Я приду к тебе с чемоданами, белой сумкой за пазухой. Я селюсь в тебя, - скажу, - Принимай! Буду жить в тебе, золотою блохой за рубахой, буду пить из блюдца зелёный чай. Спать устроюсь на груди слева, слушать твой ритмичный счастливый стук. "Я сегодня, прости, с неба, как на голову белый небесный пух". Прорасту в тебе словно дерево, на шее повисну элегантным галстуком. "До весны укроешь? Осень у нас ненастная, всё щенком бездомным скачет листьями по ногам. У тебя на руках вселенная, я ж никому её не отдам". Проведу черту меж ладонями - на верёвке сушить бельё, говорить истории целыми днями, обустраивать на свой лад жильё. От ключицы до подмышечной впадины сад- там сирень, тюльпаны и виноград. Волосы - спелая рожь, глаза - небо синее - воздуха концентрат. Губы цвета "закат", ты говоришь - я расту драгоценным камнем, увеличивая карат.
"Не гони меня, за твоими плечами рай, до весны укрой и больше не отпускай ... "

А если представить вдруг, что нас всех придумали? Иль вылепили, иль попросту сотворили? Умник – сделал тела из воды и химии, прикрутил ноги - руки из проволоки – то-то гнутся они во все стороны, где-то ключик приложен внутри, заведёт мелодию и иди, пока воздух в нотах не заржавеет Дух из дыма табачного, любовь - пластилин, что бы чувствовать что не один, лежит глубоко, потому и не сковырнуть. Ногами двигаешь, а сам мнишь, что по собственному пути идёшь, то-то глупа голова картонная, всё заранее решено уже и дорога протоптана. А лежишь в кровати мысли из вязкой резины с трудом гнуться, твоим усилиям не поддаются. Кровь как море приливает к огромному камню, на котором уже мох и тина. Считаешь - божья скотина, а Бог кивает и отправляет отчёт о тебе храниться в пыльный архив.
И тогда наступает затишье ...
Штиль ...
И новый прилив ...

P. S. Кукла Лидии Снуль

Встретил я к концу лета девушку и сразу влюбился, цветы дарил, конфеты, шоколадки. А она вся странная, будто из мира другого, сильно детского.И ленты в волосы вплетает, 17 - ти летняя, она улыбки считает. Год вместе, говорит, что я себе её нашёл, чтобы в цирк не ходить, ведь всегда смеюсь над её шутками. А тут ночь, она у себя, я дома, монитор подмигивает новым сообщением, а там: "Отправь мне сон". Я в ответ "Отправляю самый сладкий, про нас, детей и твоё белое платье" Ей другое нужно, чудная: "Не так, ты к окну подойди, расскажи на ладонь историю и сдуй в открытую форточку, как воздушный поцелуй"
Сижу, смотрю, улыбаюсь, никогда из неё детство не выйдет, будет 30, а она всё также - расскажи про рыцарей идущих на Бабу - Ягу или в Кощеево царство за табуном багдадских девиц. Девочка моя, всегда ей семнадцать.
"Хорошо, сделаю, а теперь кыш спать!" Прошёл до кухни, заварил чай, тихо, дома никого только чаинки спокойно плавают. Обулся, накинул куртку и вышел. Луна через веточку дерева смотрит, листья облетевшие в углу лежат - "Наказаны?"- помню спросила. Наказаны, осень же. Или: "Знаешь, что кленовые листья на ладонь похожи? Тоже 5 пальцев и много жилок. Хорошо, что у людей руки не похожи на листья. По осени идёшь, а всюду руки валяются, брр"
Господи, откуда в ней столько всего есть?
Смотрю на ладонь и ни одной истории для сна…
Обидится ...
Отправил воздушный поцелуй, маленькая, во мне нет сказок сегодня ночью …
Поймёт ...

Мальчик – гений рос с мечтою открыть секрет, найти формулу, подарить свет. С малых лет, подражая отцу – учёному мерил шагами комнату. Всё задумывался, чертил на обоях линий, вычислял углы. Мама хмурилась, прикрывая рисунки мебелью, и грозилась лишить конфет. Ан нет, по ночам он читал книги умные, смотрел в микроскоп отца. Вы скажите, что всё это зря, что детская шалость и суета? Но послушайте, взрослые, он дошёл до конца. На столе коробочка, в ней шестерёнки, гаечки. С боку ключик заводит песенку, звенит колокольчиком. Там полкосмоса собирается, балерина танцует в платьице. Здесь живёт формула счастья, её секрет.
Мальчик маме показывает, а та смеётся. - Ой, чудной мой, это же просто шкатулочка, какое в ней знание? Он к отцу, тот в пробирочках ковыряется, говорит, не мешай, важный опыт здесь намечается, потом разберём твою формулу…
А теперь он сидит на лавочке, горюнится. К нему подбегает соседская девочка, стоит и улыбается. Он ей подарил шкатулочку, они вместе смотрят на балерину в платьице…

- Чего ты хочешь? Машину, квартиру, девушку фотомодель, знания, деньги, власть? - всё не унимался старик. И не ясно откуда в его голосе столько упорства, и хрипит и надрывается, но всё никак не останавливается. Седые волосы непослушно свисали до плеч, и привычным движением старческой морщинистой руки он отнимал их у своенравного ветра. Потрёпанное пальто, старые, но начищенные до блеска ботинки, деревянная лавочка, облетевший осенний сквер. - Ну чего тебе? Я же всё исполню, у меня много сил ещё, говори же! - срываясь на визг причитал он.
- Хочу желание, - тихо, почти затравленно старику отвечали.
- Но какое? Я всё выполню.
- Просто хочу желание, его подари.
Повисла пауза, на глаза старика набежала мокрая дымка. А там за ней он видел себя. Молодой высокий юноша – выпускник университета и все дороги ему открыты. Девчонка из параллельного группы - красавица, умница и готовит яблочные пироги как богиня. Вот они у неё на кухне сидят, на плите чайник свистит; Варя тесто замешивает, ласково, аккуратно, как ребёнка малого, укладывает в чудо на свежие яблоки и орехи, она тихую колыбельную песню напевает про море.
- Варя, ты чудная, зачем пирогам песни петь? - спрашивает, а сам любуется на неё в этом светлом новом сарафане.
Оборачивается, каскад тёмных волос воздух режет, смотрит на него, улыбается, на солнце щурится, отвечает:
- А как же? Как же он станет вкусным если ему об этом не сказать? - удивительная такая, смеётся.
- Ты же про море поёшь. Пирог солёным будет.
- Не будет. Я с любовью пою, со сладостью, море никогда не видела, а любить люблю.
- Чудная ты, моя хорошая. Хочешь я тебе море подарю? Будем с тобой около него жить, раковины собирать.
- Нет. Пусть будет желание, оно слаще, - разлила по кружкам ароматный чай с мятой...
А вот он уже взрослый, с золотым обручем на безымянном пальце, счастливый молодой отец. За руку девочку - куклу ведёт, волосы светлые, глаза яркие - мамины.
- Папа, а почему тебя мама любит? - смотрит на него, медведя прижимает плюшевого.
- За море, маленькая моя, она меня за море полюбила.
- Как это? - удивляется.
- Понимаешь, маленькая, мама море любит, песни тебе колыбельные про корабли парусные поёт, ракушки собирает, бусины и камешки. Помнишь, мы секретики делали в горшках с цветами?
- Но мы же не были на море!
- Не были, - вздыхает, - а ты посмотри в отражение витрины, что там видишь?
- Себя.
- А глаза у тебя как море синие ...
Слеза упала, мир реальный вернулся.
- Ладно, мальчик, желаешь море?
- Это такое синие, по которому корабли большие плавают? - Спросил мальчик лет 7, - Хочу.
- Корабли ходят, - поправил старик, порылся в кармане и вытащил оттуда ракушку, - В ней море, приложи в уху и слушай, вот так оно шумит прибоем о песчаный берег, ракушка - это дыхание огромной воды. Держи, моя дочка очень её любила, а потом отправилась на море, исполнила свою мечту и теперь любит пирамиды, а море так… уже не важное. А ты держи и желай его.
- Спасибо, дедушка.
Старик поднялся с лавочки, взял свою деревянную трость и в три ноги зашагал по мощеной дорожке прочь …

