Фотография с неизвестным человеком, из семейного альбома;
по-видимому однокашник прадеда по юридической альма-матер или
двоюродный брат-есть нечто общее; а ещё напоминает Достоевского!
Фото в разработке.

Экспрессивный компаратививизм.



Пессимисты в истории ищут отблески «золотого века», оптимисты – подтверждение прогресса, в сравнении с каменным.



Ренессанс внёс недостающее к роли личности в истории – влияние истории на личность, - а как из неё выпутаться(?).



История письменная-анамнез в скорбном листе человечесва, болезни

Передоваемой половым путем.

F.+

Визионёрство греков явило миру великолепный образец язычества; христианство усмирило его аскезой, рационализировав разгулявшееся воображение, сведя зрачки к переносице приближением креста, и колыбель европейской цивилизации погрузилась в провинциальное болото с надменным выражением классического профиля.

Греки инволюционировали как инки, но получают гораздо большие «дивиденды» по пословице: «Сначала ты работаешь на цивилизацию, потом реноме цивилизации работает на тебя».

Политеизм успешно ведёт арьергардные бои в бытовой лексике и, aparte - поддерживает туриндустрию (!)

А мысль, что «институт» святых в христианстве – уступка политеизму особенно убедительна на легендарной земле Эллады.

***

Если история – это современность опрокинутая в прошлое, то «Третий брак» добавил к ретроспекции значительную долю зететики (по-гречески – скепсиса) на великий эпос, и так появившийся-то в результате преодоления ксенофобии и агорофобии, впрочем извинительной для слепого, Гомера.

Теперь доподлинно известно из какого сора (греки заменили бы пеной) грая, склок, сплетен и скандалов растёт литература, не ведая стыда, - точнее, его преодолевая (семантику – фонетикой), добавь сюда неустроенность, и, - прорастёт чертополох – коммунизма, даже сквозь культурный панцирь.

Хроника жизни персонажей романа свидетельствует, что автор «Коварства и любви», Мих. Зощенко был бы более адекватным летописцем греческой истории, конечно нанеся при этом урок метафорическому ряду, - сколько веков потребовалось развитию критической мысли Европы, чтобы изжить гомерическое измерение.

***

Греция так и осталась лимитрофной территорией для сознания жителей направления «Восточного фронта», ранее и теперь, несмотря на «братское православие», как будто даже периферийное зрение умоляет трагическую сосредоточенность на большой сцене Второй Мировой войны.

Войны балканские даже победоносные не добавляют роману патриотического глянца: ворчливое сравнение тягот мирной жизни с особенностями военной, и, не всегда в пользу мирной.

***

В романе «феминизм» - по-гречески звучащий несколько двусмысленно -_ «нимфомания», дошёл до своих «архотепических» корней – Аристофана (все протогонисты женщины), и гендерных, драматургических перевоплощений: «одиссеи» Пенелоп (здесь, как имя собственное, так и нарицательное), «троянской» «войны» за свою женскую самость Елены (имя собственное – красота всегда персональна) в современных «декорациях».

Аберрацию восприятия вызывает и ассоциативный, довлеющий пиетет матрицы европейской культуры; все эти «ревенанты»: Поликсены, Ахиллесы, Фемистоклюсы, Адонисы, Афродиты, Аргирисы, Эразмии, Миносы придают контексту гротескное звучание.

Этногенез ли тому причиной, либо православие, но «балканская биржа актёрского труда переполнена характерными героями»: «чтобы толпы американцев (а в последнее время и некоторые немцы) могли поглядеть на него (имеется ввиду грека), как на зверей из зоопарка».

Протопротогонист, или, привычное: «primusinterpares» (первый среди равных), кира, (госпожа по-гречески) Экави – ропщущий Иов; «Киру Экави хлебом не корми, дай превратить свою жизнь в драму, тем смешнее это выходило».

«Ум киры Экави уступал темпераменту»: «Эдип» (комплекс) в Греции не скромный пришелец интровертный шизоид, а неограниченный приличиями «домашний» тиран, наводящий ужас.

Резюме гипотетическое.

Из авторской гордыни К. Тахцис не воспроизвел в какой либо образной форме публицистическую доктрину «о вечно бабьем и рабьем в …-подставив

Грецию, вместо России-в душе» Бердяева, а возможно, за необнаружением

«рабьего», а мистического, что так же содержалось в инвективе Розанову- в

современной Греции не больше, чем где либо.

Асука Фудзимори. «Микрокосмос, или теорема Сога». (СПб., Амфора, 2007)
«Опять преступление…!, опять наказание…!» – ворчал Сизиф, вкатывая «глыбу» на Фудзияму.
Интродукция.
«Добрая вера истиралась, исчерпав духовные ресурсы … последователи охладели к ней. Нелегко поддерживать интерес к системе, проповедующей полную отрешённость, … приходилось выбирать между медленным разжижением совести и непрерывностью жизни». Зрительный механизм историка напоминает бинокль с нарушенной фокусировкой: современность видит контрастно (видеть современность инструментарием историка, особенность профессиональная), а удалённое всё более смутно. У писателя – историка возникает ещё и радужная периферия – рефракция воображения – источник художественного творчества.
***
Это не крекинг (извинительная персервация для нефтепоставщиков), выбранный автором метод отображения, сама история как феномен ламинарна: для каждой страты своя, лишь в момент социальных катаклизмов, становящейся общей – это существенная часть онтологического взгляда писателя (рискну предположить), отсюда и композиционный строй романа – строчкой зигзаг, соединивший фикшн с нонфикшн – постмодернистский крой; в чужеродный текст,также, вживлены переводчиком аллюзии русского культурного кода.

***

Придать впечатление достоверности, или, скромнее, поубавить скепсиса к историческому роману, преодолеть позу отстраненности – надо провести читателя через родовые муки (верхний порог ощущений по классификации психологов); для этого необходимо лишь нанизать цитат из «Гинекологии и акушерства». Если крупный японский писатель признаётся о влиянии на него Достоевского – это трюизм, но неужели Ас. Фудзимори держал равнение на Пикуля, с его занимательной историей? Эту трэшевую полосу препятствий преодолеет не всякий, взыскующий интеллектуальных глубин, – даже за краповый берет. Зато докторскую мантию, освоивший «…Слово …, в котором чуть не одновременно упоминались бодисатва и фотоны, набожность и пространственно-временные соотношения, алгоритмы и просвещение, вызывало у многих … мигрень». Доставит удовольствие компетентное сравнение мировоззренческих основ, западного и восточного, в стройных философских формулировках. А какой публицистически мыслящий автор обойдёт тему демократии, её болевых точек: с позиции Канта – сомнение в правоте большинства; с позиции Руссо –недоверие к делегированной кому-либо власти; изыскания Фрейда не оставляют надежды на рацио, – если человеком управляют подсознательные импульсы – что можно ему доверить, – здесь автор ставит точку, прерывая рассуждения, – придётся апеллировать читающему: «Коммунисты попытались подчинить подсознание» (по рекомендациям Троцкого), западная же демократия предложила демократию для подсознательных импульсов- и никаких посредников и диктата большинсва. Разработка. Выстраивая генезис преступления, автор заглядывает в историю, с самурайскими нравами, показывает психологические предпосылки, прибегает к символике: меч, пусть декоративный, появившийся в начале романа – предупреждение: одной жертвой не обойдётся (спасибо за наблюдательность Чехову). Добрая Вера истёрлась и не стала препятствием, как и высокая эндемичная культура; – не надо забывать, что природа самой культуры репрессивна и, японская, демонстрирует это особенно наглядно, наклоняя подданных под прямым углом и мучая тотальной регламентацией (никаких криминально-политических намёков), те в свою очередь, компенсируя, изощряются над беззащитными растениями (экибана, бансай). А эзотерические искусства, как главная составляющая часть культуры, созерцательно холодны, вымученный юмор; человек, в произведениях искусства лишь медиатор, чуть ли не досадное препятствие, сосуд скорбей – фактическое совпадение с духом и этикой самурая – чтоб никаких «почёсываний»). У всех закрытых сообществ наблюдается дефицит иммунитета, в данном случае, к бацилле зла. Если в обществе совершаются убийства, то значит, и будет тот, кто в этом будет первым (это не Ильф и Петров). Сога (протогонист), представитель элиты, заменил собой лагерь «Саласпилс» (жертвы дети). Список жертв – статистический отчёт (одна жертва трагедия, а сотни – статистика). В уничтожении Хиросимы и Нагасаки библейские реминисценции, но Сога, погибший в Хиросиме, не превратился в соляной столп, став символом укора для японского общества. Риск Ас. Фудзимори не сравнить с риском для Ружди или даже Памука, но свой Чаадаев должен быть у каждого народа. «… теорема Сога» – это моральный вызов обществу в мононациональной стране, набравшей мощь, с преобладающей идеологией этатизма, основанной на глубоко укорененном холизме, японца с европеизированным сознанием, представителя японской «Новой волны» – в переводе ха-ха – (Цунами): экспрессионизм с антимилитаристским духом, с элементами символизма. Так, вызов брошен! Кто и как ответит на него? – не поразила ли аномия технократическое общество?

