У меня нестабильное физическое состояние: превращаюсь то в газ, то в воду.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Запомни, ты сделала все то, что сделала она.

Сунь Цзы сказал: "Стратегия ведения войны такова: если сил в десять раз больше, чем у врага, окружи его; если в пять раз больше, атакуй его; если в два раза больше, раздели свои силы. Если силы равны, можешь с ним сразиться. Если сил меньше, перехитри его. Если тебя превосходят, избегай его. Поэтому упорствующий с малым, станет пленником большого".

Я не попадусь на эту детскую ошибку. Иногда, когда какая-нибудь отдельная бригада очень хорошо показывает себя на поле боя и прорывает оборону противника, есть искушение приказать развить успех и наступать до упора. В этом случае, скорее всего, силы врага сомкнутся за спиной моих солдат, и они попадут в окружение. И как их деблокировать потом - отдельный вопрос.

Нет, я знаю, что линию фронта надо перемещать уверенно, но гладко. Не позволяя соединениям отрываться от остальных. Есть такое понятие "синергия" - это сложение, соединение, сочетание различных сил. Успех на одном участке фронта позволяет начать наступление или перегруппировку на другом. И это суть необходимые шаги.

Если что-то начинает получаться слишком хорошо, то есть риск попасть в зависимость. Рано или поздно вы упретесь в стену и потратите много времени, тщетно пытаясь продвигаться вперед, как раньше. Это невозможно до тех пор, пока подобного прогресса нет на других участках. Верно о делах, верно и о людях. 

Опаснее всего успех отдельной бригады в том случае, если все остальные подразделения находятся в жесткой обороне и под постоянным арт-подавлением. Титаник тонет, а я ношусь с паяльной лампой и как могу конопачу пробоины. Стоит замешкаться - стальной монстр пойдет ко дну. 

Mon cher, я дождусь вас, не сдав ни единого осажденного города. С вашей помощью я смогу перевести в наступление все войска, а не только отдельно взятую кучку солдат. А все почему? Потому что никто не смеет предположить, что я открою такое количество фронтов.

Успехи сгорают в горниле времени - накапливаются только неудачи. Я иногда потешаюсь над людьми, которые на полном серьезе заявляют, что они лучше других по той причине, что пятнадцать лет назад они выиграли школьный конкурс на лучшие кексики с изюмом. Меня умиляют постаревшие стервы, которые свято уверены, что в сорок лет они еще нужны кому-то, как это было в шестнадцать лет в среде подростков со спермотоксикозом. Граждане, понабравшие кредитов и увязшие в иле на самом дне, ноют, что достойны лучшей доли, поскольку у них, видите ли, был красный диплом.

У нас вам придется бежать со всех ног, чтобы просто оставаться на месте.

Право на жизнь нужно доказывать каждый день. Москва очень жесткий город. Ритм, цены, тарифы и устройство мастерски выталкивают неликвидов за черту. Впрочем, не думаю, что другие города милосерднее. Вчерашний успех может дать репутацию, может дать самоуверенность. Но если не конвертировать это в дальнейший успех, то сперва начнется стагнация, а потом деградация. А уж собственными руками можно загубить любую жизнь за пару месяцев. Как в том анекдоте: "Парень из неблагополучного района собрал волю в кулак и закончил школу с золотой медалью. А спился уже в колледже".

Послушайте красную королеву. Бегите, пока еще ноги держат. Бегите, поскольку вы все равно будете бежать по движущейся дорожке. И только разорвав жилы, вы сможете вырваться вперед. А сумеете ли сохранить лидерство? Очень много голодных бегунов вокруг. Лангольеры.

И кому какое дело до ваших регалий?

В мире коэволюции живут сегодняшним днем.

Я родился в тесной и темной коробке. Выполз в замкнутую пустоту из подгнившего яблока. Вся моя вселенная состояла из нескольких предметов, включая яблоко, прислоненную к нему открытку и разрисованные маркером стены. Эти витиеватые, написанные от руки фразы вбились в мое сознание. "Андрей любит читать", "Диана танцует", "Андрей следит за временем", "Диана взбивает волосы". Куда бы я не смотрел, меня окружали Диана и Андрей. Даже крышка коробки, мое небо, была исписана: вместо созвездий я видел двух человечков, сцепивших руки. Я чувствовал себя, как в египетском храме живых и мертвых богов.

Никто не мешал мне изучать эти иероглифы. Лишь на третий день после моего рождения он открыл крышку и рассеянно заглянул внутрь. Андрей - я узнал его. Пока он вертел коробку, я незаметно выбрался, скользнув по его пальцам.

Я поселилась в книжном шкафу, спряталась за книгами, полными достоинства и пыли. Первое время я опасалась, что кто-нибудь найдет мое убежище, но очень скоро стало понятно: бояться нечего. Иногда рядом раздавались тяжелые шаги, от которых дребезжали стекла шкафа, но никто не нарушал покой книжного царства.

Я осмелела и начала питаться. Я начала с энциклопедии поэзии Серебряного Века, прогрызла дорогу через диалоги античных мыслителей и доползла до Бродского. Тогда я узнала то стихотворение. Бабочка. Оно было написано на открытке.

Великолепное, прекрасное стихотворение, оправдывающее даже мое отвратительное существование. Явившись на свет худшим из червей, я могла превратиться в неуловимую, непередаваемую, сиюсекундную бабочку. Разве не прелесть?

Разноцветная, пестрая бабочка. Порхать не для энтомолога, не для коллекционера со смоченной в хлороформе ваткой, а для онемевшего зрителя. Чудо движения. Я не знала своих родителей лично, но они казались интересными людьми, если судить по книгам и надписям внутри коробки.

Завтра ночью я переползу на полку повыше и буду наблюдать оттуда за всем происходящим. Мне предстоит многому научиться, в том числе у вышестоящих книг.

Я подточил все книги, заел их в труху. Я перестал умнеть, и теперь меня волновало лишь количество страниц. Толстая книга - хорошо, пожрем. Бродский был хорош, но он, в некотором роде, растворился в череде других книг. Больше не было того главного, единственного впечатления: они были равны между собой.

Андрей много раз на дню впадал в пространную апатию, смотрел в потолок. Иногда он подходил к книжному шкафу, и тогда я замирал в страхе, что меня наконец раскроют. Он только пытливо разглядывал книжки, даже протягивал руку, но натыкался на стекло, и это его останавливало, отрезвляло.

Бог из коробки.

Голод измучил меня. Нужно было найти новую пищу. Я еще помню, как я любил бабочку. Это очень скользкое и туманное воспоминание. Оно уже не вызывало никаких эмоций, однако я помнил, что когда-то именно желание стать бабочкой спасло меня от превращения в бездушную плоть.

Я обрету крылья.

Сперва мне потребуется вдохновение. И я знаю, где его взять.

Андрей спит. Беспокойно ворочается во сне, отбросив одеяло. Мозолистая стопа чуть поблескивает в лунном свете. Он наконец-то оставил свой секретер открытым. Там хранятся вещи богини. Ее послания, ее сила.

О, этот секретер похож на кладбище. Андрей сбросил сюда все, что, на его взгляд, умерло. Обрывки тетрадных листков, исписанные пляшущими буквами, дневники, чьи-то письма и запачканные маркером распечатки. Он ранил тексты маркером, как ножом, и оставлял их испускать дух в этой тюрьме. Листы лежали друг на друге, словно чумные трупы. И действительно, я видела, как он иногда сжигал их, видимо, чтобы предупредить распространение болезни среди здоровых записей. Раньше я чувствовала себя книжным червем, теперь - могильным.

Радостный трепет охватил меня, когда я отыскала еще одну открытку с тем же почерком, что был в коробке. Я немедленно впилась в нее зубами. Так мне читалось лучше всего.

"Андрей, ты разбудил меня. До твоего появления я иначе слышала музыку и иначе ждала чуда. Я наслаждаюсь свободой: то ли лечу, то ли падаю.

Я верю в то, что ты умен и свеж. Я хочу, чтобы ты защитил меня от кошмаров после и до. Дай мне уверенность в нас. Будь тем, кто нужен мне больше других. Иначе это время никогда не повторится, а сон не сбудется.

А что я? Я хочу держать и гнать, смотреть и видеть, дышать и слышать, вертеть и зависеть, терпеть и ненавидеть. Я хочу стать стелой. Тебя, себя, никого. Вдох-выдох".

Как красиво она писала. Почему он похоронил ее послание? Что оно делает здесь, в этом тифозном бараке?

Я съела открытку. Так лучше.

Как красиво она писала глупости. Меня лихорадит от голода! Мне нужна пища! Сытная, жирная и пропитанная!

Ее витые буковки только подогрели аппетит. Нельзя наесться такой чушью! Как я пережевывал Гегеля - страницу за страницей, до чего же он вкусен и многословен! А это что? Интеллектуальное канапе? Чувственная воздушная кукуруза?

Иногда взбунтовавшийся желудок испытывал такие боли, что я начинал мечтать о смерти. О том, чтобы все прекратилось. Зачем он вообще открыл коробку и выпустил меня? Лучше бы я сгнил вместе с яблоком на холодном подоконнике, запертый под нарисованными Андреем и Дианой.

Этой ночью я переберусь на ковер на стене. Я свернусь в цисту над его головой и буду ждать. Даже крупица еды, толика тепла спасет меня, выведет из ошалевшего оцепенения. Он должен меня понять. Он должен дать мне это - он ответственен за мое существование с тех пор, как открыл коробку.

Я возьму его сны. От букв меня уже тошнит.

Увлекаемая друзьями она вошла в пивную, когда Андрей как раз поднес кружку пива к губам. Он отглотнул и с удовольствием уставился на нее, с эстетическим удовольствием. Вошедшая девушка не только резко контрастировала с полуспившимися маргиналами в грязных куртках, но и выделялась на фоне своей компании. С ней была подружка и какой-то парниша, единственным желанием которого было выбраться из этого притона.

Сам Андрей стоял вместе с другом. Правда, друг стоял исключительно за счет того, что крепко держался за полупустую кружку, поэтому был уже не друг, а так. Он направился к нежданным и так не вписывающимся в местный антураж гостям. Они оглядывались по сторонам - еще пара секунд и они бы вышли на улицу, чтобы найти заведение поприличнее. Андрей хотел показать им, ей, прелесть пропитого мира, пропитанного винными парами и спонтанными откровениями, неизменно теряющими всякую ценность под утро.

Он пригласил ее, и она пошла за ним, потому что он тоже не был похож на местных завсегдатаев. Он, в чудаковатой желтой куртке, и она, высокая, в аккуратном пальто и с распущенными волосами, смотрели друг на друга сквозь пелену вечера. Они смотрели глаза в глаза, даже если бы между ними встали все друзья, пропойцы и курильщики мира.

-Тебе здесь нравится? - спрашивал он.

-Это странно, но да! - радовалась она, в то время, как парниша, отодвинутый за горизонт событий, становился все грустнее.

-Чувствуется свобода, не так ли? Знаешь, в чем заключается привлекательность пивняков? Ты идешь туда, чтобы преобразиться, в буквальном смысле. Ресторан не дает ничего, только возможность пожрать в более-менее приятной обстановке. И опера ничего не дает, ну или дает, но уж с очень малой вероятностью. А вот из пивняка всегда выходишь не таким, какой ты был до того. Холодная улица, все эти мрачные московские пешеходы в черном трауре, а ты идешь, и ты согрета. Это уже внутри и никуда не денется. И музыка так хорошо звучит.

-Да, музыка прекрасна, - она увидела книжечку, торчавшую у него из кармана, - Это ведь Бродский?

-Он самый. Оба чувствуем, что война закончилась прежде, чем мы оказались к этому готовы. А в мирной жизни партизаны никому не нужны. Они умеют только прятаться в лесу, да пускать поезда под откос. Выходишь так на опушку, глядь, а там уже целину поднимают.

