Всё на дворе в снегу, и поневоле
с решёткой соглашаешься оконной:
не отпускай себя, браток, держись,
держись в дому, как будто в бренном теле:

ведь и в мороз под кожею тепло,
и в шумной комнате под одеялом
густеет одиночество.
А в ночь
и больше дозволяется порою —
то бабочка забьёт в окно, то фавн
зевнёт в углу,
то море к подоконнику подступит.

Сколько я себя помню. Точнее – так часто, как себя вспоминаю, – я пытался перестать писать. Не в смысле – бросить, а перестать так, чтобы больше не хотелось. Вечная неудача: напиши плохо, и тебе захочется ещё; напиши хорошо, и, несмотря на страх, желание написать только возрастёт. Незаменимы помощником в молчании стал интернет в целом, и любые соцсети и дневники в частности. Мелочь (но – ключевая), отличающая электронные аналоги от бумажных оригиналов – в перевёрнутости, в обратном течении заметок. Ты не пишешь в конце дневника, ты дописываешь в начале, как бы никуда не двигаясь, но снова и снова переписываешь свою не меняющуюся, не двигающуюся с места историю.

Значит, эта моя история начнётся с конца и будет двигаться к началу, у меня нет другого выхода. Толстые и худые, твёрдые и мягкие, концы отцов и дедов, обуславливающие также их кончину. Не вход, как у нормальных людей, но выход. Самоубийство главного героя, а других, не главных, героев у меня для вас и нет, каждый – главный, объективно из этого у нас страдания (слова) и возникают. Осталось выбрать себе конец. Сколько (так часто, как) себя помню, моя жизнь всегда заканчивалась. Этим, как известно, она и отличается. Проблема лишь в том, чтобы убить вместо себя кого-нибудь другого или подобрать из уже умерших друзей или "друзей". Люди склонны врать всю свою жизнь, а после смерти за них великолепно продолжают врать другие, придётся выбрать одну из своих смертей.

Прошли те времена, когда я стрелялся или перерезал себе горло, падал со скалы, попадал под поезд, замерзал насмерть в лесу. Последние несколько лет моим фаворитом было удушение. Только бы не смерть во сне. Взрыв от оставленного на трамвайной остановке пакета, или – не взрыв, но всхлип, так, кажется, должен кончится век. Подскользнусь и сломаю шею в душе или не смогу выкарабкаться из полосы прибоя в шторм, – хорошо и то, и другое... В тексте; я погибну, я не смогу выбраться из текста, смерть продолжится жизнями, которые я усложню (и облегчу) своим отсутствием.

В лесу цветы спрашивают меня. Нам нечего больше читать, что случилось. Одни воюют, другие работают, третьи лежат мёртвыми, четвёртые влюбляются, шепчут цветы, но нам по-прежнему нечего читать, шепчут цветы, голубые родники глаз и губ под влажными корягами среди мокриц и червей, что же случилось?

Скорее всего, ты сошёл с ума, но стоит ли об этом говорить, это, как мне кажется, должно приниматься без слов. Странным было бы предположить, что хоть кто-то в своём уме остался, но и тем не менее. Посмотри, сегодня ты буквально всё в мире можешь делать, кроме писательства; количество занятий увеличивается в разы день ото дня.

О, да, это всё великолепно; да. Если бы не болезни, жизнь проходила бы и вовсе незаметно. Останавливающий кашель, обезаруживающая температура. Спаси и сохрани меня, вирус и люди в белых халатах. Ручка и блокнот, спрятанные под подушкой, пачкают простынь. Лежи, дыши, в первобытной пещере под виском выцарапывай свою охоту на несуществующих животных. Синий цвет, останови меня. Ты видишь? Лицо художника было, на самом деле, нарисовано.

Я научу вас писать, а вы научите меня принимать душ и чистить зубы. Вы научите не любить тех, кто вас бросил. Научите ежемесячной оплате услуг ЖКХ. Всем маленьким вещам, необходимым для выживания маленького человека. Огромное вам спасибо. Писать -- это, примерно, то же самое. Ну да, это как выживать, только наоборот: не мыться, не платить и не переставать любить. Простейшее. Клетка, делящаяся на два, внутри и снаружи. Тропик рака, розовые кристаллы, льющиеся из расколотой головы Генри Миллера на печатную машинку между ног Анаис Нин. А где же его хуй? Проверь прямо сейчас.

