Цитата сообщения Mila111111 ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МОЛОДОМУ ЧЕЛОВЕКУ О НАУКЕ ЖИТЬ.МОРУА



.
Мне восемьдесят лет, вам двадцать. От всех, кто вас знает, я слы­шал о вас много хорошего. И вот вы спрашиваете у меня совета, как строить свою жизнь, иначе говоря, просите написать вам «воспита­тельное письмо», как в бальзаковской «Лилии долины» или «Виль­гельме Мейстере» Гёте. Не скрою, просьба ваша доставила мне удовольствие. Я не ищу популярности, мне претит модный псевдо­философический жаргон нынешних интеллектуалов. Я опасался, что у меня нет шансов найти общий язык с молодым поколением,— ведь в юности людей ослепляет словесная мишура. Ваша просьба растрогала меня и придала мне силы. Попытаемся же вместе разобраться в том, что представляет собой окружающий нас мир.
Но прежде всего я прошу вас раз и навсегда выкинуть из головы надуманный неоромантический пессимизм, отравивший целое по­коление. Вам внушили, что мир абсурден. Что это значит? Высказы­вание абсурдно, если оно противоречит доводам рассудка. Закон абсурден, если он оскорбляет здравый смысл. Но утверждение, что все кругом абсурдно,— абсурд. Мир таков, каков он есть. Он не под­чиняется ни доводам рассудка, ни здравому смыслу. Мир — исход­ная точка, некая данность. А как же иначе? Трудно предположить, чтобы мир был создан единственно для удовлетворения наших пот­ребностей. Это было бы чудом из чудес. Мир нейтрален. Он не дру­жествен и не враждебен человеку. Вам внушили, что человек рож­дается для того, чтобы умереть, и что вы должны всю жизнь терзать­ся этой мыслью. Чего ради? Смерть — не факт сознания. «Смысл раздумий о смерти в том, что они лишены смысла»,— писал Мон-терлан. Смерть близких людей потрясает нас. А наша собственная? Бояться ее — значит представлять себе и мир, где мы есть, и мир, где нас нет. Эти два образа несовместимы.
Вам внушили, что мы живем на краю пропасти и что сознание смертельной опасности отнимает у нас последние крохи разума. Но люди всегда жили на краю пропасти, и это не мешало им любить, трудиться, созидать. Почему бы вам не последовать их примеру? Мне возразят: «Все изменилось. Людей прошлого поддерживала вера. К тому же им в отличие от нас не грозила опасность погиб­нуть вместе с планетой, на которой они живут». А кто мешает верить и вам? Боги умерли? Думаю, они просто стали иными. Не забывайте, что в вас есть нечто более великое, чем вы сами; не забывайте, что это величие заложено в каждом человеке: недаром подлеца терзают угрызения совести; не забывайте, что общими усилиями можно предотвратить катастрофу и не дать земному шару погибнуть от рук его обитателей; не забывайте и о том, что, даже если мы идем по краю пропасти, ничто не толкает нас вниз.
Вам внушили, что старые моральные ценности канули в прош­лое. Это ложь. Если вы присмотритесь к современному человеку, то под словесной шелухой обнаружите человека, каким он был во все времена. Писатели трубят о конце классической культуры. «Факты неумолимы,— говорят они.— Не подлежит сомнению, что XX век завершает пятитысячелетний период развития человечест­ва — эру великих классических культур — и мы стоим на пороге новой эры... Она не будет иметь ни малейшего сходства с прошлой; прежде обновленная душа вселялась в исторически обусловлен­ную оболочку; теперь новая душа оживит новое тело». Новая душа в новом теле? Ничего подобного. Я не верю ни в какое новое тело. Разве у нас не такие же сердце, печень, артерии, нервы, как у кро­маньонцев? А что касается души, то моральные ценности — не бес­смысленное изобретение дряхлых моралистов. Они потому и назы­ваются ценностями, что без них невозможны ни дальнейшее раз­витие общества, ни счастливая жизнь. Я напомню вам для начала несколько древних как мир истин, отменить которые не может ни технический прогресс, ни нигилистическая философия.
Во-первых, нельзя жить для себя. Думая только о себе, человек всегда найдет тысячу причин чувствовать себя несчастным. Никогда он не делал всего того, что хотел и должен был делать, никогда не получал всего того, чего, по его мнению, заслуживал, редко был лю­бим так, как мечтал быть Любимым. Без конца пережевывая свое прошлое, он будет испытывать одни сожаления да угрызения сове­сти, меж тем и то и другое бессмысленно. «Наши ошибки обречены на забвение, ничего иного не заслуживают». Зачеркнуть прошлое все равно невозможно, попытайтесь лучше создать настоящее, которым вы впоследствии сможете гордиться. Разлад с самим собой — худ­шее из зол. Всякий, кто живет ради других — ради своей страны, ради женщины, ради творчества, ради голодающих или гонимых,— словно по волшебству забывает свою тоску и мелкие житейские неурядицы. «Подлинный внешний мир — это подлинный внутрен­ний мир».
Второе правило — надо действовать. Вместо того чтобы жало­ваться на абсурдность мира, постараемся преобразить тот уголок, куда забросила нас судьба. Мы не в силах изменить вселенную, да и не стремимся к этому- Наши цели ближе и проще: заниматься своим делом — правильно выбрать его, глубоко изучить и достичь в нем мастерства. У каждого свое поле деятельности: я пишу кни­ги, столяр сколачивает мне книжный шкаф, постовой регулирует уличное движение, инженер делает расчеты, мэр управляет комму­ной. Если человек в совершенстве овладел каким-нибудь ремеслом, работа приносит ему счастье. Даже в свободное время люди не си­дят сложа руки — они занимаются такой, казалось бы, бесполез­ной деятельностью, как игры и спорт. Регбист счастлив, даже ког­да противник валит его в грязь. Что же касается полезных дел, то мы радуемся их результатам: деятельный мэр следит за порядком в го­роде, деятельный священник пестует прихожан — и оба получают удовольствие от плодов своего труда.
Третье правило — надо верить в силу воли. Неверно, что будущее целиком и полностью предопределено. Великий человек может из­менить ход истории. Тот, у кого достанет смелости захотеть, может изменить свое будущее. Безусловно, никто из нас не всемогущ; че­ловеческая свобода имеет свои пределы. Она живет на границе воз­можностей и желания. Не в моей власти помешать войне, но мои устные и письменные призывы, помноженные на призывы миллио­нов других людей, ослабят угрозу войны. В моей власти не повторять моим соотечественникам по всякому поводу и без повода, что им было нанесено оскорбление и честь повелевает отомстить ценой соб­ственной жизни и жизни своей страны. Я не в силах выиграть битву, но я в силах быть храбрым солдатом и исполнить свой долг. И по­скольку «возможности наши зависят от того, на что мы дерзнем», нужно, не задумываясь об их ограниченности, быть всегда в форме. Давая себе поблажки, человек ленится и трусит; усилием воли он за­ставляет себя трудиться на совесть и совершать геройские поступ­ки. Быть может, воля и есть царица добродетелей.
Не менее важно и четвертое правило — надо хранить верность. Верность слову, обязательствам, другим, себе самому. Надо быть из тех людей, которые никогда не подводят. Верность — доброде­тель не из легких. Человека ждет тысяча искушений. Вы скажете:
«Как? Если я женился на кокетливой, лживой и глупой женщине, я не могу ее оставить? Если я избрал профессию, а потом разочаро­вался в ней, я не могу ее сменить? Если я вступил в организацию и вижу, что она состоит сплошь из ничтожеств и алчных проходим­цев, я не могу перейти в другую, удостоверившись, что она состоит из более достойных людей?» Нет. Верность не должна быть слепой. Однако не забывайте, что часто в основе неверности лежит не столь­ко неудачный выбор, сколько обыкновенная привередливость. Ален пишет: «Всякий выбор плох, если человек сидит сложа руки, но вся­кий выбор может стать удачным, стоит только захотеть. Профессию всегда выбирают вслепую — ведь изучить ее можно лишь после того, как выбор сделан. То же и в любви». Тем не менее всегда (или почти всегда) можно перевоспитать женщину, плодотворно рабо­тать в избранной области и изменить дух организации. Верность сама создает для себя почву.
