-- Петр Николаевич, «простому» человеку ваше творчество -- то ли театр, то ли рок-музыка -- понять непросто. Поэтому у нас несколько вопросов относительно вашего творчества…
-- Нам надо помнить знаете что? Такую историю: когда Господь наш Иисус Христос в Иерусалим входил -- на ослице ехал -- и люди бросали пальмовые ветви, цветы, ветви деревьев, кричали осанну -- ослица была в полной уверенности, что это кричат ей. Вот нам надо помнить, что мы вот такие вот ослицы -- к вопросу о творчестве… Слава Богу, что Господь такое понимание дает. Поэтому я говорю совершенно серьезно, без всякой иронии, что для меня вообще неясно, что такое «я». Куда мне, грешному, свой ум прикладывать? Какое бы то ни было творчество возможно только в том случае, если Господь своей безудержной и совершенно непостижимой любовью, которой Он залил весь мир, проникнет в мое сердце. Знаете, как древние считали, как образуется жемчуг в устрице? Устрица раскрывает раковину, и туда попадает луч солнца или удар молнии -- и так образуется жемчужина. Так пишет об этом Исаак Сирин -- это мой любимый святой. И наше дело -- только створки открыть и ожидать. Если луч попадет -- слава Господу, тогда жемчужина образуется, и ее уже не отдашь ни за какие коврижки! Вот вы ко мне приехали, чтобы я вам что-то сказал про творчество, врать начал, что я вот творческий человек, я вот так задумал, я придумал, да я вот так ножку поставил, эдак поставил? А я не могу врать. Я -- это вон, пиджак в шкафу. Никакого меня нету, и никакого моего творчества тоже нету, слава Тебе, Господи!
-- А что есть?
-- Господь.
-- Как-то раз моя бабушка увидела -- в записи -- ваше выступление и говорит: «Чего это он поет, как больной, дергается?»
-- А я кто? Я разве здоровый? Или вы здоровый? Да мы все рождаемся больными -- от Адама до наших дней! Мы рождаемся поврежденными грехом. А мне вот Бог дал такой дар, что я все, что происходит в моей душе, заключаю в какие-то реальные формы и показываю. Представьте себе, что будет, если сейчас все мысли и чувства, которые в вас, взять и облечь в форму? Будет безумие, да? Вот я перед вами такой и есть -- больной. И бабушка ваша права. Здоровых вообще нет, здоров один Бог.
-- Ну хорошо, а как же культура, законы искусства и все такое?
-- Да нет никакого искусства и никакого служения искусству. Вся ваша культура рушится как карточный домик!
Все, что делается в так называемом искусстве -- делается чувственным образом, эмоциями. А все, что есть дух, -- все это безмолвие. Лично я понял это, столкнулся с этим противоречием и все отдам, если того потребует Бог, за это молчание. Трудно идти по выбранному пути, преграды постоянные! Там пропал, здесь пропал, тут опять пропал. Еще слава Богу, Господь иногда дает видеть свои немощи, которых как песка морского. А ведь как пишет Симеон Новый Богослов? Тщательное исполнение евангельских заповедей научает нас познать свои немощи! Потрясающе! Встаешь утром думаешь: «Сегодня буду жить по Евангелию!» Пять минут прошло -- гот-тов! Приехали! А поначалу кажется: все чисто, не пью, не курю, чистяк, взлетел… А ты начни по Евангелию смотреть -- сразу будешь глубоко, сразу: «А-а-а, Петр Николаич, вот ты где находишься на самом-то деле, дружочек! Курить ты бросил и пить -- подумаешь! Во-о-от ты где находишься, вот ты какой тщеславный, да самолюбивый!»