-Не надеялась встретить здесь человека с такой книжкой.

-Брось. Ты бы тут не книжку, а самого Бродского могла бы встретить. Или Цоя. Не в гламурном же клубе им тусоваться?

-А встретила здесь тебя.

-Кстати, я вижу тебе это все интересно. У нас есть что-то типа литературного кружка. Иногда собираемся, устраиваем поэтические вечера. Приходи, не пожалеешь.

-А можно я вас тоже приглашу? У меня один знакомый заведует хостелом на Арбате. Могли бы там собраться все вместе.

Поздним вечером они вышли из пивной и распили в переулке бутыль портвейна сверх прочего. Андрей учил ее закусывать. В том же кармане, что и Бродский, оказалось небольшое красное яблочко. Она захотела сразу откусить кусок, но он успел отвести руку:

-Неправильно делаешь. Его не нужно есть. Закусывай взглядом. Вот, выпиваешь - Андрей отхлебнул из горла, - И смотришь на него. Радуешься, что у тебя есть такое яблоко. Можешь понюхать его. Можешь немножко помять его. Но есть не следует.

Они еще час ртутно перетекали по дворам, теряя по пути друзей. В метро шли последние поезда, когда они отправились по домам, каждый - к себе. И в кармане Андрея осталось нетронутое яблоко, уютно соседствующее с Уранией.

Неделю спустя они вновь шагали по занесенным снегом улочкам. Веселая компания искусстволюбцев, уже изрядно набравшись поэзии, направлялась к высокому дому. Процессия состояла из пяти причудливо перемешавшихся компаний, так что у всех было карнавальное настроение. Андрей за руку вел Диану к хостелу, который она хотела ему показать.

Обычно здесь проводились занятия для детей. Креативная студия, развивающая детские таланты до такой степени, что погубить их сможет только общеобразовательная муниципальная школа. А вечером проектор переходил в руки бесшабашных волонтеров, прокручивающих на нем хипповые фильмы.

Андрей и Диана смотрели «Через вселенную».

Потом они мило валялись на кровати, фотографируя потолок и свои ноги. Вокруг кровати расселись прочие любители поэтического духа. Диана достала из сумочки полнокровное яблоко и, игриво улыбнувшись, спросила:

-Теперь уже можно?

-Погоди, давай сфотографируем на память. Как все было до того, как мы прикоснулись.

Прикосновение обозначила черная перчатка Андрея. Крупным планом Диана сняла стакан портвейна и перчатку, сжимавшую лежавшее на ней упругое яблоко.

Однако надкусить его они не успели: в комнату вломились новые поэты и потащили всех за собой. Куда-то. Зачем-то. Вечер так и прошел в пьяных прогулках из комнаты в комнату. Стакан в какой-то момент опрокинулся на кровать, мгновенно впитавшую алкоголь. А яблоко доели пришедшие под утро жадные креативные дети.

Компании вновь перетасовались между собой, как колоды карт. Марьяж не сложился, и Диана отправилась вместе со своей компанией в сторону от компании Андрея, увлекавшей его по занесенной снегом дороге.

Они толком не простились, но знали, что встретятся вновь. И тогда рядом уже не будет ни физиков, ни лириков.

Они провели бездарный день, но прощание окупило все. Андрей впервые отправился проводить ее. Он ехал с Дианой в вагоне метро. Она щебетала о том, что творится в институте, какую-то повседневную чепуху. Он толком не слушал, больше смотрел за движением ее алых губ.

Они расстались на Партизанской, на мостике над тремя путями. Первый вел обратно; второй - уводил вдаль; а третий простаивал, чтобы можно было разъехаться в нужный момент. Андрей и Диана стояли, облокотившись на парапет, и думали, по какому пути будут развиваться их чувства. За спиной высилась угрожающая статуя, изображающая трех партизан, готовых с энтузиазмом изгнать любого врага с родной земли. Хоть прямо сейчас, стряхнув окаменелость. Требовалось что-то сказать. Андрей и Диана ждали нужных слов, но они не шли на ум.

Наконец Диана обняла Андрея и склонила голову ему на плечо:

-Ты будешь меня любить?

-Я люблю тебя.

Они впервые поцеловались. От нахлынувшего волнения Диана едва удержалась на ногах и чуть не упала к подножью статуи. Предводитель партизан, сжимавший ППШ, даже не удостоил их взглядом. Он смотрел куда-то вперед, пытаясь найти хоть одно окошечко, через которое было бы видно покоренную врагом страну. Но тщетно, поставленный в подземелье метро, памятник не знал ничего о том, что творится на поверхности. О том, что и нет уже войны.

С этого дня они начали встречаться. С этого дня они начали любить друг друга.

Его сны помогли мне. Я умирала от голода. Эти воспоминания оказались гораздо сытнее бездушных букв. Я ожила, впитав яркие картины из прошлого. Иногда, когда голод овладевал мной настолько, что я переставала соображать, я вспоминала, как расцвела любовь моих богов, и мне становилось легче.

Я поняла, что означало то яблоко. Но почему он забыл его на подоконнике? Не съел, не написал ничего в ответ. Он положил яблоко храниться, а, как известно, узники, не видя солнца, быстро хиреют и умирают.

Честно говоря, я маялась от скуки. Эти стены были невыносимы. Мне хотелось вырваться, ведь я снова оказалась заперта. Да, теперь моя коробка значительно больше, чем прежде, но ведь и я подросла. Только раньше надо мной нависали стихи и образы, а здесь на стены налеплены серые обои. Андрей, как мне кажется, рассуждал точно также, а потому при каждой удобной возможности куда-то бежал. Утром он захлопывал дверь, а вечером он приходил пьяным от свободы.  Я в это время тоскливо сидела на подоконнике, прижимаясь к пыльной коробке, и смотрела в окно.

Однажды все переменилось. К нему домой пришла она. Моя прекрасная мать. Я узнала ее как только она переступила порог. Столько раз я во снах видела ее чудесное личико и длинные каштановые волосы. Мне захотелось показаться им: вот, посмотрите на меня! Но я сдержалась, вдруг они раздавят меня.

Она осталась на ночь, и я видела, как они любили друг друга.

Утром они поссорились.  Я в ужасе забилась за картину на стене. Почему они так делают?! Откуда злоба и непонимание?!

-Никуда тебе не надо, - на повышенных тонах убеждал ее Андрей. - Ты же обещала, что мы проведем вместе все выходные! А тебе позвонила мама, и ты хочешь сорваться домой, даже не позавтракав!

-Она моя мама. И если она зовет меня, значит что-то случилось. Или случится, если я не приеду. Чего ты меня держишь? Я бы с радостью побыла с тобой подольше, но она позвонила и велела ехать...

-И ты тут же поехала? Слушай, мы же договаривались. И моих родителей нет. Когда еще так получится?

-Так нельзя, - покачала головой Диана.

-Но почему?

Она не умела объяснять, так чтобы он понял. Он не умел понимать то, что она никак не могла выразить, и сама мучилась от этого. Мне было неприятно и страшно. В его снах все представлялось иначе. Он словно бы не видел того, что происходило у него под носом.

Я решила, что больше не смогу здесь жить. Еда кончилась, но главное в другом - я не хотела сосуществовать с богом, в которого перестала верить.

Я аккуратно переползла в коридор, где лежала сумка Дианы. Чтобы поместиться там мне пришлось выпихнуть все учебники и конспекты. Я заняла все пространство, не оставив места для учебы и прочих глупостей.

Диана отнесла меня к себе. Я быстро забилась в укромное место под кроватью и решила продолжить исследования на следующий день. Диана недолго поругалась с матерью, а затем пригласила в гости подружек и сидела с ними на кровати, смеясь до самого вечера.

Зачем ей пришлось уехать, я и сама не поняла.

Комната Дианы выглядела совсем иначе. Место книг тут заняли разнообразные вещи, музыка и кино. В тесной комнатушке умещались только ее кровать, стол и шкаф. На кровати лежало черно-синее покрывало с необычными узорами. Стол был завален рисунками, тетрадями, фломастерами и учебниками. Она много времени проводила, создавая что-то новое. Так много, будто это являлось навязчивой потребностью. А на полках в шкафу стояли странные предметы, имеющие отношение к востоку: курительницы, нефритовые божки, амулеты, бусы, плакаты с разноцветными мандалами, от которых меня мутило.

Я не знал, что тут съедобно, а что отравлено. Я попробовал съесть пачку благовоний, но меня вырвало, а потом у меня еще несколько часов кружилась голова, а предметы по-рыбьи плавали.

Эти вещи носили навязчиво демонстративный характер. Они должны были сразу броситься в глаза любому вошедшему. И любой вошедший, безусловно, должен был решить что имеет дело с кем-то особенным. Диана выставила напоказ все, чем жила. Языческие божки с вожделением взирали на ее кровать. Здесь почти не было ничего обычного: только учебник и тетрадки пугливо прижимались к столу по ночам, когда по комнате расползалась темнота, а предметы оживали. В комнате Андрея лежали мертвые вещи, эти же были слишком живыми.

Мне приходилось отправляться пожрать в родительскую комнату. Там были уже знакомые книги, которые я с радостью пережевал. В комнате Дианы не было еды, ничего, чем бы можно было насытиться, хотя вроде все напоказ, все на виду.

Меня неприятно поразило, что за столом, как на конвейере, она собирала подарочные коробки, наподобие той, в которой родился я. Она клепала рисунки, стишки, коробочки с сувенирами внутри по малейшему поводу и для всех подряд: друзьям, одногруппницам, далеким родственникам. Так что, во мне не было ничего уникального. Просто Диана выражала себя через эти затейливые послания.

Однажды я увидел на столе рисунок, изображающий какое-то пестрокрылое насекомое. Такая тушка с двумя переливающимися всеми цветами крылами. Ну я съел на всякий случай, пока злые боги Тибета не перетянули ее на свою сторону.

В комнате Дианы царило беспокойство. Сюда постоянно кто-то вламывался, либо она сама влетала в комнату и прыгала на кровать, так что мне приходилось постоянно прятаться. Никто из домашних не должен был догадываться о моем существовании, иначе меня моментально бы растерли в труху.

Тут жили жестокие и нервные женщины. Отец Дианы очень хорошо играл на гитаре и гармошке. Настоящий музыкант. Он выступал на сцене, зарабатывал этим на жизнь, причем, вполне успешно. Мать не была ни успешной, ни талантливой, и так получалось, что муж загораживал ее. И так было ясно, что мудрые и толковые речи исходят только от него. Я любила слушать его размышления о творчестве. Диана, по-моему, тоже, а вот ее мама - ненавидела. Под вечер у дочери с матерью регулярно случались скандалы.

Как-то раз они так громко орали друг на друга, что доносилось даже до сакральной комнаты, где я в страхе дрожала под кроватью.

-Ты должна учиться, а не волочиться за парнями!

-Мам!

-Не хочу слышать! Ты вообще в институт ходишь?! Или только со своим бойфрендом шляешься!

-Я люблю его!

-Что?! Любишь?! Да ты сперва выучись, на работу устройся, а потом занимайся всякими любовями! Может ты еще ребеночка приживешь на мою голову!

Диана вскочила и убежала в свою комнату, громко хлопнув дверью. На полке вздрогнули даже беспристрастные божки. Потом моя богиня уткнулась в подушку и зарыдала. Успокоившись, она села за стол и рисовала картины, одну за другой. В эту ночь она произвела семь таких же картин, как обычно. И все это время ей пытался дозвониться Андрей, чьи вызовы она немедленно сбрасывала. Божества на полке строго следили родительским взглядом.

Утром он опять ничего не понимал, а она ничего не могла объяснить.

