У меня ничего нет. Только жар и тепло внутри - между ребер - горит, говорит, излучает неровный свет.

Ты - кто бросил дубовых дров, кто раздул огонь из углей, что теперь хоть беги, хоть пей - не потушишь, осушишь ров.

Для тебя - ничего чтоб "мое" - ни наручников, ни обид, ни желанья "всегда вдвоем"... Только право сказать: "Горит!"

Да струится наружу лучом из-под рваной навылет брони и не меркнет. Никак. Нипочем. Через годы, недели, дни.

И к кому бы ни шел ты - горит, и в молчании нашем - живет. И внутри от того всё поет, а как петь устает - болит.

Novak Voice

Кто рожден в нелюбви, в ней свой продолжит путь.
Да, по венам течет не нектар - раскаленная ртуть.
Да, уста не привыкли лить лживый и вязкий елей.
Если видишь такую, как я, не беги и не следуй за ней.

Если видишь меня - отвернись и закрой глаза.
Ни к чему тебе правда, что точит верней, чем фреза.
Не моё - с кем-то быть до конца в этой любви до гроба,
Про таких говорят: "Не боится ни черта, ни бога!"

Про таких говорят: "С ними сложно, найду полегче",
На таких свои беды кладут на не-хрупкие плечи.
Из огня – в полымя, да хоть в воду и медные трубы!
Но таких никогда не целуют с любовью в губы.

Песнь Ветра

За туманом, за горами замок Снежной Королевы.
Скандинавский ветер носит иногда снегов напевы, ледяную крошку сыплет на изломы черепицы, и тогда, беззвёздной ночью, отчего-то мне не спится.
Говорят, она красива, в жемчугах молочных пальцы, но нельзя никак мальчишкам на глаза её попасться – зазовёт туда, где «вечность» из ледышек собирают. Отчего так страшно очень, ведь зовут меня не Каем?
Я давно заметил странность: лето жутко ненавижу, не люблю песок на пляже, переспелых сочных вишен, кожа бледная сгорает – в три секунды серый пепел. Я сижу у монитора, доведённый до кипенья, и ищу картинок снежных, в морозилку воду ставлю…
С первым северным дыханьем кто-то тронет тихо ставни – запах инея и хвои, наста хруст на тропке к сенцам. А назавтра доктор скажет: «У тебя больное сердце! Редкая из аномалий – изо льда оно!»… а впрочем,
мне плевать, ведь Королева приходила этой ночью.

sheril fenn

Город призрачный и туманный потому, что упала ночь. Мы идём, а вокруг кошмары, звёзды с неба сбежали прочь, на ветвях угнездились птицы [поищи, не найдёшь пера]. Мы идём. Это нам не снится, и всё, кажется, не игра. Всё реально на самом деле, добежать бы до фонаря! Жуть. Прохожие озверели, их глаза, как огни, горят бледно-жёлтым, слегка зелёным.
Нам не хочется умереть.
К тротуару склонились клёны, по щеке проскользнула ветвь, в спину дышат толпою монстры – выбирай, кто тебя сожрёт. Нам удрать бы, что будет мочи, из раскинувшихся тенёт.
Мы потерпим, чуть-чуть потерпим, пересилим липучий страх.С этой чёрной скулящей тенью разберёмся потом, с утра, когда город добрее станет, псы попрячутся в конуре…
Ночь танцует под небесами в лунном тающем серебре, кто-то чавкает там, в канаве, на ужасный и странный лад. Мы идём, и идут за нами десять полчищ и целый ад.

sheril fenn

Неправда… Отрекаются, любя…
Вытаскивая острые занозы…
Устав от непрерывного дождя…
В котором одиноко прячут слёзы…

Устав от бесконечного «понять»…
От рифм ненужных и бессонниц стылых…
Душе устав нелепо изменять,
Терзаясь памятью, что «это было»…

Конечно, отрекаются, любя…
Чтобы себя спасти… Добра желая…
И, отрекаясь с болью, уходя,
Ломают крылья и скользят по краю…

Не правда… Отрекаются, любя…
Роднятся с одиночеством привычным
В стране с названьем серым «Без тебя»…
И всё волшебное становится обычным…

Карета — в тыкву, Золушке — метлу…
Передник — вместо сказочного платья…
И - шагом марш — в печальную страну,
Храня в воспоминаниях объятья…

Лишь башмачок хрустальный — как укор —
Стоит на подоконнике без пары…
Кастрюли, стирка… Глупой сказки вздор.
Всё было ясно… с самого начала.

