Алессандро
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Ходили интересные истории, иногда даже правдивые, как, например, об американском сенаторе Уилсоне, проделавшим весь путь в третьем классе, потому что Новеченто играл именно там, когда играл не обычные ноты, но те самые, свои, которые не были обычными. У него было пианино, там, внизу и он приходил туда после обеда или поздно ночью. Сначала слушал: хотел, чтобы люди напели ему песни, которые знали, иногда кто-то доставал гитару или гармонику, что-нибудь, и начинал играть мелодии, пришедшие, бог знает, откуда. Новеченто слушал. Затем начинал слегка касаться клавиш, пока те пели или играли, ласкал клавиши и постепенно это превращалось в настоящую музыку, звуки извлекались из черного пианино - и это были звуки из другого мира. Здесь было все: все в одном лице, все мелодии земного шара. Тут было от чего впасть в ступор. И сенатор Уилсон остолбенел, услышав такое, так что эта история с третьим классом, и он, весь элегантный посреди этой вони, а там была настоящая вонь, так вот - эта история, по прибытии его свели на берег силой, иначе он остался бы наверху - слушать Новеченто, весь остаток этих проклятых лет, что ему осталось прожить. Честно. Об этом писали в газетах, но так и было на самом деле. Именно так все и было.
В общем, кто-то пошел к Джелли Роллу Мортену и сказал: на этом корабле есть парень, который вытворяет с пианино все, что пожелает. И когда он хочет, играет джаз, а когда не хочет, то играет что-то, похожее на десять джазов одновременно. У Джелли Ролла Мортенa был тяжелый характер, все это знали. Он сказал: "Как может играть хорошо тот, кто даже никогда не пытался сойти с этого дурацкого корабля"? И принялся смеяться как сумасшедший, он, творец джаза. Этим могло все и кончиться, если бы кто-то не сказал в тот момент: "Правильно, что смеешься, потому что как только он решит спуститься, ты вернешься играть в бордели, богом клянусь, в бордели". Джелли Ролл Мортен перестал смеяться, достал из кармана маленький пистолет с перламутровой рукояткой, приставил к голове типа, который это сказал и не выстрелил, а только спросил: "Где этот чертов корабль?".
То, что он задумал, было дуэлью. Тогда это было модно. Бросали друг другу вызов на состязание в виртуозности исполнения, и, в конце концов, один побеждал. Штучки музыкантов. Никакой крови, немного ненависти, настоящей ненависти под кожей.
Ноты и алкоголь. Это могло длиться всю ночь. Вот что было на уме у Джелли Ролла Мортенa, чтобы покончить с историей о пианисте в океане, и всеми этими шуточками. Покончить. Проблема была в том, что Новеченто, по правде говоря, никогда не играл в портах, не хотел играть. Они были уже немного землей, эти порты и не нравились ему. Он играл там, где хотел он.
А хотел он посреди моря, когда земля - лишь дальние огни, или воспоминание, или надежда. Таким уж он был человеком. Джелли Ролл Мортен долго ругался, потом оплатил из собственного кармана билет до Европы и обратно и поднялся на Виржинец, он, нога которого никогда не ступала ни на один корабль, если только он не ходил вверх и вниз по Миссисипи. "Это самая идиотская вещь, которую я когда-либо делал в своей жизни," - сказал он, вставив несколько ругательств, журналистам, пришедшим приветствовать его на 14 мол Бостонского порта.
Потом он заперся в каюте и дождался, пока земля не превратится в дальние огоньки, и воспоминание, и надежду.
Новеченто не слишком-то интересовался всем этим. Он даже толком не осознавал всего. Дуэль? А зачем? Тем не менее, ему было любопытно. Он хотел услышать, какого дьявола играет творец джаза. Он не шутил, он верил в то, что тот на самом деле был творцом джаза. Думаю, что он хотел научиться чему-нибудь. Чему-нибудь новому. Такой уж он был человек, немного похож на старину Дэнни: у него не было духа соревнования, ему было плевать, кто победит - вот что удивляло. Именно это.
