Левитан, М. «Брат и благодетель»
У людей переживших «фарс» нынешней революции и прочитавших достаточное количество литературы революциях начала ХХ века, впитавших предания внутрисемейные, появляется внутренний камертон достоверности содержания очередного романа. Конечно, это ощущение носит скорее интуитивный характер и корректируется лишь чувством реальности читателя.
Вышеизложенное подсказывает, что автор справедливо резко не делит персонажей на злодеев и агнцев. Люди просто несут тяжесть своих ежедневных забот, а «зломышление» некоторых определяется лишь встроенностью в пирамиду государства и неспособностью противостоять идеологии.

Королев, А. «Быть Босхом».
Критики оценили сие произведение в 10 баллов. Это оценка не столько текста, сколько подспудно человеческих качеств автора не по лжи жившего, хотя и стилистические достоинства очевидны.
Философ, живущий согласно своему учению, писатель, получивший творческий импульс в экстремальных условиях, вызывают доверие адептов – интерес читателей. К экстремальным условиям можно отнести круги советского ада: ясли, садик, школу, пионерлагерь, армию, дисбат, тюрьму и больницу как чистилище. Советский краткий миг счастья – это избежание этих котлов, либо чудесное их преодоление. Достоверный показ – «своеобразия» института дисбата, в контексте мировой культуры, создает эффект контраста, а футуристические прогнозы выглядят вполне реальными (уже сейчас чувствуешь себя инопланетянином среди современной молодежи).

Доронина, М. «Реликт индустриальной эры»
«Что бы не писали post советские авторы мистического - все получается «Мастер и Маргарита».
Анекдот
Слышал гипотезу, что М. Цветаева ушла из жизни по причине наступления технической эры. Чтобы избежать подобной травмы надо причину высмеять.
Роман можно принять и, как прогноз политический. Золотой миллиард будет поделен на 2 партии – впустившие в духовную сферу технический прогресс – либо его остановившим, за порогом внутренней жизни.

Бортышев, Д. «Свинобург»
Когда великий поэт писала «из какого сора…», то, наверняка, не предполагала, как буквально выполнится предсказание. Теперь предметы искусства «создаются» из экскриментов слонов, а произведения литературы из бытового мата, где словами паразитами стала нормативная лексика. Но дух творчества веет, где хочет и если у человека талант, то, даже формируясь в бедной языковой среде, может написать нечто.
Автор, как будто в детстве набивал саше, консервировал их подобно парфюмеру Зюскинда и перебирая запахи, даже используя стиль двух известных французов, создает самобытное русское произведение, а значит представляющее мультикультурный интерес.
Композицией, – ускоренный ритм романа в описании событий некоторой исторической удаленности, и детское восприятие времени, – автор добивается органичного единства текста, а редуцированная лексика не становится препятствием определению романа, как глубоко психологического.
В какой-то миг возникло чувство стыда, что пытаешься копаться в исповеди, откровении; происходит невольное отождествление себя с героем романа – начинает физически трясти как в лихорадке и готов потерять сознание.
Как найти себя в полном хаосе внутреннего и внешнего мира, где отказывает даже чувство самосохранения, а путь указывает лишь болезненные пинки, смягченные коконом из любви близких? Как совместить желание с суровыми условиями мира, которые еще не сформулировал? Все это напоминает холодную и горячую формовку.

Бавальский, Д. «Новельма (курс психотерапии для женщины с компьютером)» //Новый мир. – 2004. - №5.

«Она… уже забыла, кем является и, кто она есть на самом деле, что для женщины кажется губительным, хотя и встречается в современных условиях сплошь и рядом».

Сначала вызывало удивление – как в серьезный литературный журнал попало нечто выморочное, напоминающее стилем комиксы, а персонажи – последнее достижение робототехники, и лишь редкие, набранные курсивом цитаты – как манок перед унифицированным образованием - читателем. Но удивительно, по мере развития текст начинает теплеть, как промерзшая дача от затопленной печи, пробираясь по следам «Евгения Онегина» и др. (не позволяет уточнить образование).
Китайские ученые на глубине более 3 км обнаружили формы жизни, не связанные с органикой, по-моему, что бы ее увидеть - не надо бурить землю.

А. Елинок «Алчность»: Роман
Предисловие:
Писатели, которые испытывают наибольшую неприязнь к критикам, к которым относится и А.Элинек, дают сами себе оценку и подвергают анализу. Поэтому критика могла выглядеть, как упражнение для школьника: нужное подчеркнуть.
Как выразить отношение к произведению, после блестящей самокритики огромного таланта (относится к писателю), знающего об особенностях своего текста лучше, чем кто-либо.

