У нее жуткий нарост вдоль спинного плавника, и, кроме того, сонный вид, как у всех старых рыб. Слишком огромная для своего водоема, слишком переросла все пределы, отпущенные рыбкам. Какие у них бывают пределы? Около месяца? Ей шесть лет — ужасно много. Как-то вечером Тедди, как его тогда звали (ныне зовут просто Тед), обратил внимание на аквариум Рыбы: луч солнца прорвался в окно, пал на воду и исчез. Вода загустела, превратилась в твердую массу, в замазку, в которой плавала (а скорее подохла) Рыба. Где Рыба? Где Рыба? — вопил Тедди. Мама вошла в комнату, бросила взгляд на аквариум и коротко взвизгнула. Рыбу опять бросили.
Вечная история. Дети плачут, умоляют: пожалуйста, ну пожалуйста, пусть у нас будет рыбка (или собака), мы будем кормить ее, честно, мы будем за ней ухаживать, вам ничего не надо будет делать. Мы будем чистить аквариум, будем смотреть за фильтрами, менять воду. Пожалуйста, ну пожалуйста, мы уже можем за ней ухаживать, мы ведь уже большие, мы большие, это будет так здорово, так здорово. Но они не будут. Они пересыпают корму, сколько им ни говори, что поаккуратнее надо, всего щепотку; даже услышав назидательную сказку о рыбке, которая ела так много, что выросла, перестала помещаться в аквариум и разбила его, они с восхищением смотрят, как рыбка лопает, не в силах остановиться, как безумная. Так забавно смотреть, как она лопает, наглядно видеть, что рыбий аппетит не уменьшается никогда. В рыбьей метафизике чревоугодие не есть грех. Хрупкие пластинки корма легко падают в воду, силы поверхностного натяжения удерживают их, а бесконечно жадные губы разламывают на части. Мама ее тоже перекармливала (когда была уверена, что дети забыли). Никогда она не смешивала корм аккуратно — так, чтобы легкие хлопья, намокнув, не слипались, не тяжелели и не падали в сосуд большим комом. Честное слово, она никогда не бросала бедную рыбку. «Бросить» слишком тяжелое слово, оно подразумевает некое действие. Скорей отодвигала в сторону в хаосе домашних дел. Но Рыбешка-то все равно содержалась в ужасном состоянии. Чемпион по выживанию среди рыбок.
Рыбка из маминого детства — по имени Фред — закончила дни свои в Хариусовом Пруду, — это яма около ее дома на севере штата Мичиган, которую на специальный прудовый грант вырыл Департамент Природных Ресурсов. (Зачем штату Великих Озер понадобились дополнительные пруды — неизвестно). Широкая полоса кувшинок вдоль берега, бледно-желтая, покрытая мошкариной зыбью, вода — почти болото. Надеюсь, выживешь, Фред, сказал отец, выплескивая Фреда в пруд. Она не забыла, как любимая рыбка выскальзывает из ведра и медленно плывет в пруд в прозрачном водяном метро. Оставшуюся часть лета она вызывала в своем воображении оранжево-ярко-блестящую рыбку, мерцающую во тьме воды. Самое тупое животное на земле, добавил отец. Никого нет тупее, чем карповые. Кроме, может, сомов, или твоей проклятой матери.
Вскоре после того вечера на Хариусовом Пруду отец в приступе гнева ушел из дома. Насовсем ушел, сказала мать. Ну, слава тебе, господи. Несколько месяцев спустя он глупо погиб, расплющенный между глыбой льда и корпусом контейнеровоза в Дулуте. Той зимой лед на Верхнем озере был какой-то дикий, изжевал всю береговую линию, повредил причальные стенки. Отец записался толкать и пихать льдины шестами, так же, как мичиганские речники когда-то, противостоя стихиям, разбивали заторы пешнями и баграми, стоя в шипованной обуви на бревнах. В деталях свидетели друг другу противоречат, однако все сходятся на том, что лед сдвинулся, образовав расщелину, в которую отец и соскользнул. Затем озеро вновь поднялось, и его ноги сдавило тисками нелепого божьего суда. Ей хотелось думать, что у него хватило времени сложить небольшую покаянную молитву за то, что был плохим отцом («Дорогой Отец Небесный, прости меня за жестоко обманутые ожидания моей дорогой дочери, и еще больше за ужасную неспособность быть мужем своей жене») и за то, что выбросил Фреда («и за то, что избавился от рыбки, которую моя дочь любила больше меня»), и наблюдать, как проносится бледное зимнее солнце, а люди уговаривают его оставаться спокойным, и говорят, что все будет в порядке и через пару минут они его вытащат, точно, конечно, зная, что не вытащат.