Наверно, эти жизненные правила покажутся вам и слишком строгими, и слишком общими. Я прекрасно это понимаю, но дру­гих предложить не могу. Я не требую от вас, чтобы вы прожили жизнь суровым стоиком. Развивайте в себе чувство юмора. Будьте способны улыбнуться своим — и моим — словам и поступкам. Ес­ли вы не можете побороть свои слабости, смиритесь с ними, но не забывайте, в чем ваша сила. Всякое общество, где граждане дума­ют только о почестях и удовольствиях, всякое общество, которое допускает насилие и несправедливость, всякое общество, где люди не испытывают ни малейшего доверия друг к другу, всякое общество, члены которого ни к чему не стремятся,— обречено. Пока Рим был Римом героев, он процветал; стоило ему перестать чтить ценности, которые его породили, и он погиб. Технический прогресс из­меняет виды деятельности, но значимость деяния и потребность в нем остаются неизменными. Так было прежде и так будет всегда.
Возражения
Начав читать мое письмо, вы убедились, что я не обманул вас, и меня действительно мало волнуют модные течения современной мысли. Найдутся люди, которые предложат вам совсем иные прави­ла. Они скажут: «Выкинь из головы традиционные ценности; они отжили свой век. Оглядись вокруг. Что ты видишь? Общество хапуг и мошенников. Тебе советуют хранить верность? Да кто соблюдает эту заповедь? Люди делают карьеру на беспринципности. Самые преуспевающие писатели, самые кассовые фильмы пропитаны ци­низмом и проповедуют его. Злоба окупается — она питает газетную хронику. Садизм окупается — в нем черпают вдохновение авторы самых нашумевших романов. Эротика окупается — она привлека­ет толпы зрителей в темные кинозалы. Педантизм, невежество, жаргон окупаются — они слывут признаками глубины мысли. Ты любишь Бальзака? Послушай, что говорится в его книге: «Есть две истории: одна — официальная, лживая с начала до конца, где все поступки совершаются из благородных побуждений; и другая — тайная, единственно подлинная, где цель оправдывает средства. Люди в большинстве своем фаталисты; они обожают сенсации; они становятся на сторону победителя. Итак, добейтесь успеха — и вы будете оправданы. Ваши поступки сами по себе ничто; важно лишь мнение окружающих. Имейте привлекательную наружность, скры­вайте изнанку вашей жизни и показывайте товар лицом. Главное — форма». Так говорит Вотрен *.
Да, Бальзак вкладывает эти слова в уста Вотрена, и в самом Бальзаке, как во всяком тщеславном человеке, было что-то от Во­трена. Но Вотрен бандит. Он говорит эти слова Люсьену де Рюбампре. И чем же кончил Рюбампре, послушавшийся этих советов? Са­моубийством в тюремной камере. Учения такого рода не выдержи­вают проверки жизнью. Гитлер, этот Вотрен в масштабе целой на­ции, дорвавшийся до власти бандит, проповедовал беспощадную жестокость, попрание всех моральных устоев, коварство и насилие. Для Гитлера поступать «как истинный националист» значило уби­вать детей, сжигать женщин в печах крематориев, нарушать самые священные обязательства, окружать себя палачами. И чем же кон­чил Гитлер? Самоубийством в рейхсканцелярии. Конечно, и правед­никам случалось потерпеть поражение; некоторые из них вынужде­ны были даже покончить с собой, лишь бы не выдать тайну. Уваже­ние к истинным ценностям далеко не всегда залог спокойной жизни, но оно по крайней мере залог душевного покоя.
Я не требую, чтобы все люди были добрыми. Только безумец может надеяться на это. Вчера я видел по телевизору, как коршун подстерегает заблудившегося крольчонка. Хищник не спускал своих страшных глаз с добычи, буквально пожирая ее взглядом. Внезапно он камнем упал на зверька. Страшное зрелище — клочья шерсти, брызги крови — мелькнуло перед моими глазами. Во всех областях человеческих джунглей есть свои коршуны. Авантюристы отправ­ляются в погоню за золотом. Так называемые доверенные лица об­крадывают своих патронов. Торговцы человеческим телом охотят­ся за девушками. Садисты высматривают себе жертвы. Каждую секунду в десятке мест на земле солдаты с автоматами бродят по лесам и болотам и убивают, как кроликов, других солдат. Таково человечество, и именно из этого мы должны исходить, создавая новое общество. «Ведь человек считается украшением мира; а если это не так, остается пойти и утопиться» (Ален).
Но человек — в самом деле украшение мира. Несмотря на свою животную грубость, он уже несколько тысячелетий борется за то, чтобы построить общество лучшее, чем то, где коршун пожирает крольчонка, и осуждает тех, кому на все наплевать. В человеческом лесу есть и здоровые деревья. Вы в этом убедитесь. Конечно, вам придется сталкиваться с подлецами; вас будут предавать лучшие друзья; вас будут мучить никчемные кокетки, не стоящие ни еди­ного вздоха; вы станете жертвой такой глупой клеветы, что у вас перехватит дыхание и вы не будете знать, что ответить. «Mit der Dummheit Kampfen die Gotter selbst vergebens» (Шиллер). Против глупости бессильны даже боги.
«Надо каждое утро говорить себе: сегодня меня ждет встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником» (Марк Аврелий). И это чистая правда. Все эти пороки не что иное, как плоды неве­жества; зато, попав в беду, вы совершенно неожиданно встретите в людях, которых вы считали равнодушными или легкомысленны­ми, и беззаветную преданность, и нежную любовь, и постоянство. Благородства вы встретите не меньше, чем низости. Вы убедитесь, что даже злые люди способны на милосердие, ростовщики — на щедрость, а кокетки — на ласку,
Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,
Все устремляются с ней за колесницей твоей,
Но разразится гроза — и бегут, узнавать не желая,
Прочь от того, вслед за кем сонмом теснились вчера1.
1Овидий. Скорбные элегии. Кн. I, стих 9.
Так сказал Овидий; но он не прав: именно в горе вы обретете на­стоящих друзей.
Если вам постоянно будет сопутствовать удача, то, сколь бы за­служенной она ни была, у вас появятся враги. Это закон природы. Почему? Потому что найдутся люди, которых вы будете раздражать самим фактом своего существования. Невозможно нравиться всем. Успех восстановит против вас людей, которые мечтали о той же должности, добивались аплодисментов той же публики. Кроме того, успех развяжет вам язык, и вы неизбежно наговорите много лиш­него; вы будете искренне высказывать свое мнение о людях, которые терпеть не могут искренности; ваши суждения будут переходить из уст в уста. Одно ироническое или суровое слово — и вы приобрете­те себе врага на всю жизнь. Люди очень чувствительны к тому, как к ним относятся; малейшая критика ранит их, особенно если попа­дает по больному месту. Они недоверчивы, как норовистые лошади, к которым надо приближаться с осторожностью, поглаживая их по боку. Многие походят на больного, чья рана зарубцевалась, но при малейшем прикосновении причиняет боль. Из пустяковой сплетни может родиться смертельная ненависть. Множество людей получа­ют величайшее наслаждение, принося другим огорчения и ссоря их. Если вы сами еще не нажили себе врагов, эти люди вам помогут. Найдутся и такие, которые будут испытывать к вам инстинктивную неприязнь.
«Неприязнь,— писал Спиноза,— это бунт души против како­го-либо предмета, который, как мы знаем или предполагаем, вреден или враждебен нам по своей природе». Неприязнь — не ненависть. У нее нет определенной причины. Я могу не испытывать ни малей­шей неприязни к человеку, чьи убеждения противоположны моим. Мы сознаем, что придерживаемся различных взглядов, и уважаем мнение друг друга. Напротив, я знал людей, с которыми все, каза­лось бы, должно было меня 'роднить, но к которым я тем не менее испытывал неприязнь, и они платили мне взаимностью. Бывает, не идеи, а темпераменты и натуры сталкиваются между собой. Чело­век агрессивный, вспыльчивый, сварливый, несговорчивый шокирует человека спокойного, беспристрастного, доброжелательного и мир­ного. Тот, кто презирает всех людей, больше всего презирает того, кто старается их любить. Человек умеренный приводит в бешенство фанатика. Вы всю жизнь будете встречать людей, о которых с удив­лением скажете: «За что он меня невзлюбил? Я же ему ничего не сделал». Ошибаетесь! Вы нанесли ему самое тяжкое оскорбление: вы — живое отрицание его натуры.
Как вести себя с недругами? Не отвечайте ненавистью на нена­висть. Ненависть — тягостное чувство, нагоняющее тоску, а подчас приводящее в ярость. Если человек сгоряча поверил гадостям, кото­рые ему о вас наговорили, и позволил себе судить о вас по слухам, следует ли вам быть таким же легковерным и поспешным в выво­дах? Если вы решите отомстить, это вызовет ярость вашего врага, и так без конца; вражда отравит вам жизнь. Перед вами два пути. Если вас оболгали, сделайте хоть одну попытку рассеять недоразумение. Пусть на помощь придут общие друзья. Не будьте злопамят­ны: кто прошлое помянет— В этом случае не стоит прибегать к пря­мому объяснению, чтобы не поссориться снова. Пожмите друг дру­гу руки (рукопожатие — древний символ мира) и забудьте о том, что было. Я знаю прочные дружбы, построенные на обломках былых обид. Прощать надо молча — иначе какое же это прощение.