Я выхожу из дома, в котором никогда не был. Мои стены, мои лестницы, подъезды. В моей квартире, в которой я никогда не был, Квон собирает вещи, ложится на полусобранные чемоданы и мастурбирует, думая обо мне. Ему пора уезжать. Дом находится рядом с вокзалом, и Квону надо везде успеть, от этого в буквальном смысле зависит его жизнь. Я — легкодоступная плоть, и Квон навсегда в моём сердце, его хуй, единожды коснувшись моих губ, упал с липкого неба в гнездо и запел, расправив крылья. Внутри наушников целые стаи членов пролетают из уха в ухо сквозь парообразный розово-серый мозг. Я люблю тебя, Кан, и никогда тебя не забуду, алло, алло, ты не слышишь, наверное; мы видимся время от времени, мы выдуманы, на улице здороваемся и улыбаемся. Нам так повезло однажды оказаться вместе на одной кровати, это же чудо на самом деле: алкоголь, долгая прогулка, и я наконец достаю свой окаменевший и буквально стучу им по столу, призывая к порядку красивые миндалевидные глаза Кана, мы должны идти с ними в постель немедленно.

Конечно, за то, что мы оказались с ним вместе благодарить надо, прежде всего, нашу общую знакомую, это она шла с нами, это она поддерживала диалог мелодичным смехом, если бы не она, вряд ли мы стали бы целоваться осенним вечером, созданным для поцелуев. Если бы не Конни, с её неразрешимыми вопросами и игрой со словами, оказавшись в постели между нами самым естественным продолжением диалога. Явно ожидая от нас большего, чем просто прикосновений, — проникновений. Верно она была разочарована, когда, попытавшись и так, и этак, я оставил их с Квоном вдвоём расхлёбывать кашу, которую сам же и заварил, заснув в соседней комнате дома, в котором никогда не был. Утром надо было на работу, и моя легкодоступная плоть, испугавшись большего, предпочла ретироваться, оставив рычащие картинки с фиолетовыми зверьми и дальше взбивать пену простыней...

За неимением лучшего слова, про себя я зову этих двоих своими друзьями.

Полупустым мешком — Машук над Пятигорском
Бесполезно притворяться, каждая дыра — глаз
Под деревьями свалены в кучу прошлогодние лица
Поднимайся наверх сквозь каждый день
Сделай это своей ежедневной рутиной
Делай это в одиночестве — и пусть тебя видят с кем-то
Ты никогда не бываешь один. Никуда не уходишь

Мелкий госслужащий. Я приветствую всех. Если говорить только факты, события, как они есть, мы сможем полностью избегнуть правды, с одной стороны, и, собственно, исполнить предназначение дневника — с другой. Мы говорим про погоду, про цены на еду, обеденное меню. Во что бы то ни стало избегать читательских глаз — мой дорогой, мой ненаглядный.

Я притворялся писателем, сколько себя помню, и даже ещё немножко дольше, сами понимаете, вы живёте ровно столько, сколько пишете, и, кажется, это решает все проблемы. Кроме молчания. Так затекает ртуть в заготовленные формы, и ты понимаешь по пустым местам, о каких именно вещах тебе не говорят. Такова природа слов, дорогой: сколько ни говори — не скажешь.

Сначала бросаешь курить, потом жену, потом любовницу, потом другую, потом пить, потом опять курить, потом писать, ну, с этим у меня проблем никогда не было, я не написал столько, сколько мне в жизнь не написать, что не может не успокаивать, да, кстати, и не собираюсь возобновлять это вредное занятие. Не думаю, что есть прекрасней.

Давай без максим и метафор, скромные чёрные буквы на белом фоне, а то этак мы так никогда. Что там у нас, март, дождь, улицы, удары плёткой. Ветви ивы. Почти пришедший в негодность автомобиль, барахлящий и кашляющий. Истончающийся до изящества, он весь — тряска и шум, этот фаэтон. Мы едем и раскачиваемся невысоко над дорогой, читаем прозрачные письмена дождя. Дворники, как и печка, не работают. Из одного разбитого момента времени в другой, мы даже не заметим, когда машина вывернет на встречку.