Утро.
Осень.
Бабье лето.
Город погряз в пробках, стоят и пыхтят машины, в них как в банках консервных тесно зажаты люди - не вдохнуть, не выдохнуть. Переполненные улицы города, спешащие куда - то прохожие, злые, недовольные, не проснувшиеся. Разношерстная толпа ищёт себе дорогу, ручьями втекая в здания, офисы, университеты. Молодые, взрослые, старики - с сумками, пакетами, налегке. Спешат по своим важным делам, вершить новый день и скучную серую историю.
Осень.
Мир тесками красок зажат, листья цветами кричат. Пожухла трава под ногами, шуршат листья слетевшие. В лужах вчерашнего дня солнце отражается, бликует, улыбается меж облаком небес. Ветер холоден, руки оближет - пальцы немеют. Потому - то люди кутаются, в карманы прячутся. Кто идёт - замечает осень, и радость в нём разливается желтым, красным, оранжевым в душу забирается, согревает. Кому безразлично - видит увядание, смерть и холод. Слетает, отставший об братьев, лист клёна.
Бабье лето.
А по осени идёт девушка, нагая, без смущения медленно, как плывут паутинки в воздухе. Вокруг неё купол - кокон её, она в себе бабочку растёт. Смотрит по сторонам, прислушивается, стоит на солнце греется, и начинается он. Медленно, плавно звучит ветер в листве, она двигается, замирает. Переводит взгляд на воду - движется быстрее, ускоряется темп, танец ритмичнее. Хрустит от жара её души кокон, трескается он, разбивается и искрами в воздухе гаснет. Девушка замирает, щурится на солнце красное, смотрит по сторонам краски свежее и ярче стали. Впитывает осень, отражает её в своей душе, и вот за спиной её высятся крылья оранжевые с тёмной окантовкой. Она точно лист осенний, по краю увяданием наполнена. Пробует свои крылья, греет их на солнышке и вверх из толпы вырывается. Серая масса проходит, не замечает. А она летит, как Икар греческий, к самому куполу мира, туда, где яркий шар вертится.

Наткнулась на сообщество любителей Рваных грелок, достаточно давно созданное двумя писателями фантастами, эти фантасты придумали конкурсы, где ими даётся тема с полнейшими пояснениями к ней и все желающие могут написать рассказ на неё. Вот в таком вот конкурсе 8 с темой "ПЛАТА ЗА УПРАВЛЯЕМУЮ УДАЧУ" победила Юлия Остапенко с рассказом "Ромашка"...


Ромашка

Анька говорила только несколько слов: "любит", "не любит" и "ромашка". Ромашки она действительно очень любила, но последнее слово заодно служило обращением к Ромке. Он был единственный, к кому она прямо обращалась. Сам Ромка подозревал, что Анька знает гораздо больше, да и вообще соображает получше многих. Просто она была очень неразговорчивая. Тётя Лена говорила, что это по-научному называется "аутизм", и Анька всегда такая была. Почему же они её не выключили, думал иногда Ромка. Зачем она-то им нужна. Какой им с неё прок…
Но вслух он этого, конечно, не говорил. Анька вообще-то была хорошая – не болтала глупости и ничего от него не хотела. Не то что остальные девчонки во дворе – те вечно жизни ему не давали всякий раз перед очередным выходом, набивались в дом, визжали и всё чего-то клянчили – то колготки, то шоколадку, то ещё что-нибудь. А Анька сидела в своём уголке и беззвучно шевелила губами. Девчонкам Ромка привозил, что просили, но только чтобы не расстраивать тётю Лену – она и так считала, что он огрубел и очерствел на этой работе, и очень переживала, а ему не хотелось её огорчать. Всё-таки она ему с трёх лет была вместо матери. Мать Ромки умерла так же, как и его отец, и как ещё два с половиной миллиарда человек – просто и быстро, в одно мгновение, кто где – одни в своей постели, если на их полушарии была ночь, другие падали посреди запруженных улиц, на глазах тех, кто почему-то уцелел. Никто так до сих пор и не знал, что именно произошло – эти два с половиной миллиарда не умерли даже, они просто перестали жить. Словно их выключили.
Было известно только, что это сделали Другие, и больше ничего.
В день, когда у Ромки умерла собака, он был на выходе, и даже не смог сам её похоронить. Тётя Лена сказала, что дала Чаку старые консервы – они были просрочены и пахли неважно, так что есть их она побоялась, а выбросить пожалела. Пёс понюхал и вроде ничего, поел с аппетитом, а через час у него пена изо рта пошла, и к вечеру он издох. Тётя Лена закопала его на заднем дворе. Она плакала, рассказывая Ромке об этом, а он не утешал её, только с силой стискивал зубы. Чак был псиной старой, но преданной. Кроме тёти Лены с Анькой, у Ромки только и было дорогих существ, что Чак. Ну, ещё Женька, но Женька не считается.
На заднем дворе Ромка без труда нашёл клочок взрыхлённой земли. Анька сидела не на своих любимых ржавых качелях, а как раз возле этого клочка, на обломке бетонной плиты, и обрывала лепестки ромашки. Ромашка была большая, ещё сочная – Анька вытащила её из букета, который притащил Ромка. Каждый раз, отправляясь на выход, он приносил ей букет ромашек. Теперь они росли только там, за невидимой стеной. Стены на самом деле не было, но любой, кто пытался самовольно покинуть город, падал на землю, будто подкошенный, и больше не поднимался. А там, снаружи, никто не умирал. И туда Другие пускали избранных работать и получать заслуженную награду – продукты, одежду, медикаменты… и цветы. Хотя цветы не считались частью пайка – они просто росли себе, чаще всего в трещинах на заброшенных асфальтовых дорогах. Никто из "счастливчиков", как называли тех, кого Другие выпускали из городов, на цветы внимания не обращал – не до того было. А Ромка всегда находил минутку, чтобы нарвать для Аньки ромашек. В конце концов, это нетрудно, а она их так любила.
- Ромашка, - сказала Анька, увидев его. Ромка кивнул, пытаясь улыбнуться, потрепал её по русой макушке.
- Привет, дурёха. Всё сидишь тут?.
- Ромашка, - повторила Анька и снова уткнулась в свой цветочек. Рыхлая тёмная земля на могиле Чака была усеяна белыми лепестками.
Ромка постоял, водя носком ботинка по земле. Он старался думать о Женьке, но почему-то эти мысли не приносили ему радости.
- Хорошо тебе, - вдруг сказал он вслух, не поднимая головы. – Тебе хорошо, тебе всё равно. Тебе не надо туда ходить, видеть рожи эти… они как человеческие, точно, но в то же время и не такие. Не надо болтать с ними, строить дома эти их дурацкие, потом волочь рюкзак с консервами и чувствовать их взгляды на затылке…
- Любит, - сказала Анька и оторвала последний лепесток.