Еще долгое время после его смерти она думала о том, как Фред прячется в глубине Хариусового Пруда, в самых глубоких омутах, и пытается сохранить энергию. Иногда, прибираясь наверху и вытирая пыль в комнате Тедди, она застывала в самой глубине тепла и безмолвия провинциального вечера и смотрела, как Рыбешка неподвижно висит, широко раскрыв во сне глаза, только иногда шевеля плавниками от случайного тока воды. Однажды она даже сама попыталась, неподвижно стоя, зависнуть в густой жидкости нескончаемого потока трудных задач — приборки, готовки, стирки, покупки еды — а снаружи щебетали птицы и шумел по дороге автотранспорт.
Брак распался внезапно. Ее муж — он служил в банке в центре города и каждое утро на рассвете уходил, зажав под мышкой «Таймс» в ярко-синем пакете — предал свои свадебные обеты. Однажды он пришел домой с работы, казалось, с новым лицом: такими белыми были зубы. Отбелил их в центре. (Оглядываясь назад, она думала теперь, что сверкающие его зубы были первым знаком неверности.) Стоматолога нашел на парк-авеню. Вскоре он стал в какие-то ночи поздно приходить домой, а в другие вообще не появляться, под смутным предлогом исполнения рабочих обязанностей. В Японии, объяснял он, люди ночуют на работе в знак преданности бизнесу; они снимают спальню, в которую едва можно поместиться, маленькую, как гроб, сказал, и в те дни, когда он не возвращался, она думала об этих комнатках и предпочитала ему верить. (Конечно, я знаю насчет японцев, решительно говорила она). Затем, однажды вечером, она застала его в ванной — натирал мылом обручальное кольцо. Просто слишком жмет, хочу ослабить. Когда другие удивлялись, как это она не догадывалась об измене, не просекла за все эти осенние месяцы, она понимала, что вынуждена (хотя никто ее не принуждал) описать всю долгую запутанность их семейной жизни — пятнадцать лет — начавшуюся с медового месяца в Испании: отель в Чинчоне под Мадридом, в бывшем здании монастыря, они в темном ночном воздухе стоят голышом у балконной двери, слушая звуки деревни и плеск бассейна. Она бросила свою карьеру ради отношений, ради семьи. Она столько всего бросила ради того, чтоб быть дома в те годы, когда Тедди и Энни еще только росли, чтоб быть уверенной, что их синапсы формируются правильно, чтоб удостовериться, что все стало на свои места. (Ведь исследования показали, что успех в жизни ребенка зависит от его первых нескольких лет. Важно было развивать моторные навыки, тренировать ручки, не говоря уж о навыках критического мышления, — и все это до четырех лет!) И поэтому, да, она думает, что решение посвятить себя дому было, разумеется, актом свободной воли, но теперь ей кажется, что сам этот акт был исполнен в условиях предательства, которое, наконец, перед ней раскрылось.
Рыбу приняли в лоно семьи в пластиковом мешочке с водой, опасно разбухшем, связанном узлом, вместе с товарищем, Сэмми, который уже через два дня плавал кверху брюхом. «Мир животных» дал всем дошколятам, пришедшим на экскурсию, по золотой рыбке бесплатно. Меньше чем за год Рыба выросла из своего первого аквариума и сильно сузила спирали свих кругов, ограниченных ее увеличившимися размерами и стеклянными стенками. Затем она доросла до классического пятигаллонового бака, где, конечно, в течение нескольких следующих лет все росла и росла, пока однажды днем, когда в доме все, казалось, было по-прежнему, Мама не пошла в «Мир животных» и не купила большой аквариум с таблетками для очистки воды, с фильтром, который цеплялся к краю и производил плавный фонтаноподобный водоворот; и, кроме того, несколько бирюзовых камешков, и маленькую статуэтку в компанию к рыбке: мультяшный пиратский галеон — сочетание марктвеновской речной лодки и военного корабля — с гипертрофированным носом и оранжевым пластиковым гребным колесом, крутящимся под струей воды — пока оно не засорилось и не застряло. Статуэтка, которая, предполагалось, будет радовать детские глазки, имела странную форму и явно ставила окупаемость выше правдоподобия. Тедди и Энни ее невзлюбили. Но, в конце-то концов, фигурка служила лишь одной цели. Она так меняла пространство аквариума, что создавалась иллюзия, будто Рыбе есть теперь чем заняться, вокруг чего совершать свои вялые послеполуденные круги, и мама ловила себя на том, что приходит и наблюдает за ней, глубоко и философски осмысливая ее действия: помнит ли Рыба, что уже ходила этим путем? Осознает ли свой вечный ад в стеклянных тисках аквариума? Или чувствует себя дивно свободной, плавая — думая, что плавая — в Верхнем озере, богатом, широком водном пространстве с какими-то стеклянными преградами там и сям? Свободна ли принципиально от желаний, нужд и всего прочего? Удивляется ли, что пища для ее разверстого рта чудесным образом появляется сверху над пленкой воды?