Иногда мне дают машину покататься, иногда нет, но я, в любом случае, предпочитаю не замечать ни себя, ни проходящего времени. С людьми сложней, особенно, когда им лет под двадцать, как моему водителю. Не хочется прерывать этот сон. Прыщи, серьёзность, красота. Жизнь, собственно говоря. Вещи, которые меня не могут заинтересовать, потому что ещё ничего не случилось. Двадцать лет — это сколько я в своей конторе работаю; а поступил я на работу, кажется, вчера. Кроме "кажется" ничего нет: кажется, казать, показывать, проявляться. Мне кажется, что любим, кажется, что люблю. Кажется, что я — блондинка под два метра с романом на стороне.

Дневник, дневник, давай, куда тебя всё время уносит? Встаю рано, ложусь поздно. Мне пятьдесят, как и большинству настоящих людей вокруг меня. Пиджак, галстук, обожаю это всё, чистить обувь, бриться. Маскировка тщательная и, из-за тщательности, ка-жет-ся, лишённая всякой сути. Каждое утро внутри — музыка Говарда Шора из Обеда нагишом. Я встаю под насекомый стрёкот в синей темноте, я пью и захлёбываюсь, гигантский язык вываливается из окна, кувыркаясь и скользя, ударяясь не слишком сильно, выталкивает тельце на остановку. Заправляю слизистые под одежду, сдвигаю невидимую шляпу на затылок.

Мокрые плавки, грязные носки, промокший порножурнал со слипшимися глянцевыми страницами, две пачки отсыревших сигарет, зажигалка, этот блокнот и ручка, так и не нашедшие применения, вываленные на деревянную скамью в электричке в июле 1995 года, надкусанный батончик Марс, несколько презервативов, так и не нашедших применения, паспорт с билетами туда и билетами обратно, несколько слипшихся мелких банкнот и одна крупная, сильный грибной запах, и что там ещё на самом дне, какие-то бумажные ошмётки с текстом, изменённым до неузнаваемости, электрическая бритва, зубная щётка, так и не нашедшие применения, небольшое залапанное зеркальце, несколько обкатанных морем стёклышек. На развороте порножурнала две девицы и парень, неубедительно изображающие урок бальных танцев, слишком розовый розовый, неестественно белый белых трико и пачек, изображения не обошлись без компьютерной обработки, возможно ли такое в 1995, журнал явно принадлежал не будущему даже, а параллельной вселенной, где двадцатипятилетние старики непохоже имитируют пятнадцатилетних; и я, и милиционеры были явно моложе "моделей", разве это не порнография, допытывался один, пока другой разглядывал извлечённый наконец из-под бесформенной кучи паспорт; — нет, это эротика, не сдавался я, трясясь от утреннего холода и недосыпа. Ну, хуй знает, он пытался перелистнуть страницу к более откровенным снимкам, но страницы слиплись намертво. Мне и ментам в шесть утра так странно было видеть, как взрослые люди занимаются позированием в этих неестественных позах. Мы трое были не в силах объяснить их поведение, наш разум был просто-напросто не способен этого вместить... Ладно, наконец сказал милиционер, когда его напарник, улыбаясь, наконец вернул мне паспорт, можешь запихивать это всё обратно, больше не мусори пожалуйста, добавил он, и не кури, иначе опять оштрафуем. Пока, — и они прошли дальше по составу навстречу 1996. Мы были где-то на полпути из Сочи в Туапсе. Чтобы навсегда остаться в 1995, мне достаточно было выйти на любой из остановок...

Нас не оглушит ветром нас не осыплет брызгами волна
Ударившись о скалы из бутылки не выпадет письма
О том что будем жить считая дни до встречи от бесконечности и до нуля
И встретившись мы даже не заметим что ненадолго прекратился
Счёт времени пустых бутылок слов унесённых ветром
Минут твоих во мне отдохновений залезем покачаемся в волнах
Обоих трусит ты прекраснее всего что видел я и что ещё увижу
От неба и до дна переплелись так удивительно что нужно эти два
Тела маленьких к друг другу подвести в огромном мире
Но для начала разделить на два вот встретились одни а вот другие
Объятия гомон смех мы все для всех и мы для всех чужие
Как жизнь и смерть подарки шлём издалека

царская тропа...