Роман определили развлекательным, что же, прецедент, созданный «Человеческой комедией» это допускает.
Назову и я свои впечатления шутливыми, чтобы не давать автору гандикапа (она и так Нобелевский лауреат).
В русской литературе к развлекательным - отнесли: «Горе от ума», «Вишневый сад», а в качестве поэмы преподнесли «Мертвые души» - все это, думаю, из чувства самосохранения - отойти от эпицентра взрыва, замести следы и, конечно, спрятать Лукавого. Из этого всего - следует, что «Алчность» - комедийная поэма и, в пандан (автор прямо назвала себя поэтом), поэтому (инфицировался омонимией от А.Е.) стилевую иноходь можно уподобить, например, поэтике И. Бродского: невыразительное слово в начальной фразе, угадываемое только интуицией художника, расцветает фейерверком ассоциаций и смыслов - в последующей. Прием этот восходит к каламбуру – острословию времен Золотой литературы.
А. Елинек владеет искусством каламбура в совершенстве, вот только на него не предполагается смех, как реакция, да что там – просто вызвать улыбку. Юмор в «Алчности», по спектру расположен за черным, - зловещий, растворенный в миазмах Венецианского карнавала. Суть его – десаюрализация смерти - в тучные годы (во времена мора этого не требуется) и сексуальная разнузданность (извиняюсь за навязчивый элемент компаративизма).
Может ли поэзия быть осквернена трупными пятнами? Но этот вопрос затмевает удивление (главная оценка в литературе); неужели универсалистский роман Музиля можно было написать в поэтической форме. А. Елинек максимально охватывает жизнь до мелочей, как в эпилептическом припадке, свойственном пророкам.
«Алчность» - постмодернистский апофеоз. Обычная нарративная литература разрабатывает до нескольких концепций. В «Алчности» текст формируется идеями в каждом отрезке ( А.Е. это кокетливо оправдывает повышенной скучливостью), отсюда еще одна не часто встречаемая особенность стиля – афористичность.
Тон бесстрастного повествования «речевой нерв… никогда не удастся вытянуть из меня без наркоза», в котором даже грубая лексика, - изначально являющаяся эмоциональным брасом, - реагирует экстрасистольным всплеском, только когда дело доходит до гендерных отношений. Этот «пунктик», превратился в кумулятивный снаряд, направленный в Шекспира, «Укрощение строптивой», Стринберга (женонеудачника), и разной степени им присных, за убиенную голубизну в «Лолите».
Кого-то может шокировать индиферрентное описание любовного свидания: без романтического флера, в терминах, связанных с машинерией процесса, нарочито детализированного. Но возможно, здесь надо учитывать, что лексика – результат изучения контрацепции в школе I ступени Евросоюза, зато - физика, математика, экология, медицина, криминалистика и, прочие естественные науки, - обнаруживают в себе, неоцененные лексические россыпи и перлы, для освоения изящной словесности.
Главы романа разделены на части, читаемые на одном дыхании, как принято в поэзии, даже не предполагающей музыкального сопровождения, чтобы избежать асфексии у исполнителя, (гуманно), используются паузы даже не обусловленные содержанием.
Курт Янишь – вселенское зло с половыми признаками мужчины (решающее обстоятельство). Его жандармская служба – символ институтов аппарата подавления, за которыми легитимизировалась мужская сущность. Курт Янишь – адаптированный к современным условиям Чичиков, – не алчет мертвых душ, ему препятствием – живые; сатир, жрец золотого тельца, приносящий на алтарь жертвы из лиц женского пола без порока и, принимающий дары недвижимым имуществом, – «Ничто которое тоже требует стен, без которых не было бы никакого Ничто». Ничто – (термин из расширенного определения экзистенциализма), пытается стать Всем путем поглощения Всего.
«Объяли воды до души моей». Равно как и «пересохли источники в чреве моем». Не отсюда ли причины Богоборчества А. Елинек и рефренная метафора жизни – вода; вода как стихия, ее агрегатные состояния и метафизическая сущность.
Месич романа с элементами допустимой экстраполяции:
1. Осуществить половую сепарацию; отделить агниц от козлищ;
2. Преодолеть тупиковую мужецентричную картину мира. Для этого: переписать религиозные догматы, пример: триединство будет выглядеть следующим образом: Богиня Мать, Богиня Дочь, Божия Душа Святая.
3. Написать манифест сексуальной революции, цель которой – ротация гендерных ролей.
4. Переход к вегетативному размножению (отсюда политические попутчики «зеленые»).
В романе явно присутствуют мунипулитивные технологии: игра на страхах и ущемленном достоинстве «Женщины грязные как рыбзавод». С их помощью мобилизовать амазонок в менапаузе, как боевую кагорту.
Уже пал Нобелевский комитет, заколебалась католическая церковь, репродуктивные технологии грозят воплощением интенции автора: заставить принимать взаимное притяжение полов, как атавизм.
PS Писать в стиле А.Е., наверное, вполне по плечу хорошему литературному рабу, но передать инферальное дыхание ее прозы вряд ли возможно; все большие писатели не состоялись бы без этого условия.
Мировая литература ударилась об отбойник «Алчности» с силой – что уцелеть, скорее всего, удастся лишь мелкотравчатой, на могиле с мемориалом из мемуаров.
Полагаю, образуются клубы почитателей творчества А. Елинек, подобие клубов Музиля, и не только феминисток.
F.

