Господи, ты не можешь себе представить, как это смешно, когда они убегают! Спотыкаясь об ими же разбросанные камни, оставляя в спешке какие-то вещи, обрывки бумажных мыслей и кусочки сердец из папье-маше; как они бегут, забывая попрощаться, не закрыв двери, не спросив номер телефона, не в состоянии сказать что-либо напоследок; как крысы с тонущего корабля, они спасаются от внезапно обрушившегося на них Огромного...

Но это потом. Сначала они сидят, смотрят, говорят, слушают, трогают маленькими лапками или большими ручищами, прицениваются, прикидывают, сколько можно взять в розницу и стоит ли брать целую партию оптом. Они совсем как дети. Блестит – тянутся ручонками, улыбаются. Оказывается теплым на ощупь – прижмутся, блаженствуя – приятно. Они – ты не поверишь, Господи, – я видела это собственными глазами! – даже пытаются иногда украсть немножко, чтобы незаметно вынести ЭТО с собой и потом показать знакомым, похвастаться – мол, вот, что я видел, вот ОНО какое – а если получится, то и продать подороже – они во всём ищут для себя выгоду. Я смеюсь над ними – очень тихо, они даже не замечают – и иногда позволяю ЭТО украсть. Я прекрасно знаю, что ЭТО погаснет, превратится в прах в их руках и заплечных котомках, как только они выйдут за порог. Они не понимают и никогда не поймут, что это ценно только пока они здесь.

Они такие разные, Господи. Но они все так похожи в одном – в своём барсучьем стремлении утащить всё, что можно, в свою норку, свалить в кучу и, забившись поглубже в сухие листья, загородив вход веточками и травой – вздохнуть удовлетворенно – теперь можно сидеть так всю зиму. Они не знают, что, сколько бы и чего бы они не добавили в эту кучу – их зима придет только один раз и не закончится никогда. Они ни за что не хотят отвечать друг перед другом, они презирают себе подобных, но, встречаясь на тропинке с таким же грызуном, неизменно выстреливают из игрушечного пистолета маленький флажок: "Граждане, будьте взаимно вежливы".

Я иногда до обморока устаю от мельтешения цифр в их маленьких булавочных глазках, но, Господи, я до сих пор рассказываю им самые красивые сказки, – потому что здесь всё ещё нет никого, кто может сделать это за меня. Они ничего не понимают в этих сказках, но всё равно приходят ко мне и слушают.

...

Иногда кажется: ещё немного – и я взвою от безысходности, выйду из себя и одним махом расплющу весь этот суетливый муравейник. Но я всегда жалею их, Господи – почему я всегда их жалею? Когда становится уже невмоготу терпеть их липкие прикосновения и слушать их плоские квадратные слова, я всего лишь сбрасываю маску – и показываю им своё настоящее лицо – лицо, которое создал ТЫ – Господи, почему ты создал его таким??? - и говорю им своё настоящее имя. И тогда, спотыкаясь об ими же разбросанные камни, оставляя в спешке какие-то вещи, обрывки бумажных мыслей и кусочки сердец из папье-маше, они убегают в свои маленькие безопасные норки, куда не придет БОЛЬШОЕ, не ослепит своим светом, не объяснит всё, что они так бояться понять... И я смеюсь им вслед, истерически хохочу, не пытаясь догнать, остановить, вразумить. Я знаю, если я побегу следом – я смогу их догнать. Именно поэтому я остаюсь.

Господи, когда они убегают - ты представить себе не можешь, как это больно...

(с)