- Ром, расскажи чего-нибудь.
- Не хочу.
- Ну расскажи-и…
Женька была красивая девчонка и вовсе не шлюха, что бы о ней ни болтали пацаны, которым она не давала. Ромке с ней было приятно, хотя и не так спокойно, как с Анькой. Только он и представить не мог, чтобы Анька выделывала такие фокусы, как Женька. Не потому, что не умела, просто Ромка воспринимал её как сестру. Хорошо бы Женька была такой же немногословной.
- Расскажи, - потребовала она, теребя его за голое плечо.
- Да ведь всё уже сто раз рассказывал.
- Ну я ещё хочу. Ты же знаешь, в нашем дворе счастливчиков больше нет…
- Вот ты мне лучше скажи, - медленно проговорил Ромка, глядя в пасмурное летнее небо. – Какого чёрта вы называете нас счастливчиками?
- Глупый. Ты живой. Тебя точно никогда не выключат.
Это правда. Тех, кто уцелел после общего мора, продолжали иногда выключать. Просто так, без видимых причин. Шёл себе человек по застывшему в вялом страхе городу – а потом вдруг лёг и умер. Или умер и лёг. Когда как. Нечасто, но это случалось. И никогда – с теми, кого Другие выпускали за пределы городов. Те не умирали. Во всяком случае, так.
- А ещё ты можешь работать, - вздохнула Женька. – И тебе за это платят. Это, наверное, радость.
- Коммунистка дурная, - фыркнул Ромка, хотя здесь поспорить было трудно. Он действительно не просто так приволакивал домой подарки Других - он зарабатывал их. Согнав остатки человечества в колонии, Другие строили там, снаружи, новые города - и восстанавливали старые, пришедшие в запустение после того, как большая часть их жителей погибла. Ромка подозревал, что Другие могли бы справиться с таким делом и сами, но они предоставляли возможность работать. Не заставляли, не гнали в рабство – предлагали. Некоторым. Счастливчикам. Можно было отказаться. И даже не обязательно после этого умереть. Ромка, когда ему предложили, отказываться не стал. Он был единственным работоспособным мужчиной во дворе. И считал, что ему повезло.
Только его не покидало ощущение, что всё это неспроста.
- Рома, - сказала Женя, кусая хилую травинку, – а у меня ребёнок будет.
Стебелёк в её зубах напомнил Ромке про Аньку. Мысль была как никогда нелепой и несвоевременной.
- Блин, - сказал Ромка.
- Ага. Третий месяц уже. Ром, я боюсь. Куда нам?..
- Ну ничего, - помолчав, сказал Ромка. – Я, в конце концов, счастливчик. Работать буду больше. Вытянем.
- Ром, а я тебя люблю, - сказала Женька.
- Знаю, - ответил Ромка.
"Любит", - подумал он, и почему-то это слово в его голове прозвучало анькиным голосом.

На выход он отправлялся раз в две недели, и неделю проводил там. Принесённых запасов хватало обычно всему двору на месяц. Это не было тяжело. Ромка иногда думал, что ему и правда повезло.
Если бы только ещё не надо было смотреть в лица этим, Другим… То есть это не лица были, а что-то вроде голограмм, напоминающих людей. Другие одевали эту маску, потому что их реальная форма не имела ничего общего ни с гуманоидами, ни с любыми другими известными человеку формами жизни. Смотреть на эту оболочку было не страшно, но жуть брала при одной мысли о том, что может за ней скрываться.
И ещё Ромка всякий раз тревожился, оставляя дом. Хотя в конце концов, неделя – это совсем немного. Ничего особенного не могло случиться за неделю. Во всяком случае, теперь – не случалось, ну, только иногда оказывалось, что кого-то из знакомых выключили. Но всё дальних, тех, кого он давно не видел.
Так раньше всё время было.
Тётя Лена всегда его встречала после возвращения из выходов, всегда обнимала, плакала – Ромка знал, что от благодарности.
А в этот раз не от благодарности. В этот раз просто плакала.
- Тёть Лен, случилось что-то? – высвободившись, спросил Ромка. – Что-то с Анькой?
- Случилось, Рома, - всхлипнула та. – Нет, не с Аней… с Женей твоей.
Ромка ничего не почувствовал – должен был, а не почувствовал.
- Нет, не Другие… Во дворе в потёмках упала, споткнулась. В больнице сейчас. Там лекарств не хватает. Ты лекарств в этот раз не принёс, Ромочка?
Он не принёс лекарств. Зато принёс ромашки – как обычно. Пышный букет душистых полевых ромашек. От черты города до дома надо было пять километров идти пешком, но цветы ещё не завяли, и рассеивали вокруг свежий, сладкий запах лета.
Анька подошла, вытянула из поникшего с одеревеневших ромкиных рук букета цветок. Взялась за шелковистый лепесток бледными пальцами, оторвала.
И сказала:
- Не любит.

Женька поправилась. Девка она крепкая была. Потом, правда, плакала, но почти с облегчением. Всё-таки она очень боялась становиться матерью – в нынешнем мире это было бы почти безрассудно. Ромка всё это понимал, и всё равно ненавидел её. За это облегчение. И за то, что она не умерла.
- Я тебе ещё рожу, Ромочка, - бормотала она между поцелуями. – Рожу тебе хорошенького мальчика, или даже двоих…
Не любит она меня, подумал Ромка, окаменев под её неуклюжими ласками. Права Анька, не любит.
В следующий раз, во время выхода, он сказал одному из Других, что хочет работать на постоянной основе. Некоторым счастливчикам такие разрешения давали – вокруг восстанавливаемых городов уже росли крохотные лагеря. В старых городах о них знали мало, и в Ромке росло неприятное смутное чувство, что эти, самые новые, как он их про себя называл, в итоге наследуют то, что Другие оставили от Земли. Что это всё просто такой изощрённый многоступенчатый отбор, который можно пройти, только если очень повезёт.
В этот раз ему не повезло. "Ответ отрицательный", - прощёлкал Другой, и Ромка вернулся к своей работе. Об этом случае он никому дома не рассказал. Нечем было хвастаться… и он не был уверен, что они бы его поняли.
Через месяц после выкидыша Женька заболела. Это не было связано с осложнениями и сначала походило на обычный грипп. Её сразу забрали в инфекционку – в городах теперь страшно пугались любой угрозы эпидемий. Ромка не видел её до самого конца. Им даже тело не отдали – тела теперь жгли в больничном крематории. Можно было, конечно, выклянчить, точнее – выкупить горсточку пепла, но Ромка не стал этого делать.
Вечером следующего дня он сидел на обломке бетонной плиты во дворе, у могилы Чака, и разглядывал маленькие следы детских подошв на потускневшей земле. Кое-где уже пробивались стебельки травы, тусклые и безжизненные.
Анька раскачивалась на своих ржавых качелях и обрывала лепестки ромашки. Ромашка была поникшая и вялая – в этот раз Ромка забыл нарвать свежий букет. Никогда раньше не забывал, а теперь забыл.
Они сидели очень долго. Анька, как всегда, молчала, только ржавые качели стучали – дрынг, дрынг.
- Ты же всё знаешь, - сказал Ромка. – Ты всё знаешь и понимаешь, куда больше, чем другие. Вот скажи – почему так? Что я неправильно делаю?
Анька не подняла головы. Мокрые белые лепестки вяло взмывали в воздухе и оседали на железном остове качелей, прилипая к ржавчине.
- Почему это всё так – сначала Чак, потом Женькин ребёнок этот, и Женька… Почему именно так? Почему их просто не выключили? Мне было бы легче, если бы их просто выключили… Оно было бы… привычно… А тут…
Дрынг-дрынг в густой тревожной тишине - только и всего.
- Все вот говорят, что мне повезло. А там правда хорошо, Анька. Там солнце. Там трава зелёная. И ромашки. И красивые города – мы их делаем снова красивыми. И для себя делаем. Нам сказали, что потом, когда всё закончится, мы сами снова сможем жить в этих городах. Только мы, те, кто строили. Знаешь, мы, счастливчики, никогда ведь между собой не разговариваем. Боимся удачу спугнуть. Мы не знаем, почему нас выбрали, почему именно нам подарили… это всё… Почти нормальную жизнь. Хорошо так… А тут… гнилое всё, Аньк. Аньк… а давай я тебя заберу. Когда всё закончится. Давай? Пойдёшь со мной? Там просто до фига твоих ромашек. Тебе понравится…
- Любит, - сказала Анька.
Ромка посмотрел на жёлтую сердцевину цветка в её руке. Общипанную, голую, убогую, похожую на маленькое погасшее солнце.
- Любит, - согласился Ромка и, поднявшись, пошёл к Аньке.
Губы у неё были сухие, искусанные, покрытые острой твёрдой коркой, и их было почти больно целовать.