Однажды вечером, понаблюдав за Рыбой и выглянув во двор, она увидела там, на южной стороне, мужа, говорящего по телефону, то подымающего, то опускающего свободную руку жестом, который, как она знала, означает возбуждение.
Почти сразу после этого аквариум стал загрязняться. За тусклые дни января и февраля фильтр забился, течение остановилось, на краю водопада наросла борода вязкого зеленого шелка. Мрак сгущался. В центре тьмы выписывала хаотические узоры Рыба, превратившаяся в грустное, безнадежное, скрученное нуждой существо. Ее короткая память больше не обманывала ее мнимой свободой. Не томилась она и повторяющейся природой своих кругов, плавая вокруг дурацкой статуэтки корабля, втопленной в камни и собирающей — типичный донный житель — всякий мусор. Она потерялась вечном реве однородной вселенной, кинувшись в расширяющийся большой взрыв аквариумной тьмы. Иногда она находила путь к свету, терлась глазами о стекло, осуждающе смотря наружу. Но ее никто не замечал. Казалось, никто не может поймать эти взгляды изнутри. Пока однажды Тедди, а теперь просто Тед, не поймал и не сказал, Мам, мам, аквариум, и Мама пришла и очистила его, но только сперва постучала костяшкой по стеклу и убедилась, что Рыба жива, хоть и поглощенная темнотой, но подвижная и вроде бы даже здоровая. Потом ей (Маме) стало страшно оттого, что жизнь такая стойкая штука, даже в столь омерзительных условиях. Потом она почувствовала мимолетную связь между испытанным только что страхом и возможностью того, что Бог существует. Но потом напомнила себе, что это только Рыба. Просто уродская рыбина, подумала она. Я здесь, такая опустошенная и грустная, пытаюсь придать смысл своему невыносимому существованию, чтоб была хоть какая-то надежда. Разумеется, она наверняка вспоминала и вечер, когда отец выплеснул Фреда в теплые воды мелкого пруда в Мичигане. Воспоминания об этом были необыкновенно яркими. Образ рыбки — чистой, оранжевой — плывущей в воде пруда после того, как ее выплеснули — был четким и безукоризненным.
Начала она с того, что вычерпала старой пластиковой чашкой воду, заменяя по мере опустошения на чистую, так, что зелень исчезла, потом съездила в «Мир животных» и купила новый хлопковый фильтр, несколько таблеток для очистки воды, и мешок активированного угля весом в целый фунт. Разобрала насосный механизм — маленький магнитик, прикрепленный к болтающемуся пластиковому кольцу, окруженному другим магнитом, большим. Большой магнит как-то взаимодействовал с маленьким и за счет каких-то физических законов всасывал воду через фильтр, где она низвергалась с широкого края и закручивалась, приближаясь к поверхности. Когда она чистила насос, ей казалось, это действие исполнено не только большой чистоты и красоты, а чего-то гораздо более глубокого, что это действие, поддерживающее жизнь Рыбешки и, в свою очередь, ее место в семье. День был ясный, синий, по-зимнему яркий — через кухонное окно видно было неподстриженный газон, темную коричневатость подмороженной соломы, спутанной в вангоговские завитки. За газоном были кустики, из-за зимнего света стоящие неподвижно и хрупко, сквозь них можно было видеть машины, заезжающие на стоянку. Прекрасная картина, возможно, обывательская, но определенно прекрасная. Наверху она видела, как Рыба беззаботно плавает в новой обстановке, и была уверена, что та довольна, беспечно двигаясь туда-сюда по аквариуму, профессионально огибая статуэтку, покачивая задним плавником — как он называется? хвостовой плавник? — светски, как певица кабаре покачивает веером. Прекрасный хвост, развевающийся от движения в чистой воде. Когда она наклонилась поближе, стало ясно, что плавник намного, намного больше, чем казалось, и перекрутился вокруг себя. Рыба остановилась, и хвост чудесно развернулся — великолепный, здоровый, широкий хвост семейства карповых. По сторонам его были неудивительные от дурного обращения шрамы, рана-две, и безразмерный какой-то странный нарост совсем рядом с анальным плавником. Но в остальном она выглядела большой, брутально здоровой, все еще жмурящейся от потрясения, вызванного неожиданным потоком света.