-- Но, согласитесь, есть бесконечно большая система условностей, которая и называется культура, искусство… И мы все -- да-да, и вы тоже -- в этой системе существуем. Взять хоть такую условную вещь, как нормы приличия: мы же не ходим по улицам без штанов…
-- Ну, что касается штанов -- то это не культура, это благочестие. Вслушайтесь: «право-славие», «благо-честие» -- да это же одно и то же! Но благочестие -- это не культура. Так же как нравственность -- это еще не христианство. Ведь христианство -- это сколько ты крови можешь отдать за Христа: всю, часть или вообще ничего. Насколько много можешь отдать -- настолько ты христианин. А эта готовность отдать кровь -- напрямую связана с любовью к людям. Нет любви -- значит, нет и христианства, хоть ты весь обставься свечками.
-- Ну, Петр Николаевич, так что же, значит, никакой культуры не надо?
-- Да конечно не надо! Конечно, мой дружочек, вся эта ваша культура -- это путаница одна!
-- Ладно, а ваши пляски на сцене – это благочестиво?
-- Да, потому что любовь там есть к людям. Да и как ей не быть, когда я говорю: «Ребята, я такой же, как и вы, у меня такое же дерьмо в душе! Ты, который сидишь и думаешь: “Я один такой дурак” -- ты не один! Смотри, Петр Николаевич так же мучается, и так же его корежит и крючит». И вот в этот момент мы со зрителями соединяемся в любви на полтора часа, делаем благое дело во славу Божию. А если происходит не так, если рогатый полез, если началось самолюбование, -- все пропало. Как только я выхожу на сцену в состоянии слабости духа, я начинаю агрессию. Потому что больше делать нечего, чем-то ведь надо одарять зал. Вот вам, Феденька, и вся культура. Дух творит себе форму -- и все. Формула строгая на всю жизнь, на все времена. А главное -- это чтобы все время с нами рядом был Господь. Ведь Он слушает, Он слышит, Он всю душу мою знает и видит. Где я правду говорю, где я лгу, где я озлобился на кого-то, прости, Господи! Все дела -- всегда только перед Ним. «Дай мне, Господи стоять перед Тобой всегда» -- такие слова постоянно звучат в моем сердце. Потому что нет другого пути, потому что Он мне говорит: Петенька, твоя душа, созданная Богом по Его образу и подобию, так широка, бездонна и глубока, что ничем ты ее не заполнишь: ни искусством, ни культурой, ни детьми, ни женой, ни любимой работой, ни кайфами, ни удовольствиями -- ничем! Откуда тоска? Потому что заполнить вот эту бездонность можно только тем же, кем она создана, -- то есть Богом. То есть любовью, вот и все. Когда я на сцене – публика, не публика, какая мне разница! Если между нами возникает любовь, единение -- значит, правильно все. И неважно, что я сказал, как я спел, сфальшивил, не сфальшивил, ножкой в ту сторону дернул или в другую -- если любовь есть -- значит, то, что я делаю, богоугодно.
-- Как вы оцениваете прошлое свое творчество?
-- Со знаком «минус». Но при этом я абсолютно твердо знаю, что в каждый момент своей жизни я старался делать, как говорят англичане, “all the best”. То есть все, что я могу лучшего, я всегда делал, я всегда был очень требователен к тому, что из меня выходит с точки зрения ремесла. Есть ведь какие-то законы ремесла в каждой работе: у каменщика, у столяра, у пишущего стихи. Есть какие-то приемы, которым можно научиться. А вот чему никак нельзя научиться -- это научиться жить. Как вы прекрасно знаете, это может с нами сделать только благодать Божия. Так вот, вся моя задача -- это стяжание благодати Святаго Духа. Мелкими моими силами, малыми моими возможностями, греховным всем моим существом, продырявленной моей душой, истрепанными моими нервами, скотскими моими привычками! Вот при всем этом хоть как-то открыться Господу нашему! И когда Он обезоружит меня своей любовью -- вот тогда я стою в изумлении и ошеломлении от Его милости. Это бывает. Очень редко, но бывает.
-- У вас был какой-то рубежный момент, когда вы поняли все то, о чем вы говорите, когда вы пришли к Богу?