Каждый раз ему хотелось возвращаться всё меньше и меньше. Потому что всё меньше и меньше оставалось того, к чему хотелось бы возвращаться. И он всё чаще забывал нарвать для Аньки ромашек. Носил другое – красивые шмотки, сладости, косметику, которой она не пользовалась. А ромашки почему-то забывал. Постоянно.
В августе тётя Лена не встретила Ромку в воротах. И никто не встретил. Никто и ничто. Даже дома не стало – ещё с другой стороны квартала Ромка увидел на месте родной пятиэтажки обугленный остов с бесформенными провалами пустых окон. Вокруг не было ни души, запах гари уже улёгся, и Ромка понял, что дом сгорел давно – наверное, несколько дней назад.
Он дошёл до перекрёстка, остановился, снял с плеч рюкзак, встал на колени и заплакал. Ромка часто плакал по ночам, в подушку, когда никто не мог его видеть – а сейчас ему было всё равно.
Когда в груди перестало клокотать, он неловко поднялся, бросив рюкзак посреди пустой дороги, и побрёл во двор. Всё было чёрным – земля, ворота, качели и обломок бетонной плиты возле стены дома. Ромка остановился у плиты, замер на миг, потом в ярости врезал по ней ногой. Ступня взорвалась болью, и Ромка закусил губу. А потом прохрипел:
- Ненавижу. Счастливчик, бля… Ненавижу! За что мне всё это?! За что?!
- Не кричи, ромашка. Не надо на них кричать.
Он развернулся так круто, что едва не упал.
Анька сидела в самом дальнем углу двора, за выступом стены, будто прячась от чужих взглядов. На ней было голубое ситцевое платьице, покрытое пятнами копоти, давно не чёсанные волосы падали на грязное лицо. А по горелой земле были рассыпаны увядшие трупики общипанных ромашек. И много-много белых лепестков.
- Не кричи, - повторила она. – Не надо. Они не виноваты. Не знают они.
- А… - Ромка понял, что не может выдавить ничего связного, и умолк, потрясённо глядя на неё.
- Мы для них цветы, - сказала Анька. – Цветы. Растения. Неразумные. Но красивые. Нас жалко. И нам нужны удобрения. Есть сорняки, их надо выкорчевать сразу. Есть другие, полезные. Есть красивые, для них надо сделать сады. А ещё есть ромашки.
Ромка неотрывно смотрел на неё. А она смотрела в землю, на мёртвые цветы. Подол её был платья вымазан тёмно-зелёным травяным соком.
- Есть ромашки, - повторила она. – Они особенные. Они приносят удачу. На ромашке можно что-то загадать, на счастье. И отрывать по лепестку. Когда ты отрываешь лепестки – ты же не думаешь, что ромашке больно. Ты думаешь только: любит – не любит. Ромашка тебе нужна только для этого.
Она подняла голову и взглянула на Ромку. Глаза у неё были тёмно-серые и абсолютно пустые.
- Мы сорняки, - сказала она. - А ты ромашка.
- Аня, что ты… - дар речи вернулся к Ромке, и силы тоже, но он всё так же стоял в десяти шагах от неё. – Ань, ты ведь… говоришь…
- Говорю, Рома. Я всегда могла. Просто я её всё время слушала. Другую. С самого начала. У них время течёт гораздо медленнее. Та Другая - маленькая девочка и гадает на ромашке. Она гадает, а я слушаю. Это было так… ну, у меня сил не оставалось. Ни на что больше. Даже тебя предупредить. Хотя о чём тут предупреждать?
- А… теперь?
- А теперь она замолчала. Я ей сказала, что не могу больше. Что она должна перестать. Что ромашке очень больно, когда ей обрывают лепестки. Она так испугалась… И перестала со мной разговаривать. Она ничего не понимает, Ром. Она… такая маленькая ещё.
Анька вдруг уставилась на свои руки, будто впервые их увидела. Прерывисто вздохнула и умоляюще протянула к Ромке грязные ладони.
- Ром, я столько этих ромашек оборвала, - жалобно сказала она. – Ты мне их носил и носил, а я… столько их оборвала! Что же я наделала, Рома? Что я наделала?
Он медленно подошёл к ней. Опустился на колени. Сухие губы Аньки дрожали, и немытые космы волос, и ресницы – дрожало всё. Ромке захотелось обнять её, прижать к себе, крепко, яростно. Ты же мой последний лепесток, подумал он, ты осталась последняя, и если эта глупенькая, испуганная Другая тебя оторвёт, я останусь таким маленьким и убогим… Но пока что ты есть. Пока что ты есть. Ты, последний лепесток…
И та девочка, племя которой выкорчёвывает человечество – она уже знает ответ на свой вопрос.
И мы знаем тоже, да?
- Не страшно, Ань, - сказал Ромка. – Это ничего. Ничего… Смотри.
Он поднял вялый общипанный стебелёк, с третьей попытки подцепил ногтем лепесток с обугленной земли. Приставил почерневшее основание лепестка к желтой сердцевине ромашки, аккуратно вставил между свалявшимися тычинками и чашечкой.
Убрал пальцы.
Анька подалась вперёд всем телом, упёрла руки в колени. Её дыхание было шумным и частым, и надрывным, будто она хотела что-то сказать и не могла.
И они сидели вот так вдвоем посреди сожженного мира, смотрели на одинокий лепесток, и верили, правда верили, что он не упадёт.

На перроне меня будет ждать зелёная клетка огромных размеров, направлением Тамбов - Москва. Вы, не подумайте, я не совсем обычная птица и еду отнюдь не багажом. Я проводница, а зелёная клетка - вагон. И не стоит говорить мне, что я не права, что вагон это балки, кузов, каркас, тормоза. А проводница всего навсего - человеческая жена. И вы не поверите, потому что какой вагон клетка? Да к тому же птиц возить нельзя! Я подписалась на это сама, и теперь как купированная - без крыльев и без хвоста ... Дети рвутся на память выдернуть крайние перья. Взрослые же царапают душу и гадят мне с потолка ...
За окном снова бегут поля, леса и дома ... Я всё также в дороге - птица без крыльев и без хвоста ..

Мой город залит молоком. Вы не подумайте, это не сказка про молочные реки и кисельные берега. Просто какой-то хулиган ещё ночью пролил на город мягкую пелену тумана, и потерялся на узких улочках.
А я иду. Передо мною туман расступается, будто от света в стороны бежит. Может, я свечусь ярко, а может, пугаю молочную дымку. И всё кажется, что я плыву, странно, не кроссом, не брасом, а прямо по-человечески. Плыву по дну огромного стакана и люди, что по-утреннему торопятся, тоже плывут. И машины переплавляют своё положение по дороге, отталкиваясь шинами колёс. Деревья в тумане нарисованными являются – сетка веточек на белом холсте неба. Углы, неровности сгладились…
А если посильнее оттолкнуться от дна, по-другому заработав руками, ногами и вверх, к поверхности прямо к кромке стакана. Можно ли так? Что будет там на поверхности?
И воздух от воображения вкус имеет сладкий, нежный. И лёгкие заполняются, человеки захлёбываются молочной рекой-туманом, и не замечают. А завтра будет другое утро, солнечное и яркое, люди выдут на улицу, закашляются, отпуская, отвергая кусочки этого тумана из себя.