Сы-Цзы, Дай «Комплекс Ди»
«Уж, кажется, пичкали его, пичкали успокоительными с утра до ночи, а он ничего, бодрый. Байки мне травил потешные, про китайцев и про иностранцев, одну другой похабней»
Роман по структуре и ощущениям напоминает сон, или что точнее – люсийный (управляемый сон): события прошлого налагаются на свежие впечатления, страхи соседствуют с яркими эротическими переживаниями, а интуиция расставляет зашифрованные предопределения. События развиваются с некоторым замедлением, как будто подвергаясь цензуре.
Китайскую стену видно из космоса, возведенную Киплингом, ощущает каждый западный человек, но, несмотря на это, конвергенция переходит лавинообразную фазу: свою стену китайцы, вдохновленные Дэн Сяо Пином, ломают отбойником «конструкции» З. Фрейда, постоянно повышая производительность с ускорением пропускной способности Интернета.
Психоанализ имеет основательную почву для внедрения на Востоке – эта почва иероглифическая письменность, в основе которой тоже символы. Собственно он и существовал там, только как искусство, Запад же его рационализировал, систематизировал и формализовал. Мо объединил практику психоанализа с искусством Востока – рацио с сатори: «У меня сложилась практика закрывать глаза слушая сны пациентов; тогда меня наполняет какая-то невидимая,…сила,…рассказчик исчезает,…но вдруг какое-нибудь (слово) словно электризуется,..и освещает все, как молния».
Свою нерукотворную преграду западные люди разрушают приемами восточных единоборств и повальным освоением духовных практик и физических, не исключая, религий.
Название «Комплекс Ди» - это либо намеренное желание скрыть первоисточник, чтобы не обвинили в ремейковщине, либо это Эдипов комплекс с механизмом замещения.
Первоисточник здесь, конечно, роман «Идиот», вкупе с «Братьями Карамазовыми», а Эдипов комплекс - в отношении к Ф.М. Достоевскому – предтече психоанализа и провидцу общественно – исторических катаклизмов и «судорог».
Вот, просто бросающиеся в глаза аналогии, как формальные, так и ментальные:
1) Возвращение протогонистов после продолжительного проживания за границей с западным мироощущением
2) Оба связаны с психосаматическим нездоровьем (пусть в разной ипостаси)
3) Оба - идиоты, в изначальном смысле слова, т.е. «не от мира сего»
4) В основе своих увлечений - письменные занятия
5) Тяга к инферальным женщинам, у Мо – это буквально женщина «сопровождает» умерших на тот свет
6) Неспособность к выбору между претендентками, чуть не превратившаяся в промискуитет, как у Павла Карамазова
7) Склонность бить китайский фарфор в критической ситуации
8) А судья - это вообще, рейнкарнация того же П. Карамазова, правда, с учетом исторического момента
9) В романах присутствует религиозный фактор, что удивительно, христианский, в обоих случаях.
Перечень, наверняка, можно продлить, при свежем впечатлении от прочтения и если перечисленного недостаточно, и читатель все так же наивен, как об этом писал Лермонтов, то - ударившись о столб, врытый писателем, увидит, что на указателе, направленном на северо-запад (образно выражаясь) написано лаконично «Идиот».
P.S. Нельзя не отметить возникающих ассоциаций с приключениями Фигаро, борющимся с феодальным правом первой брачной ночи. У Мо - это происходит в самом себе, в сети все того же пресловутого Эдипова комплекса.

