении 15 лет выпадала честь первым услышать новые творения поэта. Но самое важное: они во многом повлияли на мировоззрение Хармса. Дело в том, что Лепавский и Друскин были последователями идеи самоценности личности и интуитивного знания, которую подарил им, высланный из СССР в 1922 году Николай Лосский. Даниил Хармс впитывал всё новое мгновенно, на лету. Он с головой окунулся в авангард и сменил свой титул с «взиря зауми» на «чинаря-взиральника». Вскоре, благодаря своему стилю и необычному иностранному псевдониму, Хармс начал приобретать весьма скандальную известность. Точное происхождение псевдонима «Хармс» неизвестно, но многие связывают его с английским словом «harm» – «напасти». Когда были открыты архивы Даниила Хармса, то обнаружилось, что свои работы он подписывал множеством вариаций этого псевдонима: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг и другие. Своей настоящей фамилией Даниил Иванович не подписывался никогда.

В 1926 году псевдоним «Хармс» был официально закреплен за поэтом, вместе с его вступлением во Всероссийский Союз поэтов. На рассмотрение он подал два своих стихотворения — «Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина – коммуниста» — которые были опубликованы в одном из сборников Союза. Это два из всего трех серьезных произведений Даниила Хармса (также «Выходит Мария, отвесив поклон», напечатанное в 1965 году), которые были напечатаны в каких-либо советских изданиях вплоть до 80-х годов. Хотя его детские произведения были широко известны советскому читателю.

Литературовед Владимир Глоцер писал: «Позади остались две единственные «взрослые» публикации Даниила Хармса - по стихотворению в каждом - в двух сборниках Союза поэтов. Больше Даниилу Хармсу, как, впрочем, и Александру Введенскому, не удалось опубликовать при жизни ни одной «взрослой» строчки. Стремился ли Хармс к публикации своих «взрослых» произведений? Думал ли о них? Полагаю, что да. Во-первых, таков имманентный закон всякого творчества. Во-вторых, есть и косвенное свидетельство, что он свыше четырех десятков своих произведений считал готовыми для печати. Но при этом - вот сознание безвыходности! - не делал после 1928 года никаких попыток опубликовать что-то из своих «взрослых» вещей. Во всяком случае, о таких попытках пока неизвестно. Сам Хармс старался не посвящать своих знакомых в то, что писал. Художница Алиса Порет вспоминала: «Хармс сам очень любили рисовать, но мне свои рисунки никогда не показывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем своим друзьям, а с меня взял клятву, что я не буду пытаться достать его рукописи». Думаю, однако, что небольшой круг его друзей - А.Введенский, Л.Липавский, Я.С.Друскин и некоторые другие - были постоянными слушателями его сочинений в 30-е годы. А писал он - во всяком случае, стремился писать - ежедневно. «Я сегодня не выполнил своих 3-4 страниц», - упрекает он себя. И рядом, в те же дни, записывает: «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили мне что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине, совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, НЕ ХОЧУ».

Даниил Хармс вступил в Союз поэтов лишь потому, что надеялся на их поддержку в его литературной карьере. Но ему лишь раз, в октябре 1926 года, позволили выступить с публичным чтением собственных произведений. А написанная им в соавторстве с Введенским пьеса «Моя мама вся в часах» в авангардистском театре «Радикс» не зашла дальше репетиций. В 1927 году начало свою работу «ОБЭРИУ» (Объединения Реального Искусства), куда вошли Хармс, Введенский, а также Николай Заболоцкий, Константин Вагинов и Игорь Бахтерев. Сама организация просуществовала всего три года, а участие в ней Хармса было, скорее, чисто внешним. Но именно на их единственном вечере Даниил Хармс представил своё первое прозаическое сочинение — пьесу «Елизавета Бам». Кстати, данное объедение составляло характеристику каждого своего участника, и вот что написал Заболоцкий о Хармсе: «Поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях».