Затем аквариум снова погрузился во мрак, пришел в запустение, зацвел и стал, ну уж, полностью, чрезвычайно, фантастически темным. Заметим между прочим: если, как говорит Аристотель, поэзия есть нечто с более серьезным смыслом, чем история, то Рыба была важнее всей домашней истории, ибо Рыба была поэтом — она уступила тьме вокруг себя, и все же не собиралась умирать — во всяком случае, не умирала. Она держала себя в живых. Она держалась. Она как-то находила в воде достаточно кислорода — наверно, слоняясь прямо под тонкой струйкой, стекающей с края фильтра. Конечно, в ее природе было заключено, что она питалась донными организмами, зарывалась в ил, была приучена к слизи и водорослям — но все же среда, ее окружающая, была бы для других рыб невыносимой. Ни одна рыбка не вынесла бы таких условий, да даже и близких к ним. Нормальная рыбка давно бы плавала брюхом кверху. Рыбке для хорошей жизни нужны прохладные ямы с быстротекущей водой, любезные сердцу перекаты, журчащие водовороты. А эта Рыба сидела в своей норе из ила, в норе, мрачнее, чем история семьи, внутри которой содержался ее стеклянный анклав: Папа собирает чемоданы, складывает и раскладывает брюки, снимает с держалки галстуки и бережно оборачивает их бумагой, берет ботинки, помещает каждую пару, до крайности отполированные оксфорды (он один из немногих регулярно пользовался чистящей машинкой на Гранд Сентрал), в хлопковые шнурованные мешочки, опустошает верхний ящик комода, забирая запонки, старые бумажники, еще что-то. Весь этот хлам, история дома, документы, подписанные и с печатью, договор об имущественных отношениях и, конечно, развод, дом остается ей — весь этот исторический материал просочился мимо Рыбы. Она намечала курс и обходила аквариум, ничего не зная об этом дерьме. Но кое-что она понимала. Это было ясно. Мир — это грязное месиво. Он сворачивается в комочки и тонет в своих же отбросах. И это конец.
Она слегка чистилась о свисающие с фильтра водоросли, пробираясь к статуэтке, прислонялась к ней боком и по изменению температуры чувствовала, что начиналась ночь — Тедди любил спать с открытым окном, и когда вода охлаждалась, содержание кислорода слегка увеличивалось. Днем солнце светило в окно, аквариум нагревался, и она вообще не двигалась, если только кто-нибудь не входил в комнату и не стучал по стеклу или по полу: тогда она резко дергалась вперед и быстро останавливалась. Несколько раз ее встряхивали ото сна звуки сильно хлопающей двери внизу. Или звуки чего-то бьющегося из кухни. Или голоса. «Что нам вообще делать?» «Уж я-то бы хотел, чтоб все было мирно, ради детей». Или звук удара ботинка о стену в соседней комнате. Иногда она чувствовала свое родство со статуэткой, словно бы это другая рыбешка бок о бок с ней зависла в ожидании. А иногда чувствовала себя в родстве (дальнем) и со стенками аквариума, которые трогали ее жаберные плавники, когда она натыкалась на них в поисках света. Боже, если б она, Рыба, только знала, что находится в самом сердце дома, поддерживая его жаждой жизни. От радости она тут же умерла бы на месте! Но она не была рыбкой-символом. Не было у нее желания становиться трагическим героем в этой драме.