" Лондонские сочинители." Питер Акройд. (Иностранная литература – 2007 [7].)
Тривиальное предисловие.

«Какой англичанин останется равнодушным на представлении <…> пьесы Шекспира? Они будут рукоплескать <…>. Быть может, даже вызывать автора».

Что добавит к качеству литературного произведения имя автора? Неужели практика оценки литературы та же, что и в живописи: ценится не полотно, а достоверная подпись(?), то есть, необходима идентификация автора с произведением, для поднятия рейтинга. Рейтинг – субординация – дериват фетишизма. Мнимость автора снижает качество произведения, делает его сомнительным, как происхождение бастарда, а ДНК у сонета не возьмёшь. Если Шекспир – это условный девиз литературной ярмарки тщеславия, то, не установив подлинное лицо автора можно облегчить школьную программу? Отсюда следует: создание образа автора – важнейшая часть бытования литературного произведения, а для этого нужен не столько стол писателя, а съёмочная площадка.

Из тривиального предисловия может вырасти только трюизм основной части.
«Шекспира имя требует почтенья».
Выбор модальности в пользу ассерторической, первой части, переродившейся в слоган фразы: «быть или не быть», кстати, явного плеоназма (вполне достаточное – «быть?»), в отношении самого Шекспира – для Акройда не вопрос.
Роман Акройда, даже не апология – русское «оБОЖествление», тоже не вполне передаёт степень преклонения, – для него Шекспир – это не просто краеугольный камень англоцентризма, а полноценный религиозный культ; подтверждением тому выбор времени действия (начало XVIII в.). Это не промежуточная посадка для дозаправки или отстрел первой ступени двигателя – религиозный страх тому причиной: невозможность предстояния пред очами своего Бога (последствия в Ветхом Завете). А то, что к этому времени сложился нам близкий (что можем сказать и о себе, мы советские) Homoeconomicus, т.е. закрепились институционально рыночные отношения, пропорции между хлебом и зрелищами конгруэнтны современным представлениям, всё, что помогает нам понять мотивы поведения персонажей – вторично.
Ещё важное наблюдение: не называть имя Бога (Ветхозаветный запрет) – в романе упоминается в основном нейтральное Бард (только прописная буква – индикативный намёк); цитаты из Шекспира чередуются со строками Библии; апокрифы Шекспировских текстов (лейтмотивов романа), так и наличие сект – свидетельство развитого учения.
Назвать инквизицией расследование литературными «иерархами» на предмет подлинности принадлежности руке Шекспира, «найденных» произведений – нельзя, но заседанием консистории – вполне корректно.

Послесловие трюизма – это абсурд!
Для англосаксов «променад с Шекспиром», даже в воображении – асебия, а для солипсизма Толстого… – вольно ему было анафематствовать в России – не пощадил британской славы…, хотя этим апофатически, признал божественность Шекспира!

Диатриба.
Акройд принял невозможное допущение для большого писателя, конечно, сблагой целью, – облегчения восприятия читателю текста, не нанеся на полотно романа, кракелюр, – слово «помовать», явно недостаточная языковая примета XVIII века.

Мордехай Рихлер. Версия Барни: роман // Ин. лит. – 2007. – № 8-10.

После Освенцима, жизнь воспринимается фарсом.

(контаминация двух известных фраз)



О вступлении.



Поставить пролегоменон в начале текста – это его десокрализировать, если выражаться поэтично – дефлорировать: лишить новизны, экзотического благоухания, к тому же, если язык текста, действительно перенасыщен лингвистическими феромонами – почти пиджин.

***

Остап Бендер и Энди Такер расступились – между ними втиснулся нетрезвый господин: «Шалом, – Барни, Барни Панофски». (Воля хозяина расставлять книги по своему усмотрению). Оценив костюм «Европа-Класса «А» вновь прибывшего: «Мазлтов» – ответствовал, неожиданно, турецкоподданный на идиш (кто удивлён – посмотрите состав творческого коллектива на обложке; косвенной уликой является – идентификация – у населения, Бендера с С. Юрским).

***

Долина Гизы – свидетельство существования Советского Союза – это тома: Платонова, Булгакова, Ерофеева, Бабеля, Хармса, Высоцкого и, действительно усыпальницы (буквально) Солженицына и Шаламова, но аналог пирамиды Хеопса – это дилогия Ильфа и Петрова, после которой, надо было вешать замок на амбаре Советской власти – она свою культурную миссию выполнила.

Так, почему «Версия Барни» оказалась рядом с великим произведением? Может, потому, что потрясла Стену Плача, а юмор – энергия возобновляемая, но Барни прошёл другими агрессивными средами, чем Э. Такер и О. Бендер_ «Господа в поисках десятки» – чисто литературные герои – вольно им насмешничать над окружающими, – он человек «со всеми своими почёсываниями», его остроумие проверено испытаниями бытия – поиском себя, бизнесом, тремя браками, и в конечном итоге: веригами семьи; снобистским буржуазным окружением, фрустрацией брошенного мужа, «прелестями» финала жизни, использованного для написания мемуаров.

И ещё об общем у виртуозов остроумия, существующих на разных полушариях:

- Оба подвизались на ниве кинематографа.

-Оба писали подмётные письма: правда Бендер был лаконичен (условия реконструктивного периода), а Барни писал цветисто и многословно, потеряв в афористичности.

- У обоих кодекс не вмещал весь декалог:

«морально и законовыверенные способы добычи денег: «никогда не имел дела с оружием, наркотиками и пищевыми добавками» – утверждал Барни П.

- Не убий.

-Оба создавали коммерческие организации с цветистыми названиями: «Артель напрасный труд» – Барни, «Рога и копыта» – Бендер.

- И подозрительно паранимически звучащие имена.

Бендер в ерничестве поднимался до библейского пафоса: "Кто скажет, что это де- вочка_пусть бросит в меня камень."

Барни ответил малым АКТОМ ТВОРЕНИЯ: парншку преобразил в утонченное искусство.

***

«Наивный: снискав расположение людей искусства, чистых сердцем «непризнанных законоустроителей мира», я собирался обогатиться духовно» – это мечты о Парижской жизни.

Волны разноязыкой и разноплеменной Богемы прокатывались по Монмартру, оставляя следы непотребств. Тщеславный Париж был готов всё терпеть, за надежду быть запечатлёну в будущих произведениях своих гостей.

БОГема – питательная среда не только для творцов, но и будущих БОГачей – меценатов.

Барни оказался между этих полюсов: состоятельным талантом – не худший вариант.

Но в чём он истинный был гений: «я от природы насмешлив, питаю слабость к иронии», – характеристика, данная Барни в суде,на слушании по делу об убийстве, ему вменяемом (интрига, связанная со смертью его лучшего друга Московича сохранится на всём протяжении романа).