Если же, наоборот, жизнь столкнет вас с человеком по-настоя­щему злым, то есть с беднягой, не способным посмотреть правде в лицо, ожесточенным, черствым,— порвите с ним. Из вашего об­щения не выйдет ничего путного. Пусть даже ваш противник не ли­шен достоинств и пользуется уважением окружающих — раз вы оба так устроены, что не переносите друг друга, забудьте о мире. Лучше прямой разрыв, чем кисло-сладкий компромисс. Пусть вами движет не злопамятность, а желание соблюсти моральную гигиену. Скажите себе: «Я предпочитаю с ним не видеться, чтобы не выхо­дить из себя». Будем общаться с теми, кто нас любит. Те, кто нена­видят нас, подавляют и унижают нашу душу. Да и о чем говорить с врагами: «В споре рождается истина, лишь если спорят друзья. Да и то не всегда...» Я имею в виду: лишь если спорящие стоят на одних и тех же позициях в принципиально важных вопросах и относятся друг к другу с уважением и даже с восхищением. «Избавиться от приступа тщеславия — все равно что выйти из темной комнаты на свет, к солнцу».
Что же касается чудовищ, прилагающих все силы, чтобы навре­дить (есть и такие), обращайтесь с ними как с дикими зверями. Повторяю еще раз: ни грана ненависти — она только унизит вас, а их все равно не изменит. Лев не вызывает ненависти; если он бро­сается на человека, его убивают. Сумасшедший не вызывает нена­висти; на него надевают смирительную рубашку и лечат. Не нена­висть к Гитлеру уничтожила Гитлера, а самолеты и танки. С их по­мощью люди окружили логово и прикончили зверя. Пожив с мое, вы поймете, что на жестокость нужно отвечать жестокостью. В не­противлении злу насилием есть своя прелесть, но оно на руку подле­цам. Важнее всего — предотвращать жестокость, всеми силами бо­рясь с ее проповедниками...
Впрочем, вернемся к вам; я хотел бы видеть вас великодушным и отважным, готовым одобрить всякую разумную реформу, даже если вам лично она невыгодна. Всегда боритесь с теми, кто разжига­ет войну, против кого бы она ни была направлена. Однако, если вой­на все же начнется, смело идите в бой, будьте хорошим солдатом, сражайтесь без страха и ненависти. «Порок развязывает войну; добродетель воюет за правое дело».
Опасности, которыми чревата наша эпоха
Люди моего возраста любят хвалить времена своей юности и бранить нынешнее время. «Вы только представьте себе,— говорят они,— какой безоблачной была жизнь французов до первой миро­вой войны. Последняя война, в которой Франция принимала уча­стие — франко-прусская война 1870 года,— не нанесла нации не­поправимого ущерба и в сравнении с бойнями XX века выглядит детской забавой. В начале XX века ходили слухи о возможности войны, но никто им не верил. Оружие в те времена было опасно только для тех, кто находился на поле боя; в тылу люди чувство­вали себя почти в полной безопасности. Валютный курс был твердым; доллар стоил пять франков, фунт стерлингов — двадцать пять франков. Казалось, что такова воля провидения. Наши отцы продумывали будущее своих семей вплоть до мелочей. Налоги, пла­та за жилье не выходили за пределы разумного. Не было никаких атомных реакций; твердые тела оставались твердыми. Девушки, как правило, вступали в брак девственницами. В сельском хозяйстве, промышленности, торговле сыновья приходили на смену отцам. Традиции соблюдались и в семейной жизни. А сегодня...»
Конечно, мне тоже нравилась жизнь начала века; в ту пору я был юн и доверчив. Но я прекрасно вижу, что эта идиллическая картина неверна. Мало кто мог без страха думать о будущем, массы были беззащитны перед лицом болезней или подступающей старости. Большая часть французов жила в нужде, без удобств, не имела до­суга; работа пожирала все время; оплачиваемого отпуска не суще­ствовало. Война, как показали события, была не за горами. Прямые налоги в самом деле были невелики, но государство не брало на себя забот, которые должно было бы брать; нищим, больным, престаре­лым приходилось тяжелее, чем сегодня. Нет, нашему прошлому было далеко до золотого века. По правде говоря, я вообще не верю в золотой век; человек всегда остается человеком, то есть героем и зверем в одном лице.
Законы природы ничуть не изменились. «Прошлогодний снег был таким же белым, как сегодняшний. Его хлопья кружились так же легко и падали так же неслышно». Старея, народы идеализируют свое прошлое. «В доброе старое время,— говорят они.— В доброе старое время умели любить; в доброе старое время подростки ува­жали старших и не носили ни черных1, ни золоченых курток». Это неправда. Не то чтобы сегодня все шло хорошо. Но все всегда было плохо. Женщины были добродетельнее? Девушки скромнее? Ни­чуть. Никогда распущенность не была большей, чем во времена Лю­довика XV. Мир в те времена не знал тревог? Наоборот. Религиозные войны XVI века были не менее жестоки, чем идеологические войны века XX. «Следует смириться с тем, что есть, и принять то, что при­ходит ему на смену... Я живу в эпоху самолетов и не тоскую по дили­жансу... Прошлогоднего снега не бывает. Есть снег и его белизна» (Габриель Делоне).
В конечном счете я счастлив, что живу в нашу удивительную эпоху. За эти полвека человек постиг больше секретов природы, чем наши предки за двадцать тысяч лет; он открыл такие богатые источ­ники энергии и стал таким могущественным, что собственная сила может его погубить; он исследует космос и плавает в межпланетном
1 «Черные куртки» — хулиганствующая молодежь. Прим. перев.
пространстве; он летает над землей из города в город со скоростью в три раза большей, чем скорость звука, он строит машины, которые считают и планируют лучше, чем человеческий мозг,— все это прек­расно и очень увлекательно. Ваше поколение будет еще быстрее ид­ти путем открытий. Вам многое предстоит: добиться в биологии та­ких же успехов, как в физике, разрушить механизмы наследствен­ности, превратить в точную науку политэкономию. Работы хватит. Работы хватит надолго, навсегда. И чем дальше, тем яснее мы будем осознавать, как мало мы знаем.
Тем более что недостаточно что-нибудь открыть. Надо еще, как говорил Валери, освоить собственные открытия. Мы не освоили как следует наши недавние изобретения- Знаете остроумное высказыва­ние Жана Ростана: «Человеку надо научиться быть могуществен­ным»? Могущественным, но не всемогущим. Не будем преувеличи­вать. Полет с Земли на Луну или даже на Марс и Венеру, на коме­ты и в другие галактики свидетельствует о незаурядной изобрета­тельности и храбрости человека; но в масштабе вселенной это пустяк. Если бы какой-нибудь обитатель электрона открыл способ перелететь со своего электрона на соседний, все «электронцы» затру­били бы о чуде. Ну и что с того? Событие, потрясшее эти крошеч­ные существа, не имело бы глобального значения. Мы сделали че­тыре шага в пустоту? Что такое четыре шага в сравнении с беско­нечностью? Мы считаем, что изучили цепи молекул, передающих наследственные признаки, но ведь каждая из этих молекул заклю­чает в себе целый мир, и мир этот для нас тайна за семью печатями. Обе бесконечности Паскаля * недоступны нам и останутся такими навечно. Мы не боги. Просто в нашем масштабе, на нашем комоч­ке грязи мы обрели дьявольскую силу. Нам остается стать достой­ными этой силы.
У нас есть физические средства уничтожить цивилизацию и род человеческий; у нас нет моральных средств предотвратить это унич­тожение. Народы с грозным видом потрясают межконтиненталь­ными ракетами, и где гарантия, что они в конце концов не предпоч­тут уничтожить всё и вся, лишь бы не потерять свой престиж. Одна из задач вашего поколения (если вы на это способны) — положить конец этим глупым ребяческим выходкам. Герои Гомера могли вво­лю браниться друг с другом — бог с ними, они решали вопросы чес­ти в поединке, рискуя только собственной жизнью. Государи XVIII столетия силой отбирали друг у друга земли — это еще куда ни шло (хотя поведение их не назовешь благородным); в их времена сра­жались лишь военные. Но нельзя допустить, чтобы те, кто стоят у кормила власти в наши дни, развязали ядерную войну. Никакая распря, в особенности словесная, не стоит сотен миллионов жиз­ней... Уже сейчас некоторые дальновидные и трезвые руководители государств поняли это. Они удерживаются от потоков брани. Но в мире еще остается много бесноватых, и миссия ваша не из легких. От вашей победы над словопрениями зависит судьба рода человече­ского.