-- У меня не было рубежного момента, я все время хотел жить по-настоящему, всю свою жизнь хотел, но у меня никак не получалось. Да и сейчас не получается… Вот взять хоть мой новый фильм, в котором я недавно снялся, я там играю старца одного. Во время озвучания посмотрел, вроде, мне показалось, хорошо. Месяц прошел, смотрю снова: какой ужас, как я плохо все это сделал! Какие это сопли, сколько там гордости и бесовского самолюбования! А ведь я старался делать все, что мог, молился каждый день по нескольку часов, просил у Бога помощи, старался на тот момент вести как можно более чистый образ жизни по моим слабым силам. И такой результат! А о чем это говорит? Значит, на тот момент я был таким. И слава Богу, что я хоть сейчас вижу, что это плохо. Значит, я куда-то двинулся. Было бы хуже, если бы я не видел и был бы доволен -- вот где опасность! Как говорит опять же святой Исаак: когда твой корабль идет плавно и дуют ветры -- берегись, что-то не так! А у меня вот -- сплошной спотыкач. Значит, еще не все так плохо.
-- И все-таки, как вы пришли к Богу?
-- Я искал, думал много. И все никак не мог преодолеть одно препятствие. Меня смущала та схема, которую используют католики: искупил -- заработал -- сверхдолжные заслуги и все такое. Вот я думал: что-то здесь не так. Ну не может так быть, чтобы Господь вот просто так пришел, распялся на Кресте за нас, искупил, вознесся -- и все хорошо, мы теперь спасены. Ведь это ж самое радостное событие во всей мировой истории -- Бог пришел на землю. И неужели это было нужно лишь для того, чтобы осуществить вот эту схему? Неужели Господь Всемогущий не мог придумать чего-нибудь другого, чтобы искупить нас? Нет, что-то здесь не так! И вдруг открываю авву Исаака -- ну конечно! Конечно! Цель и воплощения, и распятия одна -- явить миру ЛЮБОВЬ. И вот тогда в сердце мое хлынул луч света. И лукавство мое пропало, и я понял: да, вот с Этим Богом я вместе! Да, вот с этой Любовью я вместе! Перед этой Любовью мне стыдно грешить. Вот если меня так любят -- то тогда мне стыдно! Тогда я плачу, и падаю, и говорю: «Господи, прости меня!!!» И когда Господь вот так меня осеняет, так проливает на меня свою любовь, несмотря на то что я ему постоянно делаю против, постоянно против, против, а он меня любит, и любит, и любит -- вот тогда да! Тогда я говорю от всей своей души: «Господи, Боже мой, слава Тебе!» Вот о чем я говорю, Федор! Какое тут искусство, какая тут культура, какие тут прыжки на сцене?
-- Но сцены не оставляете, прыгаете…
-- Таланты же нельзя в землю зарывать, по заповедям же надо жить, а не от своего ума помраченного! Господь сказал: «Не зарывай в землю!» -- значит, я обязан, и нечего тут копаться. Раз Бог дает -- иди, служи! Я к батюшке иду: «Батюшка! У меня такая роль -- святого старца, а я грешный такой!» А он говорит: «Что-о? Идите работать!» У нас отец Владимир -- во!!! Он говорит: «Вы что это -- сачкануть? Гордынька!» Враг, он ведь тут как тут. Он же -- отовсюду лезет, ему же шесть тысяч лет, как учат нас отцы, он исхитрился так, что не успеешь оглянуться -- а ты уже летишь. Помню, тем постом -- у меня и слезы, и то, и это, и я прямо воспаряю… Под такую попал прелесть! Слава Господу, Он меня стукнул. Так что относительно творчества -- никаких иллюзий. Сейчас прямо в ладошках несу драгоценность эту -- не дай Бог расплескать, не дай Бог вот этот малюсенький дар утерять!
-- Петр Николаевич, ваше творчество – хотите вы или нет -- оно все же «на любителя», не для всех. А как вы оцениваете современную масс-культуру?