Я снова начал голодать. Положение усугублялось ссорой Андрея и Дианы, добивавшей меня на другом уровне. Они давно не виделись. Моя богиня предпочитала учить скучные неправильные глаголы вместо того, чтобы встретиться с Андреем. Зато он постоянно названивал, и ночью, и днем: он выступал в роли будильника, он же поздней ночью давал сигнал к отбою.

Их встреча состоялась в конце марта. Видимо, Диана решила дать отношениям еще один шанс. Она со своими друзьями отправлялась в Тверь на фотовыставку, и Андрей примазался ехать вместе с ними. Я видел, как перед уходом она перебирала письма, написанные ему, будто пыталась вспомнить забытые ощущения, что-то вернуть

На следующий день она вернулась совершенно разбитая. Пожалуй, сильнее нее был разбит только фотоаппарат, который она всюду таскала с собой, чтобы запечатлевать. Ночью я устроился на стене над кроватью. Я хотел украсть ее сны, узнать, что же происходит.

Я увидел, как они ехали в поезде. Она сидела в окружении друзей-подруг и смеялась. Андрей ерзал на противоположном сидении, ему было скучно и даже физически нехорошо. Он вспоминал те дни, когда поэтически настроенные друзья мешали им общаться друг с другом. Сейчас так и происходило, причем друзья стали для нее важнее.

Они не остались наедине и в Твери. Андрей очень хотел есть, и он вынудил компанию зайти в какой-то местный пивняк. Внутри стояли дым-коромыслом и самые бесперспективные жители Твери. Андрей, испытывая злорадное удовольствие, съел первое и второе и выпил третье. Обед затянулся почти на час. Теперь уже друзья Дианы, креативные хипстеры, изнывали от скуки и отвращения. По завершении обеда настроение прочно испортилось у каждого.

На выставке Диане полегчало. Она оказалась в знакомой среде образов и воплощений. Андрей, напротив, потерялся и начал многословно спорить со всеми, кто попадался по пути: об искусстве о жизни, о Диане.

Каким-то образом здесь оказалась фотография перчатки и яблока, сделанная в хостеле. Более того, ее выбрали лучшей фотографией на выставке. Организатор мероприятия, лучший друг Дианы, тайно ей симпатизировавший, вызвал ее на сцену для вручения сертификата победителя. Она дала свой фотоаппарат Андрею, чтобы тот сфотографировал ее триумф. Так триумф можно было сберечь на века и разослать друзьям.

Когда Андрей вымерял ракурс, кто-то из гостей случайно толкнул его, и он выронил фотоаппарат. Он упал на землю и серьезно повредил объектив, линза едва не рассыпалась на осколки. Диана, увидев это со сцены, сжала сертификат так. что он помялся.

Падение фотоаппарата стало поводом для разразившейся ссоры. Каждая сторона нашла основания для упреков:

-Я ведь дала тебе подержать мою вещь! Просто подержать! Почему тебе так наплевать на то, что для меня важно?!

-Эту фотографию вообще сделал я! Почему нас не могли позвать хотя бы вместе?! Ведь это наша общая фотография, пусть все знают!

-Ты человек-тюрьма!

Он спали в разных комнатах. А домой возвращались снова на разных сидениях, только теперь ни о какой возможности сблизиться не шло и речи.

Впрочем, была еще одна попытка. Андрей пригласил Диану в кино на "Алису" в 3D. На билетах был изображен ухмыляющийся чеширский кот, заранее знавший, что затея обречена на провал.

В зале у Андрея возникли проблемы с очками. Сам он был довольно близоруким, поэтому носил толстые родные очки, это мешало ему нормально смотреть фильм.

-Ну что ты опять ерзаешь? Не нравится, так зачем повел меня, - раздраженно шикнула Диана. Футуристичные сине-красные очки ей очень шли.

Андрей принялся докучливо ей объяснять, что он не может нацепить  и 3D очки, и свои собственные одновременно. Без нормальных он вообще не видел, что происходит на экране, а без 3D действие представляло собой адскую фантасмагорию цветов.

Диана устала слушать его нудные объяснения и ушла с середины фильма, наплевав на судьбу Страны Чудес.

Я увидела сон о кино и поняла, что пора уходить. Пора бежать от Андрея и Дианы, пока они не заморили меня голодом. Во мне было слишком много книг и образов - я не собиралась сдаваться без боя.

Следующей ночью я прогрызла вентиляционную решетку и смогла переползти в соседнюю квартиру. Там мама укладывала спать четырехлетнюю девочку, по имени Александра. Я дождалась, когда сердобольная мамаша уйдет к себе, а потом выползла в комнату и нависла над ребенком. Уверена, что Саша видела меня, но ничего не могла поделать.

И тогда я начала спускаться... а впрочем, неважно. Чтобы выжить, мне пришлось убить ребенка.

Я подрос и стал похож на человека, вернее, на мерзкого старого карлика, но зато у меня появились руки и ноги. Я уже не был примитивным червем. В моей голове пульсировала одна идея: я хотел поквитаться с родителями. Наказать Диану и Андрея за то, что по их вине я превратился в уродливое одинокое существо. Если бы только они смогли договориться, я бы стал бабочкой. А к черту бабочку.

Александр, мое несовершенное человеческое тело, поселился в подвале. Одежду я снял со спавшего тут бомжа. Он был невкусным, однако довольно питательным. Я выглядывал Диану, и однажды мне повезло. Она вышла из подъезда. В руках у нее был плотный пластиковый пакет, в котором лежало что-то весьма тяжелое. Вдруг на горизонте возник Андрей и поспешил к ней на встречу.

Я решил выследить их. Они отправились в парк неподалеку. Очень хорошо, поскольку там я мог незаметно следовать за ними через заросли. Диана почти светилась от счастья. Я видел ее такой только в самом начале истории. Она предчувствовала скорое освобождение, и я понял, что это последняя их встреча.

Мне предстояло сделать выбор, с кем из родителей остаться.

В пакете оказался скворечник:

-Его мой папа сделал, - объясняла она. - Чтобы отметить наступление весны.

-Здесь по-настоящему смогут жить птицы?

-Да, это настоящий домик. Надо только привязать его к дереву. Вот, я взяла две ленты. Одна твоя. Одна моя.

Они нашли одиноко стоящую березу. Андрей забрался на самую толстую нижнюю ветку, держа в зубах красные ленты. Диана протянула ему скворечник. Он начал прилаживать его к стволу дерева. Сперва привязал своей лентой, а затягивая ленту Дианы, приложил слишком много усилий - лента порвалась с сухим треском. Два одинаковых лоскутка медленно опустились на землю.

Выбор сделан.

Диана решила проводить его до метро. Они снова оказались на Партизанской.

-Это глупо, но мне кажется, наша история кошмарно повторяется. Знаешь, чувства умирают точно так же, как и рождаются, только наоборот. И если бы кто-нибудь очень умный и талантливый видел, как разворачивалась наша история, он бы мог предсказать и ее концовку. Мы такие, какие есть. И мы либо с самого начала созданы друг для друга, либо обречены.

Андрей и Диана ждали нужных слов, но они не шли на ум. Требовалось что-то сказать. Хоть прямо сейчас, стряхнув окаменелость. За спиной высилась угрожающая статуя, изображающая трех партизан, готовых с энтузиазмом изгнать любого врага с родной земли. Андрей и Диана стояли, облокотившись на парапет, и думали, по какому пути будут развиваться их чувства. Первый вел обратно; второй - уводил вдаль; а третий простаивал, чтобы можно было разъехаться в нужный момент. Они расстались на Партизанской, на мостике над тремя путями.

Андрей укладывался спать, когда я вылезла из шкафа. Он таращился на меня, натянув одеяло до подбородка. Я уселась на краешек кровати.

-Разве ты не узнаешь меня? Не узнаешь, что сам наделал? Я буду с тобой. С этого дня я буду с тобой вечно. Протяни руку.

Он медленно и недоверчиво вытащил руку из-под одеяла.

Я поцеловала ее.

А после - впилась зубами.

А потом он сам позвонил в полицию и произнес пять простых, незамысловатых слов: "I just shot John Lennon".

Вчера наткнулась на новостюшку, что Марку Чепмену, убившему господина Леннона, в очередной раз отказали в помиловании. Я не хочу обсуждать ужас пенитенциарной системы США. Дело в другом. Потом я пролистнула комменты под новостью. И все-то наши сердобольные граждане пишут: "Так и надо ничтожеству", "Лучше бы кто Чепмена застрелил". И так далее. Но никто не говорит о том, каким ничтожеством к тому моменту был сам Леннон.

Теперь, когда вы на секунду усомнились в моих умственных способностях и морально-нравственных качествах, давайте продолжим. Чепмен был очень впечатлительным человеком. Он страстно искал какой-то смысл в жизни вплоть до болезненного фанатизма. Ему нужен был кумир. Ему нужен был идеал. 

Сперва им стал Леннон. Битлы были на волне популярности. Песни, тексты, музыка - все было протестом против обывательщины, против опостылевших эстрадных звезд, типа наших постоянных резидентов голубых огоньков, против войны, в конце концов. О, я уверена, что Чепмен наизусть знал их песни, что вслушивался в них жадно, когда оставался один. А в Ленноне он видел нового мессию. Марк даже начал поигрывать на гитаре и отпустил длинные волосы.

А потом -бах!- Леннон заявляет, что стал популярнее Иисуса. А потом снова -бах!- Леннон разрушает группу, которая была для Марка всем. Мало того, он разрушает саму музыку и ударяется в бесплодную психоделику. Предательство.

Марк сбегает из дома и возвращается совсем другим. Он присоединяется к баптистам и теперь уже следует за Христом. Он все еще носит с собой две вещи - пластинку Битлов и Библию. Даже созвучно. От былого идеала за день не откажешься. Нет, ты пытаешься понять его, оправдать. Даешь ему шанс за шансом, чтобы он исправился. Наверно, Марк тоже ждал, что Леннон возродится, вернется к истокам. Но потом последовали "Unfinished Music No.1: Two Virgins", "Wedding Album", "Unfinished Music No.2: Life With The Lions". Три пули .38 калибра в спину Марка Чепмена. Одна за другой. Я ни секунды не сомневаюсь, что он достал эти пластинки. И что его передернуло.

Марк превратился в классического неудачника. У него были попытки суицида, однако всякий раз какая-нибудь случайная случайность спасала ему жизнь. Он начал толстеть, вылетел из колледжа, не мог устроить семейную жизнь. Он стал сторожем и на квалификационных стрельбах выбил 88 из 100. Очень нефиговый результат, к слову.

А в это время, в параллельном мире Леннон и Йоко упивались сами собой. У вас, вероятно, есть такие знакомые, которые, найдя себе парня\девушку, стали отвратительно невыносимы. Будто весь мир склинился на их паре, а мы все - печальные статисты. Вроде зовешь таких людей в кафе поболтать за жизнь, а они сидят, целуются, волосы друг другу перебирают и всячески выпячивают "у-нас-все-хорошо-лю-бовь". Вот Леннон и Йоко вели себя примерно так же. При этом их бросало из одной безумной идеи в другую. То Леннон пишет гимн пацифистского движения, то в каске фотографируется в поддержку IRA. То горделиво отсылает королеве подаренные регалии, то нагоняет журналистов в спальню, чтобы проповедовать мир в пижаме в дорогом отеле в центре Амстердама, в то время, как его собственный фанат любовно прилаживает шланг от выхлопной трубы в салон автомобиля.

Леннон сам говорил: "Генри Форд знал, как продавать автомобили с помощью рекламы. Я и Йоко «продавали» мир. Многим это казалось смешным, но многие начинали задумываться". Истыкайте меня гвоздем, если в этой фразе нет какой-то двусмысленной подоплеки.

