Мой дом – это лодка /пожалуй, скорей ладья/. И северный лес встает по ночам ревниво вдоль двух берегов, прорастая в пространство дня. Ты смотришь на воду и мне говоришь: "Красиво..." Река глубока, и чудовищ на дне не счесть: качни эту лодку – поднимутся Страх и Ужас... Но слева, в кармане, хранится благая Весть – письмо, где три слова без подписи: "Ты мне нужен".

Когда-то давно я писал самому себе, в снегах утопая по пояс, не веря в чудо... Зажав карандаш в потерявшей тепло руке и как благодать принимая к утру простуду. Чтоб после всего, провалившись в жару и бред, понять, что близки безнадежно душа и тело. И то, и другое – всего лишь неяркий свет закатного солнца над полем большим и белым.

Мой дом – это лодка /пожалуй, скорей ладья/. Норвежские скалы поют, великаны бродят по темному лесу, придумав в ночи меня. Придумай и ты – и два слова скажи природе. Мне хочется плыть по холодной пустой реке, обняв твои плечи, храня равновесье стойко – как редко бывает/бывает всегда во сне/... Норвежские фьорды –покинутый рай и только.

Когда ты заснешь – отправляйся в туманный край. Ладья без тебя не идет между скал на Север. Вот руны на небе – десяток охрипших стай, вот мох под ногами и тайно проросший клевер. И нет ничего, что мешает во сне любить, а после – проснуться, не чувствуя дна у мира... Мой дом – это лодка /и плыть нам на ней, и плыть /, смотри же на воду и повторяй: "Красиво ..."

И рыбы все спят, закопавшись в песок и ил, стоят великаны, к реке обратив ладони... Мой Северный свет без тебя бы давно остыл, но звезды цветут – и никто нас двоих не тронет.

Бархатный мрак втекает, струясь, в окно.
Лунные блики на стенах едва видны.
Спит василиск на груде сокровищ-снов —
Слов, понапрасну рождённых из тишины.

Что говорить?.. Он видит во сне дворец:
Там, наконец, не впустую звучат слова.
Пылкий поэт у зеркала — чёрный ферзь,
Белый король — с другой стороны стекла.

Строки сверкают, льются, бегут, летят —
Режет алмаз безжалостное стекло.
Чувство в стихах вскипает как водопад
И проникает в душу, минуя плоть...

Вновь пробужденье. В пасти клокочет яд.
В зеркало взглянешь — и смертоносен взгляд.

Єntє | NT | Энте

от ножевых не страшнее раны, чем от холодных слов, и разбегаются тараканы из пустоты голов — кто приютит их, чужих и странных? ладно, пусть буду я.
здравствуйте, милые тараканы. вы мне теперь семья.
будет таков у меня порядок: я сочиняю муть, вы не мешаете, и не надо линии мне здесь гнуть, я и сама загибать умею так, что не будешь рад. ну, кто тут смелый, чтоб сунуть шею под трёхэтажный мат?

вы разбавляете краской серость, я вам даю приют. чувства? не стоит. и не хотелось. даже когда дают, даже когда умоляют хрипло — мне это не понять. я ведь больна только стройным ритмом, рифмой и «сочинять».

…блики хитиновых рыжих крыльев кружатся в голове, плавятся мысли как сыр на гриле, или как мёд в халве — в общем, противно, до желчной рвоты /сладко и горячо/, и вдруг цепляется рыжий кто-то намертво за плечо.

эй, квартиранты, вот не наглейте! хватит уже, поди. впрочем… а, впрочем, и мне налейте, чтоб затопить в груди осень костров тараканье-рыжих, спавшую до поры, ту, что теперь мои руки лижет из-под ночной чадры.

хочется драться и бить тревогу. хочется, как вчера, чтобы никто никого не трогал, чтоб не «вставать пора» — нечему встать-то, окстися, милай! — не перепутал, нет? эй, тараканы, кто разрешил вам выключить верхний свет? что происходит? «любовь»?! я брежу. вашу да вашу мать! лучше уж мне умереть невеждой, чем о подобном знать! вот что, валите-ка вы отсюда, и тараканы, и это вот рыжее чудо-юдо, да на своих двоих!