Вот всё и сделано!
Утренний контрастный душ, вошедший в привычку, такой же привычный крепкий кофе без сахара. И в путь. Сегодня у меня состоится первая выставка моих работ в картинной галерее нашего города. Несколько картин и множество фотографий. Знали бы вы, что мне стоило их переправить и дать каждой работе своё место. В течение недели я бегал как заведённый, договариваясь на счёт афиш, интервью по местному телеканалу, рассылка пригласительных. И вот всё. В 12 дня открываются двери огромного зала галереи, и мне стоит быть там вовремя.
Закрыв дверь и спустившись по ступеням с 3 этажа, я вышел на улицу. Чёрный строгий костюм тройка, красный галстук, лакированные туфли – наряд с иголочки. Запонки на рукавах поблёскивали под осенним солнцем. Приятное время, в особенности тёплое бабье лето. Большинство моих работ на осеннюю тематику… А такси уже ждало меня. Скоро.
В 12 в зале появились первые посетители, из которых я узнал критика Варисова Игоря Николаевича, статного дяденьку, бывшего военного в сопровождении пары журналистов-писак. Тот подолгу задерживался у каждой работы, что-то говорил-комментировал и продолжал свой путь.
Я вышел ему на встречу, что бы лично узнать его мнение и задобрить критику сладкими речами.
- Добро пожаловать на мою выставку, Игорь Николаевич, очень рад вашему визиту, - я дружелюбно пожал ему руку, натянув на лицо самую добрую улыбку.
- Добрый день, молодой художник. Могу вас заверить – ваши работы поразили меня своим величием и размахом сегодня. Картины во многом превосходят мазню молодых да зелёных художников. Да и фотографии запечатлели лучшие ракурсы осени. Вы превзошли самого себя после нашей с вами последней встречи, - размеренно сказал он. Если же упомянуть эту встречу, то скажу я вам, он прекрасно смешал меня с грязью, когда вместе с работами Дарьи Мишенной были выставлены и три моих.
- Очень рад вашему отзыву, приятно получать похвалу за свой труд. В действительности при нашей с вами последней встрече я многое пересмотрел и внёс соответствующие коррективы в работу с красками. Должен вас поблагодарить, Игорь Николаевич.
Я провёл обзор всех работ. Позже сопроводив Варисова до машины и распрощавшись, я скорым шагом направился отдыхать. Присев на мягкий диванчик с кружечкой кофе, обозревал зал и посетителей. Мой взгляд привлекла маленькая девочка лет восьми в яркой жёлтой курточке и джинсах. Рыжеволосая малышка смотрела на фотографию «Осень» и даже не двигалась с места. «Скорее всего, её привела мама, из тётенек желающих выйти замуж за ценителя искусств из высшего света, а эта очаровашка отстала» - отрешённо подумал я. Кофе закончился, а девочка всё также стояла на том же месте. Подойдя к ней, я заговорил:
- Нравится?
- Нет. Она не правильная! – бодро и без всякого страха ответила рыженькая. Я был ошеломлён её ответом.
- В чём же она не правильная? Я заметил, что ты смотришь на неё уже довольно долго. Девочка в задумчивости посмотрела на свои руки и рукав курточки, а потом подняла на меня удивлённые зелёные глазки.
- Она мёртвая. Снизу надпись, - девочка приподнялась на носочках, что бы разглядеть название, - надпись «Осень», но осень цветная и яркая. А эта осень мёртвая, чёрно-белая.
- вот даже как! А остальные картины?
- Они тоже мёртвые, на той, что дальше тусклые цвета, будто её постирали, ещё дальше картина без воздуха. А эти чёрно-белые – мёртвые. Только глупый мог отнять у осени её цвета! – малышка смотрела мне в глаза очень серьёзно.
Я присел на корточки, так что бы наши лица были на одном уровне.
- Это мои работы… неправильные работы, - сказал я, ощущая внутри свою неправоту, а она малышка права. – И тебе ни одна не нравится?
- Нравится одна. Хочешь, покажу? – и она протянула мне маленькую ручку.
- Веди.
И так маневрируя между уже большого числа людей она вывела меня в окну. Единственному в зале.
- Она нравится, она живая.
Я переводил взгляд с улыбающейся девочки на вид за окном. И никак не мог понять, кто из нас видит правильно. За стеклом открывался вид солнечного дня с яркими листами клёна, залитая солнцем и лучами пешеходная дорожка, а дальше детская площадка, откуда, скорее всего и пришла девочка, увязавшись за кем-то из взрослых.




Остальные три дня выставки я не появлялся в картинном зале, а смотрел на него с той самой детской площадки. Варисов Игорь Николаевич написал положительный отзыв о моих работах, особенно выделив смысловую и концептуальную нагрузку фотографии «Осень». Моей мёртвой фотографии.

Когда мы в Тамбов приехали, тогда очень трудно было, совсем без поддержки родственников оказались. Папу направили от части, и мы поехали. Контейнер, что был отправлен, потерялся и 2 недели ушли на его поиски. Вещи нём попортились за этот срок. Да и мама не работала, а на папину зарплату всё равно было жить трудно ...
Помню, как пришлось совсем худо, и в один день я отправилась с мамой в магазинчик, а точнее в солдатский буфет. Маленькая совсем годика три с половиной, а дома Вика спит, она ещё меньше. Смотрю на прилавок и вижу там сладкое, а сладостей очень давно не ела. И у мамы прошу:
- Мам, купи шоколадку или что-нибудь сладенькое, - и дёргаю её за руку.
- Не могу, котёнок, купить.
Делает покупку, а я всё также смотрю на прилавок со сладостями, поднимаю на маму глаза и говорю:
- Мамочка, ну купи сладкого, обещаю быть послушной, но очень хочется.
- Пойдём, хорошая моя, дома Вика может проснуться.
Мы выходим из магазина с хлебом и батоном. А день солнечный и тёплый, проходим дальше, и мама садиться на скамейку и начинает плакать.
- Почему ты плачешь? - спрашиваю я.
- Понимаешь, у нас нет денег, что бы купить тебе шоколадку даже, нам трудно очень ... Прости доченька ...
Я тоже с ней заплакала, но после никогда не просила у мамы сладкого, стояла в магазине, смирно отвернувшись от того прилавка ...
Больно видеть как мама плачет ...

Когда я была совсем крохой, пешком под стол ходила, годика три. В моей семье появилась новая жизнь – сестрёнка Вика. В памяти ярки воспоминания одного дня. Мама ходила по залитой солнечным светом комнате, убаюкивая свёрток с Сокровищем, напевая что-то очень тихо. Помню, как подошла к улыбающейся маме и твёрдо, но тихо сказала:
- Мама, я тоже хочу себе дочку!
- Тогда тебе нужен муж. Без мужа дочки не заводятся.
- Такой как папа? – вопросила крошка-я.
- Верно, вы будете любить друг друга
Немного поразмыслив я сказала:
- Папа станет моим мужем и у нас будет дочка.
- Нет, хорошая, папа мой муж. У нас совсем другая любовь – взрослая, не такая как у вас с папой,- спокойно ответила мама.
- Мама, ты жадина! ... Но когда я вырасту, я обязательно буду женой и будет у меня лялька! ... И муж, как папа! ...

Знаете, она у меня похожа на музыку, на ту музыку, которая рождается только мной, ударами по струнам гитары, что зачехлённая висит на стене. Она и двигается как звуки, перемечается на носочках, словно перебор под пальцами. И глаза у неё, кажется, знают все струны, от шестой до первой. То громкие, расширенные зрачки; то мягкие, маленькие зрачки-бусинки, хрустящие смехом на солнце ...
Я знаете ли, часто на неё любуюсь... Сниму со стены гитару, выпущу её из кожуры чёрного чехла и смотрю. Дерево тёмное, при свете торшера приобретает пьянящий оттенок красного вина. И этот оттенок есть в её глазах, смесь бешеного азарта с ярким вкусом страха. Это всё я губами впитываю в поцелуях, в напетых словах. Провожу ладонью по грифу, ощущаю, как она мне в душу врезается, серебряными струнами перетягивает, мне и бежать бы, но она смотрит глазами мокрыми и просит ещё сыграть. И я играю, бывает, по часу меня слушает, бездарного: без слуха и голоса. Но слушает, и слёзы по щекам её кататься, блестят, простые аккорды впитывают. И я не останавливаюсь. Она ещё молвит тихо, про пальцы мои вкуса горько-солёного. С каждой новой мелодией она будто в прошлое с головой ныряет. А бывает, я сильно ударю, и она дёрнется, глаза расширятся и вся соберётся как струна, и хоть песню по ней пиши, хоть стих, хоть историю ...
Мы недавно ругались, тихо и мирно ссорились. Она ушла, на прощанье, оставив вкус соли на моих губах. Так я полночи выбивал громкие звуки, калки подкручивал, всё не мог понять, что во мне происходит, а пальцы громом струны. В один миг струны смолкли, свист издала первая, рассекла мне скулу, и всё замерло. А время утро уже, помириться бы нам ... Растёр рукой кровь по лицу, вышел из дому дым глотать сигаретный, да только пламя зажигалки увидел, как она идёт. Полуспит, шатается на ветру, она же ко мне приехала и всю ночь как я не спала ...
- Ну зачем ты так? – Спрашивает. По лицу холодными пальцами проводит, а я их целую, как привык. Они у неё сладкие, на мечту похожие. Маленькие и будто пульсируют от каждого прикосновения.
Она не дожидается ответа, поднимается на носочках и целует рану. Я же и не знал, что рассеченная кожа так болела, я и забыл вовсе - о другом думалось. О ней, она заключённая в моих объятиях, как счастье теплая, улыбается мне ...
- Дурак, я же чувствую, как ты режешь пальцы о струны, но без тебя я играть не буду. Оберни меня новой музыкой ...