В 21.37 второго дня плавания, когда Виржинец делал 20 узлов по курсу на Европу, Джелли Ролл Мортен предстал в танцевальном салоне первого класса, сверхэлегантный, в черном. Все прекрасно знали что делать. Танцующие замерли, мы, - оркестр, сложили инструменты, бармен налил стакан виски, люди смолкли. Джелли Ролл взял виски, приблизился к пианино и посмотрел в глаза Новеченто. Он не сказал ни слова, но в воздухе повисло: "Вставай".
Новеченто встал.
"Это Вы тот самый творец джаза, правда?"
"Да. А это ты тот самый парень, что играет, только когда у него океан под задницей, правда?"
"Да".
Знакомство состоялось. Джелли Ролл зажег сигарету, положил ее, установив равновесие, на край пианино, сел и начал играть. Рэгтайм. Но казалось, что это музыка, которую никто никогда раньше не слышал. Он не играл - скользил.
Это было похоже на шелковое нижнее белье, которое соскальзывает с тела женщины, а он заставляет ее танцевать. Здесь были все бордели Америки, в этой музыке, но бордели класса люкс, там, где красива даже гардеробщица. Джелли Ролл закончил вышивать эти неуловимые ноты, высоко-высоко, в конце клавиш, будто маленький водопад жемчужин обрушился на мраморный пол. Сигарета все время оставалась там, на краю пианино: наполовину истлевшая, но пепел все еще держался на месте. Ты сказал бы, что он не хочет падать, чтобы не произвести шум. Джелли Ролл зажал сигарету между пальцами, у него были руки, похожие на бабочек, я сказал, он взял сигарету, а пепел остался, он даже не думал падать, может, это был какой-то фокус, не знаю, клянусь, он не осыпался. Он поднялся, этот творец джаза, подошел к Новеченто, сунул ему под нос сигарету, аккуратную, как и столбик пепла и сказал:
"Твоя очередь, матрос".
Новеченто улыбнулся. Он развлекался. Серьезно. Сел за фортепьяно и сделал самую глупую вещь, из тех, что мог совершить. Он заиграл "Вернись назад папуля", песню беспредельно глупую, детскую вещицу, услышанную от одного эмигранта несколько лет назад, с которой с тех пор уже не расставался, она ему по-настоящему нравилась, не знаю что он в ней находил, но она ему нравилась, он считал ее трогательной до безумия. Естественно, это было не то, о чем можно сказать - шедевр. При желании ее мог бы сыграть даже я. Он играл ее немного низко, где-то ускоряясь, добавляя два или три собственных росчерка, но в целом как это было идиотизмом, так идиотизмом и оставалось. У Джелли Ролла было лицо человека, у которого украли рождественские подарки. Он метнул на Новеченто волчий взгляд и снова уселся за пианино. Заиграл блюз, который заставил бы плакать даже немецкого механика, казалось, весь хлопок всех черных мира был здесь, и собрал его он, этими нотами. Вещь, освобождающая душу. Все поднялись: зашмыгали носом и зааплодировали. Джелли Ролл не сделал даже намека на поклон, ничего, было видно, что он сыт по горло всей этой историей.
Настал черед Новеченто. Начал он плохо, так как сел за пианино со слезами на глазах, вызванных блюзом, он был взволнован и это вполне можно было понять. Настоящей нелепостью было то, что, имея всю эту музыку в голове и руках, знаете, что он вздумал играть? Блюз, который только что услышал. "Это было так прекрасно", - сказал он мне позднее, день спустя, хотел убедиться, подумать только. У него, действительно, не было ни малейшей мысли о том, что это дуэль, ни малейшей. Он играл тот блюз. Более того, в его мозгу он преобразился в ряд аккордов, очень медленных, один за другим, в бесконечной процессии, убийственная скука. Он играл, склонившись над клавишами, наслаждался ими, этими аккордами, одним за другим, еще и странными, помимо диссонанса, но он ими явно наслаждался. Чего не скажешь об остальных. Когда он закончил, некоторые даже свистели.
Именно в этот момент Джелли Ролл окончательно потерял терпение. Он даже не подошел, он подскочил к роялю. Как бы про себя, но так, чтобы все прекрасно поняли, он прошипел несколько слов, вполне ясных.