Бесследное исчезновение Московича – невероятно одарённого литературно – казалось символическим слиянием ЭГО (Барни) с АЛЬТЕР-ЭГО (Московичем), давшим возможность – по начальной (моей) версии – написать эту книгу в форме дневников.

Его двойственность не исчерпывается этим: то проявляет благородство, покровительствуя слабым, в других обстоятельствах мелкопакостлив: «благородство тебе не к лицу» – мнение о нём невесты!

Он пьёт как Венечка Ерофеев, но успешен в бизнесе; смеясь над академическим образованием, демонстрирует знания полиглота и культуролога; и это не конец перечня, что в конце поднимает его до «универсума» своего полярно-противоречивого народа, и, даже совершает чудо творения: из порнографии создает произведение искусства.

Его раздвоенность отразилась и на детях: один преуспевающий бюргер, другой – писатель-бунтарь.

Роман описывает жизнь еврейской диаспоры, но не из-за гордыни, а чтобы «мусор из дома не попал на чужую территорию» – откровения её жизни лишены комплиментарности.

«Внутривидовой» автоантисемитизм, внутриутробный (не путать с утробным и зоологическим) антисемитизм, бунт в «кагале» – не редкие составляющие еврейской прозы. «… сам себя ненавидящий еврей вроде Филиппа Рота?...», из анонимно посланного письма Барни. «Чудо, какой Баум», «Жидоправедный ты наш» – из перебранки с первой женой Барни.

Лишенное брезгливости, даже заинтересованно-поглощающее, внимание к работе кишечника (неудержимо смешное описание болезни Крона, даже для страдальцев от неё) в романах еврейских авторов – только теперь можно объяснить из научных знаний: в нём найдены нейроны. (Селин, правда, тоже не обходил эту тему – но он врач). Это всё подтверждает тезис, что не из-за Гордыни, ограничено действие романа еврейским землячеством.

Подвал.

Наши граждане (я то ж), после очередных социальных «судорог» страны узнали, что они иудохристиане, но вошедшие со стороны придела, скорее, являемся христианоиудеями советской конгрегации; и когда читаешь еврейского автора, остаётся ощущение неполноты понимания (с этим ощущением я и пишу).

Многие значительные произведения еврейских авторов – это реставрационные швы на Ветхом Завете, поддерживающие самоидентификацию еврейского народа; библейские имена, помимо воли, воскрешают реминисценции с Ветхим Заветом; даже если нет прямых цитат,_ ощущается оглядка на Пятикнижие с его толкованием_диалог с Богом продолжается.

Тора путь им проторила,

Искру Божию зажгла.

В ней их творческая сила,

И опора в мире зла.

Ёрник Барни, наверняка бы поправил.

Тора путь им проторила,

Искру Божию зажгла,

В пейсах творческая сила,

Защитит маца от зла.

(Четверостишья_допущение автора статьи).

Стиль романа симулирует нарративные затруднения, теряющего память Барни_ «Когда пытаешься воссоздать былые дни, ускользающая память – это как раз то, что надо» – но и остаётся живым, пульсируя сменой настроений.

Форма дневниковых записей актуализирует и архивирует события романа преодоле-

вая инфантилизм и декаденство фикшн.

Печален конец романа.

Попытка предпочесть Корсакова, Альцгеймеру потерпела неудачу, как не старался Барни «закладывать за воротник», – исторический выбор еврейского народа в пользу Альцгеймера, оказался сильней, который в конце жизни стал охапками сбрасывать «балласт» памяти Барни, но чувство юмора оказалось больше объёма памяти.

Внимание! Текст ограниченно доступен стойким в вере и секулярной нравственности.



Ю. Мисима «Запретные цвета» (СПб., «Азбука-классика», 2007)



Премидикация к роману, и не только.



«gays-славяне».

Ильф и Петров.



Реликтовая составляющая, из разного рода запретов в «Запретных цветах», не раритетна и в России, а, наверное, даже значительнее, чем в Японии, по сю пору, ­ пока постмодерн стоит как на угольях очистительного костра славян-язычников; знаки табуирования, разной степени сохранности попадаются повсюду; голубая краска, вопреки психологической науке вызывает агрессию.

Хотя Фрейд давно доказал, что либидо ускользающее, растекающееся по всему спектру цветов, и, даже включающее инфракрасный и ультрафиолетовый, явление.

Граница между гетеро- и гомосексуальностью размыты, дополнительно контрацептивами и «виагрой», а главное, сближением гендерных поведенческих стереотипов.

Прислушайся русское общество к рекомендациям австрийского доктора или китайского мудреца Конфуция ­ о благотворности разнообразия цветов, глядишь, гражданская война между красной брутальной сексуальностью и рахитичной нестойкой голубой, выгоревшей до белой, прокатилась бы тради-

ционным веселым мордобоем.

Православное воинство тоже присоединилось к гонителям голубого, видимо не исчерпав инквизиторского потенциала за века; скоро христиане понесут с хоругвиями рекламные «сэндвичи» товаров, эксплуатирующие гетеросексуальные мотивы, слившись в чувственных предпочтениях с бизнесом.

***

А не прельстись русский князь роскошью византийской атрибутики и женской прелестью ­– будь он геем – а сохрани исконее…, неужели, креативная, профетическая ноосфера русской природы не смогла бы создать на основе язычества, Великую Русскую Веру (ВРВ) - полную мистического очарования, великолепия обрядности, поднявшейся из нутра славянской стихии, ставшей вровень с Индуизмом, Даосизмом, Синтаизмом, ну хотя бы Ламаизмом.

Элементы пантеизма ВРВ стали бы хорошей основой экологического сознания. Демократия при пантеоне богов не могла не быть органичной – натюрлих-демократией.

Избегли бы разнообразных схизм как внутри, так и вне государства.

Религиозный универсализм позволил бы сексменьшинствам поставить в нефе или «Голубом уголке» своего божка. Не по государственному было бы не использовать энергию «голубого потока»; тяжелое преодоление однополярной заряженности сексуального желания для его удовлетворения, демонстрируя действенность механизма сублимации (Фрейд) – порождает необычные творческие импульсы, пример: Чайковский, Нуриев… .

Не пришлось бы бесконечно отстаивать свою самость, после попрёков в религиозной и философской вторичности; не звучала бы унизительная персеверация: энный Рим и энный Иерусалим.

В «Кремле» сидели бы авторитеты уровня Ганди, Далай-Ламы, Петра Бадмаева, Шри Чен Моя.

Агрессия завоевателей была бы поражаема абулией метафизического поля и поглощаема бесконечностью пространства.

Сослагательное наклонение все-таки оставляет надежду на вариантность истории.

Несмотря на «катехон» в центре православия вознеслось под идеологическим покровом Божьей Матери, на глазах иерархов и начальствующих - языческое капище - венчаемое причудливыми чалмами, в том числе и «голубым».

Чайковский расширяет терпимость российского общества к «малым сим» - меньшинствам; Римский-Корсаков, из «Могучих», создаёт гимн язычеству («Снегурочка»).

Изысканные артефакты полные гармонии созданные национальными гениями с опорой на традиции, сохраняемые народом в языческих праздниках, – достаточные условия для истинно русского ренессанса.



Кесарево сечение для самурая.



«…В глазах темно и замерла душа;

Грех не беда, молва нехороша»

А.С. Грибоедов.



«Вина уж педерастов в том,

Что с роду–

Враги царю; враги народу».

(моё на 11%,Грибоедов-89%)



Культурологическая группа шерпов, сопровождающая читателя (толкование в конце книги), не позволяет протиснуться «языком» даже в межзубную щель – тем более что её не оставили – поэтому всё сказанное aparte, apropos и malapropos.



Нашедший близкого по писательскому кредо, представителю «фундаменталистского» нарративного стиля, ставивший своё творчество в религиозно-исторический контекст с культуроёмкой аллюзийной составляющей:

В наперстники Мисима выбрал, -

Писателя не моего романа.