- Ты её помнишь? - всё не унимался парень. - Ту, Рыжую?
- Как же тут забудешь? Бестия во плоти! Я когда с Тёмычем разговаривал, стояли никого не трогали, про Светку, ту грудастую беседовали. А она мимо проходила, ну я и сказал про её выпуклости. Я бы вдул... - парень мечтательно присвистнул. - А она, фурия, развернулась и на кошачьих лапках ко мне, улыбается, прядь на палец накручивает. И после нежным голоском, ангельским: "Это можно" и глазками на бутылку пива показывает. Эх, думаю, здорово же, такие формы да подержать... И протягиваю ей пиво. Вылила! Представляешь, вылила почти полную бутылку тёмного и засмеялась дьявольски. Оскалилась напоследок и также быстро скрылась ... Я ж даже вымолвить, что то не успел. Ведьма проклятая! - он сплюнул в сторону...
Повисла недолгая пауза, а потом другой начал свой рассказ...
- Она же подруга сестры моей и пару дней назад у нас ночевала. Утром, рано ещё было, есть захотелось, от ВОВ еле оторвался. А она у нас на диванчике спит, и я стою на Рыжую смотрю, как вкопанный. Если бы ты её в тот момент видел, как она открывает глаза от солнца, путающегося в ржавых волосах. Веки дёргаются, будто сон снится, и распахиваются ресницы, а там глаза удивлённые, зелёные. Она словно мир этот никогда не видела…
- Ведьма, говорю же, приворожила тебя. - оставил комментарий слушатель.
- Ведьма, но её глаза. Она за завтраком на меня воззрилась и спрашивает серьёзно так: "Как небо рождается?", чуть не поперхнулся… Ангел она. Я видел, как рыжая открывает утром глаза зелёны

Будто сдирая кожу, я извлекала руки из рукавов и стягивала мокрые джинсы…
Горячая вода обжигала полубольное тело. Подставив лицо под обжигающие струи, я тихо поскуливала от боли, закусив нижнюю губу. А в голове тем временем шёл бой – мысли судорожно перебивали друг друга. В одном была твёрдая уверенность – малыми потерями я не отделаюсь.
Что может твориться у него в голове, скрываясь за серо-голубыми глазами? Что он сделает со мной? Разум выдаёт не самые светлые предположения на этот счёт. Страх уже забрался глубоко в меня, сотрясая внутренности в немом и беспомощном ожидании худшего. Хана моей телесной оболочке – изнасилует, изобьёт, надругается или лишит жизни. Мне не выйти из этой квартиры.
И я не хочу выходить из комнаты. Снова стою перед закрытой белой дверью, переступаю с ноги на ногу. Светлые явно женские джинсы мне велики и держаться благодаря ремню, футболка тёплая и сухая отдаёт еле слышным ароматом мужских духов. Большими буквами надпись «Экспедиция», чуть ниже и заметно мельче – «корпорация монстров», это его футболка. Стою и боюсь выходить.
Грохот обломил всё. Что-то падало, с шумом обрушиваясь на пол. Замок, что так не желала открывать, распахнулся мгновенно. Мысли в голове неслись так же быстро, как и ноги по коридору, просматривая дальнейшее развитие событий – «А вдруг он разбился, вдруг потерял сознание? Что тогда? Нужно вызвать скорую помощь, только вот что я им скажу? – Девушка, можно вызвать скорую, тут Карлосон с полки слетел и разбился…Что? Где это тут? … Я не знаю, и улицу не знаю, я даже имени его не знаю, просто вы приезжайте скорее». Шок, страх резко сменились смехом, я осела на пол, сползая по холодильнику.
Он был там.
Парень лежал на полу, раскинув ноги и руки в стороны, прерывисто и как-то судорожно дышал, именно такой вывод я сделала, заметив движения его грудной клетки. Скорее всего, он просто испугался и восстанавливал дыхание после падения. На полу читался контур сделанного ангелочка, такого же какого делают дети зимой на снегу, только вместо хлопьев холодного снега – крупа и макароны.
Подняв руку с зажатым в ней половником (как он только оказался у него под рукой?) он спросил:
- Как думаешь, может стоит обои со звёздочками на потолок наклеить? Такие с блистючками? – сказал он с самым серьёзным выражением на лице. Я видела всю комичность данной картины и не могла удержать рвавшийся на свободу смех.
Я смеялась как колокольчик, и на глаза навернулись слёзы, счастливые настоящие и искренние слёзы. Будто на душу вылили сладко-пьянящий бальзам. Как же давно я просто не улыбалась, наверное, с того момента как повзрослела, обросла серыми проблемами и мелочами. Меня как серым туманом обволокло, с головой накрыло, и так я посерела и поумерла наполовину. А теперь смеялась, и он смеялся вместе со мной.
Его смех с хрипотцой и немного дрожащий, немного неуверенный, его звучание будто прощупывает пространство, затем крадется, потом растёт и поглощает тебя. На лице парня невыводимые следы улыбки – морщинки в уголках рта и множество их в уголках глаз. Хитрых и удивительно выразительных.
- Угу – таки смогла ответить на вопрос я.– Помогу наклеить обои с блистючками. Он согласно кивнул.
- А пельмени там! – указав рукой на холодильник, он быстро поднялся с пола, и вскоре я услышала звук, с которым замороженная пачка пельменей упала на столешницу. Только услышала, увидеть не могла, потому что всё так же сидела на полу рядом с холодильником на пороге, размазывала по лицу тёплые счастливые слёзы и безуспешно пыталась убрать от лица пряди мокрых волос. Когда я подняла глаза, то увидела его и резко отстранилась назад, он сидел напротив, расставив ноги по обе стороны меня, сжавшейся, и казалось, став меньше, чуть наклонил корпус вперёд и улыбнулся. Он рассматривал меня с детским неподдельным любопытством.
- Ты похожа на кошку, когда вытираешь лицо вот так, – парень постарался изобразить мои действия, действительно очень напоминающие кошачье умывание лапкой. А потом потянулся рукой к моему лицу. Зажмурившись и, кажется не дыша, я ждала чего угодно – пощёчины, удара, толчка, но он только убрал прядь моих волос. – Дикую кошку, – помедлив, добавил он.
Он подал мне руку, помогая подняться, и подвёл к стулу. Сев, я по-обыкновению обхватила колени руками все, также неотрывно смотря на него, также как он смотрел на меня. Нас отвлёк один звук.
По полу ползла кастрюля, раздвигая крупу на своём пути, почти черепаха, только мяучила.
- Котёнок – тихо сказала я, когда кастрюля проделала расстояние в половину комнаты.
- Бульдозер – также тихо сказал он.