-- Это страшно. Не потому, что там кто-то плохо играет или там такой Олег Газманов или сякой Киркоров. А потому, что это ведь не из пустоты растет, это ведь общество заказывает такое кино, таких певцов. Эти бесконечные «Смехопанорамы» и весь этот парад уродов -- они потому, что все наше существование заполонил дух уныния. И уже если кого-нибудь не изрубили на шестьдесят семь кусков, то никто и смотреть не будет. И если не показали голую задницу, то никто уже и не заметит! А все из-за духа уныния: дай мне, развлеки меня хоть как-нибудь! А лукавый тут как тут, старается: и тебе «9-я рота», и тебе «Штрафбат», и «Хромой-3», и «Слепой-4». Правильно говорит отец Дмитрий Смирнов, мой любимый проповедник: «Ну что лукавый выдумал нового за шесть тысяч лет? Наркотики -- было, секс -- было, насилие, грабежи, убийства -- было. Что-нибудь новое он придумал? А Господь, -- говорит, -- это всегда новое стихотворение, новая песня, новая музыка». Вот не было никогда этого стихотворения -- и вот оно появилось. Вот где интересно, вот где творчество! А не то, что они показывают чернуху какую-то. Ну что ты поймаешь в героине нового? Что ты поймаешь в водке нового?
-- То, что вы живете в деревне, в уединении -- это связано с изменениями в вашей духовной жизни, с вашим приходом к вере?
-- Скорее наоборот: то, что я пришел к Богу, было следствием того, что я переехал сюда. Жил-жил, и вдруг в 45 лет этот участок мне -- бах! -- на голову свалился. Ну, долго рассказывать подробности… В общем, приехал, встал вон там, где столик в саду стоит, и думаю: вот здесь я буду жить! И мы сюда всей семьей переселились: с женой, с тремя детьми. Года три-четыре тишина была. А потом как-то так получилось, что я пару зим прожил один здесь. И вот каждый день у меня одно и то же занятие: пасьянс. И ничего мне не интересно: ни дети мои любимые, ни жена моя любимая, ни работа моя любимая, ни кайфы мои любимые. Сел я и увидел, что ничего мне неинтересно, хоть в петлю! Я думаю: «Как же быть, ради чего жить вообще?». Так пусто стало! Потом думаю: дай-ка посмотрю, чего они там в церковь ходят, что-то читают, молятся? Я все-таки русский человек, ну-ка дай-ка я гляну. Купил молитвословчик… и вдруг нашел в нем все, что мне надо! Я думаю: ой-ой-ой! Ну а потом, знаете, в храм зашел, постоял. И вот я уже десять лет в Церкви. Но я сам считаю, что только-только в нулевой класс поступаю, только-только наконец-то первые шаги делаю.
-- Если вы идете в высь духовную, то зачем вам тогда это огромный двухэтажный домина, что высится на вашем участке?
-- А-а, это -- расплата за гордыню! Я ж приехал сюда королем, я же заложил цоколь 15 на 13! Двадцать тыщ долларов сразу -- х-хап -- туда! А теперь что, бросать что ли? Строй! Я так решил: надо будет не только достроить, но и поделиться с кем-нибудь. Потому что не по Сене шапка-то.
-- Ну, у вас детей много…
-- Нет! Дети -- это все я. С детьми нельзя поделиться. А вот если удастся по грешным моим силам помочь хотя бы одному человеку -- там какого-нибудь друга спившегося или наркомана сюда поселить и как-нибудь поднять, или брата, или хотя бы мать-старуху больную сюда привезти -- вот тогда уже будет недаром все это дело. А мне лично не надо, и детям моим не надо такого дворца. Понты это все, мавзолей! Памятник ветхому Мамонову, вот что это такое. Вот вам и весь мой сказ.
Сегодня утром шел из храма домой, написал стихотворение. Прочитать? Называется «Молчание»:
Семнадцатого марта в полдень
Светило солнце, блестел наст.
Редкие прошлогодние травинки
Венчиками, легкими штрихами теней
Касались снега.
За нас пострадал Христос.
Я шел по дороге,
Погруженный в любовь Бога.
Квадрат красной крыши горел впереди.
Не очень большая птица, кажется, щегол,
Вспорхнула и пронеслась. Молчаливо
Склоняли головы бугры. Молчание.