Ворота из серого камня,.............
Ворота из чёрного камня............
Плещется море, готово затопить.
Пустого человека на берегу........


коктебель
От камня начинается рука, и среди камней, ни разу никем не сжатых, она продолжается, к дёргающемуся среди камней одинокому телу, пытающемуся согреться, гораздо тоньше и тише самого маленького моря, синего языка, лижущего золотой пляж. Камень в руке, как точка опоры, ключ в часовом механизме, скручивающем морские течения и змеиные облака в два невыносимых глаза, пытающихся и смотреть и видеть одновременно, слишком маленьких и вовсе незаметных непроросших семян среди бесчисленных каменных бельм. Глаза для этого мира лишь маскировка и украшение, на ощупь ты куда как скорее найдёшь другие камни и сжимающие их тела. Оставь очки в пляжном кафе на столике, официант заберёт их вместе с твоим недопитым кофе. Бежит вода, кипит чайник на огне, песок залетает и кружит у хлопающей на ветру двери. Очки украсят собой рогатый череп на скелете, пляшущем среди воя в ночной степи. Пляски ночью и судороги днём. Сложно поверить, что человек один и тот же, однако, та же синяя волна, что катила солнечный свет вдоль пляжа, катит два скачущих по степи жёлтых огонька, и те же конечности, что отплясывали всю ночь под звёздами, сейчас пытаются зарыться в белую гальку, подобно пролитой воде найти свой особый счастливый путь к смеющимся волнам полуденного небытия.


судак
Я всегда вижу его сверху, как бы из окна второго или третьего этажа, когда ложусь спать, как если бы путешествовала в стеклянном доме на паучьих лапках, незаметно крадущемся за ним по улицам. Иногда, даже довольно часто, он задирает голову и смотрит прямо на меня, но меня не замечает. Когда целует свою девушку. Когда, в отсутствии других прохожих, начинает пританцовывать.
Задевая верхушки деревьев и вспугивая птиц, я следую за ним, иногда замечая сценки из параллельных жизней, протекающих в окнах настоящих домов неподалёку. Телевизор, работающий в пустой комнате. Блондинку, словно бы молящуюся на коленях перед окаменевшим мужчиной. Как флаги на ветру, дёргаются под неслышную музыку подростки.
Иногда я вижу себя со стороны, зависшую в небе не слишком высоко, в простыни, в зависимости от погоды, голубой или белой. Иногда окно подо мной начинает светиться таким туманным светом, и я понимаю, что ты совсем рядом с моей стороны стекла, недоумённо разглядываешь проплывающие внизу пустые улицы.

после того, как бросил курить, я так же бросил и писать рассказы (или наоборот? в любом случае, одно явно цеплялось за другое), но писать совсем сразу бросить не мог, и переводить стихи, в таком случае, показалась мне наилучшей из возможностей. усилий для того, чтобы писать, прилагаешь самый минимум, всю работу за тебя сделал поэт и гугл-переводчик, тебе осталось только отредактировать, и всё же иллюзия того, что ты что-то сочиняешь, тусклой масляной лампадкой продолжает освещать пещеру пустого черепа, медленно угасая. грешный мой язык. хрен вырвешь.

* * *

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.