Парень вынул связку ключей из кармана с большим количеством разных брелков и открыл дверь, пропуская меня в квартиру, дышащую теплом и уютом.
Тёмная дверь закрылась за спиной, почти не слышно повернулся нижний замок. Я отметила это боковым зрением. Коридор был слабо освещён двумя настенными светильниками, расположенными по обе стороны картины с изображённой на ней борзой. В полумраке, ещё не успевшие привыкнуть глаза дорисовали собаке устрашающий оскал. Впереди во всю стену стоял светлый шкаф с зеркалами во весь рост. На полке шкафа лежал домашний телефон, зажигалки и две пачки сигарет. Пачки Явы в золотистой упаковке с громкой фразой «КУРЕНИЕ ВО ВРЕМЯ БЕРЕМЕННОСТИ ПРИЧИНЯЕТ ВРЕД ВАШЕМУ РЕБЕНКУ».
Кеды стягивались с трудом, пальцы почти не слушались. И на всю эту картину удивлённо взирали глазки маленького котёнка, сидящего напротив меня.
- Идём, – сказал парень, опять ухватив меня за руку.
Мы миновали коридор и две комнаты, повернув направо, оказались в небольшой комнатке без окон. Совершенно без них. Комната с высоким по меркам стандартной квартиры потолком казалась пасмурной от света одного торшера. Стены поверх обоев были облеплены плакатами разной тематики, абстрактными рисунками, сделанными карандашом, стикерами с мелкими записями – напоминалки. Висела карта мира и зачем-то монетки на скотче. Низкая кровать, как раз умещалась между стенами, наверное, метра два в длину. Напротив неё стоял шкаф тёмного цвета.
Парень открыл его дверцу, скрипнувшую на петле, зазвенело стекло. Он посмотрел на меня, будто измерив глазами, хмыкнул. Стало неуютно, и к щекам прилила кровь. «Рядом с ним я уменьшаюсь, становлюсь маленькой. Вот бы скрыться от его взгляда» - я зажмурилась и снова открыла глаза. Пространство не изменилось, только он чуть наклоняя голову набок, оценивающе смотрел в глубину тёмного проёма шкафа. После извлёк оранжевую футболку и светлые женские джинсы.
Человек не был сильно высок, метр семьдесят пять от силы, всё было в глазах, они будто видели больше, смотрели внутрь меня…
- Вот! Держи! – он скинул вещи мне в руки, выводя меня из задумчивости. – Ванная, напротив, там возьмёшь красное полотенце.
- Что? Зачем? – я не понимала. Внутри меня начинали зарождаться первые страшные продолжения моего опрометчивого шага через порог его квартиры.
- Ты промокла и если не сменишь мокрую одежду и не согреешь тело, то заболеешь. Вперёд! – он приказывал, только был при этом прав. – Подсматривать не стану – честно! – парень мягко подталкивал меня к дверям ванной комнаты. – Думаю, ты голодна, сделаю что-нибудь съестное. Готовлю я не ахти, но пельмени сварить могу.
- Стоп! Какое тебе дело до меня? – я резко развернулась и оказалась перед закрытой белой дверью. Он меня не услышал.

Ночью прошёл дождь, набросавший под ноги грязные лужи. Кеды уже мокрые и противно хлюпают внутри. Непослушные холодные пальцы на автопилоте размазывают клей по листовке и также бездушно лепят бумажку на доску объявлений, затем ставят печать этого дня. Уже не ясно, который по счёту этот подъезд, да и время потеряло значимость. Эта последняя.
На улице куда-то спешат люди, говорят по сотовому телефону – средству, что и без того лишает их своей свободы. Они связаны по рукам расписанием своей жизни, своих дней, привязаны к вещам, что их окружают – дарам технической ленивой цивилизации, связаны законами и правилами, которые якобы даруют им защиту государства.
Мне их жаль, но я и сама связана, вот только всё моё умещается в чёрной торбе за плечами и никак не ощущается той свободы.
И как раз из той торбы я достала купленный ещё час назад, уже остывший пирожок с мясом. Запивая его персиковым соком, я сидела на лавочке в незнакомом дворе.
На скамейку запрыгнул маленький котенок сиамской породы с голубыми глазками и прошествовал до меня, оставив грязный след миниатюрных лапок. Ткнулся мокрым носиком в мою протянутую ладонь и начал вылизывать пальцы, пахнущие мясом. Я разломила второй пирожок и отдала малютке всю начинку, оставив себе жареное тесто.
С неба закапали первые мерные капли, холодящие кожу. Одежда намокала быстро, но уходить под навес не хотелось. Ручейки стекали по лицу, а котёнок довольно мурлыкал укрытый от воды моим шотом. Дождь быстро прекратился, дав рождение радуги.
«А вдруг выход на крышу открыт? Вот бы посмотреть с высоты, - промелькнула в голове мысль. – Даже, если закрыт – я ничего не потеряю».
Я зашла в распахнутые двери ближнего подъезда, прижимая к груди котенка, поднялась на лифте. Этот подъезд ничем не отличался от множества других: зелёная облупленная краска на стенах, различные рисунки и надписи пошлого и матерного характера, разбросаны бычки, бутылки и другой мусор. На металлической двери, ведущей на крышу, не было замка, он висел ниже – на перилах небольшой лестницы, зацепившись дужкой.
Ветер пронизывал до костей, и по спине ровными волнами пробегали мурашки.
Там кто-то был.. У дальнего края крыши хорошо был различим парень, он сидел и что-то писал. Он ещё не заметил меня.
Назад!!!
- Он станет слушать тебя. Покажет, что в твоих силах. – Это сказал Полуангел, отгораживая мне путь назад своим крылом.
- А кто он? - спросила я, и слова, что сорвались с губ, ветром унеслись прочь.
- Спроси сама. – Он удивился, хитро прищурив глаза.
- Да… - Задумчиво проговорила я, изучая глазами необычного Карлосона. Он не был толстячком в самом расцвете сил, не имел за спиной пропеллера, рядом с ним не стояла банка с вареньем, и он был симпатичен. Светлые волосы с пепельным оттенком причудливо уложил ветер. Вообразить, что стало с моими прядями, было страшно, да и фантазии не хватало. Тёмные, почти чёрные джинсы и кеды, похожие на мои, но явно сухие. Красно-чёрная кофта-кенгурятник. И острые очень выразительные черты лица.
Тут как раз вспоминается, что я не умею знакомиться нормально – всё выходит очень нелепо. Могу отобрать у человека велосипед, утоляя своё желание прокатиться на нём, а при остановке упасть на хозяина двухколёсного, отбросив велик в другую сторону. Двухколёсный красный тогда не пострадал, да и моя посадка вышла мягкой. Я обвила руками шею парня и подумала, что запах его волос – это запах шоколада и ванили. Или свалиться как снег на голову, падая с яблони, потеряв равновесие на ветке или сломав её. Или на меня разольют кофе, а потом виновник галантно представиться, поцеловав мне ручку. Что поделать – ловелас голубых кровей.
В итоге я просто тихо подошла к нему и присела рядом. Парень продолжал что-то записывать и края его тетради теребил непослушный ветер. Дуга радуги окинула небо, и краски стали ярче.
С самого утра в голове крутился нелепый вопрос и просто рвался с языка. Мне хотелось узнать чужой ответ.
- Если бы этот мир потерял бы все свои краски, а у тебя было бы только три цвета, то что бы ты раскрасил и какими цветами? – спросила я, скорее не ожидая ответа, но он ответил.
- Взял бы красный, жёлтый и зелёный. Жёлтым стало бы небо и облака, а что бы одно с другим не сливалось, очертил бы облака красным контуром и научил бы плакать зелёным, таким кислотным дождём. Зелёным сделал бы траву и деревья, как и в жизни они. Красным было бы солнце, и оно непременно должно улыбаться, - он чуть наклонил голову и улыбнулся мне. «А глаза у него серо-голубые, хитрые и тёплые» - отрешённо подумала я. Он продолжил, - Дома, скамейки, машины будут в крапинку или полосочку из всех этих цветов. – Его голос чуть похрустывал как щербет или так только казалось? Или может быть, ветер сносил слова? …
- А люди? Какими ты видишь их? – мне очень хотелось узнать создаваемый им мир.
- Большинство людей остались бы бесцветными, только некоторые обрели бы цвет – желтый, зелёный, красный. Они были бы живыми и яркими. Пробовали передать свой цвет «неживым», у кого-то это получалось, от других же частичка цвета отколупывалась, стиралась, не оставляя следов.
- Как же увидеть «живого»? Отличить «живого» от «неживого»? – вопросов в голове крутилось много, как перхоть, высыпаясь на него.
- А никак. Бесцветные слепы, они могут только, как мотыльки слетаться на свет живых и ярких, но разобрать, осознать это, им не дано.
- Если ты имеешь цвет, то какой?
Последовала долгая пауза. Он успел подняться, спрятать тетрадку в рюкзак (а я-то его и не заметила). Посмотрел на место, где ещё недавно сияла радуга, и на меня.
- Думаю, жёлтый – это самый весёлый цвет, но я не всегда был таким. Совсем недавно существовал я серого цвета.
Жёлтый порылся в кармане и извлёк оттуда монетку. Щелчком пальца монетка взмыла вверх и упала точно ему на ладонь.
- Орёл? – предположила я.
- Орёл… - парень протянул мне руку. – Пойдём со мной – ты вся дрожишь.
С самого выхода на крышу меня колотила дрожь. Порывы ветра будто замораживали мокрую одежду. Попыталась скрыть, но как видно – не удалось.
Котёнок мяукнул и высунул недовольную мордочку из-за ворота шота, когда я поднялась.
- Я не оставлю его! – твёрдо сказала я, смотря на парня самым непререкаемым взглядом.
- Возьмём с собой. – Беззаботно ответил он, продолжая держать меня за руку. Мы выбрались с крыши и оказались на площадке 10 этажа.