Из букв, который, формует «кирпичи» -

Под именем Томаса Манна.





***

«Запретные цвета» - результат языческого «экуменизма», т.е. схожести культовых обрядов, прихотливой селекции из культур Европы и Японии, воплотившийся в контентно-стилевом гибриде.

Создать образ, - на эндемичной японской территории, где континуум жизни, располагая минимальным набором средств, копируя лишь самого себя, - симбиотической пары, - подобной Дориану Грею и вуайеристу-режиссёру, создающему мизансцены в угоду своей похоти, лорду Генри, синтезированной биологическим и культурным разнообразием Европы, - сомнительное предприятие.

В этом суждении есть евгенико-нацистские мотивы, - но меня извиняет, что это - перверсивный, декаденский, - идеал вырождения.

Очевидные реминисценции с О.Уайльдом, Ж..Жане, Т.Манном слишком приторно-комплиментарны для Мисимы, - они почти закрыли тему нарциссического гомосексуализма.

О.Уайльд «проник» в неё до мистической глубины. Ж..Жане показал стасть у последней черты, как анестезию от удара ножа, за решёткой, - «на провакационном фоне» (психологический термин) тюремных нравов. Т.Манн основательностью культурных традиций. Да и одна из многих версий о Дон Жуане, как об импотентном волоките, может быть здесь подверстана.

Но у романа был шанс выйти за пределы сиквела, решись Мисима написать о «джунглях чувственности» в среде геев от первого лица, а так всегда остаётся привкус «журналистского расследования».

«Запретные цвета» - бильдунгсроман – о воспитании чувств вне гетеросексуальной этики «орнунга». Гей – радость – это не более чем в американской конституции «стремление к счастью».

Гей, в традиционалистском обществе – «скорбный лист» с психиатрическими диагнозами, который всегда с тобой: проблемы с самоиндефикацией; циклотимия; тревожные состояния, а в случае Юити (героя романа) фрустрация сопутствующая нарциссизму; и к букету – раздвоение личности с синдромом разведчика, аффилляция, анестезия чувств, - перечень не закрыт – психиатрия, и литература, и искусство – сообщающие среды, например: «Божественная Мистерия Великого Культа Мальчиков» мимикрировала в психиатрию под термином эфебофилия, а второй протогонист Сэнсуке страдает манией «Пигмалиона».

Среда вокруг – от нейтральной насмешки до агрессии – даже сам автор, как будто боясь диагноза читателей_«Мадам Бовари», прибегает к дидактической лексике неуместной в литературе и наказывая Юити чувством вины не прояснённой этимологии, - навязанной то ли обществом, то ли Кантом.

Многогранность личности вкупе с темпераментом, не дают Мисиме выдержать стиль - его просто разносит от лирики до философии. Эстетическое созерцание страдает от интеллектуального насилия; обозначаемое и обозначающее разъединены пластами японской и европейской культур.

Увлечение амплитуды коннотации слов, некоторый избыток инверсий, и, даже подробная детализация в флоберовском стиле – близкая эстетическим воззрениям японцев – не меняет впечатления, что поступки персонажей не коррелируются с реальной психологией; сам же Мисима будто оправдывается: «Видимо, в превратном представлении о других людях находится какой-то резон для жизни всякому человеку».

Он изобильно сыплет парадоксами – интуивными рационализациями каузальных построений самого радикального толка: «…произведение, о котором ему мечталось, должно быть переполнено здоровой смертностью, исцелившей от болезни жизни, и совершенством, излеченным от мании совершенства», - воспринимая и оценивая нарративный текст, лишь разросшейся соединительной тканью.

Эстетическую некрофилию писатель не шифрует, - «Запретные цвета» - подробный отчёт о неизбежности последнего трагического шага самого писателя.

Его воображение уже проделало последний ритуал самурая, когда изощрённым, жестоким образом создало мутанта из кесарева сечения и сложных родов (если женщины терпят такое..!); даже пиетет перед европейской традицией «Умирание есть едва ли не самое неодухотворённое из всех наших действий, ещё более плотское, нежели акт любви. Иногда предсмертная агония напоминает потуги человека, страдающего запорами» (О.Хаксли) - не изменил решимости Мисимы; самые глубокие строки он оставил внизу живота, острым предметом, преодолевая сопротивление материала с анестезией национальной традиции,_ но это уже вне романа.

Жан-Филипп Туссен. Месье. Любить : романы. – М. : Иностранка, 2006.



Пролегоменон.

Жан-Филипп Туссен – бельгийский писатель, франкофон, в объединенной то Европе почти француз, благодаря минималистическим тенденциям – критический компендиумне принципиально отличается по объему от полного текста романа –хотя «языком» французы любить не разучились; Музиль писал, что человек – единственный представитель животного мира, нуждающийся в разговоре для продолжения рода – почти религиозная аскетичность этого представления расширяет Туссен, демонстрируя роль «языка», во всех амплуа любовной игры.

И все же язык редуцирует, подчиняясь принципу оптимизации,теряет в витальности и объеме, как сенильные общества, вынужден принимать мигрантов.



***

«Това-а-а-рищ. Не задерживаться…».

Антиреклама или реклама ну уж на самую рафинированную фокус группу романа «Мосье. Любить», в котором составляющие части столь контрастны, что их мог объединить лишь человек исповедующий диалектику двойных стандартов.



Часть I

.Мосье.

«и звучал тихо концерт для флейты и арфы».



Вокативная форма ни о чем не предуведомляет.

Иметь имя – это уже нести бремя.

«Герой» – лишенный адаптивной агрессии.

«Самоустранение» – решение проблем.

Созерцание звездного неба и моцион – смысл жизни.

Наслаждение «траекторией совершенной чистоты», по которой перемещаются аквариумные рыбки.

Среднее (необязательное) звено управления корпорации.

«Бодисатва» под кондиционером…аутентичный или благоприобретенный?

P.S. Женщины – объект неопределенного влечения и обладающие способностью контрацепции от ответственности перед жизнью.



Часть II.

Любить…

Инфинитив предполагает умеренность, но…



Попытка «прыжка с парашютом» двоих, не первой молодости людей, с высоты взаимной страсти, – бежать призрака воллюста – на голый участок одиночества.

В молодости время порой еще кокетничает, в сорок, – смотрит в зеркало на тебя равнодушно-цинично, как не пытаешься перед ним заискивать.

Любовь уходила неохотно, с толчками сердца, как жизнь из тяжелораненого здорового организма, цепляясь то за мужчину, то за женщину.

Страсть на высвобожденной энергии разрыва отношений, выплескивается в «перверсивное» совокупление на многолюдном токийском мосту, срезонировав с конвульсиями земной коры.

Отведены глаза прохожих,

Чтоб сохранить сомненья. –

Скрывает платье от кутюр

Прелюдный акт совокупленья.

(Она – контрагент в любовной паре – представитель европейского модельного бизнеса).

Туссен мастерски демонстрирует шестикратное (наука) чувственное превосходство женской природы [сам видел выступление женщины (не исключаю феминистки), отмеченной «лигой плюща» на челе, о превосходстве клитора над пенисом, в образовательной программе] и особенно в спектре ультратонких реакций; – в легком касании бокалов передать все оттенки нежного и успев сенсибилизировать холодное стекло в руке мужчины, заронив семена будущей синестезии постоянной вины и комплекса неполноценности.

Писатели в зависимости от «опыта» передают атмосферу, накал страстей, настроение, кто как френолог, через природу, кто как психолог, через особенности женских реакций – Туссен до упора топит обе педали.