ишь, что удумали. я да осень. осень да я, смешно!.. сводники вы, тараканы. в восемь с рыжим идём в кино. как упросил? догадайтесь, гады, с вашей подначки ведь. только вот линии гнуть не надо. чтоб вам в костре гореть, чтоб вам самим с головой да в омут серо-зелёных глаз, чтоб вас ведущей, а не ведомой сделали в первый раз — мол, «отдаюсь», и твори, что хочешь, только не убивай… вот сумасшедший. и чуткий очень. просит «не отпускай», даже когда — знаю — слишком грубо, чуть ли не до крови, и выдыхает стон губы в губы — боль от моей любви.

…от ножевых не страшнее раны, чем от холодных слов.

осень проходит мгновеньем шалым, дымом сырых костров тянет из форточки приоткрытой. плакать не тянет, нет. всё так банально и так избито, всё так не так, мой свет. эй, тараканы, куда вы делись? вы не… ушли за ним? рыжее к рыжему, здесь согрелись — и перешли к другим.

сказка — за сказкой, не так ли, рыжий?
осень ушла в ноябрь.
в осень влюбили меня бесстыже.
в осень
внутри
тебя.

Gорьkий kлевер

Ей бы играть ещё в куклы, но греет ладони холодный клинок.
Слова крошатся на буквы и ненужным сором стучатся в висок.
Ей бы читать ещё сказки про Драконов, влюбляющихся в Принцесс,
Но рвутся от крика связки, янтарем в глазах отражается лес.
И ночь бросает на горло проклятых снов петлю, кровавым оскалом стрела
выжженную пустоту. И, задыхаясь от боли, натянутой тетевой, в пепельном
ореоле к земле припадала щекой. Чернее горящего снега сгусток каменных
слез. Ей от врагов не бегать - пламя с сердцем срослось.

Мать, заплетая косы твердила - кровь - не водица. Заря расплескала росы.
В алом вставала Волчица.

Весёлый Роджер.

Каждую ночь один неизменный сон - я оступаюсь и падаю в тьму колодца. Звезды, дрожа,свиваются в колесо там, высоко. И кажется, оборвется эта струна натянутой тишины всплеском воды, холодной, как стены склепа. Знаю, не выплыву больше.

Налет вины, что умирать сегодня вот так - нелепо, встряхивает сознанье. Я рвусь наверх из паутины страха, стянувшей плечи. Камни-оковы, каждый - минутный грех, падают с ног. И мне становится легче.Тьма отступает, стены раздвинув вширь, а тошноту паденья сменяет легкость. Голос над ухом шепчет: "Давай, дыши!" Вздох из груди, похожий больше на клекот, рвется наружу. Я опускаю взгляд, чувствую холод мокрого шелка платья.

Нет, не конец. Но стерты пути назад, смыты соленой пеной морских объятий. В сумрачный грот врывается легкий бриз, свет серебрится лунным разлитым медом. Делаю первый шаг и, не глядя вниз, вдруг понимаю, что ступаю по звездам. Весь прошлый мир - вдали размытым пятном. Мир или миг, когда пред тобою вечность? Жадно глотаю лунное хмель-вино, а Млечный путь под стопами бесконечен.

Каждая полночь смыкает Сансары круг. Лучше падение, чем обреченность скуки. Вьется Дорога Сна, и в пути к утру Звездные гончие лижут, скуля, мне руки.

Mary N

я бежал от общества поэтов, оседлал трамваи и метро, но ни слова не сказал об этом (тоже мне, подделанный Пьеро). уходил, стирал, кричал — ну жалкий! мир забросил в ящик навсегда. целовала ты на сон фиалки, как игрушку обнимая города. на ресницах застывали болью сны ночей недоспанных и дней. я б и рад увидеться с тобою, но мой страх (мне кажется) сильней.

я бежал от рифмы строчек едких: в них бесчестье, гордость, сущий ад. я — поэт. и я марионетка, дергаешь за ниточки — и рад. потерял себя, с тобой — застыну у фиалках, первых и простых. кто-то бросит нож мне прямо в спину, кто-то разведет совсем мосты... ты — запомнишь. без стихов, без строчек, просто по касанию души. ты ж мой фиолетовый цветочек, настоящим я с тобой ожил. и бежал. по поездам и скалам. пребывая в собственной тюрьме.