Беллоу, С. «Жертва»
Часть 1. «Традиционная»
«Жертва» - одно из первых произведений, и уже можно считать заявкой на Нобелевскую премию: язык зрелого мастера отточен, свеж, индивидуален.
Интенсивное восприятие окружающего до болезненности, как у заключенного «В синем квадрате окна как нарисованное висело облако», позволяет находить образы, которые не только видишь, но и осязаешь «музыкант в окне гладил нежный изгиб трубы» (неточная цитаты), присущие уже современной поэзии. Метафоры броские, и как бы в камуфляже – не выламывается из фразы, как люди в защитной одежде на улицах городов – заметны, но оказались на пересеченной местности, за городом, сливаются со средой, а сами метаморфозы становятся бесстрастным описанием.
Ощущение, что писателю не хватает живой природы – использование устаревших и редко используемых слов, оборотов речи, в том числе необычных инверсий, как - будто восполняет ее недостаток.
Сол Беллоу показывает себя не только стилистом, но и представителем психологического направления, а сложный замысел романа позволил уже в начале творческого пути угадать в нем мыслителя – философа.
P.S. Если имя частично предполагает судьбу, то четкая аллитерация в нем – это предсказание профессии.
Часть 2. Гл.1 «Попытка разобраться»
В основе романа – отношение двух людей. Холерического вида мужчина по фамилии Левенталь: добропорядочный, готовый услужить, очень любящий жену, принимающий сердечное участие в судьбе близких, - случайно (как бы) сталкивается с шапочно знакомым Келби Олби – фрустрированной личностью: овдовевшим безработным, опустившимся пьяницей, служившим некогда в газете, человек пишущий.
Между ними складываются отношения. Их общение предельно напряжено, носит не просто вербальный характер. Диалог с многозначительными паузами, когда говорят взгляды, мимика, позы, движения рук; но и разговор параллельный, не слышимый, не зримый, внутренний, в мыслях: изнурительный, откровенный, с напряжением всех сил, надсаждающий душу и, при этом, остающийся всегда не законченным, и, поэтому, таящим в себе постоянно ощущаемую угрозу.
Боже! Кажется это дежа вю.
Часть 2. гл.2. «Дежа вю»
«Как это, сам не знаю, но над колыханием океана медленно всплыло человеческое лицо, и море усеяли несчетные лица, лица молящие, отчаянные, гневливые лица, запрокинутые к небесам…»
(заимствованный эпиграф)
Чье же лицо возникло над смешанными водами Гудзона и Атлантического океана? Это лицо вызвано не опиумным дурманом, оно появилось магией слова молодого писателя. Имя обладателя лица Федор Михайлович Достоевский.
Писатель – это стиль, у заимствованного стиля статус понижается до метода, метод от частого использования изнашивается до литературного приема, но в случае «Жертвы» прием не уронил стиля, а даже придал ему новые оттенки. Нет ничего уничижительного во влиянии признанного мастера на начинающего автора. Этого - не избежали многие. Но это не тот случай. С. Беллоу прибегает к «подражанию», чтобы оппонировать Достоевскому как писателю, а не противнику в гражданском процессе в его претензиях к еврейскому народу (хотя на каторгу он отправился без его помощи), это этически оправдано – ведь Ф.М. Достоевский знал, что обращается не только к современникам.
С. Беллоу не прибегает в своих аргументах к событиям ХХ века, чудовищным! В романе один персонаж упоминает холокост, но протогонист «отмахивается» от этого (вместе с автором), только роман, только художественное слово, хотя категории «весовые» - авторитет, «что школьнику драться с отборной шпаной» (тоже классика).
В основе романа «Степанчиково» и конечно с его обитателями: Фома Опискин – в «Жертве» Келби Олби; полковник Егор Ильич Ростанев – Левенталь, и поместил их в Нью-Йорк ХХ века в среду не ортодоксальных евреев, (которых заметим - большинство).
«…Конечно, я довольно долго живу в Нью-Йорке, это такой еврейский город, что надо совсем уж не видеть дальше собственного носа, чтобы не разбираться в евреях», - говорит Келби Олби (не самое прозрачное замечание), что корреспондируется с мнением Достоевского, считавшего, условно говоря, объединение Ветхого и Нового заветов преждевременным.
Келби Олби подчиняет себе мягкого Левенталя и поселяется в его квартире, используя свое жалкое состояние и раздувая чувство вины (почти ни на чем не основанное) своего благодетеля. Вообщем, полтора века спустя повторяется история «Степанчикова», и в повествовании этой истории проявился поразительный эффект - как сказано во 2 эпиграфе книги: «…и море усеяли несчетные лица…».
Например, при каждом появлении и проявлении себя, Келби Олби – под его личиной проявлялись все новые и новые образы персонажей романов Достоевского, при этом, это не русский мегароман карманного формата (культурное достижение США): Фома, мелкий тиран с комплексом Наполеона, подавляющий и унижающий кого только может; Смердяков, со своими зловещими намеками; угодливый, кривляющийся Лебядкин; Верховенский, готовый на любую подлость, преступление ради достижения цели; в крови Олби карамазовская тяга к бездне падения (во всех смыслах).
А в симпатичном, может, излишне мнительном Левентале, – черты персонажей «не от мира сего», но при этом, «кровь от крови» еврейского народа, т.е. самые идеализированные персонажи Достоевского: князь Мышкин, Алеша Карамазов (скорее более придуманные, нафантазированные, чем реальные) вполне узнаваемы в таком неловком, одышливом, но таком реальном.
Предположу, достичь такой многомерности (что, конечно, не объясняет всего) С. Беллоу удается имплицитными цитатами, реминисценциями, т.е. - аллюзиями, сценами, напоминающими ситуации в романах Достоевского. Один пример: Левенталь выбрасывает из своей квартиры Олби, устроившего в ней свидание с женщиной, - у Достоевского Фому Опискина вышвыривают из дома за отказ извиниться перед оскорбленной девушкой. Изменение внесено настолько, чтобы остался только легкий намек, богатель. Другой – эскапада, задевающая еврейство Левенталя: Калибаны, кругом одни Калибаны. В варианте Достоевского, фраза Опискина звучит как Фалалеи - кругом одни Фалалеи.
Роман «Жертва» сильного эмоционального воздействия (больше главы за присест прочитать трудно), и внимательный читатель вполне может ревизовать некоторые свои представления, доказательства очевидны, ведь правда о человеке возможна лишь в художественном ее воплощении.
Послесловие.
1. А Федора Михайловича раздосадовала бы и попытка отнять у русских от широты души даже и глубину падения;
2. Не появление в романе прямых «улик», т.е. упоминаний о Ф. Достоевском, говорит о национальной скрытности автора, - «имеющий уши да услышит».

Отказался от имени. Повесть // Иностранная литература. – 2007. - №5.



В этом же номере роман Э. Вила-Матаса «Бартлби и компания» - об аграфах – людях, отказавшихся от судьбы писателя, - интерактивное чтение, вполне можно отнести к этому феномену; оно дополняет критике, структурирует (для читающего) содержание, является приемом мнемотехники, провокативность (интерактивного чтения), соперничая с истинностью (при удаче!), взрывает «воображение третьих лиц» (К. ОЭ); желательно избегать при этом оценочных суждений – в них может разрядиться флогистон впечатления от прочитанного.

Непритязательная ретардация – результат погружения в атмосферу философического уровня интроспекций повести и, увы, оправдание щелкопёра.

Наверное, автор имел ввиду, называя повесть столь напыщенно, – явно экономя на эпиграфе! – символику перемены имён в религиозных практиках и у некоторых народов традиционных культур, обозначая рубежные обстоятельства жизни.

У протогониста Нордстрема – не кризис среднего возраста – это онтологический переход. На западе все больше людей предпочитают значительному заработку при напряжённой работе, приватное время с минимально необходимым достатком; но можно присоединиться к ним уже, обладая капиталом. Нордстрем из этой категории.