Дети, которых выгнали из дома, которым сказали пойти погулять, играли во дворе, чтобы внутри два главных персонажа, Папа и Мама, могли, наконец, поговорить. Дети стояли у деревянного домика — который разваливался от дряхлости, на фальшивых бревнах темно-серыми пятнами росла плесень — играя, что они сами мама и папа, хотя они слегка переросли уже такие игры и были для них немного слишком застенчивы. Возможно, они были достаточно взрослыми, чтобы знать, что фальшивят на двух уровнях, но во втором уровне они скорее всего бы не признались; в любом случае, играя в Маму и Папу, Тедди сказал, я позвоню своему адвокату, если мы сами все не уладим, а Энни ответила, тонким сладеньким голоском, я знала, что ты готов со мной судиться, я это просто знала, и они захихикали, как скрытничающие всезнайки. Ветви дерева над их головой были покрыты первыми цветами весны, но было еще холодновато, и слова зависали в виде пара изо рта, и на деревья быстро опускалась тьма, а под деревьями незамеченным мчался пригородный автотранспорт.
Если б вам случилось ехать на юг по Мерритт Паркуэй днем третьего апреля и посмотреть направо через деревья у выезда 35, то вы бы их могли увидеть, за старой кучей камней, за сельскими оградами, не имеющими другого значения, кроме как напоминать о стихотворении Роберта Фроста о хороших заборах и хороших соседях* и все такое: двух детей, прислонившихся к старому игровому домику, и дом за ними такой уютный, теплый и явно дорогой. Мимолетная картина, ничего не значащая для пригородного человека, кроме экономических формул: около дороги = снижение стоимости, но дорогая территория + буфер из каменных стен + старые деревья + современная обстановка = повышение стоимости.
Есть что-то ободряющее и романтическое в том, чтобы смотреть на такие дома через деревья с дороги — эту крепкую жизнь Коннектикута. Внутри дома тайная спрятанная рыбка обходит свои глубоководные преграды, храня жизнь в жабрах, покоренная тьмой, но не желающая оставить свою клеточную деятельность, цикл Кребса, расщепление углеводов. Тайная золотая рыбка плавает у центра мироздания. В черной дыре семейного небрежения она ждет того сладостного момента, когда Мама, понукаемая Тедди, снова вскрикнет. Мама пригнется к стеклу и найдет ее взглядом. Рыба, конечно, будет там, скрываясь в сердцевине тьмы возле статуэтки, прикидываясь, что она тут ни при чем, так что Мама, когда увидит Рыбу, почувствует от жалости слабость в животе — вспомнив дошкольную экскурсию в «Мир животных» — и такую глубокую печаль, что опустится на колени и заплачет. Она подумает о маленьких грустных похоронах, которые устроит после смерти Рыбы (когда умер ее приятель Сэмми, Папа выплеснул его): краткий, но исполненный глубокого смысла миг на заднем дворе, совочком вырыть ямку размером с ботинок, положить туда Рыбу, исполнить небольшой обряд («Дорогой Боже, дорогой Отец Небесный, дорогой Рыбий Бог, Бог Рыбы, мы собрались здесь помянуть Рыбу, чтобы наша дорогая рыбка упокоилась»), а потом поместить на могильный холмик большой камень со словом «Рыба». Это был бы торжественный такой момент, чтоб научить детей переживать утрату, небольшая хитрость — заставить их увидеть, как что-то, бывшее раньше живым, теперь умерло, и прояснить эту четко определенную разницу, и слегка ее смягчить, так, чтобы они запомнили этот день, и позже, вспоминая, поняли, что она хорошая мать, из тех, что устраивают домашним животным похороны.
Но Рыба жива. Ее старые большие рыбьи жабры выхватывают мельчайшие частицы кислорода из грязной пены необъяснимо решительным образом, свойственным только животным. Ей ничего не поделать с этим семейством. И позже этим вечером, когда Папа уйдет, они устроят маленькую вечеринку и отпразднуют ее воскрешение, потому что все решили — естественно при таких обстоятельствах — что она мертва, или почти достаточно мертва, чтоб называться мертвой, с предсмертными видениями, как это у них принято: булавочная головка света в конце туннеля и видения какого-то другого эфирного мира, лучшего рыбьего мира, со свежей чистой водой, шипящей от кислорода, и другими рыбками, большими и маленькими, общее блаженство, и ровно столько ила и грязи, чтобы хорошенько поохотиться. После празднования, перед тем, как лечь спать, они накроют крышку чистого аквариума пластиковой крышкой и, все вместе, медленно двигаясь, как люди, несущие гроб, стараясь не расплескать воду, снесут его вниз в общую комнату, где с мягким шелестом поздравительных аплодисментов представят Рыбе новый дом, совсем рядом с телевизором.