В совсем иной, не такой опасной сфере, сфере искусств, вас тоже ждет борьба со словами. Во всякую эпоху в литературе существова­ли непримиримые течения: древние и новые, классики и романтики. Однако по своего рода всеобщему молчаливому уговору никто ни­когда не оспаривал у великих авторов всех времен их законное мес­то. Гюго почитал Гомера, Рабле, Монтеня, Корнеля. Сегодня вам твердят, что старые формы обветшали, что новая живопись возве­щает конец всякой живописи, что традиционным архитектурным формам нет места в современных городах, что новый роман про­возглашает гибель романа, что писать рассказ с сюжетом — пре­ступление, что благодаря эротизму отпала нужда в описании чувств... Слова, слова.
Опасность нашего времени не в том, что на земле живет кучка безнравственных людей, авантюристов, бандитов и разбойников. Эти отбросы общества существовали всегда; случалось даже, что из низов выходили великие люди. Особая опасность нашего времени в том, что ныне писатели искренне уверены, что, оправдывая амо­рализм, мягкотелость, закон джунглей и безобразное искусство, по­ступают мужественно. Меж тем ничего героического тут нет; это самый пошлый конформизм. Опасность, по словам одного из ваших ровесников, состоит в том, что «вместо философского учения нам предлагают заклинания, вместо литературной школы — правила пунктуации, вместо религиозного возрождения — аббатов-психо­аналитиков, вместо мистики — абсурд, вместо счастья — комфорт». Другая опасность — в том, что публика утратила способность вос­принимать произведения искусства. В XVII веке любители ис­кусства и литературы имели вкус, и он редко изменял им. Они восхищались Версалем, хотя, возможно, и не были способны оце­нить красоту готического собора или античной статуэтки. Из произ­ведений Мольера мы знаем, что среди них встречались Вадиусы и Триссотены *, которые, совсем как их потомки, расхваливали глупость. Но все-таки людей XVII века было трудно и даже невоз­можно заставить восхищаться нагромождением случайных и бес­смысленных слов или потеками краски, в горячечном бреду выплес­нутой художником на полотно.
В мире творятся немыслимые безумства. В английских газетах сообщалось о концерте тишины, который дал однажды некий без­вестный пианист. Шумная реклама сделала свое дело — в день кон­церта зал был полон. Виртуоз тишины садится за рояль и играет, но поскольку все струны сняты, не раздается ни единого звука. Лю­ди в зале косятся друг на друга. Каждый ждет, что сделает сосед, и в результате вся аудитория сидит затаив дыхание. После двух часов гробовой тишины концерт оканчивается. Пианист встает и кла­няется. Его провожают бурными аплодисментами. На следующий день виртуоз тишины рассказывает эту историю по телевизору и в заключение признается: «Я хотел посмотреть, как далеко прости­рается человеческая глупость; она безгранична».
Я бы сказал, не столько глупость, сколько слабость. Слушатели понимали, что ничего не слышат, но боялись показаться старомод­ными. «Публике так часто давали пощечины,— говорит Жан Кокто,— что теперь, аплодируя, она сама бьет себя по щекам». Я назы­ваю снобами людей, которые притворно восхищаются тем, чего в действительности не любят и не понимают. Снобизм — это порок. Вам предстоит пусть не изжить его окончательно (это невозможно), но хотя бы по мере сил бороться с ним и его пагубными последст­виями.
Поймите меня правильно. Я вовсе не противник новых форм в ис­кусстве. Всякое потрясение полезно, оно пробуждает от спячки. Потрясение — неотъемлемая часть произведения искусства. То, что одна эпоха считает непонятным, для следующей эпохи становится общим местом. Импрессионистов осмеивали, хулили, они долгое время прозябали в нищете; сегодня их полотна — гордость музеев. Жюль Леметр насмехался над Верленом и Малларме; Сент-Бёв видел в Бодлере хорошо воспитанного и со вкусом одетого молодого человека, которому не стоит писать стихи *. Вчерашние отвержен­ные порой становятся мэтрами. Экстравагантному сюрреализму мы обязаны чудесным Арагоном. Мишель Бютор *, Натали Саррот *, Роб-Грийе *, Клод Симон *, Клод Мориак *, каковы бы ни были их теории, весьма талантливы. Я прошу вас только о двух вещах: не презирайте мастеров прошлого; если слава их дошла до нашего вре­мени, значит, они это заслужили. Отстаивайте новые формы только в том случае, если они вам действительно нравятся. Не стоит ори­ентироваться на общественное мнение. Это не маяк,' а блуждающие огни. Слушайтесь своего вкуса, уважая в первую очередь тех авто­ров, которыми до вас восхищались бесчисленные поколения людей.
Цель
Люди живут, едят, рожают детей, трудятся. Зачем? Гёте отвечал: «Чтобы пирамида моей жизни, основание которой было заложено еще до меня, поднялась как можно выше». Попытаться сделать из своей жизни шедевр — занятие достойное. Фундамент и вправду всегда бывает заложен еще до нас. Возьмем, например, меня: я ро­дился в провинции в семье промышленника и должен был пойти по стопам отца, а моя мать, женщина очень образованная, привила мне вкус к изящной словесности. Вот исходная точка. На этом фун­даменте я как умел возводил свою пирамиду. В вашем возрасте я и не подозревал, какой она будет. Я никогда не строил далеко идущих жизненных планов. Я ставил перед собой ближайшие цели: написать такую-то книгу, прочесть курс лекций в таком-то университете, убе­дить людей в истинности такого-то положения. Случай то изменял и расстраивал мои планы, то способствовал их выполнению. Не­предвиденные события подсказывали мне сюжеты. Произведение получалось совсем не таким, каким я его себе представлял. Я леде­нел от ненависти; меня согревала дружба. Пирамида поднималась в небо, несовершенная, неровная, с кривыми ступенями. Сейчас она почти закончена. Когда архитектор с грехом пополам положит в свою постройку последний камень, ему останется только исчезнуть.
Вы молоды и только начинаете строить свою пирамиду на том фундаменте, что достался вам в наследство. Я хотел бы уберечь вас от повторения моих ошибок. Моя пирамида не стала всем, чем могла стать. Почему? Отчасти потому, что я потерял слишком мно­го драгоценного времени. Вы перебьете меня: «Разве вы теряли время зря? Да кто лучше вас умел с пользой потратить каждую се­кунду?» Это не так. Я действительно много работал, но часто впус­тую. Сколько лекций, сколько путешествий отняли уйму времени, но не добавили в пирамиду ни камешка! Меня не упрекнешь ни в тще­славии, ни в корыстолюбии; всему виной моя чрезмерная любез­ность. Я не умел отказывать наотрез, а это единственный способ отказать. Я боялся огорчить, обидеть. Если вы хотите создать неч­то великое в литературе, науке, политике или промышленности, от­дайтесь созиданию целиком и полностью. «Жизнь коротка; искус­ство вечно». Написал ли бы Пруст «В поисках утраченного времени», если бы отвлекался по пустякам? Создал ли бы Бальзак свой вы­мышленный мир, если бы отдался целиком миру реальному? От­крыли ли бы Пастер, Флеминг *, Эйнштейн новые законы природы, если бы не сконцентрировали свою мысль, острую, как луч лазера, на одном предмете? Выберите со всей ответственностью точку при­ложения своих усилий и, сделав выбор, будьте тверды, зорки, упорны.
Ваш выбор может пасть на предметы, которые другие сочли бы недостойными. Достаточно, если они удовлетворяют вас. Друзьям фабра * и Флеминга, вероятно, казалось странным, что можно пос­вятить жизнь насекомым или бактериям; друзья Валери не пони­мали, зачем этот молодой человек годами отшлифовывает никому не понятные стихи. Стихи и открытия обретают бессмертие, а с ни­ми и их творцы. Впрочем, великие люди — мой конек, и я, пожалуй, слишком увлекся, говоря о них. Быть может, вам не суждено войти в славную когорту гениев. Неважно. Что бы вы ни избрали, правила остаются прежними. Нужно «уметь быть великим и в малом». Мож­но быть великим торговцем или промышленником, здесь тоже необ­ходимы сосредоточенность, четкость, обдуманное сочетание осто­рожности и смелости. Вчера я видел, как работает один молодой книготорговец, больной полиомиелитом. Величие этого человека проявилось во всем: в выборе книг, в советах клиентам, в предпоч­тении одних авторов другим, в отношении к читателям. Его пирами­да, пусть невысокая, была прекрасна в своем порыве к небу Хорошо сделанных вещей.
