в театре Стаса Намина играют замечательные брови.

Евгения, ты знаешь, спасибо. салют, кофейни, мосты, богема; этот день стоит запомнить. и ни с кем, кроме тебя, такое, пожалуй, никогда не. но всё уже сказано на лавочках, тротуарах и эскалаторах, и я ещё как-нибудь об этом напишу.
всё очень здорово сегодня.
и это всё, что я могу сказать о войне во Вьетнаме.

в детстве по утрам я просыпалась от грохота мусорной машины, подъезжавшей к мусорке напротив моего дома. у неё была такая железная штуковина, которая брала бак и вытряхивала мусор в неизменно оранжевый кузов. машина меня ужасно завораживала и казалась каким-то одновременно страшным и трогательным существом. я вскакивала в 8 утра только затем, чтобы посмотреть, как она берёт бак, вытряхивает его в кузов, ставит на место и берёт следующий.
сегодня снова видела её. всё тот же оранжевый кузов, железные клешни и завораживающее зрелище.
а под ногами любимый зимами сухой асфальт, всегда для меня предвещающий весну.

з.ы. "Баттон" грустный, хороший и ничего нового, поэтому с утра я прыгал, как горный козёл от 8 бойловских премий.
ура-ура-ура.

не нужно быть гением.
(с)

у "миллионера из трущоб" бездарные пиарщики. причём как в западном прокате, так и у нас. и как его, бедного, только не назвали уже - и "романтической наивной индийской комедией" и "сказочной историей любви", и чёрте-как ещё. наверное, это фильм не о любви в первую очередь, но любовь слишком действенна во всём, что касается нэйминга, как вещает бизнес-фм по утрам, в сотый раз рассказывая притчу о переименованном Мопассане. одно только не ясно - "кровушка-то в ботиночках хлюпать не будет?". но вообще-то фильм очень трогательный. во всяком случае, на сто процентов органичен никому-ни-о-чём-не-говорящее-имя Дев Патель. и прекрасно всё, что касается Тадж-Махала и купаний в чём бы то ни было.

ну надо же, надо же, 14 февраля, а у меня в посте уже целых три слова "любовь". помидоры, занавес

20.02

я передумал насчёт финала. он крутой. оскара, оскара.

наверное, мы всё же очень зависим от музыки, которую слушаем.
поголовно все ругают февраль, а у меня из окна с утра были голубые заплатки.
вокруг одна сплошная ревность да заострённые взгляды.
а у меня всё хорошо.

как крестьянин в продразвёрстке.
абсолютный минимум своего и полупрозрачность дуршлага.
но ничего. завтра понедельник. я стряхну с себя пыль, и стану девочкой-девочкой,
со своей собственной жизнью, о которой можно будет задавать вопросы и получать ответы.
нет-нет, нужно жить, а не заниматься какой-то щепетильной ерундой.
невнятные полтора месяца бездарным автоответчиком.
мне перестали сниться сны о чём-то стоящем.

друзья, разбирайтесь сами.

ошиблась и вместо адресной строки умной мозиллы ввела "беспартийный поэт" в яндексе.
в картинках высветилась моя физиономия.
слава.

чёрт, что-то я, кажется, повзрослела.

я люблю общественный транспорт.
вот вчера в автобусе мальчик узнавал у мамы, сколько вертолётов нужно, чтобы к вечеру красить небо в тёмные цвета.
а сегодня в вагоне метро напротив меня сидел Бетховен. самый настоящий. с волосами и бровями, прямо как на портрете в кабинете немецкого.

да, это так, прошёл январь, мой друг мудак, но мне не жаль. (с)

герцогиня Девонширская хорошая. горящие парики тушат красным вином, но зато кто-то там из виги, похожий на Константина Райкина, стал премьер-министром во второй половине восемнадцатого.
впрочем, вчерашняя Пенелопа Крус меня вдохновила больше.
очень жаль, что я не умею рисовать, а то бы я обязательно нарисовала свою никчёмную хронологию, сине-чёрными мазками с белыми сквозными линиями, крупными и грубыми.
да нет, ничего, просто фильм грустный.

поплакались, поплевались, и я плохо разбираюсь в таких вещах, но, кажется, сегодня у меня случился важный энтер, и теперь всё должно быть хотя бы лучше.

а английский я всё равно выучу.

я улыбаюсь и включаю дурочку, переспрашивая: "да? правда?",
а на самом деле уже давно знаю куда больше, чем мне полагается.
наверное, это нечестно.