Чепмен находит новую книгу - "Над пропастью во ржи". Прочитав, он выкидывает Библию и начинает ходить с Селинджером. Мне кажется, что в этот момент он понял, что стал большим Ленноном, чем сам Леннон. Что он, Чепмен, пытался следовать его идеям любви и мира, нестяжательства, честности. Он понял, что Леннон - флюгер, позер, наркоман (кстати, Марк свою зависимость к травке поборол и больше к ней не возвращался) и растиражированная пустышка. И если в нем что-то и было, то остатки этого духа святого сохранились только в нем, Чепмене, впитавшем это все, как губка. Леннон проповедовал мир, любовь, понимание, свободу. А сам жил в нескольких отдельных особняках и был владельцем частного острова. Очень легко проповедовать любовь, мир и вообще все это единение, когда ты обособишься от всех на собственном острове.

И вот Марка Чепмена вытаскивает из машины добрый прохожий, а ради чего? Чтобы Марк увидел, как Леннон и Йоко, сидя в пижамах, в номере с цветочками и венками перед телекамерами, умильно сюсюкая, говорят: "Миру - мир". И заявляют, что двери их номера открыты для всех. Конечно, но влезли в него 50 тележурналистов и критиков.

И в этот светлый миг, должно быть, и сошел с ума мистер Чепмен. Он стал слышать "маленьких человечков", подписываться "Джон Леннон" и делать много других подозрительно ненормальных вещей.

В конечном итоге он вдруг оставил Гонолулу (Штат Гавайи) и отправился в Нью-Йорк. В Нью-Йорке он чуть ли не дословно повторяет путь, пройденный Холденом. А потом дожидается Леннона, берет у него автограф, а, когда Леннон возвращался под вечер домой, выпускает ему в спину четыре пули из пяти. В принципе, стандартная для него результативность. Потом вызвал себе полицию и сел на бордюр перечитывать "Ловца".

На суде, когда ему дали слово, Марк лишь процитировал: "Я себе представляю, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле во ржи. ... И моё дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть". А Леннон, продолжи бы он извращаться, утянул бы в пропасть псевдоискусства и псевдоправды многих былых фанов.

Надо отметить, три момента. Во-первых, Марк никогда не был флюгером. Он большую часть жизни провел в поиске своей истины, но стержень очевиден: Леннон-Иисус-Холден. Святая троица честных и бескорыстных людей. Но один оказался Иудой. 

Во-вторых, Чепмен не стал убивать прохожих или сублимировать как-то иначе. Он взял и прямолинейно отправился сокрушить самого идола.

В-третьих, Чепмен убивал не человека - а идею. Он стрелял в предательство, в пошлость, в гордыню, в ложь, в пустоту.

Конечно его не выпустят. Ведь он стрелял в легендарных Битлов, в творчество, в миру-мир, в проповедника. В Джона Леннона.

Так что, когда я вижу эти пустозвонные комменты в ленте, я тянусь к своему личному томику "Над пропастью". И понимаю, что мне тоже придется поймать немало детей, несущихся в объятия чего-то более страшного и более прожорливого, чем смерть.

P.S. Моими идеалами становятся только мертвые люди. А еще больше - выдуманные. Им я верю.

А вам - нет.

Когда-то давно вывела такую вот градацию рыцарей.

1) Немецкий рыцарь - всегда приходит вовремя, и понятно, чем он там занимается.

2) Английский рыцарь - всегда приходит вовремя, но непонятно, чем он там занимается.

3) Испанский рыцарь - никогда не приходит вовремя, хотя понятно, чем он там занимается

4) Французский рыцарь - никогда не приходит вовремя, при этом непонятно, чем он там занимается.

Если подумать, пожалуй, я бы могла пойти на замену своего тела. В конце концов, перед глазами блестящие примеры Алиты, Майора и Адама Дженсена. Человек готов принять технологическое бессмертие, но бессмертие, скажем, вампирическое или колдовское ему не рекомендовано. До всего надо доходить самостоятельно. Безо всяких deus ex machina.

Объективно, мне следует начать с сердца. Самый ненадежный орган. Я сразу лишусь определенных преимуществ, но зато буду жить. Потом следует заменить почки и печень, ибо к тому моменту организм будет настолько зашлакован, что мне понадобится фильтроваться несколько лет. Дальше я возьму небольшую паузу для души и заменю глаза. Какие-нибудь хорошие сенсоры с фиолетовой радужкой и выходом в Интернет. Визуальный интерфейс и все такое. Надо будет прошить руки. Их, в таком случае, даже не буду обтягивать кожей - надену перчатки. Еще по плану титановые штифты в кости, поэтапная замена или аугментация внутренних органов, запуск в кровь наномашин, ответственных за клеточную регенерацию. Я готова модифицировать все, кроме родного мозга. И по завершению всех процедур это все еще буду я, какой вы меня знаете. Вынужденная соблюдать определенные условности и упивающаяся определенными возможностями, но, в целом, все та же я.

Я могу пройти через адскую боль. Через отторжение тканей. Через регулярные техосмотры. Я не привязана к этому телу. Оно, конечно, классное и все такое, но слишком уж ненадежное. Лучше стареть, как тостер, чем, как старуха. Сердце научило меня, что это тело придется покинуть. Так или иначе. Я бы не была крысой, если бы не металась в поисках выхода с тонущего корабля.

Человек никогда не стремился к Христу. Нет, мы тщимся занять место Зевса, повелителя электричества.

Легионы идут,
Дух солдат крепок и тверд.
Под натиском диких орд
Укрепляют редут.
Галлы и Карфаген,
Германцы и злой сосед,
Все, несущие вред,
Сгинули подле стен
И неприступных рвов
Державы моей души.
Императрица в глуши
Мыслей, грез, слез и снов.
Алчные взоры псов:
Эта земля желанна,
Словно в пустыне манна.
Я на чаше весов
Перевешиваю
Варваров и вандалов.
Множество каннибалов
Мчатся с бешеною
Улыбкой на колья.
В ножнах меч, гладиус.
Крепость - круг. Радиус
Равен моей боли.
Войска не воскресли,
Я разбита, победил
Ты. Один бой впереди -
Я. Только я. Если
Хочешь, поговорим.
Песок, море синее.
Черчу мечом линию:
Здесь я! И здесь мой Рим!

Помню, как я впервые увидела Что-нибудь такое. Первое время у меня не было слов, чтобы это как-то описать. Я не могла присвоить этому явлению емкий термин. Сколько мне было? Тринадцать? Четырнадцать? В общем, это произошло через некоторое время после моего триумфального возвращения в Москву из гарнизонной жизни, но до того, как я начала читать умные книги. Наверно, дело в том, что в этот промежуток я была очень уязвима, а потому наблюдательна и всегда настороже. Москва еще пугала меня, вместе с тем интригуя. Много раз я одна гуляла по району под музыку новенького дискового плеера. У меня был альбом Федорова. У него-то я и стянула обозначение - "Что-нибудь такое".

До сих пор в моем районе есть жутковатые места. А тогда, с подростковым воображением, их было полным-полно. Через улицу находилось недостроенное здание. Успели возвести два этажа и задел для третьего, но потом что-то у строителей не заладилось, и объект так и остался недоделан. Скелет дома, обнесенный фанерным забором в два моих роста. Проходя мимо, я замечала, что там есть какое-то шевеление. Движуха усиливалась с приходом темноты, но я уже ничего не могла разглядеть. В глубине будто клубилось что-то дымное.

Я даже смогла подбить пару знакомых в исследовательскую экспедицию. Помню, как перемахивала этот забор, а потом ходила по кирпичной крошке по заброшенной стройке. Ничего не было, но какая-то тревога оставалась. С другой стороны, гораздо сильнее я опасалась, что сейчас припрется какой-нибудь сторож. В итоге ничего предосудительного мы не встретили.

Уже тогда я существовала в ночном режиме. Тайком от родителей. У меня была отдельная комната, и прямо в окно светил уличный фонарь да так, что он заменял мне ночник. Я раскладывала тетрадки на подоконнике и делала уроки. Просыпалась около трех и уже не ложилась. Прошло несколько месяцев с момента похода на стройку. Ноябрь или декабрь. Снега еще нет, но уже должен бы быть.

И около четырех ночи я увидела Что-нибудь такое. По дороге медленно ползло огромное черное облако. По размерам, ну, примерно, как слон. У этого не было постоянной формы, но оно клубилось. Словно в дыму был спрятан кипящий чан со смолой, из которого постоянно лез новый дым. Что-нибудь такое величественно проползало под моим окном. Я сразу поняла, что оно живет на стройке, но сейчас выползло погулять.

По дороге на встречу облаку шел запоздалый прохожий. И он так уверенно шагал вперед, что стало ясно: он это не видит. Почему-то ужас я испытала только тогда, когда на дорогу вырулил этот прохожий. До этого был только холодный восторг, как когда у тебя над головой проплывает клин тяжелых бомбардировщиков. Я неотрывно следила, как он вошел в облако, а через пару секунд вынырнул с другой стороны. Вроде бы ничего не случилось, но я знала, что он надышался Чем-нибудь таким, и это не пройдет без последствий. Может быть, у него в эту секунду вскочила саркома. А может он в этот миг сошел с ума, дошел до дома и зарезал всех, кто там был. Или подхватил кошмары до конца жизни. В любом случае, ничего хорошего. А Что-нибудь такое уплыло из поля зрения.

Это был первый раз, когда я отчетливо увидела нездешнюю вещь. Когда мне было девятнадцать, и я находилась в треугольнике между психозом, алкоштопором и перманентным суицидом, меня просто разрывало на границе двух миров. Я нашла в себе силы подавить происходящее. Зашторила окна своего восприятия и загородила тяжелым шкафом двери своего сознания. Стало легче. К сожалению, я заперлась и от арлекинки, которую очень любила.

Я могу сдернуть простыни с окон и оттащить шкафы от дверей в любой момент. И тогда все вернется.

Просто я пока не хочу.

Я знаю, что убивает людей:
Это даже не скальпель
В руке молодого хирурга,
И не случайная пуля,
И не оборвавшийся трос.
Все оказалось сложнее…
Я пришел к выводу, что это – рак,
Растение в твоем собственном теле
Без мнения, страха и совести.
Глупое, вялое – но все же смертельное.
Ты смотришь на руку и понимаешь,
Что она не твоя. Уже не твоя.
Слезы не лечат, но вызовут жалость.
Друзья отведут глаза: им еще жить,
А любовь твоя будет выть на луну.
Но тебе все равно, ты где-то там,
Там, где твоя судьба не предрешена,
Возможно, там есть сыворотка-антидот.
Все что угодно, лишь бы избавиться от рака.
Можно даже повеситься,
Только б умереть не от него.
Ты проведешь пальцем по воздуху:
Он смешной и щекочет жизнь;
Но поглощенному раком не смешно.
Спасибо, что по рецепту дают морфий,
Со временем и морфий перестает быть смешным…
Рак корнями опутывает внутренние органы.
Рак – это неразрешимая проблема.
Нельзя найти смысл жизни,
И нельзя убежать от рака.
Хотя, оба этих «нельзя» чем-то схожи.
Все меняется, когда ты находишь их,
Других людей, инфицированных раком,
И они начинают создавать страну,
Где есть воздух, но нет рака,
Вместе, надеясь и вместе спастись.
Скажу как врач: это непродуктивно,
Спасаться всем, когда не спастись одному.
Говорят, рак поражает плохих людей.
Что ж, мы не праведники,
Но и гореть должны в аду, а не на земле.
Рак разрывает плоть изнутри:
Царапает стены, как запертый в склепе,
А пока есть время он ест мертвых
Бесконечно переродившихся мертвых тебя.
Почему ты заболел раком?
Значит, что-то в тебе не так.
Рак может обхватить щупальцами
Кого угодно, прохожего на улице,
Твою дочь, играющую с кошкой,
Собственно кошку, лакающую молоко
И обозревающую зелеными глазами рябь.
Ты уже не вернешься назад,
А если тебе доведется бежать,
Рак оставит на тебе клеймо,
Чтобы возвращаться еще и еще.
Мои саркомы спят, но я знаю,
Что это ненадолго, может, завтра
Я вступлю в схватку со зверем,
Который, вымотав, все равно убьет меня.
Я молю Бога дать мне умереть иной смертью.
Он молчит: никто не в праве отказываться
От своей особенной мертвости.