Ветер шевелит волосы, будто успокаивая. Разделяет пряди, треплет ленточку в волосах. Откуда же он знает, что мне сейчас так нужно? Будто только ветер знает наперёд чего достоин человек – похвалы и успокоения или укора и трёпки. Тихо дует – гладит, яростно и меняя направление – ругает.
Яркое солнце клониться к закату, разливая по мелким облакам нереальные цвета: фиолетовые, малиновые, ярко – красные, оранжевые. Оно ещё греет, только спина замерзает в тени, и руки холодеют.
Я сижу на деревянной шпале пропитанной едкими маслами, впитавшимися намертво. А нос щекочет запах железной дороги, трав и лёгкого запаха соли. Сочетания головокружительные, будто даже солнце имеет запах.
Из слёзных желез текут засыхающие слёзы – уже не от обиды, а скорее по инерции. Запал давно прошёл и на душе установилось уставшее спокойствие с частицей утопичной отрешённости. Мокрые глаза обманывают, искажая пространство, размывая и сливая зыбкие краски заката.
Это очередное бегство от проблем – как было и всегда.
По правую сторону гравием гремит Он. Вроде человек в рваных джинсах со следами травы, кедах и салатово–черном шоте, на шее у него ярко зелёные наушники, прикрытые тёмными прядями волос. Я знаю его уже три года, но за всё это время никогда не возникало желания спросить его имя. Как и он никогда не спрашивал моё. И только одно из его образа не вписывает парня в понятие «человек». За его спиной сложено одно крыло, белое с чёрными перьями, как плащ свисающее до самой земли и касаясь кончиками мягкого оперения поверхности дороги. Ветер теребит их. Полуангел садиться рядом.
Его появление никогда не вызывало никаких чувств – ни удивления, ни недоумения, ни радости – ничего. Будто так и должно было быть, как дыхание или наличие правой руки. Просто должное и постоянное. Я не знала когда он придёт в следующий раз, да он и не говорил, не знала зачем и не спрашивала. Все наши разговоры были одним целым, одной сплошной историей – диалогом, непрерываемой словами «привет – пока».
Отвела глаза от его лица, такого неуловимо знакомого, но напрочь стираемого из памяти, если он не рядом. И снова посмотрела на облака, медленно меняющие цвет. В руках перекатывался холодный гладкий камешек глубокого чёрного цвета с яркими белыми линиями. В прошлом это был брелок, но все металлические части его сломались – он всегда со мной.
- Ты всегда будешь сбегать от проблем? – прервал тишину Вроде человек.
- Не могу я с этим справиться. Атмосфера накаляется и мне легче сбежать. Уйти, что бы не слышать ругани и споров. – тихо ответила я, ощущая разгорающееся чувство виноватости.
- Если так и продолжишь, то ничего не решишь, е изменишь. Может, стоит бороться? – в его голосе явно прослушивался укор.
- Разве ж я могу? Кто станет слушать меня, семнадцатилетнюю? – выпалила я, но вопрос потонул в тишине. По правую сторону не было никого, только ветер играл чёрным пером из его крыла.
Солнце закатилось за линию горизонта и стало заметнее холоднее. Я встала, разминая затёкшие от сидения ноги, отряхнула джинсы. Аккуратно ступила на рельсу и балансируя руками отправилась в место, которое называют домом. Дом, что для меня как клетка.
Дверь оказалась незапертой, да кажись, они и не заметили моего отсутствия, пусть напоследок громко хлопнула дверь. У входа стояли, валялись пустые бутылки любой масти, а на кухне из пепельницы к потолку вился дымок от непотушенной сигареты. Усталость накатилась с новой силой, я подвинула стул к столу и приземлилась на него. Дымок вился, ломался от моего дыхания, закручивался в штопор, стремясь проломить потолок. Рука потянулась к бутерброду, попутно сдвинув в сторону рюмку кем-то недопитой водки. Елось тяжело – батон слегка зачерствел, но уж лучше что-то, чем ничего и чувство что желудок прилип к спине.
За два года я научилась выгрызать у жизни куски. Так уж вышло, что мои родители привязались к алкоголю. Сначала отец, а после и мать. Моя жизнь тогда круто изменилась, заставив повзрослеть в 15 лет. В то время ещё казалось, что всё измениться и если я стану лучшей – стану дороже и милее бутылки водки. Надежда теплится и до сих пор, где–то в подсознании, в самом дальнем уголке души, но тщетно. Ошибалась – все мои пятёрки, грамоты и дипломы были лишним поводом выпить.
Закончила 9 классов с аттестатом, который пестрил пятёрками, сдала ЕГЭ, набрав высокие баллы, но и это досталось большим трудом – засыпала на учебниках и пособиях.
Когда родители потеряли всякий интерес ко мне – научилась жить самостоятельно, иной раз трудясь на 2 – 3 работах. В гипермаркете на разноске товаров, расклейщиком объявлений по подъездам в любую погоду совершая немыслимые километражи по 5 – 6 часов к ряду, раздавать листовки на центральных улицах города. Мне очень нужны были деньги и эта потребность убила во мне всю мягкотелость, я перестала быть брезгливой и чего-то стыдиться. Ведь нужно было выживать…
В комнате стоит плотный сигаретный дым, что скребёт горло.
Подняться, дойти до комнаты и запереться в ней, упасть на кровать как была – в одежде и уснуть.
«Ах да, нужно начать бороться, как Он сказал. Только вот как? Но это уже завтра». - пронеслась полусонная мысль в голове.

Слова автора, то есть меня – Эстер.
Ещё в 10 лет я корявым почерком со множеством ошибок наметила себе планы на будущее. Этот самый список выпал из одной детской книжки около года назад в процессе уборки. Одно из желаний той, маленькой девочки было написать книгу.
Поэтому не судите строго за покоцаный смысл и возможные опечатки. Это исполнение желания)))
Надеюсь, что получиться написать. И огромное «Спасибо» всем моим друзьям, без них не получилось бы начать, спасибо им за образы, советы, идеи, стихи, поддержку.

Ну что ж, ПОЕХАЛИ!!!

Ловлю улыбки голыми руками)))