«Рольфинг» – серия глубоких массажей, восстанавливающих остроту детских переживаний; краткость текста ускоряет возгонку чувств, – Туссен быстро проверяет рефлексы, погружая в контрастные дискомфортные среды; то в холод – покрываешься «гусиной кожей»; то в изнуряющую жару, когда липнет к телу одежда, обжигает вкусовые рецепторы, раздражает обоняние знакомыми и новыми запахами, и, как профессионал использует весь спектр световой среды, чтобы завершающим аккордом аксюморона – день – это вымотавшаяся ночь – довести до экзистенциональных состояний. Возникает ощущение, что персонажи выполняют лишь отвлекающую роль, а себя начинаешь воспринимать прямым, манипулируемым предметом суггестии писателя.

Драматеург Чехов формируя каузальный закон драматургии «Если в первом акте на стене висит ружье, то в третье акте оно должно выстрелить», милостиво даровал будущим авторам степень свободы, не определив траекторию выстрела и модальность драматизма (может заряд попадет в обои смежной стенки).

«Mementomori»; – латынь за века истрепалась и стала терять психотерапевтические свойства; пузырек с серной кислотой – неудобный для постоянной носки предмет, постоянно напоминает о чем-то худшем, чем просто смерть, – неплохой корректор отношения с реальностью; саспенс (тревожное ожидание) начинает овладевать сознанием читателя, когда возбужденный протогонист, владелец пузырька, после ссоры покидает любовницу, – реминисценции с Настасьей Филипповной, лежащей в алькове (интеллигентный вариант предположения).

Две версии оставляет гнетущая атмосфера саспенса – кто протогонист(?) – садомазохист или мазосадист, – на кого будет выплеснута серная кислота.

Расчесывать, раздражать, поощряя звериные инстинкты картинами изощренных убийств, – излишне (!), – они никуда не делись и прикрыты лишь тонкой пленкой культуры.Человек единственное существо, страдающее от вымышленных событий («над вымыслом слезами обольюсь»), ограничься Достоевский и иже с ним саспенсом-без драматических развязок, мировая литература и не вздрогнула бы вопреки «закону о раздавленной бабочке».

Наш современник, классик Андрей Тарковский может так буквально, категорично и не формулировал свое творческое кредо, но именно он обогатил культуру наиболее значительно, использовав «тревожное ожидание» (саспенс) в своих работах: «Жервоприношение» и особенно в «Сталкере».

Фотографии amateur-2 : "Судьбы дворянства России"

Фрагменты книги "Судьбы дворянства России".
(Погашение внутреннего долга перед предками)

От прочтения фрагмента романа лауреата Нобелевской премии - С. Беккета создалось впечатление, что движителем его творчества была дерзкая, почти безумная идея – исчерпать модернизационный потенциал литературы на основных европейских языках, и, что поразительно - это ему, кажется, удалось.
Влияние писателей – реформаторов такого масштаба – (если такое обобщение вообще, допустимо, и, тем более, выстраивание их в один ряд: Пруст, Джойс, Селин – святотатство!) – так велико, что кажется с традиционной нарративной литературой покончено навсегда. Но вот другое имя – Дж.М. Кутзее, тоже нобелеат, с романом «Молодость». Оба автора пишут о внутренней сложной жизни художника не совместимой с гармоничным присутствием рядом с женщиной (антитеза Г. Миллеру и Э. Хемингуэю).
Один – С. Беккет показывает это на контрасте темного (метафора сложности) задника сцены своего художественного метода - еще более темного, чем сам предмет наблюдения.
Другой – Дж. М. Кутзее не прибегает к изощренной стилистике, подробно, с последовательностью ученого, используя, уже кажется, исчерпавшую себя форму традиционного романа, с не меньшим блеском раскрывает ту же тему. И еще – (через точку с запятой) – о содержании романа: это драма перманентной самооценки человека с неявно выраженными творческими способностями, а суть – ответить на вопрос - является ли жизненный опыт мерой творчества. Поражение главного персонажа говорит, о том, что да! А существование самого романа, - что нет!

На /не/ получивший «Букера» роман «Все еще здесь» можно проверить утверждение критика Н. Ивановой (ж. «Знамя») - о плодотворности частицы /не/; естественные науки давно отрицательное уровняли в правах с положительным, - только мораль цепляется еще за старое.
Первое (удачное) применение /non/ fiction – сразу задает точное направление. Этот роман не относится к актуальному искусству, но о событиях недавнего времени, в инерции которого мы продолжаем жить. /Не/ вечный спор славян, но спор англосаксов – уже несколько веков – между собой, оказывается, англичане лишь транзитная форма американцев на эволюционном древе.
/Не/ женский роман, который с вызовом демонстрирует свою женскую природу. Но и /не/ о феминизме, а о формируемой городом женской эмансипации. Автор /не/ сделала открытий в психологии, /не/ вывела пучок нейронов на пульт управления психоаналитиков, но все, что нужно и можно, на современном уровне знать о персонажах, представлено читателю. /Не/ о масонстве, а о соответствующей семантике, созидающей силе части общества; и /не/ во главе с архитектором - постмодернистом; и речь идет /не/ об адептах Бога Меркурия в белых одеждах, а о влиянии европейской общины на деловую жизнь полиса, порой вынужденно делящую ее с криминальным миром. Это справедливо вызовет чувство /не/приязни, - но люди падают в обморок и от вида медицинских манипуляций. За самооправдание такого положения дел, и за один из лейтмотивов, можно считать фразу, повторенную /не/единожды (с вариациями): «…мы рождены, чтобы наводить в хаосе порядок». Увязка и использование хаоса в эгоистических целях, с представлениями о социализме в скептическом замечании Сэма Ребика – важного персонажа романа, - вызывает ассоциацию с романом «Бесы». И все же, несмотря на это, активная общественная позиция мужской части семьи Ребиков – левой ориентации. Это ослабляет аргументацию того, что революционная активность евреев, преимущественно является следствием «черты оседлости»,- скорее это результат пассионарности народа.
Сионизм, после номинально выполненных задач, сосредоточился на качественных преобразованиях и работает не только как собес, но и «великодушно» принимает служение волонтеров, взамен давая импульс к осмысленной жизни.
Аликс Ребик – одна из принимающих наиболее проработанный, до нюансов, персонаж. Построен открыто на фрейдистской казуальности, как конструктивистский объект. (Когда речь идет о системе, выплывает термин–обобщение – любимая характеристика литературной критической мысли). Педагогическая жертва посттравматического синдрома отца – участника II мировой, а так как он был врачом, внушенный солипсизм можно диагностировать как ятрогению. Не ограниченная религиозными традициями, без физических пороков, как жертвоприношение на алтарь гедонизма; материально благополучная, производящая впечатление неуязвимой; бравирующая интеллектуальным радикализмом, не способная к компромиссу, вдруг утыкается в стену среднего возраста – «в давящей тишине одиночества». «…не понимаю, как она живет одинокая, свободная, без привязанностей, без семьи?». Одно описание старения кожи достигает такого состояния безысходности, что сопоставимо с национальным горем, – что подтверждает мысль классика в свободном изложении, - драма одного человека, едва ли не печальнее судьбы народа, если изложена талантливо.
Может показаться, учитывая отказ от мицвоса, согласие на эфтаназию матери, что Аликс Ребик - заблудшая овца своего народа. Ее фразу: «Если бы постороннему случилось подслушать этот разговор, наверное, решил бы, что стал свидетелем непоправимого разрыва, что мы нанесли друг другу неисцелимые раны…, но наша близость остается прежней», характеризующую отношение с братом, - можно, в полной мере отнести с отношением со своим народом. (Наверняка, это не плагиат строк того же Лермонтова о беседе 2-х дипломатов, а показатель уровня писателя), и работа героини в фонде по восстановлению синагог, - свидетельство тому.
Создать гомогенный текст, в котором обобщение и индивидуальное, мужское и женское не расслаиваются на фракции при уделении равного внимания всем персонажам, удавалось лишь гениям литературы. Объективной оценкой своих возможностей, с тою же целью, обусловлена композиция романа, где «М» и «Ж» разведены на санитарное расстояние. Но полноценно показать, и даже раздельно, внутренний мир героев, не простоя художественная задача.
Важными моментами для раскрытия их мира могут служить – условно говоря – «спиритические сеансы» - т.е. общение Алекс и Джозефа, с некогда жившими людьми. Алекс удовлетворяет свое пылающее либидо, пассионарный дух в воображаемом соитии с «прометеем» - промышленником, преобразователем жизни. Джозеф же ищет творческой поддержки у предшественника, архитектора - новатора, обогнавшего свое время.
Уставший за годы жизни взгляд, возрастной реализм не располагают к романтическим отношениям и ставят барьеры даже к ни к чему не обязывающей близости; искрят контакты в непредсказуемых для партнера местах –
и все ж, -
она произошла, -
невероятная, -
как будто -
связь!
«Все еще здесь» - лишенная восторга, и, даже не оптимистичная констатация положения: ты еще жив, и только? «Ну почему, … почему люди не могут просто жить в мире и любить друг друга?» - это /не/ Островский.
Sинопсис.
Народ – дефиниция:
«…вся в истории, в корнях, в прошлом в наследии иммигрантских семей, повторяющих каждый год: «Когда мы были рабами в земле Египетской» - предложенная художественная характеристика еврейского народа, как этнокультурная общность со значимой религиозной компонентой.
Прогноз.
1. Обобщающий посыл автора с кратким просветительским курсом иудаизма, гербаистики – предусмотрительно набранный курсивом – поощряет решиться – в рамках усвоенного, – на некий прогноз и читателю…
2. Глобализация – это вынужденное. – в самом широком смысле – движение…, дорога. Что берут люди в неблизкий путь? – только самое главное. Пустячки, скрашивающие жизнь богателизируются, а в этих «пустячках» может оказаться идентификация и, что еще может быть более важным, самоидентификация, опирающаяся на накопленные, за тысячелетие культурные слои.
Вынужденная скитальческая жизнь еврейского народа, научившегося отбирать и сохранять сущностные ценности, дает шанс…, но если эфтаназия матери – символ ослабления традиционных родовых скреп, то это тревожный сигнал автора.
Другим народам, с более слабой иммунной системой культурного наследия, возможно, придется строить потемкинские деревни, с целью консервирования своей самости.
PS Еврейская национальная литература утратила признаки местечковости и мимикрии с аборигенной, свидетельство тому – «Все еще здесь».
F