"Тогда пошел в задницу, придурок".
И начал играть. Хотя, играть - не то слово. Жонглер. Акробат. Все что можно было сделать, владея 88 клавишами, он делал. С потрясающей быстротой. Не ошибаясь ни в одной ноте, не шевельнув ни одним мускулом лица. Это была даже не музыка: фокусы, прекрасное и доброе волшебство. Это было чудо, всеми святыми клянусь. Чудо. Люди взбесились.
Они орали и аплодировали, такого им прежде видеть не доводилось. Весь этот бардак напоминал празднование Нового года. И в этом бардаке я оказался перед Новеченто: у него было самое разочарованное лицо в мире. И еще, слегка удивленное. Он посмотрел на меня и произнес:
"Но это абсолютно глупо...".
Я не ответил. Нечего было отвечать.
Он наклонился ко мне и сказал:
"Дай мне сигарету, ну...".
Я был настолько растерян, что достал одну и отдал ему. Я хочу сказать - Новеченто не курил. Никогда прежде не курил. Он взял сигарету, повернулся и пошел занимать место за фортепиано. Понемногу в зале начали соображать, что он там сидит и, возможно, хочет играть.
Послышалась пара острых словечек, смешки, несколько свистков, таковы люди, - жестоки с теми, кто проигрывает. Новеченто терпеливо подождал, пока вокруг воцарилось некое подобие тишины. Потом бросил взгляд на Джелли Ролла, стоящего у бара и пьющего из бокала шампанское, и вполголоса произнес:
"Ты сам этого хотел, пианист дерьмовый".
Затем он положил мою сигарету на край пианино.
Незажженную.
И приступил.
(Звучит отрывок безумной виртуозности, пожалуй, исполняемый в четыре руки. Он длится не более тридцати секунд. Заканчивается залпом громких аккордов. Актер ждет финала, затем продолжает.)
Вот так.
Публика впитала все не дыша. Затаив дыхание. Глаза прикованы к фортепиано, рты открыты, совершенные идиоты. Они оставались так, в тишине, абсолютно остолбеневшие, даже после этого убийственного залпа аккордов, когда казалось, у него сотня рук, казалось, пианино должно взорваться с минуты на минуту. И в этой безумной тишине Новеченто поднялся, взял мою сигарету, потянулся немного вперед, за клавиатуру, и поднес ее к струнам фортепиано.
Легкое шипение.
Он достал ее оттуда, сигарета горела.
Клянусь.
Прекрасно горела.
Новеченто держал ее в руке как маленькую свечку. Он не курил и даже не умел держать ее зажатой между пальцами. Он сделал несколько шагов и приблизился к Джелли Роллу Мортену. Протянул ему сигарету.
"Кури. Я не умею."
Тогда-то народ и очнулся от чар.
Настало время апофеоза криков, аплодисментов и шумихи, не знаю, я никогда прежде не видел ничего подобного, все вопили, все хотели дотронуться до Новеченто, всеобщий бардак, ничего не разобрать. Но я видел его там, в центре, Джелли Ролла Мортена, нервно курившего эту проклятую сигарету, пытавшегося сохранить достойное выражение лица, но без особого успеха, он даже не знал толком, куда деть взгляд, в какой-то момент его рука-бабочка начала дрожать, она действительно дрожала, я сам это видел, и никогда не забуду, - она дрожала так, что в какой-то момент пепел сигареты сорвался и упал вниз, сначала на его прекрасный черный костюм, затем соскользнул на правый ботинок, блестящий лакированный черный ботинок, этот пепел был как белое облачко, тот посмотрел на него, я очень хорошо это помню, он посмотрел на ботинок, лакировку и пепел, и понял, то, что было необходимо понять, понял, развернулся и медленно пошел, шаг за шагом, так медленно, чтобы не стряхнуть этот пепел, пересек огромную залу и исчез, со своими черными лакированными ботинками, на одном из которых было облачко пепла, он унес его с собой, и там было написано, что кое-кто победил и это был не он.