мне давно фиалок не хватало...
только не цветут они
во мне.

© чотири хвилини | Ярослава Ворчак

И ты, вероятно, спросишь: какого лешего?
А я отвечу пафосно: было нужно.
Ну, в общем, кажется, звали его Иешуа,
Мы пили красное поздней ночью из чайных кружек.

И он как-то очень свежо рассуждал о политике
И все твердил: мол, нужна любовь и не надо власти.
И вдруг сказал: "Ты уж не сочти меня нытиком,
Но я устал, понимаешь, устал ужасно.

Стигматы ноют от любых перемен погоды,
И эти ветки терновые к черту изгрызли лоб.
Или вот знаешь, летом полезешь в воду,
И по привычке опять по воде - шлеп-шлеп...

Ну что такое, ей-богу, разнылся сдуру.
Что ж я несу какою-то ерунду?!
... Я просто... не понимаю, за что я умер?
За то, чтобы яйца красили раз в году?

О чем я там, на горе, битый день долдонил?
А, что там, без толку, голос вот только сорвал.
Я, знаешь ли, чертов сеятель - вышел в поле,
Да не заметил сослепу - там асфальт.

И видишь ведь, ничего не спас, не исправил,
А просто так, как дурак, повисел на кресте.
Какой, скажи, сумасшедший мне врач поставил
Неизлечимо-смертельный диагноз - любить людей?"

Он сел, обхватив по-детски руками колени,
И я его гладила по спутанным волосам.
Мой сероглазый мальчик, ни первый ты, ни последний,
Кто так вот, на тернии грудью, вдруг понял сам,

Что не спросил, на крест взбираясь, а надо ли?
(У сероглазых мальчиков, видимо, это в крови).
... А город спит, обернувшись ночной прохладою,
И ты один - по колено в своей любви.

(с) reine de chaos

Чуть позже не станет ни визгов, ни битв, ни риска, однажды проснувшись, нащупать в груди стилет.

Кто спутал по глупости змея и василиска, потом пожалеет, что вовремя не ослеп. Пора между воен учила держаться света, смотреть - до поры - мимо льстивых белесых глаз. Мой панцирь был непроницаем, хоть и надтреснут, была чешуя, да, оплавившись, стал алмаз. Потом они сделают это моей виною - привычку вести бой на собственной стороне, -
но это не я пронеслась по земле войною.
Война всею мощью опять пронеслась по мне.

Нанесший удар возжелает в подарок смерти, едва заглянув в веретенца моих зрачков, но путь от терпения к мести уже расчерчен. Я больше не стану впустую считать врагов. И лавовый вал подомнет своей тушей царство, раздав поименно предателям по гробу. Не зря я ношу под черненой эмалью маски венец, отчеканенный шрамом на белом лбу. Что силой, что ядом несцеженным, лаской, лестью - я, властью мне данной, однажды возьму свое.

Сперва же я выну твое золотое сердце - увидишь воочию, как же оно гниет. За все, что в любви своей ты безвозмездно дал мне, весь мир мой на трепет агонии разменяв,

я не допущу, чтобы ты обратился камнем, покуда совсем не сломаешься об меня.

Искристая

Ну, расскажи, куда ты хотел сбежать?

Тётка Война покормит тебя с ножа, тётка Чума прогонит кошмарный сон... Как сумасшедшее крутится колесо, там вместо спиц — десятки острейших жал. Голод раздует в сердцем твоём пожар — пламя, смеясь, поднимется до небес, что было нашим, вскоре вручим тебе.

Пусть наши латы и копья покроет ржа, будут десятки и сотни в земле лежать, цепкой и твёрдой будет твоя рука — ну а пока смотри на меня, вникай. Помнишь ли, как при виде меня дрожал, то в дикий холод бросало тебя, то в жар?

Станешь убийцей, пересечёшь рубеж...
Слушай, мой мальчик, тётушку Смерть и ешь.