когда мне негде хранить мысли, я пишу черновики эсэмэсок,
конечно, впоследствии надолго о них забывая,
но, по крайней мере, они не теряются.
вот сегодня обнаружила там из кодекса самурая, который читается на выставке японского оружия под дивную музыку:
"не из обычных людей тот, кого манит дерево без цветов".

но вообще-то я равнодушна к Японии.

как может подняться настроение, когда вместо ковыляющих каблуков рассекаешь по льду на резиновой подошве.
очень хочется послать школу к чёрту, но втройне нельзя.
заболейте меня, было бы очень кстати.

происходят вещи, о которых пару лет назад писались бы грандиозные посты с фанфарами и раздражёнными рассуждениями. а сейчас просто усмешки в сиреневый шарф и непривычная свобода в движениях.

перед домом, рядом с помойкой, стоит фонарь, который вечно мной недоволен. я прохожу - а он гаснет.
прекрасная аллегория.

и моя избирательность начала мне надоедать.
нет-нет, определённо, с понедельника нужно снова любить всех просто так.
i don't wanna to grow up.

девочки получились некрасивыми и неумными.
даже не знаю, где есть сейчас такие девочки,
но все посмотревшие девочки хором кричат, что это кино про самых настоящих девочек.
фильм хороший и про правду, но совсем не про нашу.
не знаю я, в общем, зачем некрасивая и неумная Гай Германика сняла "все умрут, а я останусь".
но у неё всё получилось.

страшно глупыми, недоразвитыми, малодушными кажутся люди, к которым раньше испытывала сострадание и со(?)участие. чёрт, это какая-то родионромановщина, это гадко и неправильно, но меня укачивают ваши замусоленные ауто-тренинги и двойные стандарты.
замороженными пальцами в отсутствии рисовать становится труднее.
но сейчас меньше всего хочется разбираться с лажающим-по-тоникам-оркестром-внутри, и больше всего - поступить.
я стал не то больше жалеть себя, не то напротив изводить чёрт-те чем.
и у меня чьи-то колготки на шее завязались узлом.
я устал.

Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное -
в море брошусь,
густое,
зловещее,
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем
велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама
готова спасти других
от уныния тяжкого,
ты сама не боишься
ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла
не накопишь
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.
Хоть нарочно,
хоть на мгновенье -
я прошу,
робея,-
помоги мне
в себя поверить,
стань
слабее.

1962

Роберт Рождественский.
Радар сердца. Избранные стихи.
Москва, "Художественная литература", 1971.

мне не во всём нравится, но мы же столько об этом говорим все 4 года.

я стала очень громко думать.
мне кажется, что когда я думаю, это слышит весь вагон метро.
и я им назло начинаю ещё громче думать.

а ещё я тут вспомнила, как здорово было в 9 классе в это время.
я была страшно подавлена, и мне разгребали небо лопатами.
а потом мы так ждали весны, и весна была такой чертовски хорошей,
и все самые дурацкие стихи, и цветастые длинные юбки, и биойогурты с мандаринами.

а сейчас сплошная несостоятельность.

тишина.
сегодня я -
пленник вечера,
данник январского марта.
страны моей кем уже только не мечены
подряхлевшие карты.

дрожью листов
в слуховых перепонках
кем только не выпестовывался
твой
самый потрёпанный
многослов
с неведомого мне полюса.

позавчера
в долгой ругани с кем-то
в сердцах сосед резюмировал,
что "так же глупа
только вечно плетущая
ленты
в соседней квартире".

а я улыбалась
его правоте ли,
своему ли сожжённому завтраку,
вечерней ли милосердной метели,
нашедшей мне, отбушевав, строку.

я улыбалась.
засохли тюльпаны.
аккорд зажат первым и третьим
на пожелтевшем
фортепиано
серебряного столетья.

и добрые люди,
что письма мне пишут,
едва касаясь листа,
как робко и громко,
никак не услышат,
их любит моя
глухота.

наверное, дело не в музейной пыли, и уж тем паче не в годах.
но мы были же когда-то, правда, давно, но были. или казалось?
в непонятном мельтешении теряется то, что раньше было для нас определяющим.
может быть, я просто разучилась играть дуршлаг и танцевать полуоборотами дверной ручки, но почему-то вдруг остро проявилось, как на фотографии в растворе, всё, чего не хотелось раньше видеть и признавать.
слова, адресованные и ещё тёплые в зимнем пару, разбиваются о колбы.
глупо и обидно, но дороги, кажется, разобраны.
а я всё ещё жив,
и совсем не флейта,
хотя порой страшно расстроен.