Джелли Ролл Мортен провел остаток путешествия, запершись в своей кабине. По прибытию в Саутхэмптон он сошел с Виржинца. Днем позже он отправился обратно в Америку.
Хотя, корабль был другой. Он уже больше ничего не хотел знать об этом, о Новеченто и всем остальном. Он хотел вернуться и баста.
С палубы третьего класса, облокотившись на обшивку корабля, Новеченто видел, как тот спускается в своем элегантном белом костюме, со всеми чемоданами, красивыми, из светлой кожи. И я помню, сказал только:
"И джаз тоже к черту".
Ливерпуль Нью-Йорк Ливерпуль Рио-де-Жанейро Бостон Корк Лиссабон Сантьяго-дель-Чили Рио-де-Жанейро Антильские острова Нью-Йорк Ливерпуль бостон Ливерпуль Гамбург Нью-Йорк Гамбург Нью-Йорк Женева Флорида Рио-де-Жанейро Флорида Нью-Йорк Женева Лиссабон Рио-де-Жанейро Ливерпуль Рио-де-Жанейро Ливерпуль Нью-Йорк Корк Шербур Ванкувер Шербур Корк Бостон Ливерпуль Рио-де-Жанейро Нью-Йорк Ливерпуль Сантьяго-дель-Чили Нью-Йорк Ливерпуль, океан, самый центр. И тогда, в тот самый момент, картина упала.
Меня всегда поражали такие вещи с картинами. Висят годами, затем, безо всякой причины, ни с того ни с сего, говорю, бамс, падают вниз. Висят они себе там, на гвозде, никто их не трогает, а они в какой-то момент, бамс, падают вниз, камнем. В абсолютной тишине, все вокруг неподвижно, даже муха не пролетает, а они бамс. Безо всякого повода. Почему именно в этот миг? Неизвестно. Бамс.
Возможно, гвоздь решает, что он больше так не может? Возможно и у него, бедняжки, есть душа? И он принимает решения? Он долго обсуждал это с картиной, они были не уверены, стоит ли это делать, говорили об этом целыми вечерами, годы, затем они назначили день, час, минуту, миг, и картина - бамс. Или они оба знали это с самого начала, и все уже было согласовано, смотри, я постепенно ослабну через семь лет, для меня это нормально, о`кей тогда договариваемся на 13 мая, о`кей, около шести, сделаем это без четверти шесть, согласен, тогда спокойной ночи, спокойной. Семь лет спустя, 13 мая, без четверти шесть: бамс. Непонятно. Это одна из тех вещей, о которых лучше не думать, если не хочешь сойти с ума. Когда падает картина. Когда ты просыпаешься однажды утром и больше не любишь Ее. Когда открываешь газету и читаешь, что вспыхнула война. Когда видишь поезд и думаешь, я должен уехать отсюда. Когда ты смотришь в зеркало и замечаешь, что ты - старик.
Когда посреди океана Новеченто поднял взгляд от тарелки и сказал мне: "В Нью-Йорке, через три дня я сойду с этого корабля".
Я остолбенел.
Бамс.
У картины ничего нельзя спросить. Но у Новеченто - да. Я ненадолго оставил его в покое, а потом начал доставать, хотел понять - почему, должна же была существовать причина, человек не может оставаться на корабле в течение тридцати двух лет, и затем, в один прекрасный день, ни с того ни с сего сойти с него, словно ничего не случилось, даже не сказав своему лучшему другу почему, не сказав ему ни слова.
"Я должен посмотреть кое-что там, внизу,"- сказал он.
"Что именно?" Он не хотел говорить об этом, и может даже осознавать это, потому что, когда наконец заговорил, он сказал:
"Море".
"Море?"
"Море".
Подумать только. Можно было предположить все, что угодно, но только не это. Я не хотел верить, он прекрасно умел дурачить. Это была чушь века.
"Ты тридцать два года наблюдал море, Новеченто".
"Отсюда. А я хочу увидеть его оттуда. Это не одно и то же".
Боже. Казалось, я говорю с ребенком.
"Ладно, подожди, пока мы прибудем в порт, ты высунешься и рассмотришь его хорошенько. Это то же самое."