Феликс Крамбл сидел за тяжелым столом из бука и, почти не мигая, смотрел в одну точку. В качестве точки он выбрал ярко-фиолетовую герань, стоявшую на подоконнике. Окошко было маленьким и невзрачным, занавешенным жалюзи. Можно было сказать, что в этой комнате не было окон. В душной комнате остались только умирающий желчный старик, герань и телефон, который вот-вот должен был зазвонить.
Феликс Крамбл продолжал глядеть на цветок, вспоминая свою жизнь. Каким они запомнят его? После смерти никто и не подумает укрыть его тело от стервятников в лице многочисленных наследников и прихлебателей по служебной линии. МакМайерс уже неделю кружит перед кабинетом: ему просто не терпелось узнать, сколько дней осталось до того, как он возглавит совет акционеров. Жены, три бывшие плюс супруга на данный момент, ожидали его смерти, как розыгрыша беспроигрышной лотереи. Куча детей-спиногрызов. Они все – падальщики.
Перед лицом смерти Крамбл, самый известный медиамагнат по эту сторону гор, осознал, что он одинок, словно башенные часы мимо которых проходят тысячи людей, но мало кто удостоит их хотя бы взглядом.
Наконец телефон разрядил гнетущую тишину долгожданным звонком.
-Господин Крамбл, к вам прибыл мистер Холд. - сказала услужливая секретарша. Какой приятный у нее голос, красивый, как и ее ножки.
-Пусть пройдет. - откашлявшись в трубку приказал Крамбл.
Гость прибыл через пару минут, зло распахнув двери. Он показушно зажал нос и начал отмахиваться от дурного запаха:
-А, старина Феликс, гниешь помаленьку? Зачем ты меня позвал?
Крамбл кивком головы указал ему на стул подле окна. Холд немного помялся, но в конечном итоге сел, ожидая полагающихся ему объяснений.
Генри Холд выглядел так плохо, как только может выглядеть окончательно опустившийся человек: старый мешковатый свитер, одутловатое лицо с недельной щетиной, грубые грязные руки, плохие зубы, от одежды тянет потом и дешевым виски. Раньше он выглядел намного лучше, а теперь растолстел, подурнел, как иная женщина после родов. И все-таки жизнь еще теплилась в его небольших глазках: там пылал огонь, целый крематорий ненависти, в котором можно было сгореть заживо. И это нравилось господину Крамблу: он бы разочаровался, не отыскав во взгляде своего давнего врага остервенелого желания отмстить.
-Сегодня я умру. - ответил Крамбл и виновато улыбнулся, будто признался в том, что украл печенье из буфета.
-Надеюсь, не от моей руки? Я больше не хочу в тюрьму. Помнишь, как ты меня туда засадил, а? Помнишь? Трех лет за решеткой стоила мне одна единственная публикация, в которой я решился открыть миру твое истинное лицо. Ты тогда поступил, как настоящий герой. Твои адвокаты оклеветали меня. Редакцию последней независимой газетенки в городе ты раздавил космических размеров штрафом, а сам почиваешь на лаврах!
-Как же такое забыть, Генри.
-Так какого черта ты настолько осмелел, что пригласил меня в свое логово?!
-Я действительно умираю. Это произойдет сегодня. Не спрашивай, откуда я знаю. Знаю и все: некоторым людям это дано.
-Должно быть, компенсация за отсутствие совести. - процедил Холд. - А я здесь причем? Решил обрадовать меня заранее? Я рад. Можно пойти выпить за то, чтобы в аду под твой котел подкинули побольше дровишек?
Феликс Крамбл вздохнул. Он прогнозировал такое развитие событий. Холда было невозможно в чем-то убедить – это была единственная причина, по которой магнат решил провести свой последний вечер именно с ним. Если удастся завоевать доверие опального журналиста, он избежит печальной участи, ожидающей его после смерти. Крамбл, как наяву, представлял себе поток грязи, который польется на его гроб. Он не сможет больше затыкать кляпом рты редакций, а те не преминут в отместку облаять похоронный кортеж. Холд будет особенно стараться, какие-то связи у него остались – он стопроцентно ими воспользуется.
Да уж.
Понятно, что после смерти от внешнего мира уже никак не защититься, ни слова не сказать в ответ. Оставшиеся в живых будут глумиться над трупом и его прошлым, по своему усмотрению перекраивая историю до неузнаваемости. За культом личности неизбежно следует крайне агрессивное разочарование. Прошлое овладевает человеком, наползает на него, подобно удаву, затвердевает, превращаясь в надгробие перечеркнутое эпитафией. Какие строчки будут красоваться на его могильном камне? Этот вопрос не отпускал Крамбла последние несколько месяцев.
Магнат принял более вальяжную позу, с трудом закинув ногу на ногу, и довольно ухмыльнулся:
-Мистер Холд, а вы знаете, на что похоже прошлое?
-На фисташковое мороженное? – попытался съязвить журналист.
-Нет, оно совсем не холодное. И не вкусное. Мне кажется, прошлое – это, как хвост у собаки: он тянется за ней, он и есть она, и она им машет. Самое важное – это этот самый хвост. Имидж, остающийся вне зависимости от реального человека. Сегодня я решил перед вами исповедоваться…
-Вы?! – расхохотался Холд, нарушив торжественность момента. - Вот уж не ожидал!
-Не смейтесь над тем, чего вы не понимаете. Метанойя, исповедь – это все ложь. Никто не имеет права судить человека! Пока он жив, с ним может случиться… нечто потрясающее, раскаяние, перевоплощение! Именно это со мной и произошло!
-Тогда почему вы назвали это ложью?
-Сама суть исповеди зиждется на лжи, поскольку субъект меняется в процессе покаяния. Если грешник признает, что он плохой, он в ту же секунду становится хорошим.
-А мне кажется, что если мы назовем подонка подонком, то в Санта Клауса он не превратится. Да и сам себя он волен называть, кем угодно, хоть пончиком с кремом. Ты же не изменишься, Крамбл.
-Я расскажу тебе о своей жизни и попрошу прощения.
-Слишком легко ты намерен его выцарапать!
-Тогда можешь просто посидеть со мной, таким образом ты убедишься, что приближающаяся смерть действительно меня преобразила.
Какой же он упертый… Что ему стоит проявить милосердие? Может, надавить на то, что люди обязаны прощать и любить друг друга? Генри Холд сидел на стуле, скрестив руки. Еще он дергал указательным пальцем, словно каждое движение могло приблизить смерть Крамбла.
Секунды превратились в залитую свежим гудроном дорожку: идешь и вязнешь. Время издевалось над людьми. Два человека, ненавидевшие и презиравшие друг друга, сидели, не проронив больше ни слова. Они вдруг осознали, что диалог между ними невозможен. И хотя сейчас у них не было причин для вражды, их прошлое схлестнулось на шпагах. Крамбл полагал, что прощение заключается в стирании прошлого. Начать с чистого листа. А этот журналист цепляется за былое унижение, как за самую дорогую вещицу. Тупая принципиальность Холда ставила в неловкое положение их обоих.
-Мы так и будем сидеть и ждать, когда ты подохнешь? – скучающим тоном спросил Генри.
-И правда, это не дело. Пойдем в кафе на первом этаже, я хочу выпить крепкого кофе перед тем, как отойду в мир иной. Ты со мной?
-Да. - отрезал Холд и тут же поднялся.
Локтем он задел цветок. Горшок с геранью упал на лакированный паркет и разбился. Земля, влажная от обильного полива, чернильной кляксой брызнула на дорогой пол.
-Дурная примета. - весело прокомментировал Холд.
-Я любил на него смотреть… - отрешенно произнес Крамбл,
-Этого он и не вынес.
Мужчины с неприязнью взглянули друг на друга и отправились к лифту. Крамбл выключил свет в кабинете. Он знал, что уже не вернется, – зачем расходовать электроэнергию?
 

Сунь Цзы сказал: "Если я спрошу: когда противник многочисленный, собранный и собирается наступать, как мы должны ответить на это? Я скажу, сперва захвати то, что он любит, и тогда он будет слушать тебя".

Я очутилась по ту сторону городских стен. Меня всегда удивляло, как эти люди любят прятаться от внешнего мира, сбиваться в сообщества, держаться за руки. Они бегут от одиночества - они бегут от себя. Ведь что такое одиночество, если не неминуемое возвращение к своим проблемам, мыслям и воспоминаниям? Ряд психотерапевтов практикуют следующее: они изолируют пациентов от социума. Есть только дневник, куда они должны записывать все, что лезет в голову, дешевая комнатка в незнакомом мотеле и добрый доктор, на сеанс к которому они ходят пару раз в неделю. И что же? Как их корежит, как их ломает это одиночество. А я - возвращаюсь к любимой сестре. Да и Луну у меня не отнимет ни одна тюрьма.

Почему они так вцепились в крепости, окруженные валом? У меня тоже была такая, лет десять назад. Форты прекрасны, но они ограничивают сознание, привязывают к земле. Тот, кто сегодня заложил крепость, завтра откажется воевать. У него появился дом. Я отказалась от дома, от имени, от лица. Все ради того, чтобы никогда останавливаться. Кровь кочевников. 

Они уже не считают меня прокаженной. Более того, они наивно верят, что впустив меня в свой круг, в свои города, они укрепят их. Just another brick in the wall. Это от недостатка информации. Но я знаю, кто я такая, и что мне нужно делать. Несмотря на то, что я проникла на их территорию, мне пока нечего там делать. Да, я выступаю на публику, даже пару раз сорвала овации, но это все вторично. Я жду погоды. Жду, когда волшебник в голубом вертолете сбросит мне черный ящик с бактериологическим оружием. Я распечатаю колбы, и споры вируса разнесутся по городу, достигнув запертых квартир. Но до тех пор - я смешная клоунесса.

Разумеется, я не бездельничаю. Я присматриваюсь, прикидываю. Мне все равно нужны люди. Мясо набрать очень просто, их можно мобилизовать за пару дней при помощи нескольких нехитрых трюков. Нет, мне нужны носители вируса. Те, кого он не убивает, но и не отпускает.

Если требуется завоевать целый мир - какая разница откуда начать?