Немного позже Хармс стал членом еще одной организации — «Ассоциации писателей детской литературы», куда его пригласили Олейников и Житков. С этого момента и до 1941 года его детские стихотворения регулярно появлялись в журналах «Еж», «Чиж», «Сверчок» и «Октябрята». Помимо этого было опубликовано коло 20 детских книг его авторства. Но, несмотря на то, что во всех этих произведениях присутствовал фирменный игривый стиль Хармса, сам поэт в своих письмах и дневниках неоднократно признавался в том, что все эти стихи — всего лишь источник дохода. «Я хочу быть в жизни тем же, чем Лобачевский в геометрии», — выразил Хармс своё старание во всем быть оригинальным, ни на кого не похожим. Несмотря на то что, что усилиями Самуила Маршака произведения Хармса выходили в печать, отношение советской критики к ним было резко негативным. О чём свидетельствует хотя бы статья «Против халтуры в детской литературе», опубликованная в газете «Правда». А за свои неопубликованные произведения газета «Смена» окрестила Даниила Хармса «классовым врагом». Именно эта статья привела к обвинениям поэта в «подрывной работе» и «контрреволюционной деятельности», что привело к его аресту ссылке в Курск в декабре 1931 года. Там Хармс пробыл с весны до осени 1932 года. Подобную судьбу разделили и другие его коллеги по «ОБЭРИУ».

После ссылки ему каким-то образом удалось вернуться в Ленинград, но к поэзии Хармс охладел. Он всё больше фокусировался на прозаических произведениях. Он написал свою известную повесть «Старуха», а также «Случаи», «Сцены» и многое другое. В этих работах игривый тон уступил место «непривлекательной действительности», как назвал её Хармс. Эти рассказы были полны гротескных фантазий и цинизма, которые оголяли всю неприглядность мира. «Пришли дни моей гибели», — написал Даниил Хармс в своем дневнике. И именно эта мысль красной нитью пронизывала все последние произведения автора: «Рыцари», «Упадание», «Помеха» и «Реабилитация». Хармс всячески пытался перенести абсурдность авангарда в хмурые 30-е годы. «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла», — написал Хармс 31 октября 1937 года. В свою лаконичную поэзию и прозу 30-х Хармс умудрялся вкладывать яркие характеристики жизни того времени смешанные с фантасмогоричностью.

После начала Великой отечественной войны Даниил Хармс был арестован вторично. Это случилось 23 августа 1941 года из-за доноса Антонины Оранжиреевой, многолетнего агента НКВД, которая была близко знакома с Анной Ахматовой. Причиной послужили слова поэта: «Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену». Но они были не самыми страшными в обвинении. «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне», — за эти слова, а также утверждения, что город заминирован, а на фронт посылают безоружных солдат, Хармса признали невменяемым. Это спасло его от расстрела, но обрекло на помещение в психиатрическую больницу.

После его ареста, супруга поэта Марина Малич вместе с Яковом Друскиным вынесли из квартиры Хармса огромный архив его произведений за последние годы. Это были строки, написанные на чём угодно, в прямом смысле автографы. Даниил Хармс настолько отчаялся, что даже не пытался перепечатывать их на печатной машинке. Вместе с последними работами Хармса Малич также спасла, находившиеся там рукописи Введенского и Николая Олейникова. Когда Друскина эвакуировали он как высшую драгоценность берег чемодан с этими работами.

Владимир Глоцер писал: «Мир удивился, узнав Даниила Хармса. Впервые прочитав его в конце 60-х - начале 70-х годов. Его и его друга Александра Введенского. До тех пор мир считал родоначальником европейской литературы абсурда Эжена Ионеско и Сэмюела Беккета. Но, прочтя, наконец, неизвестные дотоле и, к сожалению, еще не опубликованные у нас в стране пьесу «Елизавету Бам» (1927), прозаические и стихотворные произведения Даниила Хармса, а также пьесу «Елка у Ивановых» (1939) и стихотворения А.Введенского, он увидел, что эта столь популярная ныне ветвь литературы появилась задолго до Ионеско и Беккета. Но ни Хармс, ни Введенский уже не услышали, как их чествуют. Слом, разлад, разрушение устоявшегося быта, людских связей и прочее они почувствовали, пожалуй, острее и раньше других. И увидели в этом трагические последствия для человека. Так все ужасы жизни, все ее нелепости стали не только фоном, на котором разворачивается абсурдное действо, но и в какой-то мере причиной, породившей самый абсурд, его мышление. Литература абсурда оказалась по-своему идеальным выражением этих процессов, испытываемых каждым отдельным человеком. Но, при всех влияниях, на которые указывает сам Хармс, нельзя не видеть, что он наследует не только Гоголя, которого, как мы потом узнаем, он ставил выше всех писателей, но и, например, Достоевского... И эти истоки свидетельствуют, что русский абсурд возник не вдруг и не на случайной почве».