Между двух хлещущих мутных потоков
Кисти из камня, твоя и моя
За облаками уплывают по небу прочь
Документы и деньги

Там где прошло стадо синих слонов
Люди, которые никогда больше не сядут в трамвай
В трещинах стен, в лицах прохожих переливаясь
Танцует на солнце родник

Я тоже больше не пишу стихов
Приятный день раскинулась дорога
Приятно сознавать
Что там за горизонтом ты
Конечно есть деревья и машины
Они едят меня я их
Всё всех устраивает в нашем муравейнике
И даль и скорость
С которой ты в дали той можешь оказаться
Я тоже больше не пишу стихов
Не больше чем обычно а обычно
Я не пишу
Теперь
Давай представим на секунду
На две чтобы начало и конец
На три секунды чтобы середина
Что пишут все и вот ну и не только
Не только пишут но читают вслух
Всё время постоянно без запинки
Нам прямо в уши
По капельке просачиваются в мозг
Стекают в сердце и стреляют
Мгновенно далеко
И кроме слов тебя не остаётся
Я тоже больше не пишу стихов
В смысле я понял ну ты понимаешь

(Здравствуйте. Приснился мне сон на море. Будто бы всё наше руководство в тайне от широкой общественности практикует буддийскую медитацию. И кресты на церквях на самом деле двойные дордже).

Приснилось мне, будто в свободном доступе для анонимного скачивания доступна игра для желающих участвовать в военной операции, и будто бы сам президент надиктовал для неё закадровый текст.

На экране компьютера увидел я во сне стену дома и балкон на ней, и человека на балконе, целящегося в меня из автомата, и будто бы в наушниках у меня знакомый голос спокойно начал:

— Здравствуйте, дорогой анонимный пользователь. Продукт, который вы используете, был произведен в рамках подготовки населения к военной операции и предназначен для широкого диапазона граждан, с целью определения степени пригодности к боевым действиям в условно-городской среде...

Я быстро нажал я несколько раз на гашетку, человек на балконе скорчился от боли, и текст в наушниках изменился:

— Замечательно, — произнёс он, однако сам, судя по голосу, никакой радости по поводу моих действий не испытал. — Теперь давайте усложним условия...

Камера чуть отъехала назад, и я увидел ещё три балкона с ещё тремя людьми, целящимися в меня из автоматов, и так же бодро три раза подряд выстрелил.

— Отлично, пользователь, — всё так же скептично продолжил голос, — однако, успели ли вы заметить, что только двое из целящихся в вас на самом деле держали в руках автомат?

Параллельно с тем, как он произносил эти слова, на балконы успели выйти несколько новых людей, а я успел произвести ещё несколько выстрелов.

— Дорогой Денис, — произнёс голос, — вы должны быть более внимательны. Если бы эти действия были произведены вами в реальности, Денис Григорьев, не обошлось бы без невинных жертв. Например, у одного из только что погибших был автомат, однако его заклинило, и человек, секунду назад целившийся, чтобы убить условного пятигорчанина Дениса Григорьева 1976 года рождения, на самом деле уже отбросил оружие и, подняв руки, собирался опуститься на колени, прося о пощаде...

Новые люди продолжали появляться, и я продолжал стрелять, каждый раз желая, но не в силах остановиться, и под конец голос в наушниках с сожалением резюмировал отсутствие какой-либо готовности с моей стороны к исполнению военного долга.

— Но не отчаивайтесь, пользователь, не надо отчаиваться, — сказал мне он на прощание. — Это был интересный интерактивный опыт, не так ли? И благодаря ему вы и другие вам подобные прекратили убивать, — хотя бы на время, хотя бы у себя в голове. Удачи! И до новых встреч в интернете.

Валентин проснулся от звука будильника, и некоторое время лежал и слушал восхитительную музыку, которая всё не кончалась. Время покормить воображаемого кота. Валентин почувствовал жёсткий шершавый язык на руке, свешевшейся во сне с кровати. Он силой заставил себя сесть, поднял кота с пола, прижал к себе, не открывая глаз, и кот заколошматил лапами по груди, возмущённый таким обращением. Его не было дома уже третий день. Ливень тарабанил в окно. Кот всегда выбирал для прогулок дни с ужасной погодой.

Валентин был влюблён, так часто случается с Валентинами. Ещё у него были зелёные не желающие открываться глаза и совершенно ужасные русые волосы, каждый раз после сна напоминавшие голове садовой, что одним приглаживанием мокрыми руками в ванной (глаза по-прежнему закрыты) ей не поможешь, тут уже давно необходим профессионал.

Поднята рука, машина останавливается. Впереди кто-то упал на дороге, и нам предстояло объехать огромный труп. Экскаваторы уже принялись за работу, чтобы убрать хотя бы ту часть, что перегородила собой проезжую.