Ёсими

о моем господаре ходят дурные слухи, и дурные глаза следят за его делами. говорят, он один повинен во всей разрухе, что накрыла страну, как черный могильный камень, говорят, господарь безжалостен, как гиена, и не знала страна страшнее него тирана, говорят, господарь давно преклонил колено перед ведьмой с болот, хозяйкой ночных туманов.

я возьму языки, что вырваны у младенцев, я свяжу языки злой волей в волшебном взваре, и от кары моей врагам никуда не деться - нет вернее слуги у нашего господаря. помню, словно вчера, явился ко мне, безусый, и у ног разложил шелка, ожерелья, камни, что сияли огнем. молил меня: "полюбуйся! подношенье прими, услышь меня, помогай мне!" но шелка мои - мягкий мох на болотных кочках, ожерелья - рябина, алая, ярче крови. и на что мне блага мирские, хозяйке ночи, позабывшей, когда примерила саван вдовий. и тогда предложил он кровь и чужие муки и бессильные слезы тех, кем он будет править. но все больше и больше просила я за услуги, и забыл господарь покой и звучанье здравиц.

я свяжу языки, чтоб не множились злые слухи, вырву злые глаза в бескрайнем ночном кошмаре. и за это расплата - голод, война, разруха...
нет вернее слуги у нашего господаря.

Джезебел Морган

Я — ус­та­лая пус­то­та меж­ду бе­лых тво­их кос­тей, ис­па­рив­ший­ся враз елей на прик­ры­тых дос­кой ус­тах, при­ходя­щий в глу­хую ночь к про­водив­шим дав­но гос­тей — сло­вом, ро­дом иду из тех, кто спо­собен те­бе по­мочь. Я ли­шаю мол­чанья град пос­ре­ди со­ляных стол­бов — го­род мёр­знет, он прок­лят, он весь хо­лод­ным свин­цом объ­ят.
Го­род смир­ной нас­квозь про­пах, уто­пая сре­ди пес­ков. За­бирай же ско­рей его: мёр­твый го­род — мой пер­вый дар.

Раз­би­ва­ясь опять о дно из гра­нит­ных хо­лод­ных плит, ты тер­пел по­лосу обид, прит­во­рял­ся — но бил кну­том, хоть руб­цы зас­ты­ва­ют здесь на ос­та­вив­шем их всег­да, сколь бы ты не счи­тал го­да и не па­дал пред ли­ком днесь. Как ры­чащую в му­ках топь из­верга­ют на мут­ный свет, как цве­ток ядо­витый креп, вы­пивая из паль­цев кровь, так, тем­нея смо­лой в гру­ди, по­яви­лось моё клей­мо на ла­донях дав­но — дав­но, ведь ты па­дал сов­сем один. Я рас­пятье те­бе да­рю — об­жи­га­ющий чёр­ным крест, не поз­навший хрис­то­вых месс. Пре­давая его ог­ню, ты не зна­ешь, что мой удел — по­могать и про­щень­ем жечь, про­ливая на ра­ны желчь, что до­роги оку­тал снег, что бе­ле­ет моя ко­са, а по­дар­ков бы­ва­ет два, что рас­пла­та уже близ­ка.

Я — ус­та­лая пус­то­та.

Дина Ахметзянова / ex favilla

моей душе не хватает слов,
так сильно она больна.
и сердца ломанные стихи
испили меня до дна.

моей душе не хватает снов,
моя голова молчит.
и мыслей измятая кутерьма
в конце языка горчит.

неровные линии дней-миражей
на памяти,как следы.
и связка старых от дома ключей
привычно в руках дрожит.

как может простой совсем человек
в других возносить себя?
я не достойна чужой любви,
за что мне она дана?

за что меня помнят с таким теплом,
когда разошлись пути?
зачем на устало печальный взгляд
в ответ говорят:не грусти?

хороших друзей получает тот,
кто другом умеет быть сам.
не дружелюбна я,так зачем
возносят меня к небесам?

во мне от боли три борозды,
ни нежности,ни тепла.
из слов прекрасные миражи
лепить - вот моя стезя.