Даниил Хармс скончался 2 февраля 1942 года в своем самом любимом городе на свете, Петербурге. Писатель никогда не называл его Ленинградом. Умер он в заключении в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты», скорее всего от голода во время блокады. О последних неделях жизни Даниила Хармса ничего не известно…

АЛИСА В СТРАНЕ СОВЕТОВ

Подруга поэта Даниила Хармса — он даже за ней ухаживал, ученица Филонова и Петрова-Водкина, первый иллюстратор русского издания «Винни-Пуха», Алиса Порет (1902–1984) до сих пор остается женщиной-загадкой. Обладательница едкой веселой памяти, она оставила после себя рисованные дневники, небольшое количество станковой живописи и замечательную книжную графику. Но главное — свет живой жизни, который оказался возможен даже в Советской России 30-х годов.

Передо мной висит портрет
Алисы Ивановны Порет.
Она прекрасна точно фея,
Она коварна пуще змея,
Она хитра, моя Алиса,
Хитрее Рейнеке-Лиса.

Это стихотворение Хармса Алиса Порет узнала уже после его смерти. Как вспоминала художница, она выросла в пуританской семье, а Хармс «открыл мне веселье, смех, игру, юмор — то, чего мне так долго недоставало». Они познакомились в 20-х годах, когда оба сотрудничали с журналами «Еж» и «Чиж». «Мне с вами очень приятно дружить. Вы не так глупы, чтобы не понимать меня, но и не так умны, чтобы я чувствовал себя дураком», — писал Хармс. Поэт одалживал у друзей пять рублей, чтобы сводить подругу в кино, вместе они сочиняли шарады и устраивали многочисленные розыгрыши, о которых Алиса Порет вспоминала с улыбкой.
*Александр Введенский — поэт и философ из объединения ОБЭРИУ, куда входил и Даниил Хармс.
«Когда Саше Введенскому* было не на что выпить, он держал необыкновенные пари. Например, Хармс должен был дойти от нашего дома до Литейного проспекта, приодевшись в канотье без дна, так что волосы торчали поверх полей; в светлом пиджаке без рубашки, на теле был виден большой крест; военные галифе моего брата, и на голых ногах ночные туфли. В руке сачок для ловли бабочек. Пари держали на бутылку шампанского: если Хармс дойдет до перекрестка и никто не обратит на него внимания, то выиграл он, и наоборот. Даниил Иванович дал себя одеть и шел по тротуару очень спокойно, без улыбки, с достоинством. Мы бежали по другой стороне улицы и, умирая от глупого смеха, смотрели — что прохожие? Никто не обратил на него внимания, только одна старушка сказала: «Вот дурак-то». И всё. Введенский побежал за бутылкой, а Даниил Иванович степенно вернулся к нам, и мы все вместе пообедали».
«Я все больше и больше влюбляюсь в А.И., и 1 февраля сказал ей об этом», — писал в дневниках Хармс. Но вышла художница замуж вовсе не за него. Хармс подарил на свадьбу молодоженам самурайский меч. Свои отношения они решили называть дружбой. Пожалуй, это был лучший период в жизни Алисы Порет.
Арестованный в начале войны, Хармс умер в тюремной больнице 2 февраля 1942 года. Отец Алисы погиб в 1924-м. Первый муж, искусствовед, умер в 27-м, второй, художник Петр Снопков, отбивший Алису у Хармса, погиб в лагере в 42-м. Война, блокада, эвакуация. Однако в своих воспоминаниях Алиса Порет остается той самой солнечной и светлой женщиной, которую так любили ее прежние друзья.
После войны художница поселилась в Москве, заказов не было, как долго не было и собственной квартиры. Со временем вокруг нее образовался кружок почитателей, которым она рассказывала истории из жизни своих знаменитых друзей. Это была отдушина свободы в жестких условиях советской эпохи.
Она снова занялась станковой живописью, нарисовала много портретов друзей, некоторые из них можно увидеть на выставке. Выставлены и ее рукописные дневники, которые Порет сама и иллюстрировала, а также рисунки 20-х годов из детских книг Бориса Житкова, Николая Олейникова, обэриутов — Введенского, Заболоцкого, Хармса. Ее собственные тексты тоже читаются как сказка, возможно, именно это редкое качество и помогало ей выжить все эти годы.
**Борис Майзель, третий муж Алисы Порет, композитор.
«И вот наступил мой день — 15 апреля… Я открыла глаза и увидела, что Борис** стоит на корточках у моего изголовья. В руках у него английская книжка — «Алиса в Стране чудес», и открыта она на первой странице, где моя любимая картинка детства… «Какой ты мне сделал, дорогой, дорогой, чудесный подарок, — сказала я счастливым голосом…»