Слова: помни о старости, не так чеканны, как моменто мори, но смерть абстракта, а старость реальна. Нордстрем, упаковавший сумятицу чувств и «душевную смуту», в четырёхсотдолларовый костюм и коросту заката среднего возраста - встретил осень жизни, исчерпанностью прежних привязанностей и целей; принимает решение прожить альтернативный «сослагательный», или суррогатный вариант жизни, сбрасывает балласт семьи, должность в нефтебизнесе, денежный навес (чем не Лир!). Полный retreat, служащий «министерства неторопливости» (заимств.), промежуточный Обломов.

Поиск новой модели жизни, согласуемой с хобби; новые коннотации впечатлений; возрастной панпсихизм; игра сублимации чувственностью, утратившей болезненный жар – «осень патриарха». Поругивает «себя за то, что живет в полном согласии со всеми своими заурядными представлениями о жизни». Однако известная фраза – простые удовольствия последнее прибежище сложных натур свидетельствует в пользу незаурядности личности Нордстрема. А по поступкам, он просто готовый киногерой. Герой…? Осторожно! Мы на скользкой дорожке, ограниченной стандартом II ступени образования, реминисценцией. Конечно М.Ю. Лермонтов «Г.н.в.». Уж, не ремейк ли это, или конвергенция культур, латентный постмодернизм? В пандан: можно обратить внимание, что Нордстрем обрывает все корни и уподобляется перекати-полю Печорину – цинизм Печорина (советы Грушницкому и т.д.). Нордстрем формулирует «жизнь – это вопрос ясных и твёрдых границ», отказывая женщине в свидании – «чем меньше женщину….». Различие в возрасте стирается «синдромом усталости» Печорина! и sic! Криминальное сознание, объединяющее нефтебизнесмена (далеко не вегетарианский бизнес) и участника кавказской войны, кто не помнит: похищение человека, укрывательство контрабандистов, умышленное, изощренное убийство. Но чувство ответственности не позволяет поставить точку, закрыть дело, дело о плагиате или мягче – факте плагиотропизма. Неизвестная причина делает аргументы анализа беспомощными, ходульными, ассоциации не очевидными, притянутыми; малость, гоголевски ничтожная: просто тьфу, дрянь, что-то эфемерное. И это что-то… - юмор - не тот агрессивный, прессингующий, вызывающий нервический смех американского чтива, а легкий, ненавязчивый, воздействующий на сенсибилизированные высокой организацией эмоции.

Удивительно, что такой структурно неоднородный роман как «Герой нашего времени» не содержит ни грани юмора, лишь травмирующие формы: сарказм и иронию высокомерных аристократов остроумия; толику юмора – демократа, но не гаера - добавил в повесть Дж. Гаррисон и, тяжесть экзистенции рассеялась, оставив только дымку печали.

Р.S. Моему неистовому А. Ка – критику и полу-автомату.

Ю. Поляков охарактеризовал Интернет – литературу – черновиками, припечатывая к позорному столбу. Тогда почему в собрание сочинений входят эти самые черновики и, подробно комментируются?

Я аграф, тверд в грехе, пишу эти чертовы черновики и к удивлению, их с интересом читают. В них сохранено нечто первичное, реликтовый фон после сингулярной точки шевеления интуиции, эволюционный процесс. А как бывает жалко кусков все же не вошедших в текст…

Читать отшлифованный текст – питаться только рафинированными продуктами.



Охранительная поза по отношению к языку вызывает пиетет, но позиция поэта – расширять возможности языка, может даже анархизировать, путы на него надеть всегда желающие найдутся. Язык – это деривативное явление, но и не предсказуемое, как цена на нефть.

С. Доренко в эфире использовал англицизм – слушательница поинтересовалась его смыслом – он осклабился и пророкотал, что он будет щекотать ее этим словом.

Во времена двуязычия, когда все уличные плоскости исписаны вокативными инвективами осуждать макаронический стиль – это …игнорировать живой язык; сейчас даже кутюрье заимствуют идеи в неблагополучных кварталах полисов.

Михаил Вивег. «Игра на вылет» // Иностранная литература.-2007.-№2.

Слова: «Внешность – это судьба» - кажется, принадлежат З. Фрейду, но мог сказать кто угодно.



Утверждая всем содержанием романа Фуйкова – это я, Вивег не плагиатрствует: Флобер опускает «для выразительности союз «и», его посыл: «и мадам Бовари…», т.е. в том числе. Автор же «Игры…» буквально рейнкарнируется в своем персонаже, оставаясь тенью, выползком, статистом, просто экслибрисом в тексте – классическое проявление чувства вины; протогонистом становится даже героиня не второго плана.

Чтобы почувствовать себя отверженным, совсем не нужно обладать «чужим лицом» (К.Абэ) – достаточно небольшой ассиметрии или диспропорции.

Как дурнушку определила бы изящная словесность Фуйкову и миазмы инферна не вылились бы на страницы романа. Целью жизни стало примирение со своей внешностью. Фуйкова (уже догадалась, что это унизительная кличка) авторское альтер эго, его добровольная эпитимья: незаурядный, микст Голема и Галатеи.

Дуга напряжения не возникла бы без другого полюса – красоты. Взгляды, помыслы направлены на Еву. Удовлетворённое самолюбие не исчерпывает влияние окружающих, как следствие повышенного внимания – нарциссизм абулия и воллюст (кхе-кхе).