Поверьте… Отрекаются, любя…

иногда из-за гор прилетают к тебе драконы, ты увидеть смогла наконец одного их них, и вокруг раздаются рычания (или стоны?), твой чарующий голос теперь непривычно тих, ты дрожащей рукой неземного дракона гладишь по шершавой спине с изумрудным рисунком стрел. он не знал, что на цепь золотую его посадишь, твой заветно-крылатый не ведал, к чему летел. твой дракон на земле, на цепи, ну какого чёрта твой дракон оказался на псарне среди собак, разгребая хвостом полотнища из листьев мёртвых?
объясняю: драконы играют совсем не так. в безвоздушном пространстве драконам, увы, не место, их удел - бесконечный полёт и лесной пожар, ведь они разбивают преграды изящным жестом, и всегда ровно в сердце приходится их удар. знай, любые оковы ломаются под огнями, невозможно сдержать эту силу, её любя. и когда по полям разольётся лихое пламя, твой дракон улетает - с тобой или без тебя...
а внизу расстилаются рыжих деревьев кроны, с высоты поднебесной так сладко на них смотреть...
объясни, дорогая, зачем заводить дракона,
если ты
никогда
не сможешь
на нём
взлететь?

αстрα|сентябрь

Уходить не больно. Больно тому, кто остался.
Кто остался один среди равнодушных стен,
Чьи глаза застилают слёзы, и что-то гаснет.
Что-то гаснет внутри, и нет ничего взамен.

Что-то гаснет внутри, а что-то летит наружу,
Только этого "что-то" люди, увы, не видят,
Только люди не знают - с каждой минутой хуже.
Догорает свеча, и пламя неспешно стынет.

Догорают любые. Те, кто с мечами в поле,
Те, кто дома до ночи тех, что с мечами, ждёт.
Все уходят, как могут - кто с болью, а кто без боли.
Все уходят под утро, на небо, а там - в полёт.

Все уходят на небо, у них вырастают крылья -
Серебристые, белые, с перьями, как хрусталь.
Кто остался в живых, хочет казаться сильным,
Ну а тем, кто ушёл, живых бесконечно жаль.

Ведь там лучше, на небе, с крыльями за спиною,
Посреди облаков, холодных ветров и льдин.
Кто на небо взлетел - тот навсегда спокоен,
Кто остался, кто выжил - тот навсегда один.

Догорела свеча и пламя её остыло.
Обращается в пепел набор ощущений, цифр,
Остаются две даты - несколько слов и чисел.
Умирать не страшно. Страшно тому, кто жив.

Воронская.

Мои шрамы проходят, пройдёшь и ты.
Мне на голову падают золотые листы,
Я снимаю с себя эту мёртвую кожу,
Разорву её да в живой огонь брошу.

Не змея, не лисица, не шакал и волк.
Мне когда-то дарили святой оброк,
Поклонялись славяне на склоне дня.
Что в итоге останется после меня?

А что в сердце оставишь на память мне?
Сталь молчания, слёзы, меня – в беде?
Золотая дань не оставит тебя в нищете,
Только вот я вернулась домой на щите.

Песнь Ветра

А печаль моя – слезы черные, слезы едкие, слезы терпкие – и земля, ими умытая, не плодит ничего, кроме терний – и звездам тревожно и больно смотреть на нее.
А любовь моя – цветы алые, листья рваные, шипы вострые – и ладони, ею обвитые, не умеют касаться ласково – даже клавиши бегут из-под пальцев, не желая петь о ней.
А болезнь моя – глаза карие, пряди черные, взгляды наглые – и душа, ей изъеденная, из последних сил рвется к берегу – скоро море замерзнет, и только на дне его
обрести она сможет покой.