* * *

Ищи то, что выше того, что ты можешь найти.

* * *

Не ищи глупого — сам найдется, ищи мудрого — нигде не найдешь.

* * *

Хвастовство глупого человека искренно: хвастовство умного — носит злой, несимпатичный характер.

* * *

В грязном падении человеку остается только одно: не оглядываясь, падать. Важно только делать это с интересом и энергично.

* * *

Один человек с малых лет до глубокой старости спал всегда на спине со скрещенными руками. В конце концов он и умер. Посему — спи на боку.

* * *

Хвилищевский ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!» Но никто не сказал ничего.

* * *

Один монах вошел в склеп к покойникам и крикнул: «Христос воскресе!» А они ему все хором: «Воистину воскресе!»

С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.

* * *

Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать! Дети — это, в лучшем случае, жестокие и капризные старички.

* * *

Я и есть мир. Но мир — это не я.

* * *

Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении.

Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех.

* * *

Стоять страшнее чем лететь. Я мелкая пташка, залетевшая в клетку к большим неприятным птицам.

* * *

Вдохновение и интерес — это то же самое. Уклониться от истинного вдохновения столь же трудно, как и от порока. При истинном вдохновении исчезает все и остается только оно одно. Поэтому порок есть тоже своего рода вдохновение. В основе порока и вдохновения лежит то же самое. В их основе лежит подлинный интерес. Подлинный интерес — это главное в нашей жизни. Человек, лишенный интереса к чему бы то ни было, быстро гибнет. Слишком однобокий и сильный интерес чрезмерно увеличивает напряжение человеческой жизни; еще один толчок, и человек сходит с ума. Человек не в силах выполнить своего долга, если у него нет к этому истинного Интереса. Если истинный Интерес человека совпадает с направлением его долга, то такой человек становится великим.

* * *

Грех не входит в человека, а только выходит из него. Подобно пище: человек съедает хорошее, а выбрасывает из себя нехорошее. В мире нет ничего нехорошего, только то, что прошло сквозь человека, может стать нехорошим.

СЕРЕНАДА

Выходит Мария отвесив поклон,
Мария выходит с тоской на крыльцо,
А мы забежав на высокий балкон
Поем, опуская в тарелку лицо.

Мария глядит, и рукой шевелит,
И тонкой ногой попирает листы,
А мы за гитарой поем и поем,
Да в ухо трубим непокорной жены.

Над нами встают золотые дымы,
За нашей спиной пробегают коты.
Поем и свистим на балкончике мы,
Но смотришь уныло за дерево ты.

Остался всего башмачок, да платок,
Да реющий в воздухе круглый балкон,
Да в бурое небо торчит потолок.
Выходит Мария отвесив поклон.

И тихо ступает Мария в траву,
И видит цветочек на тонком стебле.
Она говорит: — Я тебя не сорву,
Я просто пройду, поклонившись тебе.

А мы забежав на балкон высоко
Кричим: — Поклонись! Да гитарой трясем.
Мария стоит и ногой шевелит,
И вдруг, поклонившись, бежит на крыльцо.

И тонкой ногой попирает листы,
А мы за гитарой поем и поем,
Да в ухо трубим непокорной жены,
Да в бурое небо кидаем глаза.

По материалам:

http://surfingbird.ru

http://sotvori-sebia-sam.ru

http://2queens.ru

http://www.svoboda.org