но больше я не хочу говорить,
слова превратились в нож.
что будет,когда ты увидишь тьму?
что будет,когда уйдешь?

со мной ничего не случится,и,
ничто во мне не умрет.

в твое разбитое сердце мои
стихи запускают лед.

Алайна.

когда ты увидишь, что я закрываю глаза, и бесследно пускаюсь по миру рассеянной пылью - пожалуйста, брось все затеи идти на вокзал и садиться в вагон из холодного питера в вильнюс. забрось в самый темный чулан свою черную грусть и набей на бедре того лиса с коварным оскалом. забудь обо мне и не жди, что я вновь постучусь, зазывая пройтись по поребрикам, точно по скалам, а после с вершины в объятиях рухнуть в сугроб, наметенный пьянчугами, раньше игравшими в квиддич. иди же на свет и не бойся, пусть даже суров этот мир; несомненно хватает за что ненавидеть. но даже под знаменем ангедонии не брось покушаться на счастье за стенами третьего рима. пускай опирается жизнь на прозрачную трость. на потертый костыль. только знаешь, что неоспоримо?
что то, что мертво никогда не погибнет теперь, застывая под кожей /работал божественный кольщик/ ложись и вздремни на просторную нашу постель, разделенную ранее, будто бы гитлером, польшу. забудь меня напрочь, стирая с поверхности щек проступившую соль перед ужасом страха и гроба, пускай твои плечи укутает солнечный шелк и я встречу тебя в затихающем або офо.

(с) б. котовский

Вокруг меня твари,
Внутри меня твари,
Так кем же мы станем,
Когда прорастём?

Воды чёрной омут
И яда истому
У кромки на сломе
Исступленно пьём.

Однажды познавшим
Ничто уж не важно
И сдохнуть не страшно
За эти миры.

Не зная пощады,
Черпаем жар ада.
Сплетается радость
И боли мой крик.

Тьму в жилы вливая,
Выводит кривая –
Знай, не убивая,
Не выживешь сам.

Твёрд принцип змеиный:
Жаль резче и в спину,
Врываясь с осиной
В разрушенный храм.

Истории, подслушанные ветром.

..говорят, мол, работа одиноким вечером не согреет.
Знаете.. в самые тяжелые дни, как ни странно, только она и слово "надо" меня вытаскивали. Наличие кого-то рядом - всего лишь иллюзия нужности. На самом деле ты не нужен никому.
А я, работа и музыка - это то, что у меня всегда будет и точно никуда не денется и не задвинет меня на второй план.

А дети.. Любимые.. Дети вырастают, любимые уходят. И это - нормально.
Всегда у себя остаюсь я. Вот что важно.

Я люблю работу, она любит меня. Все взаимно.
И это даже не грустно =)) Правда.
Если бы у меня не было, у меня бы не было ничего. Только иллюзии "навсегда".

Я усну на потолке,
Как в силке
Твоей свободы.
Пусть мой сон и неприродный,
Но иду к тебе на зов.

Словно птица без крыла,
Я ушла.
И путь мне шёлком.
Но ты дунешь на мой локон –
Вновь иду к тебе на зов.

Чары сильные, как боль.
Мой король,
Оставь в покое!
Слово скажешь золотое –
Я иду к тебе на зов.

Ядом станет серебро –
Капля в рот
И две на сердце.
Ты прикажешь мне стереть всё,
Чтоб прийти к тебе на зов.

Ты шиповник и змея…
Не твоя –
Кинжалом в горло.
Доигрался, благородный?
Наплевать мне на твой зов.

амулетик из лапки сделаю,
нужна левая [строго!] задняя.
у меня все нормально с нервами,
и меня не пытали в садике.