Проложу дорогу к луне – рекой, из стеблей негнущихся совью плот, уложу твое тело – мечом вперед –
оттолкнусь шестом от земли.
Спи спокойно,
несведущий бог.
-—
sahjel

Я забыл, чего ради встают по утрам драконы,
Воркование ветра в крыльях — оскому набивший шум.
Исступлённо мечусь и, свои заглушая стоны,
Подавившись огнём, я вонзаю клыки во тьму.

тьма расплёскана где-то в сердце,
тьма вливается в трубки вен,
тьма рисует на свете сети,
тьма укутала душу в плен.

Мои крылья — грубые складки кожи,
так нелепо-ненужно висящие на костях.
Воскресать всякий раз — это больно до дрожи,
Я запутался в вечных смертях.

смерть целует взасос подреберья,
смерть ласкает меня как дитя,
смерть не хочет, чтоб я поверил,
что упавшие тоже летят.

только ветер хлещет по морде,
ветер рвет на куски гортань,
он сгоняет остатки воли
в совершенно особую ткань.

Закрываю глаза, чтобы видеть свое отражение
В мрачных водах пещер заплутавшей во тьме души.
И истошно кричу, разбивая плен наваждения:
"Эй, дракон, ты сегодня немножечко феникс. Дыши!"

(Ярослава Иванова)

Ровным счетом ничего.
Все, что я тебе могу сказать - было сказано тебе до меня кем-то другим и мной кому-то другому. Все, что можешь сказать ты мне - уже было не единожды сказано другим женщинам, и услышано от других мной неоднократно. Вероятно даже слово в слово, интонация в интонацию. Мир настолько стар... А я иногда чувствую себя копипастом, тенью прошлого. Проекцией.

Мы не можем сказать друг другу чего-то принципиально нового. В таком случае - какой вообще смысл что-то говорить?

Ровным счетом ничего.
Почему?
Все, что я тебе могу сказать - было сказано тебе до меня кем-то другим и мной кому-то другому. Все, что можешь сказать ты мне - уже было не единожды сказано тобой другим женщинам, и услышано от других мной неоднократно. Вероятно, даже слово в слово, интонация в интонацию. И это скорее нормально, чем нет, ведь Мир настолько стар..., что крайне сложно изобрести что-то новое. А мы уже не дети, само собой.

Но при всем этом я иногда чувствую себя копипастом, тенью прошлого. Проекцией. Но даже с этим пониманием... все, что может быть когда-то сказано - начинает казаться пошлым, ведь слова, как одежда, уже были надеты на кого-то другого, и кто-то это уже носил... Именно поэтому их иногда не хочется.. потому что ощущаешь их как прикосновение ношенной кем-то до тебя одежды к своей коже.

Я стараюсь говорить тебе только то, чего никогда никому не говорила, чтоб не мешать тебя с тенями и призраками. Чтоб оставить тебя чистым, чтобы ты для меня остался собой. Если начинать - то с чистого, листа, а это значит для меня - прочь все чужеродное. Это означает попытку увидеть тебя таким, каков ты есть, без моих проекций и перекрестий.. Это значит, оградить тебя от своей памяти, ведь ты -это ты, и никто из тех, с кем мне когда-либо "счастливилось" пересекаться.

Но..
Мне хотелось бы быть особенной, но это, увы, невозможно. Мы не можем сказать друг другу чего-то принципиально нового.
В таком случае - какой вообще смысл что-то говорить?