Петр Сергеевич Конин, знаменитый композитор, пребывал в унынии. Хуже того, окружающие совершенно этого не понимали, думая, что он переживает величайший триумф. Петр Сергеевич даже решил притвориться больным, чтобы избавиться от потока улыбчивых поздравителей. Как же они омерзительны!
Его жена была глупой, но сердобольной дамой. По крайней мере, так считал сам Петр Сергеевич. Она взялась лечить мужа какими-то травяными настоями. И сложно сказать, что было большей мукой: пить это ведьмино варево или привечать неугомонных гостей. Кто же знал, что признание подло ударит в спину годы спустя?
Давным-давно, когда Петр Сергеевич был молод и полон надежд, ему заказали сочинить музыку к одному фильму про революцию. Он отнесся к работе не слишком серьезно: в те времена контрактов хватало, и часть из них можно было сделать на коленке. За две недели он приготовил несколько оркестровых маршей.
Петр Сергеевич сочинял, отсматривая черновой монтаж. Он вглядывался в преисполненные гражданским пафосом лица актеров и представлял, как будто это он ведет по улице толпу людей, отстаивающих свои свободы. Тема протестного шествия отняла у него больше всего сил, она же сделала его известным.
Петр Сергеевич был ошарашен тем, что незамысловатый марш, который создавался для второсортной телекартины, стал гимном восстания, разразившегося через тридцать лет. Валентин Юдин, лидер революционеров, повел людей к зданию правительства под эту музыку - точь-в-точь сцена из фильма. Им удалось захватить власть. Потом Юдин, неизменно обаятельный и харизматичный, рассказывал журналистам, что именно композиция Конина, вдохновила его и помогла набраться смелости перед решающим боем. И тогда газетчики растиражировали новый образ Петра Сергеевича - он стал культурным идеологом восстания. Причем, сам композитор смог вспомнить эту музыку только после того, как услышал ее в новостях.
-Что же ты так захворал, Петя? - Говорила глупая и сердобольная жена, дежурившая возле кровати "больного", - Смотри, как обернулось.
-Вижу...
-Ну вот, а ты болеешь. Тебя сам Юдин приглашает на концерт. Там национальный оркестр твой марш играет.
-Я никуда не пойду!
-Ладно, ладно, не волнуйся ты так. Пойду супчик подогрею.
Петр Сергеевич изобразил приступ кашля и поскорее выпроводил ее из комнаты. Как же ей объяснить, что нет на свете ничего противнее этого марша? Что он попросту оказался идиотом, когда его халтурка стала гимном новой нации? И ему, в конце концов, стыдно, что не он сам повел этих людей за собой!
В это время радио, стоявшее на кухне, опять заиграло этот проклятый гимн.
-Выключи эту дрянь! - Крикнул жене Петр Сергеевич.
Она спешно убавила громкость до нуля. И, зачерпывая половником борщ, качала головой: надо же так заболеть...
 

Один человек убил своего соседа. Не зная, как избавиться от трупа, он навинтил из него колбасы, выдубил его кожу и сделал себе ботинки, из волос получился парик, а на крови настоял тинктуру.
И вот сидит он на крыльце и размышляет: "Какая все-таки замечательная колбаса! Не слишком сухая и не слишком соленая. И ботинки такие удобные! Не жмут и не натирают. Лысину так удачно прикрыл - спасибо, старина! А кровяновка - вообще высший сорт! Хорошим он был человеком, мой сосед. Как я этого раньше не замечал?"
 

Довелось мне недавно сравнить музеи вооруженных сил России и Финляндии. В России речь идет о питерском Кронверке. Во дворе несколько десятков танков, САУ, гаубиц и РСЗО. Предполагается, что все это на ходу и может быть расконсервировано в любой момент. Просто добавь соляры. В самом здании несколько этажей и пять огромных залов и вдвое больше локальных экспозиций, типа оружия и брони средневековой Европы или выставки продукции "Ижмаша". За два часа я успела только пройти по маршруту, даже посмотреть толком ничего не получилось. Вход - 150 рублей, инвалидкам бесплатно.

А финский музей - это один небольшой зал. Слева плакаты с этапами развития армии, справа порядка двадцати манекенов в разной военной форме. Обмундирование преимущественно фашистское. В центре одна гаубица с просверленным дулом, две морские мины, и копия каких-то небольших фортификационных укреплений а-ля орудийный окоп. Судя по текстам на плакатах, Россия - полуспятивший агрессор (ну отжали мы у них Комарово, им все равно не нужно), фашистская Германия - преданный союзник, а НАТО - еще более преданный союзник. Цена за вход - семь евро. Время осмотра экспозиции - 15 минут, если вдумчиво вчитываться во все таблички.

И вот, я думаю, как хорошо, что у нас есть хоть какие-то военные традиции и сотни сражений позади. Исключительно миролюбивыми и оборонительными войнами мы расширили территорию на одну шестую всей суши. И потихоньку продолжаем прирастать новыми субъектами. Мне нравится, что у нас были кровавые революции и интервенции, а, скажем, в сытой Бельгии - ничего особенного. Особенно за последние сто лет. Первая сантехническая и вторая сантехническая революция. Наша история - бесконечное кровавое месиво. Только враги менялись: поляки, шведы, монголы, французы, немцы, китайцы, японцы, татары, литовцы, турки, США, англичане. По отдельности и все вместе. Неудивительно, что они считают нас орками.

Может быть, дело в том, что я провела детство в военном городке, а одной из первых детских книжек стала методичка по последствиям ядерной бомбардировки. Может быть, это выплескивается моя собственная затаенная агрессия и мизантропия. А еще вариант - это темное коллективное бессознательное широкой русской души. Не знаю.

Знаю только, что Москва своими силами сможет завоевать всю Восточную Европу. И я отдамся войне целиком. Это в крови.

1) Медея

На самом деле меня зовут Медея. Разумеется, в изложении Сенеки. Все остальные имена либо изначально лживы, либо недостаточно приоткрывают дверь в мою комнату. Я могла бы похвастаться и тем, что мое имя безымянно, но я же не дворняга, чтобы жить совсем без клички. Моя суть, атмосферное явление, выраженное через меня, заслуживает если не диссертации, то хотя бы отдельного названия в латинской кодификации. Впрочем, пыль да бурьян, зовите меня, как угодно: я смотрю насквозь. Лишь я знаю, как писать себе письма и на какой адрес слать.

2) Четвертый отдел

Я - начальница четвертого отдела. Яды и деконструкции. Я - критик этого мира, зорко подмечающая все неровности и вспоротые швы на огромном атласном полотне реальности. Речь идет о строгой иерархии, так что у меня есть начальник и есть подчиненные. Я работаю на того, кто сумел увязать мой гнев и мою гордыню в узел из металлических цепей и выбросил их в море. Вся же организация в сумме называется Театр. Мы странствующие артисты, дающие представления для одного зрителя. Возможно, это вы.

3) Беседа

Диалог представляется мне величайшей радостью нашего скучного существования. Если бы исчезли люди, я могла бы говорить с футбольным мячом. Мне хочется разузнать о собеседнике все и ответить ему встречной откровенностью. Это обогащает и облагораживает. Я люблю говорить с незнакомцами. Кто мне теперь запретит? Меня умиляют вопросы в духе: "А я вас знаю?" Нет, вы меня не знаете, в том-то и вся соль. А я - не знаю вас. Дело в том, перейдем мы черту, за которой скрывается искренность, или нет. Не надо отворачиваться. Позволяйте событиям случаться. Событие - это я.

4) Мясо

Иногда я бываю безумно голодна. При моем заболевании требуется очень много белка, а получать его из бобовых - просто унизительно. Поэтому я ем очень много мяса. За годы питания химикатами, фаст-фудом и тем, от чего многие люди воротят носы, у меня выработался уникальный метаболизм. Кажется, я могу переварить даже гвозди, если бы мне хватило ума их съесть. Пока же я довольствуюсь сырым мясом. Дважды мне приходилось сталкиваться с гельминтами, но они мне в каком-то смысле симпатичны. Такие же паразиты, как и я.

5) Безумие

Не ошибитесь. Я безумна. Я не эксцентричная, не странная, не творческая. Я обыкновенная клиническая сумасшедшая с необычайно высоким IQ и маниакально-депрессивным психозом, бросающим меня то в жар, то в холод. Иногда мне хочется смеяться, просто так, потому что весело, а потом я начинаю плакать. И вдруг мне становится так смешно, что я плачу, а меня бросаются утешать и протягивают мне салфетки. Сегодня я необычайно говорлива, а завтра вас встретит ледяное молчание царственной деменции. Не пытайтесь поспеть за моим диагнозом: он все равно обгонит вас и на втором круге толкнет в спину. Тем же, кто полагает, будто я лишь притворщица, отвечу, что тот, кто хорошо симулирует, - хорошо болен. 

6) Химеры

Как у всякого человека, пребывающего в мире своих фантазий, а то и в плену бреда, у меня есть собственный лист химер. Он куда больше бестиария Борхеса. В нем около пятидесяти тысяч существ, но я бы остановилась на самых ярких из них. Эти бесы мучают меня во сне и наяву. Предводителем войска химер является Черный Человек, есенинский - не отнять, ни прибавить. Все, как положено: черный фрак, трость, котелок. Он собирает долги и вершит судьбы. По-моему, он и является моим начальником, которого я, собственно, никогда в жизни не видела, зато получала от него пространные тексты, полные ужаса и смысла. Я могу рассказать вам о демонах своей души. Вдруг кто-то из них переберется в вашу голову, покинув мою.

7) Яд

Я - отравительница. Я прекрасно разбираюсь в ядовитых веществах и травах. Скажем так, это мое маленькое хобби. Я знаю, как сделать так, чтобы человек принял яд, который уничтожит его изнутри, не оставив никаких признаков насилия. Мои составы убивают медленно. Чаще всего они приводят к коллапсу печени или отключают мозг. Как бы вам получше объяснить: они меняют человека на молекулярном уровне. Сердце возбужденно бьется в груди, когда я вижу человека, пьющего яд из бокала, думая, что там вино. Так прелестно наблюдать судороги, предсмертные конвульсии. К сожалению, я все чаще вынуждена отказывать себе в удовольствии лицезреть муки моих подопечных. Отныне я просто закрываю дверь и оставляю жертву один на один с ядом. Пусть победит сильнейший.

8) Алкоголь

Мне приходится много пить. Честно признаюсь: я ни разу в жизни не пробовала пиво или сигареты. Зато все остальное - сколько угодно. Мне нравятся крепкие напитки, которые не церемонятся с тобой. Почетное место на пьедестале занимает коньяк. Мой лучший друг и лучший друг Ремарка. Я пью его, словно древесную смолу, в которой вязнут жуки, через годы превращаясь в янтарные украшения. Еще я пью водку и виски. В последнее время, водку, в знак протеста против других напитков, особенно омерзительных энергетиков. Неужели я могла научиться говорить с ядом, если бы не принимала его у себя и в себе, как самого дорого гостя?

9) Игра

А еще я - азартный игрок. Я великолепно играю в покер и на бильярде. Но только в американку, для всего остального мои движения слишком мечтательны. Я уже не представляю свою жизнь без повседневного риска, без ставки и зеленого зеро, венчающего, рано или поздно, любую судьбу. Другой моей страстью являются шахматы.  Я обучалась при международном центре шахматного образования РГСУ, если кому-то это что-то говорит. Наверно, тогда-то я и стала критиком. Я готова в любую секунду заметить, подобно Лужину, что передо мной недопустимая позиция. Да и людей я вижу, словно фигуры на доске. Я ферзь - самая быстрая и самая смелая, в начале игры создаю опасные моменты, а ближе к концу убиваю пешки. Я стратег, и если партия требует пожертвовать собой, то разве я посмею выжить, оставив свою сторону в проигрыше?

10) Рак

Я была болезненным ребенком, а в некоторых вопросах остаюсь им и поныне. Я даже смогла пережить рак, что удается далеко не каждому. Мне было не так много лет, чтобы его бояться. Я лишь интересовалась, кто же с таким аппетитом пожирает мое тело. Я выжила, поскольку разгадала секрет этого заболевания. И теперь я убиваю тех, кто разносит рак. Я вижу таких людей, чую запах их метастаз: они зовут меня на новый поединок, только уже на чужом поле. Рак мог бы стать мне другом, если бы не был столь эгоистичен. Отвергнув мою дружбу, он приобрел могущественного врага. Я командую сводным полком антибиотиков и батареей химиотерапии. Если я не смогу остановить эту болезнь, то она получила вас по праву, и не мне оспаривать решение Черного Человека.