знаю, лапка должна быть срезана.
может, проще было б сломать ее?
нет, не пьяная и не брезгую.
что с того, что ругаюсь матерно?
не избалована Мадоннами,
ни богами, другими ласками,
а ночами – кошмары тоннами,
и в душе кто-то вечно лязгает.
просто жизнь довела до истины.
кто сейчас, вот скажи, в порядке, а?
потому заверяю мысленно:
«не боюсь ни креста, ни плахи я!»
насмотрелась всего по телеку,
начиталась хороших сказочек,
так что, Кролик мой сладкий, беленький,
мой пушистенький однокашничек,
ни избегнуть тебе, ни спрятаться,
не дрожи под еловым деревом.
мои руки в крови и платьице,
брызги алым взметнулись веером.
полнолуние, новолуние,
да какая же, к черту, разница?
ведь ни так и ни так не трудно мне –
мы закончим с тобою в пятницу,
на тринадцатое, стемнеет как
[моросить будет мерзкий дождичек].
по-другому, прости, совсем никак:
из кармана достану ножичек –
и прощай, мой дружок! не встретимся,
я надеюсь, с моею совестью…

и планета все дальше вертится,
а Алиса под елью томится.
по щекам от слезинок полосы,
то ли холодно, то ли жарко ей.
Кролик в ухо молящим голосом:
«ну дыши, ну дыши! пожалуйста!»

sheril fenn

Обнимала крепко себя за плечи,
прямо в солнце смотрела, что в трещине неба плещется,
приучалась живой себя ощущать.
Привыкала к цвету, к теплу, и потом – ко вкусу,
привыкала к политике и искусству,
привыкала к другим
чуждым ей
непростым вещам.

И всё было вроде бы как терпимо:
у неё вроде были работа и хобби, лицо и имя,
был мужчина и тёплый урчащий кот.
А ещё был холод под белой в прожилках кожей,
а ещё море троп, никогда не хоженых,
а ещё позвоночник – каркасом – витой арматуры кол.

И когда она оставалась одна, забивалась в угол,
точно мелкий зверёк, треском веток гнилых напуганный.
По щекам себя била, бормоча себе:
что ж мне, дуре, нет места под ясными небесами,
будто из мёртвого мрамора тело моё тесали?
что ж, творец, мне этого не стерпеть?

И в такие дни ей могильные снились плиты,
и песчаника блоки, и памятники разбитые,
и она трепыхалась над ними, как под лампой стоваттной - моль.
И она прижималась во сне бледным телом к камню,
нежно гладила трещины плит остывающими руками,
и такое чувство было, будто пришла домой.

К. Вернер. Стихи

Я устал этот город нести на своих плечах.
Он как камень Сизифа, как чертов дамоклов меч,
мне б увидеть твой дом и услышать родную речь,
мне б кус хлеба и чтобы горел очаг...
Но я проклят самим собой на семи холмах.
Меня может спасти только смерть и твоя рука.
Я приполз на коленях из дальнего далека,
чтоб прочесть приговор в бездонных немых глазах.
Но и прежде твоих молчаний я знал ответ.
Он клеймом выжигал мне кожу в тумане дней.
Я, сжав зубы, учился науке как стать сильней,
только в городе том не случилось моих побед.
Я прошел семь кругов, и в адском горел огне,
убивал, потешался, грабил, купался в чужих слезах.
Я смотрел в миллионы глаз, я слышал их боль и страх.
И только твои глаза никогда не кричали мне.
Теперь я иссу́шен, проклят, развеян, как прах и пыль.
Мне нет ни покоя, ни славы. Лишь ветер стучит в висках.
Удел мой - пустынный город, пронзительная тоска,
пропахший обманом и потом чужой монастырь.

Я одолел восьмой круг и дал ему имя - Ты.

Рыжеволосая

И пока воды речек смывают твои грехи, и пока майский цвет по теченью уносит вниз, я считаю до ста. Я считаю. Потом – беги.
Эти тонкие свечи в руке – с поминальных тризн. Их держу наготове, они, как смола, черны, в воск впечатано имя твоё неживым клеймом. Я считаю до ста [голос – звон и печаль струны]. Сколько раз твою смерть отдалял, отводил, как мог.
Эти шрамы на коже – отчаянный след ножей, занесённых нежданным врагом у твоих ключиц. Я терпел. Но так больше нельзя продолжать уже.
Я почти выдыхаю огонь для твоей свечи и держусь, посмотри, из последних-последних сил. Даже я, безупречный, гранитный теперь устал, слишком часто спасая кровящий твой бледный нимб.
Это всё, что могу: обещаю считать до ста.

sheril fenn