Роман структурно демократичен – даёт всем персонажам высказаться от первого лица, и все лица довольно привлекательны: человек изначально добр, тоже демократический постулат.

Роман релевантен образу жизни имплицитной прослойке интеллигенции восточноевропейцев на сломе эпох, ортефлексировавшей себя в нетрезвых остроумных, с долей горечи, беседах.

Если постмодернизм – это ИМО (интеллектуально модифицированный объект, в ряду с ГМО), то «Игра на вылет» - плавный поворот к антропоцентризму постпостмодернизма, и, не смотря на альтернацию повествования, бытовую хроникальность, экзистенциальное мировосприятие, переданное автором, создаёт углублённую перспективу роману.





F.

Это-только начало. Никола Ре; Свидания. К. Остер.
ИЛ №9., 2006г.



Какой меседж несет в себе название повести «Это - только начало» оптимизм соц-арта, или это угли черного юмора меланхоличного сознания; относится к самому автору или судьбе протогониста тинейджера? Если о последнем – редуцированная лексика – не признак неразвитости, а лаконизм произнесенной фразы после тигля внутренней переработки, и успех у женского окружения тому подтверждение, а «они имеют инстинкт красоты душевной» (учитывая, что красота величина подвижная); шарм грубого помола; подростковые шипы – пока не найден нужный тон общения – способ запугать судьбу. Неожиданно (!) судьба прогибается: реализуется вожделение: табуированного, почти как инцест. Но установленный порядок вещей обладает унифицирующей силой: фрустрация поднимает планку на непреодолимую высоту и норма холодно торжествует: младший брат, может разделить судьбу старшего, перестроивший свой организм под «альтернативное» наркотическое «топливо».

Даже упрощенный синтаксис повести кажется избыточно сложным; взятым на размер больше, навырост, впрок; ведь просто стон достаточный свидетель боли или восторга наслаждения.

«Страсти…: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинают шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря». Эта вторая цитата из Лермонтова роднит повесть «Это – только начало» и роман К. Остер «Свидания». Магнетизм художественного потенциала – минимализма оказывается далеко не исчерпанного – в основе концепции публикации в одном журнале этих произведений; гротескная бережливость французов, дала достойные плоды на этой почве (минимализма).

Соглашаясь с предложенной концепцией подбора публикаций – раздвигаются временные рамки наблюдения за возможной психологической трансформацией героя. Радикальный характер, почти разрыв, напоминает о конфликте между отцом и сыном, имаго и гусеницей.

Вербализованный мир акселерата – предугадываемый потенциал будущей сложной рефлексии в повести, оборачивается в романе фоновым словесным шумом, постоянной трескотнёй – перманентной борьбой с неврозом, и только иногда являя нетривиальную витиеватость рассуждений парадоксального свойства, но это не помогает избежать вполне просчитываемой ловушки.

P.S. Эффект контраста – одно из составляющих успеха прозы №9 «Иностранной литературы» за 2006 год.

Недзвецкая Т. Фарс : роман. – М. : ОЛМА-ПРЕСС, 2002. – 383 с.

Zero.

Моральная проблема критика – агностика – разбираться в гностическом произведении, содержащем реминисценции с Библией и вульгарную мифологию; - Единственная возможность писать параллельный текст с оглядкой на первоисточник;

(F.)арса…

I

«Фарс» - экзотический фрукт, произросший на делянке постмодернизма и вряд ли его нарицательный дедушка признает кичливого внука.

Недзвецская (не Фукуяма) относится к постмодернизму как конечной, консюмерисской – по способу создания – литературе, - продукту соответствующего общества: дряхлая фабула бродит среди семиотики памятников литературного кладбища, теша самолюбие фарисеев и книжников; но черепки античной культуры не оживят шумных, многоязычных агор полисов.

Пушкин и Лермонотов стали сингулярным явлением, матрицей (ru) русского постмодернизма, а цитаты из переводов, ставшего космополитом, Шекспира – следы следов – уместны всегда.

Первый абзац, заменивший предисловие, вопреки традиции классиков давать пояснения к итак прозрачному, как поцелуй ребенка тексту, чтобы избежать кривотолков (читать буквально), являет собой эпиграммическую, сильно замутненную символику и свидетельствует в том, что фарс – синоним простоты – антоним «Фарсу», роману экстенсивного постмодернизма, коловороту литературной массы.

Метафоры постмодернизма то дерзко провокативны, то пренебрежтельно - насмешливы, редуцируя восторженно-умилительный характер метафор предшественников, либо произнося их сквозь зубы, нехотя, отдавая дань традиции – но как прикажите писать после эпитета классиков «птичья сволочь» (Петров и Ильф).

Удивляться стилевым зигзагам(?) – да это пуризм, требовать от постмодерниста стилевой гомогенности, к тому же стиль – с подозрением отношусь к этому словцу; Как универсальное Cod demet в известной постановке, прикрывает творческую немощь рецензентов – в данном случае служит временной шкалой.

Роман – вызов: автор провоцирует контактный, с произвольно меняемыми самой правилами по ходу бой – читатель априори жертва. Дезоорентированные читатели и персонажи с именами обремененными историческим и культурным контентом, оказались в лабиринте зазеркалья с гниловатой нитью Ариадны в качестве двусмысленных примечаний и надеждой на примирение воображения автора с ко-
нечностью текста, проходят через анфиладу ассоциаций, перекрываемых собственным невежеством.