Zero

Моральная проблема критика – агностика – разбираться в гностическом произведении, содержащем реминисценции с Библией и вульгарную мифологию; - Единственная возможность писать параллельный текст с оглядкой на первоисточник;
(F.)арса…
I
«Фарс» - экзотический фрукт, произросший на делянке постмодернизма и вряд ли его нарицательный дедушка признает кичливого внука.
Недзвецская (не Фукуяма) относится к постмодернизму как конечной, консюмерисской – по способу создания – литературе, - продукту соответствующего общества: дряхлая фабула бродит среди семиотики памятников литературного кладбища, теша самолюбие фарисеев и книжников; но черепки античной культуры не оживят шумных, многоязычных агор полисов.
Пушкин и Лермонотов стали сингулярным явлением, матрицей (ru) русского постмодернизма, а цитаты из переводов, ставшего космополитом, Шекспира – следы следов – уместны всегда.
Первый абзац, заменивший предисловие, вопреки традиции классиков давать пояснения к итак прозрачному, как поцелуй ребенка тексту, чтобы избежать кривотолков (читать буквально), являет собой эпиграммическую, сильно замутненную символику и свидетельствует в том, что фарс – синоним простоты – антоним «Фарсу», роману экстенсивного постмодернизма, коловороту литературной массы.
Метафоры постмодернизма то дерзко провокативны, то пренебрежтельно - насмешливы, редуцируя восторженно-умилительный характер метафор предшественников, либо произнося их сквозь зубы, нехотя, отдавая дань традиции – но как прикажите писать после эпитета классиков «птичья сволочь» (Петров и Ильф).
Удивляться стилевым зигзагам(?) – да это пуризм, требовать от постмодерниста стилевой гомогенности, к тому же стиль – с подозрением отношусь к этому словцу; Как универсальное Cod demet в известной постановке, прикрывает творческую немощь рецензентов – в данном случае служит временной шкалой.
Роман – вызов: автор провоцирует контактный, с произвольно меняемыми самой правилами на ходу бой – читатель априори жертва. Персонажи с именами обремененными историческим и культурным контентом, с дезоорентированным читателем, оказались в лабиринте зазеркалья с гниловатой нитью Ариадны в качестве двусмысленных примечаний и надеждой на модальность воображения автора, проходя через анфиладу ассоциаций перекрываемых собственным невежеством.
II
Декаденский образный ряд – видение опиумного тумана – перепутал век серебряный с еще неокрещенным, но в нём уже пытаются устроиться ускоренной беотификацией, назначением новых классиков и т.п. и т.д., но вряд ли Т.Н. – модернист, пусть и с препозицией post согласится на пантеон до срока.
III
«Фарс» - начальная стадия абсурда, который проникает в текст не презентованным, – как сон – но писатель сна не имет, а читателю разобраться бы со своими.
Многосложность ветвистой генеологии смыслов притупляет потребность в достоверности: даже опечатки воспринимаются нарочитыми. Реальность колеблется миражом если слово «бесплотным» (презрение к тварному миру) используют даже в случае, когда вполне уместно «бесплодный»; а это странное внимание – тоже не однократное – к исподу листвы…
«Так почувствуй же весь ужас, когда ничто не имеет продолжения и смысла». Эта идеологема заменяет философию на софистику, уничтожает все ориентиры, зацепки, верстовые столбы; время монипулируемо; андрогения с борьбой эстрагена с тестостероном; имморализм в попытке эстетизации убийства, переходящая в некрофилию, и, удивительно, что не в ритуальный каннибализм.
Контаминация культа эстетизма Набокова с освеженным (или освежеванным?) идеологически Достоевским: духовно-нравственный конфликт подменен художественно-эстетической брезгливостью. Ощущение агрессивности среды требует интеллектуальной антикоррозийной защиты.
IV
Соотносимая с реальностью, узнаваемая часть романа демонстрирует придирчиво-точные характеры – такая непредвзятость в народе зовется злоязыкостью, даже дети не имеют гандикапа снисхождения, обладатели не отчуждаемого права молодости. Тропы почти аскетичны, но это продукт с высокими ценниками.
Роман, как и усадьбу Скорти пронизывает, скрепляя, временной туннель. Даже последнюю её часть, выходящую за рамки легальной – (речь только о вкусе) литературы, присудобившуюся к новорусским мифам, не изящную, одышливую – грубому аналогу древнегерманским легендам – оживить которую под силу лишь гению подобного Вагнеру. И все равно роман оставляет впечатление слабоуправляемого хаоса, преодолеваемого лишь прессом твердой обложки; впрочем, впечатление загадочности – залог интереса, как к роману, так и к автору.

Какой меседж несет в себе название повести «Это - только начало» оптимизм соц-арта, или это угли черного юмора меланхоличного сознания; относится к самому автору или судьбе протогониста тинейджера? Если о последнем – редуцированная лексика – не признак неразвитости, а лаконизм произнесенной фразы после тигля внутренней переработки, и успех у женского окружения тому подтверждение, а «они имеют инстинкт красоты душевной» (учитывая, что красота величина подвижная); шарм грубого помола; подростковые шипы – пока не найден нужный тон общения – способ запугать судьбу. Неожиданно (!) судьба прогибается: реализуется вожделение: табуированного, почти как инцест. Но установленный порядок вещей обладает унифицирующей силой: фрустрация поднимает планку на непреодолимую высоту и норма холодно торжествует: младший брат, может разделить судьбу старшего, перестроивший свой организм под «альтернативное» наркотическое «топливо».
Даже упрощенный синтаксис повести кажется избыточно сложным; взятым на размер больше, навырост, впрок; ведь просто стон достаточный свидетель боли или восторга наслаждения.
«Страсти…: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря». Эта вторая цитата из Лермонтова роднит повесть «Это – только начало» и роман К. Остер «Свидания». Магнетизм художественного потенциала – минимализма оказывается далеко не исчерпанного – в основе концепции публикации в одном журнале этих произведений; гротескная бережливость французов, дала достойные плоды на этой почве (минимализма).
Соглашаясь с предложенной концепцией подбора публикаций – раздвигаются временные рамки наблюдения за возможной психологической трансформацией героя. Радикальный характер, почти разрыв, напоминает о конфликте между отцом и сыном, имаго и гусеницей.
Вербализованный мир акселерата – предугадываемый потенциал будущей сложной рефлексии в повести, оборачивается в романе фоновым словесным шумом, постоянной трескотнёй – перманентной борьбой с неврозом, и только иногда являя нетривиальную витиеватость рассуждений парадоксального свойства, но это не помогает избежать вполне просчитываемой ловушки.
P.S. Эффект контраста – одно из составляющих успеха прозы №9 «Иностранной литературы» за 2006 год.