Понимаете? Главное не «преуспеть» в смысле «блистать». Это приложится — или не приложится — в зависимости от обстоя­тельств. Главное — отдать все силы избранному делу. В деревне, где я живу, есть фруктовый сад. Главный садовник не ищет славы и думает лишь о том, как вырастить яблоки, много вкусных яблок. Ему помогают обширные познания и большой опыт. Целыми днями он трудится, по вечерам читает специальные журналы, чтобы быть в курсе деятельности своих коллег, поддерживает с подчиненными дружеские отношения, не переставая энергично руководить их работой. Он старается овладеть смежными науками. Например» он знает все об опылении цветов пчелами, о роли насекомых, умеет предсказывать погоду. Лучшего садовода нельзя себе и предста­вить. Невозможно требовать от человека большего. Делайте малень­кое дело, но овладейте им в совершенстве и относитесь к нему как к делу великому. В своей области вы станете великим чело­веком.
И о вас пойдет молва. Ибо совершенство — редкость. Я знал ремесленников, которые трудились в полной безвестности, не помышляя о славе, и, пройдя через множество испытаний, получили в кон­це концов признание. Вспомним трех девушек из Турени* которые на своей ферме, не имея ни поддержки, ни денег, красили овечью шерсть и ткали из нее ковры с архаическим и символическим орна­ментом. Им пришлось нелегко, но они остались верны своему приз­ванию. И в один прекрасный день фонд, который так и называется «фонд Призвания», узнал о них, обратил на них внимание общест­венности, создал им имя. Они добились своего.
Я не хочу сказать, что счастливая развязка — правило. Бернар Палисси * тоже нашел новую форму красоты. Он выстрадал это от­крытие и думал, что все трудности позади. Однако Палисси был протестантом и под конец жизни попал за свои религиозные убеж­дения в тюрьму, где и умер, сломленный горем. Казалось бы, можно назвать его неудачником. Но в царстве духа победа осталась за ним. Я не могу поручиться за успех ваших начинаний. Случай играет здесь не меньшую роль, чем труд и талант. Но если вам удастся в любых обстоятельствах сохранить корректность, достоинство, мужество, если вы не уступите в главном, вы станете непобедимым. Повторяю вам: цель не в том, чтобы «преуспеть», добиться «брен­ных вещей» (Плутарх), но в том, чтобы иметь право, заглянув в свою душу при свете совести, убедиться, что сделанным можно гордиться или по крайней мере не краснеть за него. Приятно на старости лет жить в почете; старики немощны и нуждаются в мо­ральной поддержке. Однако если жизнь ваша сложится иначе — не отчаивайтесь; важно, чтобы вы могли сказать себе: «Я всегда по­ступал так, как подсказывали мне разум и совесть». Цель 'жизни не в том, чтобы стяжать себе бессмертную славу. «Бессмертье жалкое, увенчанное лавром». Она в том, чтобы превращать каждый день в ма­ленькую вечность.
Цель также и в том, чтобы быть счастливым. Монтерлан сказал: «Всю жизнь я руководствовался двумя правилами: всегда делать то, что хочется, в тот момент, когда этого хочется, всегда откладывать на завтра то, чего делать не хочется». Так он и жил, и прожил слав­ную жизнь. Дело, однако, в том, что Монтерлану хотелось созда­вать прекрасные произведения и, делая то, что хочется, он создавал их. Художник имеет право отложить на завтра то, чего ему не хо­чется делать. Гёте тоже всегда начинал с того, что казалось ему самым легким. В политике, экономике, на войне все обстоит иначе, поскольку «время торопит и жизнь не ждет».
Ваше образование
Я не знаю, какое поприще вы изберете. Судя по всему, у вас есть способности и к словесности, и к точным наукам, и к праву, и к по­литике. Вы можете поступить на государственную службу, посвя­тить себя научным изысканиям или практической деятельности. Чем бы вы ни решили заняться, необходима культурная база. Это одна из первых ступеней пирамиды. Пожалуй, пора поговорить о ней. Я слышал, вы блестяще учились; поэтому вы, я полагаю, зна­ете из истории и литературы все, что положено знать хорошему ученику, то есть самую малость. Поэзию вы учили по антологиям. историю — по учебникам. Быть культурным не значит знать обо всем понемногу, не значит это и знать все о чем-нибудь одном; быть культурным — значит изучить как следует произведения великих писателей, проникнуться духом их творчества, сродниться с ними.
Я хотел бы назвать тех немногих авторов, которые станут вам верными спутниками на всю жизнь. Я хотел бы, чтобы вы неустанно читали и перечитывали их. Хорошо было бы, чтобы их мысли стали вашими мыслями, их произведения — вашими воспоминаниями.
Например, когда речь заходит о первой встрече Растиньяка с Вотреном *, подлинный ценитель Бальзака должен уметь сразу открыть нужный том на нужной странице. Для этого надо знать и любить Бальзака, как знают и любят близкого друга, однако изу­чить так же глубоко всю мировую литературу невозможно. Прихо­дится . выбирать. Постепенно вы научитесь это делать — случай и вкус вам помогут. Я же лишь укажу вам пищу, которую считаю здоровой. Что-то из нее подойдет вам, что-то нет.* Решайте сами. Начнем с греков. Я полагаю, вы любите Гомера, Эсхила, Софокла, Аристофана. «Есть ли что-нибудь скучнее «Илиады»? — спрашивал Андре Жид. Но «Илиада» вовсе не скучна, а «Одиссея» и подавно. Плутарх был кладезем мудрости для людей всех эпох. В нашей не­большой, но тщательно подобранной библиотеке мы отведем ему место рядом с Гомером. Где-нибудь около Платона. И конечно, не­зависимо от того, верующий вы или неверующий, Ветхий и Новый заветы, оба одинаково величественные. Затем Эпиктет, Марк Авре­лий, Сенека — проповедники стоической морали. Если вы сильны в латыни, читайте в подлиннике произведения Вергилия, Горация, Лукреция, Ювенала, элегических поэтов. В переводе их чары рас­сеиваются. Гомера в отличие от них можно читать по-французски; в хорошем переводе сохраняет свою царственную краткость и Тацит.
Теперь пропустим несколько веков. Рабле расшевелит ваш ум, но еще лучше это сделает Монтень. Если бы нужно было выбрать из всей литературы до XVI века только трех авторов, я оставил бы Гомера, Плутарха и Монтеня. Аяен поставил себе за правило каж­дый год перечитывать одного великого поэта; я стараюсь поступать так же. Отведем один год Вийону, один — Ронсару и один — Дю Белле. С XVI веком покончено. Перейдем к XVII. Здесь выбирать нетрудно: все авторы прекрасны. Но раз речь идет о книгах-спут­никах, я рекомендую вам мемуары кардинала де Реца и Сен-Симона * — образцы стиля; пьесы Корнеля, которые, буде в том поя­вится нужда, преподадут вам урок чести; пьесы Мольера — кладезь мудрости; «Надгробные речи» Боссюэ, подобные органному концер­ту, и басни Лафонтена. Плюс Расин, чьи пьесы вы будете смотреть на сцене всю жизнь,— посвятите ему один год как поэту.
Из писателей XVIII века я назову Монтескье. Его трактат «О ду­хе законов» станет вам верным спутником. Из Вольтера — «Кандид», которого вы прочтете как поэму. Короткие произведения Дидро: «Сон д'Аламбера», «Письмо о слепых», «Племянник Рамо» — ни большего ума, ни лучшего стиля нельзя себе и представить. Поэти­ческий год отдадим Мариво. С Руссо — проблема. Решим ее, выбрав в спутники «Исповедь». «Эмиля» и «Новую Элоизу» я прочел в жизни дважды: один раз по необходимости, перед защитой диплома, дру­гой раз в пятьдесят лет из любопытства. Этого оказалось доста­точно.