11) Смех

Я обожаю смеяться. Мне все время смешно, поскольку мне дано видеть, какой абсурд нас окружает. Я умею улыбаться, как никто другой. Это я должна была ехать в машине вместо Николсона и безостановочно хохотать. Смех ограждает меня от того, что способно причинить мне боль. Я стала заправской арлекинкой, юродивой, над которой смеются праздные люди, не замечая, что как раз они являются объектом издевок и сарказма. Я обладаю поистине чеширской улыбкой, она настолько самостоятельна и самобытна, что язык не повернется назвать ее дежурной. Я смеялась, когда в кровь разворотила себе колени, попав под колеса. Без этого я была бы уничтожена болью и жалостью к себе. И что мне нравится больше всего: смех повисает в комнате, как табачный дым, и не развеивается даже после моего ухода.

12) Души

Пожалуй, всего один продукт столь же богат белками, как и сырое мясо. Речь идет о человеческих душах. Да-да, те самые неуловимые трансцендентальные облачка, в которые никто не верит. Неважно, в них верю я, поскольку порой поглощаю их на десерт. Я заметила, что в современном мире без души жить намного проще. Совесть не мучает, правда по ночам не гложет. И тогда я иду на хитрую сделку, избавляя человека от ночных кошмаров за крайне невесомую и символическую сумму. Да ладно, я снова смеюсь: не ем я их, как не ем и солнечный свет. Я фотосинтезирую особыми зелеными клеточками своей юбки. А души я храню бережно и любовно. Им не повезло с предыдущим хозяином, но я совсем другая. Так придирчивый коллекционер покупает древнюю икону у старой бабки, давно съехавшей в маразм и нищету.

13) Ложь

Я люблю лгать. Ложь мне ценнее и милее правды. Правдивый мир прост, как равнобедренный треугольник, и скучен, как все связанные с ним теоремы. Мне нравится, когда люди пытаются меня обмануть. Я раскрываю их неловкие ужимки и глупые оправдания еще до того, как они приступят к делу. Гораздо важнее то, как эти люди стараются ради меня, как любят меня, боятся, уважают и не хотят потерять, раз умываются проточной грязью дешевого вранья. Я никого не люблю и не уважаю, поэтому всегда говорю правду. Разжевывайте этот софизм, как хотите. Зато лгунов изящных и мудрых я почитаю и вижу в них учителей. Надо признать, что только ложь способна создать красоту и поэзию, а правда - она вызывает только онемение и шок.

14) Ноябрь

Ноябрь породил меня, за это я отношусь к нему с глубочайшим, смиреннейшим трепетом. Мне было велено почитать отца и мать, мой отец - отчужденный ноябрь, а моя мать - плаксивая, истеричная осень. Я люблю дождь, легкую морось, какая часто бывает на кладбище. Я шагаю под черным зонтом и гляжу на узор серого асфальта, мелькающий под ногами. Я думаю о времени и о смерти. О ней необходимо помнить. Ноябрь, как щедрый, но большую часть времени отсутствующий дома отец, одаряет меня подарками и платьями в день рождения. Потом он снова уходит, оставляя меня в слезах о семье, которой у меня никогда не было. Опавшие листья внушают мне надежду. Луна сулит счастье. Солнце сжигает все.

15) Фиолетовый цвет

Не правда ли, фиолетовый цвет - самый прекрасный на свете? Я могу рассуждать о нем вечно. Я стану ферзем в фиолетовой мантии, которая стелется за мной по полу. Ночь тоже имеет в своем созвучии фиолетовые оттенки и ноты. Все самые безумные вещи состоят из этого цвета. Например, сны и головокружение от яда. Я вскрываю вены и вижу фиолетовую кровь, за место красной. Этот цвет наполняет меня и вдохновляет. Склизкий, густой, люминесцирующий в сплошной темноте. Бесплотные призраки окружают меня и водят вокруг меня свой сплошной хоровод. Всего лишь химеры, они разлетятся по мановению руки, и тогда уже никто не посмеет мешать нам наслаждаться фиолетовой смертью. Хотите глоток из моей фляги?

16) Город

А живу я в огромном, высоконадстроенном мегаполисе. Шпили уносятся вверх, жестоко пронзая равнодушное небо. Архитектура, застыв навеки в бетоне, закрепила трон человека. Мне нравится жить в панцире: он такой крепкий, а я могу умереть от простого удара в висок. Стены моей квартиры, прошитые стальной арматурой берегут мои размеренные мысли. Я принадлежу своему городу так же, как принадлежу своему начальнику и своей судьбе. Я родилась тут и хочу тут умереть. А монолитные блоки многоквартирных домов будут мне надгробием. И все же грустно. Грустно уходить, не поцеловав каждую стену. Особенно ту, у которой меня расстреляют.

17) Бабочки

Пришло время рассказать и о моей фобии. Я до оцепенения боюсь бабочек. Я смерти не боюсь, раз уж она так далека и понятна, но эти существа способны одним взмахом нелепых крылышек сломать человеку жизнь. Неужели никто этого не видит? Они - души, взбесившиеся и осуществившиеся. Они мстят мне за то, что я коллекционер. Я морю свою добычу в хлороформе и накалываю на булавку. Гигантские бабочки, хлопающие крыльями, словно кондоры, хотят проделать со мной тоже самое. Я умру, если хоть одна из них коснется моей руки. Или, лучше, отрежу себе эту руку. Все лучше, чем умереть, будучи облепленной бабочками с ног до головы. Они забираются в глаза и оставляют там гусениц. Вестники раковых опухолей. Твари.

18) Пошлость

Я - человек в эмоциональном отношении ригидный. Однако, одно способно вызвать у меня ненависть - это пошлость. Как я боготворю ложь, так я презираю пошлость. Я бы вырывала глаза самовлюбленным нарциссам. Маленькие люди, очень довольные собой. Они смеют указывать мне, как на них реагировать. Я смеюсь. Неужели этот славный город и жестокий мир не могут размазать по стенке колобков, захвативших себе так много моего личного пространства? Я делаю это сама. Им даже не нужен яд - они лопаются от одного тычка в пупок, были бы ногти подлиннее. Пузыри, они хотят уподобить себе и все остальное. Мыльная опера. Я объявляю войну пошлости, сковывающей взгляды и умаляющей мечты. Я буду критиковать колобков и их куриных жен, пока они не сдуются, явив собой использованную резину.

19) Апофатика

Я скептик и циник. Я отрицаю все. Таким образом, я как бы тыкаю иглой в разные вещи, проверяя, не скрывается ли за ней колобок. Я бы и Бога проверила на вшивость, если бы нашла Его. А пока мне удается найти лишь то, чем Он не является. Мое ничтожество, мое сумасшествие и тотальный уход в себя служат единственной цели - удостовериться в том, что я еще жива. Пока я унижаюсь, вываливая на себя мусор из корзины, ползая на брюхе, будто гюрза, перед теми, кто сильнее меня, я чувствую, что во мне еще течет фиолетовая жидкость. Она омывает мозг, внутри которого, как в улье, роятся химеры и мысли. И все хорошо в моем царстве, окруженном крепостным валом кожного покрова. Отрицаю - значит, признаю.

20) Утопия

А в один ненастный день я умру. Пусть это обязательно будет дождливый день, когда все уйдут на прогулку, а я останусь, сославшись на насморк. Ноябрь должен будет рыдать по любимейшей дочери. И я отправлюсь в место, которого нет. Самый подходящий вариант для человека, который никогда не существовал. Больно, мучительно больно осознавать, что я была лишь чьим-то лирическим героем. Я прощаю ему все опечатки. Он вывел главное, поскольку я не могу выразить это словами. И я знаю, почему он заставляет меня умереть. Я почти завершена. Дописанные герои умирают, оставаясь в мраморной стеле , посвященной совершенству формы и содержания. Разве может бояться смерти девушка, которая возникла из чьей-то головы, как Афина Паллада. Благодарить его или проклинать? Опять же неважно. До последней точки еще далеко. Мне остается надеяться, что он сможет извлечь максимум выгоды из жертвы ферзя. Я сама его этому научила. Теперь, когда я произнесла монолог, мне стало легче. Какое оно, место которого нет? Мечта? Утопия? Статика пожелтевших страниц? Я стану русалкой.

Наступило бесконечное ленивое сегодня. Как давно? Целую вечность назад. Маленькая квартирка целиком в моем распоряжении. Мне не с кем ее делить. Пожалуй, только один человек подозревает о моем существовании, но он приезжает, когда я голоден. А я встал минут десять назад и проголодаться не успел.
Утро начинается одинаково. Я по привычке подхожу к окну и  отвожу плотную бордовую штору. Выглядываю в окно и вижу, что погода не переменилась. Над домом висят тяжелые серые тучи, абсолютно неподвижные. Идет мелкая морось. И все окутано вязким белым туманом, сгущающимся у земли. Я вижу только белую перину, в которой утонуло все кругом. Иногда мне кажется, что вдали виднеются другие высокие дома. Но это, если долго пялиться. Я думаю, что эти ненадежные силуэты на самом деле являются миражом. Мне бы хотелось видеть там дома, вот и все.
Зато я прекрасно вижу облицованную плиткой стену собственного дома. Он явно панельный и простирается еще на много этажей вверх, упираясь в свинцовые небеса. Первое время я едва не вываливался из окна, стараясь рассмотреть, есть ли какое-нибудь движение. Так ничего и не увидел. Стена вверх, стена вниз и белесое месиво вокруг.
И ничего не слышно. Улица внизу как будто вымерла. Опять же, если вслушиваться, то начинает мерещиться тихий шелест. Словно дождь по листьям.
Я здесь под домашним арестом. Как будто обо мне забыли, мое дело затерялось в недрах какой-нибудь картотеки. Взяли подписку о невыезде и забыли провести судебное заседание. Только один человек помнит. Не обо мне - о моем голоде.
Пусть я остался без права покидать эту квартиру, но сперва у меня хотя бы были личные вещи. Например, у меня на полке стоял радиоприемник на батарейках. Этот приемник транслировал только треск и белый шум. Проведя здесь какое-то время, я начал ценить любые звуки. Даже эту трескотню. Я врубал приемник и жадно вслушивался в мешанину помех. Вдруг однажды там проскочит выпуск новостей или попсовая песенка.
Все кончилось моим поражением. Я перестал чего-то ждать. Сам вынул батарейки и выкинул в окно, чтобы не искушать себя бесплотной надеждой.
Зато у меня до сих пор работает телефон. Я набирал тысячи разных номеров, помногу часов, но везде слышались длинные гудки. Только один из них соединил меня с человеческим голосом. Сто:
-Точное время: шестнадцать часов, шесть минут, шесть секунд, - механически повторяла оператор, когда бы я ни позвонил
Я в аду.
Если признать этот факт, станет легче. В чем я виноват? Не знаю. Не понимаю, почему даже должен чувствовать себя виноватым. Обычная жизнь, никого лишний раз не обижал. Еще я не помню свою смерть. Такое ощущение, что ее не было. Это пугает больше всего.
Нет, я во сне. Просто в кошмаре, который никак не прекратится. У меня бывало такое, в детстве. Когда ложишься спать на пять минут, а может приснится сон, в котором очень реалистично пройдут два дня. Так и здесь, хотя мой сон уже чересчур затянулся.
Я пытался покончить с собой, разумеется. И вены вскрывал, и вешался на трубе. Когда сознание покидало меня, я тут же приходил в себя в кровати и снова видел эту чертову туманную стену. Страшнее всего было выброситься из окна. Я так и не долетел до земли. Этажи проносились мимо, будто до земли несколько километров. А потом я проснулся в этой же комнате, и сердце колотилось, как безумное.
Глотнул воды из-под крана. У меня маленькая, непримечательная кухонька с плитой, раковиной и пустым холодильником. В углу огромная гора купонов, вырезанных из рекламного проспекта. Я перестал собирать их, когда купонов перевалило за тысячу. Счет здесь бессмысленен. Сперва я ключами делал зарубки на обоях в коридоре, всякий раз, когда просыпался. Потом подумал, что не стоит вести дневник или вообще какие-то записи, если самым важным фактом будет то, что ты проснулся.
Мне оставили жизнь, лишив меня таковой.
По крайней мере, они так думали.
Способность страдать атрофировалась одной из первых. Я отпустил всю свою прошлую жизнь, день за днем. Одни мысли я отпускал, как тонкую нить воздушного змея, после чего они легко улетали в туман. Другие мысли я отпускал, словно камни в воду - бултых! - и они идут ко дну. Все ушло. В комнате не осталось ничего, кроме меня, а во мне не осталось ничего вообще. Я стал пустой комнатой без мебели и жильцов.
И мне стало все равно. Так легко и глупо.
Интересно, первый день жизни человека и последний - похожи? Такие вопросы занимают меня теперь.
Горячая ванна стала моим любимым времяпрепровождение¬м. Точнее, не горячая, а теплая, ровно под температуру моего тела. Я каждый день погружаюсь в нее, как в желе. А потом закрываю глаза и растворяюсь в первичном бульоне. Я запираюсь в ванной от дневного света. Здесь можно погрузиться не только в воду, но и в темноту. Через некоторое время полностью теряется ощущение тела. И только тихий всплеск иногда нарушает тишину
В шестнадцать часов, шесть минут, шесть секунд приходит он. Но я предугадываю его приход внутренними часами. Стоит мне почувствовать голод, как он звонит в дверь. Если бы не эта пустая формальность, я бы уже давно слился лицом с обоями. Я не помню ни имени, ни прошлого, но голод не забыть.
Я лежу, покрытый теплой водой, и слушаю, как ноет в животе. Голод и жажду невозможно преодолеть. Они никогда не дадут покоя. Он скоро придет. Я могу орать в окно, срывая голос, - он не услышит. Зато он никогда не пропускает зов моего брюха.
Звонок в дверь.
Мне предстоит встреча с другим человеком. Такое случается раз в два-три дня. Не чаще. Если в холодильнике есть хотя бы один кусок, наше свидание не состоится. Требуется исчерпать все доступные варианты.
Открыв дверь, я вижу серую, заплеванную лестничную клетку и доставщика пиццы. Маргарита. Каждый раз.
Я, не переступая порог, разглядываю его тщедушное тельце, пытаюсь заглянуть под козырек кепки, чтобы хоть раз увидеть его глаза. Но, по сути, мне все равно, что там. Он принес поесть. Я когда-то пытался поговорить с ним, но он слишком торопился. Просто пихает мне пиццу, приложив рекламный купон местной пиццерии, и все. Никто из нас никогда не переступал порог.
Доставщик открыл огромную сумку и вытащил оттуда еще теплую коробку. Он протянул ее мне, я взял. И пока мы держались за разные углы коробки, он вдруг пробормотал:
-Это ад, чувак. Все время разносить пиццу по этим высоткам. Из вечности в вечность. Постоянно, чувак. Я так хочу сидеть дома, типа как ты.
-Тут немногим лучше, - равнодушно прерываю его монолог.
Я выдернул пиццу и захлопнул дверь.
Какая нелепица: постоянно есть пиццу. Какой ад постоянно ее развозить; постоянно ее печь; постоянно заливать бензин парню, который ее развозит; постоянно встречать повара, пекущего пиццу, дома с двумя детьми. Безвариантность.
Стена есть стена. С какой стороны ни смотри.
 