Ты не поверишь, но я тебя понимаю. Прекрасно понимаю, и даже почти сочувствую. Но лишь потому, что помню все те ощущения, которые болят внутри тебя сейчас. Я прекрасно помню, каково это - жить памятью. В прошлом - жить от случайной встречи до случайного прикосновения. А в промежутке - метаться в неведении, будет ли следующая возможность... питаясь памятью о своих ощущениях, переживая и переваривая их снова и снова, возводя в ранг абсолюта, почти что канонизируя их, потому что ничего иного у тебя нет. Искать встреч, которые не то, чтоб совсем не случаются, но случаются так редко, что лучше бы их вообще не было, может быть, рано или поздно тебя отпустило бы. А так - они лишь дают только беспочвенную надежду, которая безжалостно тебя разбирает на части в промежутках между "дозой" и "дозой". Но они, встречи эти, есть. Случайные. Выпрошенные. Вымоленные почти на коленях. Вырванные. Подстроенные. Брошенные тебе, как подачка, лишь бы отстала хоть ненадолго, мол, "так и быть, мне не сложно, а тебе приятно". Но в любом случае - не особенно желанные, ты ведь это и сама знаешь, хоть и не признаешься себе, потому что отчаянно ищешь в глазах, которые холодны, смотрят мимо тебя и сквозь тебя на что угодно, только не на тебя, хоть какой-то намек на взаимность, так отчаянно его ищешь, что даже находишь то, чего нет. Придумываешь. Притягиваешь за уши. Так отчаянно, что все что угодно готова принять за намек.

Я помню, как это - существовать в ожидании что вот-вот случится чудо, ну вот сейчас, ну вот уже совсем скоро.. еще немного подождать.. и тебе сделают шаг на встречу. Но - увы и ах - нет. Этого не происходит никогда. Надежда и Время в тандеме - два идеальных киллера. Пока Надежда не позволяет тебе самой "отключить питание", Время просто идет, накручиваясь само на себя, как нить на клубок, становясь все более массивным и большим пластом, давящим на тебя.

А в настоящем - я прекрасно помню то чувство, когда ты понимаешь, что все в очередной раз прошло мимо тебя. Я прекрасно помню, как прижимает, придавливает, сжимает за горло то чувство, когда ты понимаешь, что у тебя ничего и не осталось, кроме воспоминаний о тех редких минутах, которые ты умудрилась вырвать для себя, которые тебе посчастливилось провести рядом с "тем самым человеком", которого ты зачем-то сделала смыслом своей жизни, которого поставила на алтарь и которому так неуклюже поклонялась.

Мне знакомо то самое чувство, когда цепкие пальцы осознания того, что ничего не было, нет и не будет холодным вечером тебя обнимают за плечи.
И среди серых стен молчанья ты осталась с памятью, обидой и непониманием.
Ведь его никогда не было полноценно близко. Только лишь его появления в поле твоей жизни на короткие промежутки времени.
Ты все выдумала. И осталась с памятью даже не о нем, а о своей иллюзии того, что могло бы быть, что ты хотела бы, чтоб было, которая вяло подкреплялась кривой реальностью и твоим перекошенным ее восприятием, питалась твоей жаждой, случайной сетью касаний, в которых ты отчаянно искала глубинный скрытый смысл, и даже находила, и тобой. Да-да. Ты вскормила собственную иллюзию собой. И она же тебя и выжмет до капли теперь.

Я тебя понимаю, потому что помню. Очень тяжело прощать ложь. Особенно тяжело прощать ложь себе.
Что ты дальше будешь делать со своим фантомом?

И еще больше я тебя понимаю, потому что знаю: его не любить - невозможно =)) Я прекрасно понимаю и твое желание, и твою жажду. В нем в самом деле есть, чего желать. Есть откуда взяться одержимости. Он - именно то, чем кажется, а это редкость. Но по секрету: он - больше, чем кажется. Глубже, объемнее и многограннее =))

Так что ты будешь делать со своим фантомом?