Слова: «Внешность – это судьба» - кажется, принадлежат З. Фрейду,
но мог сказать кто угодно.

Утверждая всем содержанием романа Фуйкова – это я, Вивег не плагиатрствует: Флобер опускает «для выразительности союз «и», его посыл: «и мадам Бовари…», т.е. в том числе. Автор же «Игры…» буквально рейнкарнируется в своем персонаже, оставаясь тенью, выползком, статистом, просто экслибрисом в тексте – классическое проявление чувства вины; протогонистом становится, даже, героиня не второго плана.
Чтобы почувствовать себя отверженным, совсем не нужно обладать «чужим лицом» (К.Абэ) – достаточно небольшой ассиметрии или диспропорции.
Как дурнушку определила бы изящная словесность Фуйкову и миазмы инферна не вылились бы на страницы романа. Целью жизни стало примирение со своей внешностью. Фуйкова (уже догадалась, что это унизительная кличка) авторское альтер эго, его добровольная эпитимья: незаурядный, микст Голема и Галатеи.
Дуга напряжения не возникла бы без другого полюса – красоты. Взгляды, помыслы направлены на Еву. Удовлетворённое самолюбие не исчерпывает влияние окружающих, как следствие повышенного внимания – нарциссизм абулия и воллюст (кхе-кхе).
Роман структурно демократичен – даёт всем персонажам высказаться от первого лица, и все лица довольно привлекательны: человек изначально добр, тоже демократический постулат.
Роман релевантен образу жизни имплицитной прослойке интеллигенции восточноевропейцев на сломе эпох, ортефлексировавшей себя в нетрезвых остроумных, с долей горечи, беседах.
Если постмодернизм – это ИМО (интеллектуально модифицированный объект, в ряду с ГМО), то «Игра на вылет» - плавный поворот к антропоцентризму постпостмодернизма, и, не смотря на альтернацию повествования, бытовую хроникальность, экзистенциальное мировосприятие, переданное автором, создаёт углублённую перспективу роману.


F.

В этом же номере роман Э. Вила-Матаса «Бартлби и компания» - об аграфах – людях, отказавшихся от судьбы писателя, - интерактивное чтение, вполне можно отнести к этому феномену; оно дополняет критике, структурирует (для читающего) содержание, является приемом мнемотехники, провокативность (интерактивного чтения), соперничая с истинностью (при удаче!), взрывает «воображение третьих лиц» (К. ОЭ); желательно избегать при этом оценочных суждений – в них может разрядиться флогистон впечатления от прочитанного.
Непритязательная ретардация – результат погружения в атмосферу философического уровня интроспекций повести и, увы, оправдание щелкопёра.
Наверное, автор имел ввиду, называя повесть столь напыщенно, – явно экономя на эпиграфе! – символику перемены имён в религиозных практиках и у некоторых народов традиционных культур, обозначая рубежные обстоятельства жизни.
У протогониста Нордстрема – не кризис среднего возраста – это онтологический переход. На западе все больше людей предпочитают значительному заработку при напряжённой работе, приватное время с минимально необходимым достатком; но можно присоединиться к ним уже, обладая капиталом. Нордстрем из этой категории.
Слова: помни о старости, не так чеканны, как моменто мори, но смерть абстракта, а старость реальна. Нордстрем, упаковавший сумятицу чувств и «душевную смуту», в четырёхсотдолларовый костюм и коросту заката среднего возраста - встретил осень жизни, исчерпанностью прежних привязанностей и целей; принимает решение прожить альтернативный «сослагательный», или суррогатный вариант жизни, сбрасывает балласт семьи, должность в нефтебизнесе, денежный навес (чем не Лир!). Полный retreat, служащий «министерства неторопливости» (заимств.), промежуточный Обломов.
Поиск новой модели жизни, согласуемой с хобби; новые коннотации впечатлений; возрастной панпсихизм; игра сублимации чувственностью, утратившей болезненный жар – «осень патриарха». Поругивает «себя за то, что живет в полном согласии со всеми своими заурядными представлениями о жизни». Однако известная фраза – простые удовольствия последнее прибежище сложных натур свидетельствует в пользу незаурядности личности Нордстрема. А по поступкам, он просто готовый киногерой. Герой…? Осторожно! Мы на скользкой дорожке, ограниченной стандартом II ступени образования, реминисценцией. Конечно М.Ю. Лермонтов «Г.н.в.». Уж, не ремейк ли это, или конвергенция культур, латентный постмодернизм? В пандан: можно обратить внимание, что Нордстрем обрывает все корни и уподобляется перекати-полю Печорину – цинизм Печорина (советы Грушницкому и т.д.). Нордстрем формулирует «жизнь – это вопрос ясных и твёрдых границ», отказывая женщине в свидании – «чем меньше женщину….». Различие в возрасте стирается «синдромом усталости» Печорина! и sic! Криминальное сознание, объединяющее нефтебизнесмена (далеко не вегетарианский бизнес) и участника кавказской войны, кто не помнит: похищение человека, укрывательство контрабандистов, умышленное, изощренное убийство. Но чувство ответственности не позволяет поставить точку, закрыть дело, дело о плагиате или мягче – факте плагиотропизма. Неизвестная причина делает аргументы анализа беспомощными, ходульными, ассоциации не очевидными, притянутыми; малость, гоголевски ничтожная: просто тьфу, дрянь, что-то эфемерное. И это что-то… - юмор - не тот агрессивный, прессингующий, вызывающий нервический смех американского чтива, а легкий, ненавязчивый, воздействующий на сенсибилизированные высокой организацией эмоции.
Удивительно, что такой структурно неоднородный роман как «Герой нашего времени» не содержит ни грани юмора, лишь увесистые формы: сарказм и иронию высокомерных аристократов остроумия; толику юмора – демократа, но не гаера - добавил в повесть Дж. Гаррисон и, тяжесть экзистенции рассеялась, оставив только дымку печали.
Р.S. Моему неистовому А. Ка – критику и полу-автомату.
Ю. Поляков охарактеризовал Интернет – литературу – черновиками, припечатывая к позорному столбу. Тогда почему в собрание сочинений входят эти самые черновики и, подробно комментируются?
Я аграф, тверд в грехе, пишу эти чертовы черновики и к удивлению, их с интересом читают. В них сохранено нечто первичное, реликтовый фон после сингулярной точки шевеления интуиции, эволюционный процесс. А как бывает жалко кусков все же не вошедших в текст…
Читать отшлифованный текст – питаться только рафинированными продуктами.

Охранительная поза по отношению к языку вызывает пиетет, но позиция поэта – расширять возможности языка, может даже анархизировать, путы на него надеть всегда желающие найдутся. Язык – это деривативное явление, но и не предсказуемое, как цена на нефть.
С. Доренко в эфире использовал англицизм – слушательница поинтересовалась его смыслом – он осклабился и пророкотал, что он будет щекотать ее этим словом.
Во времена двуязычия, когда все уличные плоскости исписаны вокативными инвективами осуждать макаронический стиль – это …игнорировать живой язык; сейчас даже кутюрье заимствуют идеи в неблагополучных кварталах полисов.