Здравствуйте, мы еще не знакомы.
Я весна . Вы не ждали так скоро ?
Выходите скорее из дома ,
Чем вам стены милее простора?
Я любовь честная, солнечная
Для поэтов. Мечты не забуду -
Отгоню от них скуку, простуду,
Уберу всю грязь, как горничная.
Ради ваших снов, ради ваших грез,
Ради песни той, что унес мороз,
Стану музыкой, вдохновлю вьюрков
Пробуждать рассвет. Будет тяжело:
Прислонись к сосне, чтобы сберегло
Сердце буйное шепот родников.

Здравствуйте, мы еще не знакомы.
Протянуть вам на поцелуй руки?
Помягче прошлогодней соломы
Есть что-то? После долгой разлуки
Каждый косится на меня волком.
Что мне сделать, чтоб вы не скалились?
Поглядите, как ожил алый лист.
Не носите в себе льда осколки.
Я не зима. Я не холодна.
Со мной свет, я не буду одна
Запираться в башне. Поспорим,
Что завтра вы бросите вилы,
И кто был злодей - станет милым.
Я весна . Вы не ждали так скоро ?

Я весна . Вы не ждали так скоро ?
Вас зима заставляла пугливо
Озираться и дергать затворы,
Отводить ваши взгляды стыдливо.
Бросьте! Полно вам ! Отступили уж
Бесконечные вьюги и льдины.
Перед вами такие картины!
Ожила заря. Кошки пили луж
Молчаливую воду. Галеон,
Из простой деревяшки, вдали он
Исчез в жемчужном ручье. Ведомы
Мы все: всех нас манит приветливый свет
Нового дня, что вьюрками воспет.
Выходите скорее из дома !

Выходите скорее : из дома
Выносят диван на крыльцо, ставят
Его, валятся: та же истома,
Та же лень свою песню гнусавит.
Вы что, окончательно спятили?!
Вам плевать: что зима, что суббота.
В головах бродят только заботы
О цене и о покупателе.
Тьфу! Одни дети сбежали во двор.
Карандаш точит папа договор
Подписать, в нем ни слова простого.
Я стучусь им в стекло, им на кухню.
Как еда, могут люди протухнуть.
Чем вам стены милее простора?

Чем вам стены милее простора
Крыши дома, в котором живете?
Мхом пошла, обезлюдев, контора,
Плесень на прошлогоднем отчете.
Так уходят и хлопают дверью.
А ведь люди стареют внезапно.
Разве жизнь строится поэтапно?
Ведь достаточно перестать верить
В Санта-Клауса, в Бога, в приметы,
Чтоб забыть на вопросы ответы.
И сидеть, размышлять, полдничая.
Поэту не хочется маяться,
Когда рядом ходит красавица.
Я любовь, честная, солнечная.

Я любовь честная. Солнечная
Сторона улицы приятнее
Теневой. Известно скромничая,
Любовь кажется нам опрятнее
Навязчивых чувств. Всех ухажеров
Проверяйте на прочность и верность
Мечте. Та самая эфемерность,
Что важнее любых разговоров.
Еще любить надо отчаянно:
Щвейцарца, а может, датчанина
Глупца, скупца, а может, зануду.
Если любишь, то выше дивана,
Выше оценок. Музой я стану
Для поэтов мечты. Не забуду.

Для поэтов мечты не забуду
Раскрасить ярчайшими красками.
Каждому выдам по изумруду
Пусть они отвечают сказками
О том, чего нет, но должно было
Давно воплотиться в реальности.
Мечта - это знак гениальности.
Будущее, оно не уныло,
Оно ждет нас в лифте, словно консьерж.
Так получилось, это закон. Съешь
Днерождественский торт из посуды,
Подаренной год назад. Стань старше.
Поэтам постелю спать на замше,
Отгоню от них скуку, простуду.

Отгоню от них скуку. Простуду
Подхватить умудрятся, без шапки
Отправившиеся на запруду.
Туда, где деревянные шатки
Мостики. Отчего же я о них
Забочусь? Почему наблюдаю
Ревниво? Приставать к скупердяю
Нет смысла. Иной назначен жених
Мне - тот, который полюбит меня ,
Кто помчится, светлый образ храня,
Вперед. Вперед! Трасса гоночная
Изобилует поворотами.
Я буду ждать . Займусь заботами:
Уберу всю грязь, как горничная.

Уберу всю грязь. Как горничная,
Мы иногда прибираться должны.
Машина снегоуборочная
Исправляет безнадежность зимы.
Вам повезло: есть время исправить
Свои недостатки, раздать долги.
Обновить платье, сменить сапоги.
И пойти веселиться в дубраве.
Я принесла время. Стрелки часов
Не будут нестись, словно стая псов,
Желая нагнать вас среди берез
И отгрызть воскресенье. Шагаю,
Прохожих приучаю к Граалю
Ради ваших снов, ради ваших грез.

Ради ваших снов, ради ваших грез
Я пришла домой и сразила вновь
Королеву льда и замерзших слез.
А теперь, поэт, песню приготовь
О людских сердцах, что сковал мороз,
О людских глазах, что хотят узреть
Как занесенная исчезнет плеть.
Южный ветер развеет папирос
Дым. Чего мы ждем ? Знамя поднимай
И иди за мной , скоро месяц май!
Покажи, что ты до любви дорос.
На пустых полях вырастет трава,
Так должно и быть, знаю, что права,
Ради песни той, что унес мороз.

Ради песни той, что унес мороз
Пишем новую. Ведь всегда есть день,
Что за нашим днем. Авитоминоз
Не помеха. Пройдохи прячут в тень
Настоящие планы. Им важно,
Чтобы этой весной полюбили
Их. Оценить, как автомобили,
Способны чувства: малолитражна
Любовь-то, далеко не уедет!
Хворь поразила их, они бредят.
Полюбите жизнь, несколько глотков
Сделав воздуха. Ведь любовь - глагол.
Ноты о любви положу на стол,
Стану музыкой, вдохновлю вьюрков

Стану музыкой, вдохновлю вьюрков
Разносить молву о прибытии
Госпожи Весны . Видно без очков,
Как спешат покинуть укрытия
Звери, чтоб придти на свадьбу мою.
За Июнь-месяц замуж выхожу .
Присоединяйтесь же к кутежу
Нектар поровну гостям разолью.
Будем вместе править уже вдвоем,
Комнаты пустые сдадим внаем,
У нас будет весело и тепло.
А соням, лежебокам будильник
Заведем. Проснись, небес светильник!
Пробуждать рассвет будет тяжело.

Пробуждать рассвет будет. Тяжело
Тем, кто прячется под одеяло.
Мертво спят. Да, сегодня рассвело.
Загадку важную загадала:
Что предпринять, если не пропоет
Петух? Новый день, увы, не грянет.
Как в небе воздушный змей, застрянет
Человек посреди зимы. И лед
Сложенный дьяволом хитрым в слово
"Вечность". Опять, и опять, и снова.
Я , Весна , тебе дам одно крыло.
Другое у тебя есть. Бережет
Небо птиц и ангелов. Небо ждет :
Прислонись к сосне, чтобы сберегло.

Прислонись к сосне. Что бы сберегло
Твое сердце, когда последний час
Пробьет? Я спрашиваю! Берег жгло
Зноем. Умирала, под лодкой ютясь,
Королева, которая принесла
С небес мечту. Такова моя осень.
Я знала, на что иду. Траур носим
По живущим. Я не подняла весла.
Мерзостно сплавляться по реке Лете.
Осень празднует гибель на скелете
Больших городов. Взяли из сундуков
Теплые вещи. Сердце едва стучит.
Осень даст зиму. Сердце мое молчит:
Сердце буйное, шепот родников.

Сердце - буйное. Шепот родников
Заглушает рев ночных поездов.
Ты бежишь на юг. Время двойников
Из кожи и дубленок. Не готов
Умереть целый город. Провидцы
Из гидрометцентра предсказали,
Будто на полупустом вокзале,
Когда ты вернешься, начнут птицы
Щебетать о мечтах нерушимых,
О мечтах вечных и о фальшивых.
Возьми руку. Я выйду из комы.
Не отпускай! Доведи меня до
Хижин. Им должно знать, что мы рядом.
Здравствуйте, мы еще не знакомы.