"Это не то же самое".
"Кто тебе такое сказал?"
Ему рассказал об этом тип, которого звали Бастер Линн Бастер. Крестьянин. Один из тех, кто сорок лет живут, работая словно мулы и все, что они видят - свое поле и, раз или два, большой город, в нескольких милях от них, в базарный день. Но потом засуха уничтожила урожай, жена сбежала с проповедником, не знаю уж чего, детей унесла лихорадка, обоих. В общем, под счастливой звездой родился. И однажды он собрал вещи и прошел пешком всю Англию, чтобы попасть в Лондон. Но поскольку, он знал дороги не ахти как, вместо Лондона он набрел на никчемную деревушку, где, однако, продолжив путь, сделав два поворота, и, повернув за холм, наконец, внезапно видишь море. Он никогда его не видел раньше. И он застыл пораженный. Оно спасло его, если верить тому, что он говорил. А он рассказывал: "Это как рев гиганта, который кричит и кричит, а кричит он: толпа рогоносцев, жизнь - безмерна, понятно вам или нет? Безмерна".
Он, Линн Бастер, никогда об этом не думал. Собственно, ему никогда и не приходилось задуматься об этом.
Это было как революция в его голове.
Возможно, что и Новеченто, и он тоже... ему никогда не приходила на ум эта мысль - жизнь безмерна. Пожалуй, он даже это подозревал, но никто никогда не прокричал ему так. Он заставил этого Бастера рассказать тысячи раз историю о море и обо всем остальном, и, в конце концов, решил, что должен проверить это сам. Когда он стал объяснять мне, у него был вид человека, объясняющего как работает двигатель внутреннего сгорания: научно.
"Я могу оставаться годами на корабле, но море мне больше ничего не скажет. Теперь я схожу на берег, живу на земле и землей несколько лет, становлюсь обычным человеком, затем, в один прекрасный день уезжаю, добираюсь до какого-нибудь побережья, поднимаю глаза и смотрю на море: и там слушаю как оно кричит ".
Научно. Мне казалось, это самая научная чушь века. Я мог сказать ему это, но не сказал.
Не так-то просто это было. Дело в том, что я очень хорошо относился к Новеченто, и хотел, чтобы рано или поздно он сошел с корабля, и играл для людей на берегу, женился на симпатичной женщине, обзавелся детьми, в общем, обычная жизнь, которая может и не безмерна, но все же прекрасна, если у тебя есть хоть немного везения и желания. В конце концов, мысль о море представлялась мне настоящей пакостью, но если она способна увести Новеченто отсюда вниз, тогда пусть. Итак, я решил, что так будет лучше. Я сказал, что его рассуждение безукоризненно. И что я действительно рад. И я подарю ему свое пальто из верблюжьей шерсти, и он произведет фурор, спускаясь по трапу в пальто из верблюжьей шерсти.
Он даже был растроган немного.
"Но ты ведь придешь меня навестить? на берегу..."
...
Жизнь - это театр, а люди в нем актеры. (Дж. Бернард Шоу). Ты не просто исполняешь театральные роли –ты живёшь ими. Ты с лёгкостью принимаешься за любую роль и виртуозно её исполняешь. Ты –яркий и эмоциональный. Гибко реагируешь на изменение ситуации и даже предвидишь впечатления, которое ты производишь на окружающих. Ты талантливый и непревзойдённый актёр, который проигрывает любые, даже самые сложные и невыполнимые роли. Тебе не к чему сценические маски –так как они уже полностью стали частью твоего актёрского образа. Ты живёшь в мире искусства, среди ярких, разнообразных по эмоциональности ролей.. Но иногда, в многообразии сценических образов, ты просто забываешь о своём истинном облике..Но тебя это ничуть не огорчает. Так как: вся жизнь –игра. Браво, Маэстро!
),так что,как говорит мой муж:и еды должно быть в два раза больше.Всю зиму я упорно собирала всякие баночки,которыми теперь завалена кладовка и сегодня,обнаружив на рынке первый щавель,я решила:с него и начну!Тем более,что бабушкины баночки с щавелем меня очень выручали этой зимой)