II

Декаденский образный ряд – видение опиумного тумана – перепутал век серебряный с еще неокрещенным, но в нём уже пытаются устроиться ускоренной беотификацией, назначением новых классиков и т.п. и т.д., но вряд ли Т.Н. – модернист, пусть и с препозицией post согласится на пантеон до срока.

III

«Фарс» - начальная стадия абсурда, который проникает в текст не презентованным, – как сон – но писатель сна не имет, а читателю разобраться бы со своими.

Многосложность ветвистой генеологии смыслов притупляет потребность в достоверности: даже опечатки воспринимаются нарочитыми. Реальность колеблется миражом если слово «бесплотным» (презрение к тварному миру) используют даже в случае, когда вполне уместно «бесплодный»; а это странное внимание – тоже не однократное – к исподу листвы…

«Так почувствуй же весь ужас, когда ничто не имеет продолжения и смысла». Эта идеологема заменяет философию на софистику, уничтожает все ориентиры, зацепки, верстовые столбы; время манипулируемо; андрогения с борьбой эстрагена с тестостероном; имморализм в попытке эстетиза-
ции убийства, переходящего в некрофилию, и, удивительно, что не в ритуальный каннибализм.

Контаминация культа эстетизма Набокова с освеженным (или освежеванным?) идеологически Достоевским: духовно-нравственный конфликт подменен художественно-эстетической брезгливостью. Ощущение агрессивности среды требует интеллектуальной антикоррозийной защиты.

IV

Соотносимая с реальностью, узнаваемая часть романа демонстрирует придирчиво-точные характеры – такая непредвзятость в народе зовется злоязыкостью, даже дети не имеют гандикапа снисхождения, обладатели не отчуждаемого права молодости. Тропы почти аскетичны, но это продукт с высокими ценниками.

Роман, как и усадьбу Скорти пронизывает, скрепляя, временной туннель. Даже последнюю её часть, выходящую за рамки легальной – (речь только о вкусе) литературы, присудобившуюся к новорусским мифам, не изящную, одышливую – грубому аналогу древнегерманским легендам – оживить которую под силу лишь гению подобного Вагнеру. И все равно роман оставляет впечатление слабоуправляемого хаоса, преодолеваемого лишь прессом твердой обложки; впрочем, впечатление загадочности – залог интереса, как к роману, так и к автору.

F.

Фотографии amateur-2 : безнадежное будущее

скепсис

Фотографии amateur-2 : будущее

безнадежное будущее.

Фотографии amateur-2 : виртуальное счастье

Реклама семейной утопии.

Фотографии amateur-2 : средостение

Сословия отменили, но генетику не отменишь.

Асука Фудзимори. «Микрокосмос, или теорема Сога». (СПб., Амфора, 2007)

«Опять преступление…!, опять наказание…!» –
ворчал Сизиф, вкатывая «глыбу» на Фудзияму.

Интродукция.

«Добрая вера истиралась, исчерпав духовные ресурсы <…> последователи охладели к ней. Нелегко поддерживать интерес к системе, проповедующей полную отрешённость, <…> приходилось выбирать между медленным разжижением совести и непрерывностью жизни».

Зрительный механизм историка напоминает бинокль с нарушенной фокусировкой: современность видит контрастно (видеть современность инструментарием историка, особенность профессиональная), а удалённое всё более смутно. У писателя – историка возникает ещё и радужная периферия – рефракция воображения – источник художественного творчества.
***
Это не крекинг (извинительная персервация для нефтепоставщиков), выбранный автором метод отображения, сама история как феномен ламинарна: для каждой страты своя, лишь в момент социальных катаклизмов, становящейся общей – это существенная часть онтологического взгляда писателя (рискну предположить), отсюда и композиционный строй романа – строчкой зигзаг, соединивший фикшн с нонфикшн – постмодернистский крой; в чужеродный текст,также, вживлены переводчиком аллюзии русского культурного кода.
***
Придать впечатление достоверности, или, скромнее, поубавить скепсиса к историческому роману, преодолеть позу отстраненности – надо провести читателя через родовые муки (верхний порог ощущений по классификации психологов); для этого необходимо лишь нанизать цитат из «Гинекологии и акушерства».

Если крупный японский писатель признаётся о влиянии на него Достоевского – это трюизм, но неужели Ас. Фудзимори держал равнение на Пикуля, с его занимательной историей? Эту трэшевую полосу препятствий преодолеет не всякий, взыскующий интеллектуальных глубин, – даже за краповый берет. Зато докторскую мантию, освоивший «…Слово <…>, в котором чуть не одновременно упоминались бодисатва и фотоны, набожность и пространственно-временные соотношения, алгоритмы и просвещение, вызывало у многих <…> мигрень».
Доставит удовольствие компетентное сравнение мировоззренческих основ, западного и восточного, в стройных философских формулировках.
А какой публицистически мыслящий автор обойдёт тему демократии, её болевых точек: с позиции Канта – сомнение в правоте большинства; с позиции Руссо –недоверие к делегированной кому-либо власти; изыскания Фрейда не оставляют надежды на рацио, – если человеком управляют подсознательные импульсы – что можно ему доверить, – здесь автор ставит точку, прерывая рассуждения, – придётся апеллировать читающему: «Коммунисты попытались подчинить подсознание» (по рекомендациям Троцкого), западная же демократия предложила демократию для подсознательных импульсов- и никаких посредников и диктата большинсва.