А вот и великий XIX век. Глаза разбегаются от обилия шедев­ров. Не будем забывать нашу задачу. Речь идет о небольшой посто­янной библиотеке. Выбирать нужно осторожно и тщательно. Бенжамен Констан? Шатобриан? Само собой разумеется. «Замогиль­ные записки»* всегда будут с вами. Местами они не уступают Рецу и Сен-Симону, хотя и слишком певучи. Рядом с ними дневник, кото­рый вел Лас Каз на острове Святой Елены. Наполеон много знал о людях и власти, у него же можно поучиться и стилю. Что касается Стендаля и Бальзака, тут я непреклонен. Прочтите их произведения все до единого, они пригодятся вам во всех случаях жизни. Я нераз­лучен с этими двумя романистами вот уже более шестидесяти лет и, перечитывая их, всякий раз открываю новые и новые красоты. Стендаль предложит вам образ жизни благородный и восхититель­ный, хотя и несколько безрассудный. Бальзак познакомит вас со всеми образами жизни, от самых порочных до самых достойных. Он обнажит перед вами пружины общества. Франция мало измени­лась с тех пор, как он о ней писал, и наше время, время больших потрясений, больше похоже на эпоху «Человеческой комедии», чем пошловатый конец XIX века.
Шатобриан, Бальзак, Стендаль — эти три вершины возвышают­ся над горной цепью. Сент-Бёв? Я не без удовольствия читаю его, как говорил Бальзак, «биографии незнакомцев»*, но человек он был ненадежный и далеко не всегда высказывал справедливые суж­дения о современниках. Флобер? Талант и трудолюбие позволили ему, несмотря на отсутствие гения, создать два прекрасных рома­на,— «Госпожу Бовари» и «Воспитание чувств». Жорж Санд? «Ис­тория моей жизни»* и, быть может, начало «Консуэло»*. Следую­щую вершину являет собой Гюго. Глупцы говорят, что он был не­умен. Прочтите «Увиденные факты»*, «Отверженных» и судите сами. Возьмите Гюго-поэта себе в спутники. Гюго с ранней юности виртуозно владел французским языком, изобретал чудесные рит­мы, воспевал простые и сильные чувства и не утратил своего мастер­ства до глубокой старости. Бодлер, Малларме, Валери, Верлен, ко­торых ему противопоставляют, восхищались им и подражали ему. Впустите и их в свое святилище. А с ними Рембо, который будет вам полезен, когда вами овладеет дух мятежа, а это рано или поздно случится. «У того, кто в двадцать лет не был анархистом,— говорил Ален,— к тридцати годам не хватит сил даже на то, чтобы руково­дить пожарной командой».
Пьесы Мюссе остаются самыми шекспировскими из француз­ских пьес, забавны его «Письма Дюпюи и Контоне»*; в ранней юно­сти меня трогали многие его стихи, но, раз надо выбирать, я выби­раю Гюго. Ален презирал Тэна и Ренана: он называл их «церковны­ми сторожами от литературы»*.Я не так строг. На «Происхождение современной Франции» и «Философские драмы» стоит обратить внимание. Другая мишень Алена — Мериме, но мне кажется, в дан­ном случае неприязнь объяснялась не столько литературными, сколько политическими соображениями: Ален не мог простить Ме­риме, что во времена Второй империи тот стал сенатором. Меж тем под холодностью Мериме таилась робость чувствительного человека; ради красавицы императрицы, которую он ребенком сажал себе на колени, он закрывал глаза на пороки Империи *. Его сухость была сродни стендалевской: в основе ее лежала стыдливость. Прочтите «Кармен», «Этрусскую вазу», «Двойную ошибку»; вы, как и я, не раз к ним вернетесь.
На горизонте еще одна вершина. За пологими склонами, на ко­торых прошла моя юность — романами Франса и Барреса,— высит­ся гора — Марсель Пруст. Он не уступает в величии Бальзаку, хотя в отличие от последнего силен не изображением картины общест­ва (мир его мал), но непревзойденным анализом механизмов памя­ти, чувств и творческого процесса. «В поисках утраченного време­ни» — поэма о времени, которое можно вернуть только с помощью искусства. Рядом с Прустом в вашем святилище расположатся его современники — Валери и Ален. Вы знаете, что Ален был моим учи­телем. Я хотел бы, чтобы он .стал и вашим. В трех томах «Библиоте­ки Плеяды», содержащих его наследие, есть все: мораль, филосо­фия, определение сущности искусства и сущности религии. Его неровная, отрывистая манера письма поначалу покажется вам труд­ной. Не отступайтесь, вы почувствуете всю ее прелесть. Лично я по­нял Платона, Аристотеля, Канта, Декарта, Гегеля, Огюста Конта только благодаря Алену. Осмелюсь сказать больше: благодаря Але­ну я понял жизнь и людей. Как он распахнул передо мной дверь в мир Бальзака, так я распахиваю перед вами дверь в мир Алена; это самый богатый подарок, какой я могу, вам сделать.
Остаются Бергсон и Клолель. Решайте сами, чем они могут быть вам полезны. Мне они дали много. Кроме того, остаются великие зарубежные писатели. Вы не можете обойтись ни без Шекспира (как и Гомер, он пополнил сокровищницу общечеловеческих мифов), ни без Лопе де Веги, ни без Свифта, ни без Диккенса, ни без Эдгара По, ни без великого Гёте, ни без Данте, ни без Сервантеса. Наконец, никто не подарит вам такого волшебного ощущения жизни, как рус­ские писатели. Нет ничего прекраснее лучших произведений Тол­стого («Война и мир», «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича»).
Учение его всегда казалось мне надуманным, но романист он вели­колепный. Я ставлю его гораздо выше Достоевского. (Но быть мо­жет, тому виной несходство наших натур.) Рядом с Толстым помес­тите избранные рассказы и пьесы Чехова. Нет ни одного писателя, столь близкого моему сердцу. Я хотел бы, чтобы он пленил и вас. На­конец, «Мертвые души» Гоголя, «Рудин», «Отцы и дети», «Дым» Тургенева и повести Пушкина. Джойс? Кафка? Прочтите и решайте сами, отвечают ли они вашим запросам.
Итак, вот вам (кроме современных авторов, которых вы выбе­рете сами) программа чтения на всю жизнь. Вы можете возразить: «Она перегружена. Где мне взять время, чтобы прочесть столько книг, ведь мне предстоит еще проштудировать массу работ по спе­циальности?» Тогда я назову вам походную библиотеку, состоящую из семи авторов: Гомер, Монтень, Шекспир, Бальзак, Толстой, Пруст, Ален. В тот день, когда вы будете знать их в совершенстве, я хочу сказать, досконально, вы уже будете весьма образованным человеком. Но к этой литературной культуре вам надо добавить культуру научную, пусть даже профессия ваша на первый взгляд далека от науки. «Да не войдет сюда тот, кто не геометр»*. И да не войдет сюда тот, кто не физик, не химик, не биолог. «Введение в экс­периментальный метод» Клода Бернара * — один из ключей к сов­ременному миру. В первый раз все изменилось для человека, когда он узнал о существовании такой науки, как математика, во второй раз — когда понял, что наука должна считаться с фактами. Я не требую, чтобы вы читали и понимали труды специалистов — физи­ков и гуманитариев; я требую, чтобы вы были в курсе методов их работы и направления их поисков. Разве вы сможете руководить фабрикой, городом, страной, не зная ученых и их секретов?
Разве вы сможете понять современного человека, если по неве­жеству забудете о том, что является его делом и предметом его гор­дости: научных исследованиях? Ионеско * сказал однажды, что сам факт существования «Тельстара»* гораздо важнее посредственных спектаклей, которые передает телевидение. Олдос Хаксли утверж­дал, что недопустимо считать образованным человеком того, кто чи­тал Шекспира, но не знает второго закона термодинамики. Я отнюдь не считаю, что наука вытеснит из нашего общества искусство и ли­тературу. Наука дает человеку всевозрастающую власть над внеш­ним миром, литература помогает ему приводить в порядок мир внутренний. И то и другое равно необходимо. Разве мог бы ученый бороться с охватившей его бурей чувств и сохранять необходимую для научного эксперимента свободу духа, если бы ему на помощь время от времени не приходило искусство? В лучших технических учебных заведениях Америки (например, в Массачусетском техно­логическом институте) курс истории и литературы постоянно рас­ширяется. Мир без человека, мир частиц, содержит секрет могуще­ства; человеческий мир, мир чувств, открывает личности секрет гармонии. Я хочу чтобы вы были либо ученым, влюбленным в лите­ратуру, либо литератором, интересующимся науками.
Как видите, работы у вас по горло. Перейдем к вашему досугу.
Досуг
Вчера у меня в гостях был молодой человек вашего возраста, он сказал мне:
— Я знаю, что вы трудитесь круглый год с утра до вечера. Люди моего поколения совершенно не понимают такого образа жизни. Наша эра — эра досуга. Уже сейчас можно предсказать, что скоро рабочий день сократится до семи часов, потом до шести часов, потом до пяти, отпуск будет длиться не три недели, а три месяца. Однако западный мир ни в чем не будет ощущать недостатка. Наука, созда­вая все более и более совершенные машины, придет на помощь про­мышленности. Заводы будут работать сами собой, людей заменят компьютеры. Труд утратит свою ценность. Истинной проблемой станет проблема организации досуга. Что вы на это скажете?