Я знаю, девочка, знаю, что такое "стальная боль под ребром".
И это стихами не напишешь..
Я знаю как жжотся то чувство, когда кто-то, кто совершенно, по твоему мнению, этого не заслуживает, получает то, что, опять же, по твоему мнению, по праву должно принадлежать тебе. Я знаю, как саднит этот пинок по самооценке, и ты пытаешься ослабить боль, пытаясь убедить себя... хотя бы себя, что с тобой все в порядке, это мир несправедлив/он идиот, не оценил/обстоятельства сложились против тебя/да тут все вообще куплено! (нужное подчеркнуть или придумать свое). Пытаешься заглушить боль, чтоб внезапно не осознать, что с тобой что-то не так. Но даже если ты все-таки допустишь эту мысль (что ты что-то делала не так, что с тобой что-то не то) - это будет лишь частично правдой. Поймешь ли ты, что именно в тебе не так, чтоб это исправить? Почему ты никогда не получаешь того, чего тебе так хочется, до одури хочется, так хочется, что аж темнеет в глазах, и оно вроде маячит перед носом: дотянись да возьми, но - нет же. Чем отчаяннее ты пытаешься ухватить желанную цель, тем более иллюзорной она становится, тем дальше она от тебя уплывает. Вряд ли ты поймешь, почему так происходит... А ответ на поверхности. Не надо путать желание с одержимостью. И не каждое место в этом мире тебе подходит, как ни прискорбно. Но это уже совсем другая история.

А сегодня я о том, что... это сейчас мне все дается легко и просто. И чтобы так было - я пережила и "удары под дых", так, что перехватывало дыхание, и "стилеты между ребер", когда, кажется, позвоночником ощущала острую холодную сталь. И всю ту боль, которая сейчас ноет в тебе в районе солнечного сплетения. И только пережив ее, я многое поняла. В частности то, что в этом мире нет ничего моего. И что ничего "не должно быть так, как я себе придумала и решила" (именно благодаря этому пониманию сейчас все так, как я того хочу). И то, что эта вся боль болью не была. Она была нужна для того, чтоб я поняла, что нет боли, как это ни парадоксально. Есть уязвленное больное самолюбие. Нет потерь. И никто мне ничего не должен. Даже если я что-то отдала.

Я тоже теряла. Тоже болела. Тоже "запивала" потери анестетиками. Виски, водка, вино...Абсент. Я слишком хорошо помню, что такое "боль навылет". Именно поэтому, да-да, как ни странно, именно поэтому я не стесняюсь брать то, что плохо лежит. Это не месть. Я беру, потому что я могу взять, именно потому, что Я - могу. И мне фиолетово, кто что будет думать и переживать по этому поводу. И если кто-то в связи с "потерей по моей вине" будет переживать боль - то прекрасно. Возможно, именно эта боль - чему-то, да научит. Возможно, именно благодаря ей кто-то научится хранить и беречь. Кто-то поймет, что потерь не существует. А кто-то научится терять. Плохое слово. Мне ближе слово "отпускать".

Хотя, конечно, основная масса сделает совершенно не те выводы... И будет шипеть в спину что-то о том, какое я бесчувственное чудовище. Потому как в силу слабоумия мозг некоторых индивидуумов не способен рождать ничего, кроме осуждений, упреков, обвинений и ярлыков. Способен лишь к элементарному анализу и построению простейших поверхностных линейных логических цепочек на уровне "упал, ударился об асфальт, асфальт плохой, он виноват, почему он твердый? Я его пну, пусть ему тоже будет больно!".

Но ты считай, что тебе повезло: я - твой опыт "опускания". А как ты пройдешь этот урок, девочка, чему научишься, какие выводы сделаешь, зависит исключительно от тебя и твоей мудрости. У тебя есть хорошая возможность ею обзавестись. Или остаться среди тех, кто заливает боль алкоголем, осуждает и обсуждает "мразей" и лелеет свои так называемые душевные раны.
Удачи. И будь счастлива.

Выпьет ветер прозрачную синь
Колдовских темнооких фиалок.
Он дышал мне в висок - отринь,
Позабудь! Нет души у русалок.
Но неслышно с полночной волной,
Вея чёрной сыростью, холодом,
Приплывала, звала за собой,
Извечным гонимая голодом.
И бесстрастно смотрела в глаза...
Что ей боли, страх и проклятия?
Она их выпивала сполна,
Разрывая круги-заклятия.
И, как милость, дарила себя,
Жемчугов что дороже и злата...
Белым саваном проступя,
Над кровавою пеной заката.
И дробилась морская твердь
Под ребро ядовитым осколком,
Полюбил не русалку, а смерть,
О душе завывавшую волком.
... Отпоет меня плакальщик-дождь,
Тишина лоскутами упала...
- Обещай, никогда не умрешь, -
Шепчет лезвие у кинжала.