Разработка.

Выстраивая генезис преступления, автор заглядывает в историю, с самурайскими нравами, показывает психологические предпосылки, прибегает к символике: меч, пусть декоративный, появившийся в начале романа – предупреждение: одной жертвой не обойдётся (спасибо за наблюдательность Чехову). Добрая Вера истёрлась и не стала препятствием, как и высокая эндемичная культура; – не надо забывать, что природа самой культуры репрессивна и, японская, демонстрирует это особенно наглядно, наклоняя подданных под прямым углом и мучая тотальной регламентацией (никаких криминально-политических намёков), те в свою очередь, компенсируя, изощряются над беззащитными растениями (экибана, бансай).
А эзотерические искусства, как главная составляющая часть культуры, созерцательно холодны, вымученный юмор; человек, в произведениях искусства лишь медиатор, чуть ли не досадное препятствие, сосуд скорбей – фактическое совпадение с духом и этикой самурая – чтоб никаких «почёсываний»).
У всех закрытых сообществ наблюдается дефицит иммунитета, в данном случае, к бацилле зла. Если в обществе совершаются убийства, то значит, и будет тот, кто в этом будет первым (это не Ильф и Петров).
Сога (протогонист), представитель элиты, заменил собой лагерь «Саласпилс» (жертвы дети). Список жертв – статистический отчёт (одна жертва трагедия, а сотни – статистика). В уничтожении Хиросимы и Нагасаки библейские реминисценции, но Сога, погибший в Хиросиме, не превратился в соляной столп, став символом укора для японского общества. Риск Ас. Фудзимори не сравнить с риском для Ружди или даже Памука, но свой Чаадаев должен быть у каждого народа.
«… теорема Сога» – это моральный вызов обществу в мононациональной
стране, набравшей мощь, с преобладающей идеологией этатизма, основанной
на глубоко укорененном холизме, японца с европеизированным сознанием, представителя японской «Новой волны» – в переводе ха-ха – (Цунами): экспрессионизм с антимилитаристским духом, с элементами символизма.
Так, вызов брошен! Кто и как ответит на него? – не поразила ли аномия технократическое общество?
F.


L.-shoorix
(об авторе в ЖЖ)

Иностранная литература – 2007 [7].
«Лондонские сочинители». Питер Акройд.

Тривиальное предисловие.

«Какой англичанин останется равнодушным на представлении <…> пьесы Шекспира? Они будут рукоплескать <…>. Быть может, даже вызывать автора».

Что добавит к качеству литературного произведения имя автора? Неужели практика оценки литературы та же, что и в живописи: ценится не полотно, а достоверная подпись(?), то есть, необходима идентификация автора с произведением, для поднятия рейтинга. Рейтинг – субординация – дериват фетишизма. Мнимость автора снижает качество произведения, делает его сомнительным, как происхождение бастарда, а ДНК у сонета не возьмёшь. Если Шекспир – это условный девиз литературной ярмарки тщеславия, то, не установив подлинное лицо автора можно облегчить школьную программу? Отсюда следует: создание образа автора – важнейшая часть бытования литературного произведения, а для этого нужен не столько стол писателя, а съёмочная площадка.

Из тривиального предисловия может вырасти только трюизм основной части.
«Шекспира имя требует почтенья».
Выбор модальности в пользу ассерторической, первой части, переродившейся в слоган фразы: «быть или не быть», кстати, явного плеоназма (вполне достаточное – «быть?»), в отношении самого Шекспира – для Акройда не вопрос.
Роман Акройда, даже не апология – русское «оБОЖествление», тоже не вполне передаёт степень преклонения, – для него Шекспир – это не просто краеугольный камень англоцентризма, а полноценный религиозный культ; подтверждением тому выбор времени действия (начало XVIII в.). Это не промежуточная посадка для дозаправки или отстрел первой ступени двигателя – религиозный страх тому причиной: невозможность предстояния пред очами своего Бога (последствия в Ветхом Завете). А то, что к этому времени сложился нам близкий (что можем сказать и о себе, мы советские) Homoeconomicus, т.е. закрепились институционально рыночные отношения, пропорции между хлебом и зрелищами конгруэнтны современным представлениям, всё, что помогает нам понять мотивы поведения персонажей – вторично.
Ещё важное наблюдение: не называть имя Бога (Ветхозаветный запрет) – в романе упоминается в основном нейтральное Бард (только прописная буква – индикативный намёк); цитаты из Шекспира чередуются со строками Библии; апокрифы Шекспировских текстов (лейтмотивов романа), так и наличие сект – свидетельство развитого учения.
Назвать инквизицией расследование литературными «иерархами» на предмет подлинности принадлежности руке Шекспира, «найденных» произведений – нельзя, но заседанием консистории – вполне корректно.

Послесловие трюизма – это абсурд!
Для англосаксов «променад с Шекспиром», даже в воображении – асебия, а для солипсизма Толстого… – вольно ему было анафематствовать в России – не пощадил британской славы…, хотя этим апофатически, признал божественность Шекспира!

Диатриба.
Акройд принял невозможное допущение для большого писателя, конечно, с благой целью, – облегчения восприятия читателю текста, не нанеся на полотно романа, кракелюр, – слово «помовать», явно не достаточная языковая примета XVIII века.
F.
(shoorix-
в ЖЖ.)

Вложение: 3663557_Percepcii_d.doc

интерпретация современной про-
зы