— Не думаю,— ответил я,— что стоит стремиться к эре пол­ной праздности. Прекрасно, конечно, что люди больше не работают, как а дни моей юности, по десять—двенадцать часов в день. Шесть часов? Пусть шесть, это немного, но еще терпимо, ведь к рабочему времени прибавляется время на дорогу. Каждый из нас сможет уде­лить три-четыре часа в день чтению, садоводству, детям, сможет заниматься спортом, ходить в театр и в гости. Ладно. Пока все прекрасно... Пойдем дальше. Представьте, себе двух-трехчасовой рабочий день. Боюсь, как бы люди не почувствовали тоску и непри­каянность. Вся прелесть досуга — в контрасте между работой и отдыхом. Сегодня нам доставляет огромное удовольствие отойти от станка или отложить в сторону бухгалтерскую ведомость, чтобы заняться спортом, взяться за книгу или отправиться в путешест­вие. В тот день, когда никакая работа не будет прерывать наш досуг, над нами нависнет угроза скуки.
— Придется к этому приспособиться,— сказал он.— Чтобы за­нять всех людей в стране, где почти всё будут делать машины, необходимо все больше и больше сокращать рабочий день. Иначе возникнет вынужденный досуг, то есть безработица. Кстати, разве в прошлом не было целых народов, состоящих из праздных людей? Там все делали не машины, а рабы, владельцы же их становились Пла­тонами и Сенеками. А разве средневековый рыцарь ходил на служ­бу? Да и совсем недавно, в XIX и в начале XX века, высшее общест­во представляло собой кучку бездельников, отнюдь не жалующихся на жизнь. Чем заняты все эти светские люди в цилиндрах, описан­ные Прустом, кроме обедов в клубе да ужинов у любовниц? Если прежде такой образ жизни вполне устраивал меньшинство, почему бы в будущем ему не стать достоянием всего народа?
— В вашем парадоксе есть доля истины,— ответил я.— В самом деле, средневековый рыцарь посвящал время охоте, битвам и по­клонению даме сердца, а грек времен Перикла — философии, лег­кой атлетике и политике. Я допускаю, что продолжительный досуг перевоспитает людей нашего временя и привьет им вкус к достой­ному времяпрепровождению. Как-то раз меня попросили надписать мои книги в заводской библиотеке. Любознательность рабочих и работниц, их тяга к культуре живо тронули меня. Дешевые издания от­крывают народным массам доступ к творениям классиков и, несом­ненно, в чем-то изменяют их жизнь. Но если не хлебом единым жив человек, то и не чтением единым. Боюсь, его одолеет скука, а ску­ка — мать войны.
Он пожал плечами.
— Ваши опасения,— сказал он,— в наше время смешны. Вой­ны больше не будет; все знают, что это слишком опасно... Мы тре­буем права на лень. Разве это не естественное состояние первобыт­ных народов в теплых странах? В наши дни благодаря центральному отоплению все страны стали теплыми. Вы раз сто писали, что толь­ко досуг создает питательную среду для любви-страсти и психологи­ческого анализа. Почему же то, что было верно в XVII веке, переста­ло быть верным в веке XX? На протяжении большей части жизни любовь — самый приятный способ препровождения времени.
— Конечно, но для расцвета любви-страсти, любви-чувства ну­жен был определенный моральный климат, складывавшийся под влиянием религиозных запретов, уважения к женщине, целомуд­ренного языка. Сегодня, как вы мне сами сказали, большая часть молодежи не верит в бога, верующее меньшинство находит возмож­ность договориться с небесами. О каком уважении к женщине может идти речь, когда она демонстрирует свою наготу на пляже, на экра­не, на сцене. Покров тайны сорван раз и навсегда. Что же касается целомудренного языка, то уж и не знаю, где его искать. Все говорят всё, включая самые грубые слова. Чтобы избежать насмешек, самые робкие романисты считают своим долгом называть не только кошку кошкой, но каждый орган человеческого тела его лаконичным непе­чатным наименованием. В результате любовь сводится к играм в постели, на диване или на траве.
— Приятным играм.
— Приятным, но однообразным. Тысяча три любовницы ис­кушают того, кто еще не знал женщин или знал их мало. Начиная с тридцатой появляются отвращение и скука.
—~ Я не согласен с вами,— сказал он. Физическая любовь — искусство, требующее постоянной тренировки. Фантазия и изощ­ренность помогают достичь в нем высокого мастерства.
— В один прекрасный день изнеженное и развращенное обще­ство, Прогнив окончательно, рухнет. История Древнего Востока, античности—прекрасные тому примеры. Половые органы даны нам, чтобы продолжать род, вдобавок половой акт доставляет нам немалое удовольствие. Но позвольте только этой тяге к удовольст­вию полностью подчинить себе жизнь тела и духа, и она убьет вас.
— Чудесная смерть.
— Отдельный человек может так говорить, но целый народ — нет. Он обязан — и склонен — дорожить своей жизнью. Да и от­дельный человек тоже... «Душа развратника,— говорил Монтес­кье,— презирает его тело». Ему вторит Ален: «Разврат — это кру­шение любви, как жестокость — крушение честолюбия».
— Все эти слова для меня пустой звук,— сказал он.— Обилие
увлечений — не разврат, а просто обновление удовольствия путем смены партнера. Вы же сами цитировали Гёте: «Всякое начало лю­безно сердцу». Я мечтаю, чтобы вся моя жизнь состояла из начал.
— Вы увидите, что это непросто. Пора начал проходит. Я верю, что любовь украсит ваш досуг, но не думаю, что она заменит вам все. Тяга к искусству, спорту, путешествиям гораздо долговечнее.
На этом я прощаюсь с моим гостем и возвращаюсь к вам, чтобы посоветовать вам смолоду выбрать какой-нибудь вид спорта и овла­деть им в совершенстве. Благодаря этому вы вступите в братство, объединяющее народы, расы, классы. Если вы прыгаете с шестом выше, чем на пять метров, если вы пробегаете стометровку за де­сять с небольшим секунд, вы становитесь членом самого закрытого из клубов. Хорошо играя в теннис, футбол, регби, вы едва ли не в любом уголке земли будете чувствовать себя как дома. Спорт — бескорыстная деятельность, которая чудесно заполняет свободное время. Спортивные игры на воде и на берегу придадут в ваших гла­зах новое очарование горам, морю и женщинам.
Нужно ли вам заниматься каким-нибудь искусством? Искусст­во — не игра, самое великое искусство является одновременно и самым серьезным. Оно дарит душе свободу и покой. Искусство даст вам то, в чем отказывает жизнь,— мир, «внятный не разуму, а чувствам». Самый лютый враг душевного равновесия — вообра­жение. Оно рисует нам будущее, полное невзгод и опасностей. Оно будит воспоминание о прошлом, погружая нас в пустые грезы о том, что могло бы случиться — и не случилось. Искусство заворожит вас зрелищами, неподвластными вашему воображению. Общение с госпожой Бовари совершенно безопасно, вам не надо ни уличать, ни спасать ее. На сцене вы увидите людей безумных, неблагодар­ных, жалких. В жизни их драмы выбили бы вас из колеи. Сидя в зри­тельном зале, вы мирно наблюдаете за ними и очищаетесь от своих страстей. Искусство предлагает духу то, в чем жизнь ему отказыва­ет: единство созерцания и душевного спокойствия.
Вы сказали мне, что кино — прекрасное искусство; согласен. Нельзя сказать, чтобы оно часто радовало зрителей шедеврами. Есть масса посредственных и даже плохих фильмов. Но то же можно сказать и о книгах. Мне случалось пережить в кино большое пот­рясение («Улица»*, «Короткая встреча»*, «Непоседа»), иногда у меня захватывало дух от неожиданности («В прошлом году в Ма-риенбаде»*, «Клео от пяти до семи»*, «Земляничная поляна»*)-. Ви­дел я и кинокомедии, -не уступающие лучшим театральным поста­новкам: «Положение обязывает»*, «Все или ничего»*. Такие фильмы доказывают, что кино в самом деле прекрасное искусство, пожа­луй, оно лучше всего отвлекает нас от наших собственных забот и тревог. Вы полагаете, что в будущем появятся кинорежиссеры, которые займут в истории искусств такое же место, как писатели и драматурги. Почему бы и нет?