Веселый Роджер.

по ту сторону всех зеркал крепко въелся твой главный враг;
пантомима, безмолвие, мрак в этом омуте карих глаз.
смертоносный чужой оскал так и грезит тебя свести
и с ума, и в миры зеркал, что за гранью квартирных стен.

сам создатель себе дилемм, недостатков, причуд, преград,
не заправив с утра постель, всё воюет (как врач и рак)
сам с собой. подавляя страх, амальгаму скребёт рукой
и пинает в стекло ногой, превращая себя же в прах.

переплавка покажет суть: безнадёжный ты, жалкий трус
или хитрый, проворный плут, что найдёт в себе стаю туч
и прогонит обманом прочь прямиком в зазеркальный мир,
пока падает свет и кровь прикипает при лязге спин.

© пьянящий джаз

и бездушные вещи, издающие звук, отозвутся на каждый болезненный крик, отозвутся, сломают в хребте тишину, отозвутся...
но так ли уродлив мой лик, что достоин проклятий, стрел и ножей под ребро, между глаз, сквозь гортань по кривой, не из стали и бронзы, да не из серебра — а из меди кровавой да кости живой, что вгрызается-крошится — кожа-гранит остаётся цела и черна?
и черней кровь становится с каждым прожитым днём; ты боишься и смотришь на танец огней, что парят в сантиметрах от морды-лица, рассыпая искры в густую шерсть...

и привычные вещи меняют покрой — начинается всё, непременно, здесь: я вздыхаю громко и воздух дрожит, когда пальцы случайно касаются струн, в дырах окон разбитых алеет от роз — виноград слишком юн. моё имя забыто, отпето два, ну, а может, и три столетья назад; это чёртова ведьма нарекала зверьём, подливая всем слугам придворным яд. только все они — вещи, издающие звук, и лишь мне волчья шерсть и медвежий оскал... ты в лесу ищешь зверя, черней самой тьмы.

кто бы мне от тебя обереги соткал?

и ужасная песня порваных струн разлетится по лесу на несколько миль, когда пара последних цветков упадёт на холодный и черный, как бездна, гранит. а потом — убивай, прикасаясь легко звонкой, бритвенно-острой гладью меча; убивай, но не медью и костью живой; рассекай, разрывай от бедра до плеча, по гортани — чтоб кровь заструилась рекой и впиталась в ладони и тёмный гранит. я и розы, и метки отдам все тебе.

розы плачут о том,
у кого
не болит.

Пустоши

Девочка моя,
прячься и беги.
В анфиладе зал началась игра.
Сердце, как птенец, мечется в груди.
Не дожить, увы, в замке до утра.
Падай, обдирай кожу бледных рук,
прикасайся ей к холоду зеркал.
Лестниц хоровод замыкает круг,
из темниц никто сроду не сбегал.
Хохот за стеклом.
Тени по углам.
Рвется и трещит платье от когтей.
И неважно кем ты в миру была,
имя - звук пустой, стало быть - ничей.
Я - исчадье зла, воплощенье бед.
Начался отсчет.
Девочка, беги!
Сладко пахнет кровь, вихрем гаснет свет
по твоим следам.
Раз .
И два.
И три.