Предисловие:
Писатели, которые испытывают наибольшую неприязнь к критикам, к которым относится и А.Элинек, дают сами себе оценку и подвергают анализу. Поэтому критика могла выглядеть, как упражнение для школьника: нужное подчеркнуть.
Как выразить отношение к произведению, после блестящей самокритики огромного таланта (относится к писателю), знающего об особенностях своего текста лучше, чем кто-либо.

Роман определили развлекательным, что же, прецедент, созданный «Человеческой комедией» это допускает.
Назову и я свои впечатления шутливыми, чтобы не давать автору гандикапа (она и так Нобелевский лауреат).
В русской литературе к развлекательным - отнесли: «Горе от ума», «Вишневый сад», а в качестве поэмы преподнесли «Мертвые души» - все это, думаю, из чувства самосохранения - отойти от эпицентра взрыва, замести следы и, конечно, спрятать Лукавого. Из этого всего - следует, что «Алчность» - комедийная поэма и, в пандан (автор прямо назвала себя поэтом), поэтому (инфицировался омонимией от А.Е.) стилевую иноходь можно уподобить, например, поэтике И. Бродского: невыразительное слово в начальной фразе, угадываемое только интуицией художника, расцветает фейерверком ассоциаций и смыслов - в последующей. Прием этот восходит к каламбуру – острословию времен Золотой литературы.
А. Елинек владеет искусством каламбура в совершенстве, вот только на него не предполагается смех, как реакция, да что там – просто вызвать улыбку. Юмор в «Алчности», по спектру расположен за черным, - зловещий, растворенный в миазмах Венецианского карнавала. Суть его – десаюрализация смерти - в тучные годы (во времена мора этого не требуется) и сексуальная разнузданность (извиняюсь за навязчивый элемент компаративизма).
Может ли поэзия быть осквернена трупными пятнами? Но этот вопрос затмевает удивление (главная оценка в литературе); неужели универсалистский роман Музиля можно было написать в поэтической форме. А. Елинек максимально охватывает жизнь до мелочей, как в эпилептическом припадке, свойственном пророкам.
«Алчность» - постмодернистский апофеоз. Обычная нарративная литература разрабатывает до нескольких концепций. В «Алчности» текст формируется идеями в каждом отрезке ( А.Е. это кокетливо оправдывает повышенной скучливостью), отсюда еще одна не часто встречаемая особенность стиля – афористичность.
Тон бесстрастного повествования «речевой нерв… никогда не удастся вытянуть из меня без наркоза», в котором даже грубая лексика, - изначально являющаяся эмоциональным брасом, - реагирует экстрасистольным всплеском, только когда дело доходит до гендерных отношений. Этот «пунктик», превратился в кумулятивный снаряд, направленный в Шекспира, «Укрощение строптивой», Стринберга (женонеудачника), и разной степени им присных, за убиенную голубизну в «Лолите».
Кого-то может шокировать индиферрентное описание любовного свидания: без романтического флера, в терминах, связанных с машинерией процесса, нарочито детализированного. Но возможно, здесь надо учитывать, что лексика – результат изучения контрацепции в школе I ступени Евросоюза, зато - физика, математика, экология, медицина, криминалистика и, прочие естественные науки, - обнаруживают в себе, неоцененные лексические россыпи и перлы, для освоения изящной словесности.
Главы романа разделены на части, читаемые на одном дыхании, как принято в поэзии, даже не предполагающей музыкального сопровождения, чтобы избежать асфексии у исполнителя, (гуманно), используются паузы даже не обусловленные содержанием.
Курт Янишь – вселенское зло с половыми признаками мужчины (решающее обстоятельство). Его жандармская служба – символ институтов аппарата подавления, за которыми легитимизировалась мужская сущность. Курт Янишь – адаптированный к современным условиям Чичиков, – не алчет мертвых душ, ему препятствием – живые; сатир, жрец золотого тельца, приносящий на алтарь жертвы из лиц женского пола без порока и, принимающий дары недвижимым имуществом, – «Ничто которое тоже требует стен, без которых не было бы никакого Ничто». Ничто – (термин из расширенного определения экзистенциализма), пытается стать Всем путем поглощения Всего.
«Объяли воды до души моей». Равно как и «пересохли источники в чреве моем». Не отсюда ли причины Богоборчества А. Елинек и рефренная метафора жизни – вода; вода как стихия, ее агрегатные состояния и метафизическая сущность.
Месич романа с элементами допустимой экстраполяции:
1. Осуществить половую сепарацию; отделить агниц от козлищ;
2. Преодолеть тупиковую мужецентричную картину мира. Для этого: переписать религиозные догматы, пример: триединство будет выглядеть следующим образом: Богиня Мать, Богиня Дочь, Божия Душа Святая.
3. Написать манифест сексуальной революции, цель которой – ротация гендерных ролей.
4. Переход к вегетативному размножению (отсюда политические попутчики «зеленые»).
В романе явно присутствуют мунипулитивные технологии: игра на страхах и ущемленном достоинстве «Женщины грязные как рыбзавод». С их помощью мобилизовать амазонок в менапаузе, как боевую кагорту.
Уже пал Нобелевский комитет, заколебалась католическая церковь, репродуктивные технологии грозят воплощением интенции автора: заставить принимать взаимное притяжение полов, как атавизм.
PS Писать в стиле А.Е., наверное, вполне по плечу хорошему литературному рабу, но передать инферальное дыхание ее прозы вряд ли возможно; все большие писатели не состоялись бы без этого условия.
Мировая литература ударилась об отбойник «Алчности» с силой – что уцелеть, скорее всего, удастся лишь мелкотравчатой, на могиле с мемориалом из мемуаров.
Полагаю, образуются клубы почитателей творчества А. Елинек, подобие клубов Музиля, и не только феминисток.
F.

Это - серьезная (определение автора), на политической канве, драма, но, до универсальной, общечеловеческой - не дотягивает, учитывая при этом и, пониженный порог чувствительности западных славян (может, со смягчением климата на востоке это отличие со временем нивелируется), поэтому - автор использует ее, как дымовую завесу, чтобы финал детектива был не очевиден для проницательного читателя; но тем не менее погрузиться в атмосферу академической свободы, присущей западным университетам приятно, даже если получил «вызов» от теоретика – детективщика.
Финал – преступление без наказания, характерен для повествующего (автора либо персонажа) страдающего неизлечимой болезнью, или мудрого старца.

Так противоречит милое лицо молодой женщины, минорному мироощущению автора, возникает желание противоречить, сомневаться, с позиции толстокожего обывателя: как можно законный интерес госорганов воспринимать как разведывательную деятельность с элементами психологического подавления: гинекологический осмотр – как акт изнасилования злокозненной системой; условия комнаты временного пребывания беженцев – как барак концлагеря; первичную неустроенность воспринимать как трансцендентное одиночество. Но достоверность личного опыта, не девальвированная художественным воплощением, снимает меру недоверия и самозащиты; переход условной линии, проведенной через одно государство, для многих превратился в переправу через Стикс.
«…как я здесь очутился, ответа на этот вопрос я уже не находил. Когда-то я знал ответ и знал, как он звучит. Я хотел быть свободным…, но я уже не знал, что это такое – то, что мне нравится,…»; болевой порог поднимается до полного онемения, волюст сгрыз чувственные удовольствия. Недоверие превращается в манию преследования. Протогонисты, становясь то объектом, то субъектом наблюдения, не облегчают оправдание их поступков (единственное, что можно предположить – они не агенты штази).
Единственное, что объединяет стороны границы – рефреном звучащее спиричуэлс «Babylon», но и то, вызывает не религиозный экстаз; а с одной стороны воспринимается как песнь свободы, а с другой – как продукт навязчивой попкультуры.