Камень с дырочкой, но не сквозной,
недоделанный куриный бог,
не морочь меня своей казной,
пёстрой россыпью у самых ног.

Наклоняйся, мол, ищи, смотри,
выбирай любой, пока светло:
хочешь – этот, с искоркой внутри,
хочешь – тот, прозрачный, как стекло.

Выбирай, покуда выбор есть,
солнце сядет – сгинут без следа
искорка, внезапная, как весть,
и тростник, и камни, и вода.

Свет янтарный, предзакатный свет.
Гул морской, начало всех начал.
У меня к тебе вопросов нет,
ты мне ничего не обещал.

Ты и сам пока что не насквозь,
значит, и меня бы не сберёг.
Но найдёшь тебя – попробуй брось,
бог береговой, куриный бог.

Даже и не бог ещё, а так,
чей-то недосмотр и недочёт,
медный грошик, ломаный пятак,
сквозь который боль не утечёт.

Утекает солнце в облака,
горизонты снова не ясны,
но не переводится пока
в сумке мелочь из твоей казны.

(с)

Разучилась влюбляться. Отчаиваться. Печалиться.
Непонятно, куда деваться от этих бед.
Надо жить, говорят, да что-то не получается.
Оттого, должно быть, и думаю о тебе.

Мы с тобой когда-то умели летать над городом.
По-шагаловски, чуть растерянно, вдаль и в синь.
Жить взахлёб. Всему удивляться. С известным гонором
за такое браться, что Господи упаси.

Бредить узкими переулками флорентийскими,
в переулках московских неделям теряя счёт.
А к весне учились старательно зубы стискивать,
для того чтобы слёз потом не стирать со щёк.

Вот и снова последним снегом всё припорошено,
и куда уверенней держишься за стеной,
где приходят во сне смешные осколки прошлого.
Бубенец серебряный. Ангел берестяной.

Ты представить не можешь, сколько всего смешалось там,
как застыло всё, словно за ночь воск на свечах.
Но весны не нужно. Не нужно весны, пожалуйста.
Понимаешь, во всяком случае – не сейчас.

(с)

Вынырнув поневоле из года в год,
словно исподнее, этот сменив на тот,
ёжишься поначалу, затем скучаешь,
далее разницы вовсе не замечаешь.

Дальше приходят гости - январь, февраль,
мартовский гон, апрельская пастораль,
первая зелень, ландыши и сирень,
солнцеворот, отъезд на Иванов день,

лето под Юрмалой, эхо его в Литве,
солнце в траве, косынка на голове,
море, куда невозможно войти без дрожи,
всё же заходишь, и даже плывёшь, и всё же

в то же метро выныриваешь, во тьму
всматриваешься, припав к своему ярму,
глядь - на носу бессонница, листопад,
солнцеворот, сочельник на новый лад

в полупустом кафе в неурочный час.
Вытерпят ли, поймут ли, простят ли нас?
Год начинается. Голуби пьют из лужи.
Утро не лучше прочих. Но и не хуже.

(с)

Качается под ногами деревянный настил,
не за что ухватиться, отгородиться нечем.
Заканчивается год, доска и остаток сил,
и только ремонт в этом городе бесконечен.
И бесконечны идущие к метро. Не доделав дел
спешащие по доске, уже не ждущие чуда:
куда бы ни шёл бычок, чего бы он там ни пел,
его смоляной бочок не пустит отсюда.
И весь твой избытый год, бесцветен и безголос,
пока на шаткий помост всё жёстче тени ложатся,
проносится перед глазами до слёз, до смеха, до слёз
и снова до смеха -- иначе не продержаться.
А значит, иди к метро, земли касаясь едва.
Поскольку думай что хочешь, но всё же делай что должно.
То ли опять теплеет, и кружится голова,
то ли доски положены ненадёжно.

(с)