Mary N

И с каждым новым выстрелом – сильнее, и я довоевала, да не с теми, и на плечах проклятьем эти темы да брызги крови на руках алеют, я потому останусь в стороне. Ведь все, все мои строки – о войне, неважно ей – на прежней стороне или на новом фронте – здоровей осталась бы, не будь её руки над головой моей – «Иди, иди!», вот только многих не дано спасти, и было нечего с плеча рубить. И ежели грядёт бой – он не мой, я зарекусь в нём принимать участье, ибо бои здесь – сущее несчастье, когда из ран неукротимо хлещет гной, я не хочу марать, ни рук, ни сна, ни дней, ибо бои здесь – бесконечный знак, судьба ли, боги ль распорядились так; и небо надо мной становится темней.
Я билась в нескольких местах, и я устала от сражений, бессилия, вражды, вторжений, пора бы дальше летопись листать и более не циклиться на войнах, на их бесчестье, мерзости и грязи, терпеть других или самой быть мразью; то есть не вмешиваться, просто и спокойно.
Пускай не с теми – но довоевала, не стоит ни стихов читать и гимнов, я тишины хочу – пусть это будет видно, пройдите в бездну, покидайте залы.

Алая Энн

Не стоит ходить по улицам, на улице пляска смерти,
На улице жатва крови, гуляет холодный ветер...
И в доме, увы, не спрятаться, за толстыми, крепкими стенами -
Холод все приближается, холод скользит по венам.
Они выбирают жертвы, про всё узнав с первым взглядом,
Они - ледяные статуи, они - те, кто вечно рядом.
Шорохами, туманами, сквозь зеркала прошедшие,
В городе этом, поздно ли? В душах грехи нашедшие.

Город, закон нарушивший, прежним уже не будет.
Утро развеет холод, но памятью сердце студят:
Иней, ушедший в алое, и след, почти невесомый,
И голос, зовущий ночью, до страха, до боли знакомый.

А я иду туда, куда течёт вода – в обитель зла за нижнею плотиной. Во мне давно нет сердца – бьётся сгусток льда. Вокруг безмолвно, безнадёжно тихо… Ни шелеста листвы, ни cкрежета дорог, ни шороха, ни вздоха за плечами.
Мне страшно.
Не боюсь ни сети, ни острог рыбацких, но боюсь того молчанья, которым скованы уста лесов и гор, болот, кишащих липкой алой ряской. Как будто существует тайный уговор не каркать, не шипеть, клыком не лязгать, не трепетать ветвями елей, не скрипеть корой шершавой, толстыми корнями, не куковать в ольхе, не таять, как капель, не стрекотать во тьме, пронзённой пнями. Как будто существует некий уговор, скрепленный злобной первобытной силой, смотрящей жёлтым оком из подземных нор, о том, чтоб звуки не произносились, не выплетали вязи древних языков, гортанных и клокочущих наречий, не изливались в реки тёплым молоком, не накрывали пеленою плечи, чтоб звуки вовсе не рождались в тишине, зелёной и глубокой, словно омут, и чтобы было очень-очень страшно мне, и чтобы обнимал промозглый холод, тоска и ложь, непонимание, печаль, обиды, боль, потери и утраты.
Кто запрещает мне вскрываться и кричать?
Кто не дает ломаться эху кратно о камни, своды поднебесных потолков, о травы, вереск, спины черепашьи? Всё канет в бездну не случившихся веков, а я в бреду бреду по чёрной пашне, по глине, по песку, по маковым коврам, пытаясь вымолвить наружу слово. Я знаю, где придел и где священный храм, но даже там молчат, и голос сломан. По венам сок течёт берёз и белены – медово-сладко и солёно-горько. Я так хотела бы не видеть эти сны, не превращать их в пепел и осколки, но снова я ползу при сломанных крылах ущельем, прорываясь сквозь кустарник. И снова тишина безмерная и страх животный, отвратительный и старый. Я знаю всё, при том не помня ничего, я вижу путь, но исчезают тропы. Я издаю звериный рык и жуткий вой – вокруг покой незыблем и не тронут. Никто не слышит, не познает, не поймёт последних хрипов полусумасшедшей.
Вода синеет и течёт, течёт, течёт – хочу услышать, но она не шепчет. Благая, мёртвая, святая тишина. Она и есть обитель чернокнижья. Туман сгущается, ложится меня над. Окончен путь, и ветер след мой лижет.

sheril fenn