Что касается телевидения, оно могло бы оказать вам и вашим сверстникам неоценимые услуги. Этот маленький экран даст вам возможность высказать то, что вы чувствуете, миллионам зрителей.
Какой удобный случай и какое сильное искушение! Быть может, культура чувств и образ мыслей ваших потомков зависят от того, как вы используете это чудесное средство обучения. Уже сейчас в каж­дой (или почти в каждой) семье каждый вечер люди включают теле­визор, смотрят, слушают, обсуждают увиденное и услышанное. Уже сейчас часть свободного времени люди проводят перед голубым экраном. Уже сейчас очевидно, что повсюду телевидение объединяет людей независимо от их пола, класса и даже национальности. Ах! если бы я был так же молод, как вы, я бы занялся этим искусством, вернее, попытался бы превратить его в искусство. Создать во Фран­ции телевидение, достойное Мольера и Бальзака,— да, этому стоит посвятить жизнь. Вот это была бы пирамида!
Роль массовой культуры будет неуклонно возрастать. Она царит «там, где не властны ни работа, ни праздники, ни семья... Суррогатом великих ценностей становятся великие суррогаты» (Эдгар Морен *). Не зарабатывая больше хлеб в поте лица своего, часть человечества превращается в соглядатаев. Мужчины предпочитают проявлять свое мужское достоинство, глядя спортивные передачи да гангстер­ские фильмы. По правде говоря, я побаиваюсь, как бы насилие в ис­кусстве не породило насилие в жизни. Роман «Так дерутся мужчи­ны» претворился в жизнь, Джеймс Бонд вдохновляет вооруженные ограбления. В чести только молодежь. Стариков ни в грош не ста­вят, и им приходится молодиться. «Джеймс Дин — Шелли массовой культуры»*. Лично я думаю, что все возрасты жизни имеют право на уважение. И общество, где не почитают стариков, и общество, где не любят молодежь, равно несовершенны.
Общество изобилия
Прежде чем пойти дальше, я хочу вернуться к спору с вашим ровесником. «Добродетели, которые вы проповедуете,— говорил он мне,— имели, быть может, смысл в ту эпоху, когда человеку, чтобы выжить, приходилось трудиться непокладая рук, в эпоху, когда все­го не хватало, когда изобилие было привилегией одного класса. Однако мы надеемся, что уже завтра все будут жить безбедно, жен­щины получат возможность не работать, мужчины — выходить на пенсию в пятьдесят или даже в сорок лет. Мы надеемся, что наше поколение избавится от всех ваших предрассудков, всех ваших тра­диций, всех ваших угрызений совести, потому что добьется самой последней свободы — свободы роскоши».
Да, все это мне известно, я читал книгу знаменитого американ­ского профессора Гэлбрейта «Общество изобилия»*. Он утверждает, что в Соединенных Штатах число граждан, которым не хватает пи­щи, одежды, жилья с каждым днем сокращается. Островки бедности все еще существуют? Они вот-вот исчезнут. Уже сейчас образы жиз­ни различных классов приближаются друг к другу. Богатые больше не смеют (и не желают) выставлять свое богатство напоказ. На­оборот, они предпочитают вести подчеркнуто богемный образ жизни. (В Париже молодые, да и не очень молодые жители богатых районов — VIII, XVI — валом валят на спектакли из жизни низов общества). У рабочего и среднего служащего есть машина, приличная квартира, телевизор. Рабочий перестал быть отвержен­ным, который, прижавшись носом к стеклу, завистливо смотрит с улицы на праздник жизни. Стол у него, быть может, не очень изыс­канный, но зато сытный и здоровый.
А завтра будет еще лучше. Нас уверяют, что общество достигнет такого изобилия, что сможет прокормить нетрудоспособных и не­удачливых. Проблема уже не в том, чтобы производить то, что тре­бует потребитель, но в том, чтобы убедить последнего потребить всю продукцию. Доказательство тому — расцвет рекламы. Чтобы пробудить аппетит у пещерных людей или индейских племен, не было нужды в рекламе. А в наши дни тому, кто не хочет выпускать товары себе в убыток, приходится соблазнять покупателей более элегантной машиной, более эротическим бельем, более роскошной обстановкой, короче говоря, искусственно создавать потребности.
Испокон веков считалось, что самое важное для страны — вы­пуск продукции. Зачем, однако, выпускать предметы обихода, в ко­торых становится все меньше и меньше нужды? Зачем выпускать товары, не пользующиеся спросом,— ведь это ведет к серьезным кризисам. Получается, что в доме у рядового покупателя должны, как в музее, храниться горы сокровищ. У него есть крыша над голо­вой, пища, машина, телевизор? Не имеет значения, пусть изобретает себе новые потребности. Если он их не испытывает, ему поможет реклама. Но разве не очевидно, что, «когда один и тот же механизм удовлетворяет спрос и создает его, личность уподобляется белке в колесе: она силится поспеть за вращением колеса, которое враща­ется исключительно ее усилиями».
Ваш сверстник полагает, что время, когда компьютеры и маши­ны будут делать все, а мужчины и женщины будут дни и ночи напро­лет предаваться любовным забавам, спортивным играм и занятиям искусством, не за горами, следовательно, важно уже сейчас сокра­тить рабочий день и снизить пенсионный возраст. Я не согласен с ним. Во-первых, я что-то не вижу, чтобы человечество изнывало от изобилия. Во многих странах царят голод и нищета. Мы, богатые государства, должны оказать слаборазвитым странам серьезную по­мощь, как из человеколюбия, так и для того, чтобы предотвратить всемирную трагедию. Вот задача, которая еще долго будет погло­щать излишки промышленной и сельскохозяйственной продукции.
Пойдем дальше: как можно утверждать, что жители богатых стран не испытывают ни в чем нужды? Мы каждый день читаем о том, что многим людям не хватает жилья (я имею в виду не рос­кошные виллы, а самые скромные квартиры); что не хватает боль­ниц, а из тех, что есть, одни обветшали, другие плохо оборудованы; что шоссейные дороги уже не отвечают потребностям многочислен­ных автомобилистов; что классы в школах и лицеях переполнены; что для научных исследований не хватает средств; что радио и теле­видение ввиду финансовых затруднений вынуждены сократить свои программы. И это вы называете изобилием? Нам, французам, пред­стоит еще работать и работать, чтобы достичь такого жизненного уровня, как в Америке; а американцам предстоит еще работать и работать, чтобы их государственные предприятия поднялись до уровня частных; и всем нам, народам, живущим в довольстве, пред­стоит еще работать и работать, чтобы народы, живущие в нищете, начали жить по-человечески. Не рано ли отказываться от труда и осуждать его основания?
Вначале действовал закон: «В поте лица твоего будешь есть хлеб»*. Потом его то и дело стал заменять другой закон: «В поте лица чужого будешь есть хлеб». Вас прельщает закон: «В поте кно­пок вычислительной машины будешь пить виски»? Быть может, та­кой день и настанет. Но до него еще далеко. Запросы людей самых разных слоев общества, особенно молодежи, неуклонно растут. А ведь вы не хуже меня знаете, что разделить можно только то, что имеешь.
Итак, я не думаю, что ваше поколение доживет до двухчасового рабочего дня и пенсии в тридцать лет. И слава богу. Вы имели бы слишком жалкий вид. Я всегда мечтал написать «Путешествие на остров дунасинов» в духе Свифта. Имя этого народа происходит, если верить ученым, от английского слова do nothing1. Дунасины — «люди, которые ничего не делают». Наука на их острове достигла такого уровня развития, что один-единственный человек может с помощью батальона вычислительных машин руководить всем — выпуском продукции, ее распределением, досугом остальных людей. Этого диктатора я назвал бы Голопоэт; на сей раз этимология гре­ческая: «тот, кто делает все»*. Голопоэт ведает всем; политикой, экономикой, искусством. Дунасины проводят свою жизнь, лежа в постели в гигантских клиниках, где поддерживается постоянная температура. Каждое утро машины регистрируют их потребности: медикаменты, белье, пища; Голопоэт нажимает кнопку — и роботы делают все необходимое. Дунасины то занимаются любовью, то смотрят цветной стереотелевизор. Голопоэт несколько веков дер­жал при себе группу писателей и режиссеров, чтобы поставить на ноги дунасинское телевидение. А теперь компьютер-творец, держа в своей памяти произведения прошлого, создает на их основе все новые и новые варианты, комбинации которых бесконечны. Остает­ся вопрос о дофине. Ведь Голопоэт не бессмертен. Кто придет ему на смену, когда пробьет его час? Но вернемся к вещам серьезным...