Когда гиганты умерли, то попадали кто где. Нам приходилось по полчаса стоять в пробках, хотя дорожные службы и работали, не жалея сил. Посмотри, по-моему у этого твоё лицо, сказал водитель. Да ну, быть того не может. Мы смотрели, как трудится пригнанный башенный кран, со скрипом поднимая отделённую от тела голову. Это всё из-за бороды, надо полагать.

Многие принимают меня за кого-то другого. По мне, лучше так, чем наоборот. Самим собой я быть точно не хотел.

На третий-четвёртый день после смерти гиганты оказывались легче пёрышка. Обычный пикап с цепью, немного побуксовав, мог с лёгкостью подвинуть мешавшее проезду тело. Проблема состояла в том, что трёх дней у нас в запасе не было. Кран скрипел и тужился, рискуя свалиться сам. Многие останавливали машины по обочинам, чтобы идти пешком.

Спасибо, что подвёз, но здесь нам, похоже, придётся расстаться.

Когда во сне вы отплясываете в компании ослепительных гомиков в блёстках и полуголых индусов, улыбающейся молодёжи, смотрящей на вас снисходительно, но без вражды, на площади, которой в реальности не существует, вокруг полуразрушенного фонтана, засыпанного мусором, в свете прожекторов и мигалок пустых полицейских машин по периметру, поднимаетесь с одним из танцующих на второй этаж, чтобы перекусить куском похожего на смерть чёрствого хлеба, а праздник внизу за большими пыльными окнами всё продолжается, то понимаете, что эпидемия ковида, локдаун, всё это — подошло к концу, можно спокойно просыпаться и идти на работу, — в вашем подсознании всё будет просто отлично.

Все они погибли, и всё закончилось, как и не существовало. Речь пойдёт уже об их детях, о брате с сестрой внутри полуразрушенного дома, — а также о дневниках матери и фотографиях отца, скромном наследстве, оказавшихся в распоряжении этой едва совершеннолетней парочки.

Неподалёку от дома начинается лес с вырезанными на стволах глазами. Мальчик нашёл перочинный нож, видимо, принадлежавший отцу. Девочка нашла строчки в мамином дневнике: "Деревья на самом деле видят, эти глаза на стволах — наши с ним. Это глаза слепых".

Документы на дом, вложенные в дневник, были в полном порядке — в отличии от прохудившейся крыши, с наполовину сгнившей, наполовину провалившейся черепицей. По ночам можно было видеть звёзды над головой — и маленькую фигурку, раскачивающуюся, поблёскивая, от звезды к звезде.

И дом, и лес были пусты, ни вампиров, ни оборотней. Только анонимный лисий хвост махнул на прощанье мальчику, вышедшему покурить, — явно без всякого желания общаться. Дом, конечно же, был полон шорохов и стонов.

— Почему ты плачешь?

— Я вспомнил, как в детстве боялся темноты; теперь же в ней ничего нет. Все друзья, так пугавшие меня в детстве, ушли.

— Всё-таки не все: ты же видел паучка среди звёзд? Мама пишет о миллионах братьев и сестёр, кинувшихся врассыпную при первых порывах холодного ветра прочь от голодной, но. к счастью ослабленной родами матери, -- растопырив ручки и ножки, вращаясь в пустоте.

Словно музыка внутри гигантского пианино: это соль, а это фа, но пока звучали эти две ноты, половина жизни уже пролетела.

— Я лично, — зашептала фигурка, опускаясь сквозь ветви, почти что у самой земли, — никогда не грустил из-за расставаний. Если посмотреть внимательнее. — он приземлился не очень элегантно, сверзясь с метровой высоты, но тут же вскочил, отряхиваясь, — чем человеческое сердце отличается от паука, терпеливо ждущего очередную жертву в самом центре?

Идёт снег, и ничего не работает ни внутри, ни снаружи. Белое небо оседает на высунутых языках собак, и в глазах фонтанов. Наверное, на море снег – солёный на вкус. Винсент писал, что задача художника в том, чтобы пробить железную стену между тем, что он чувствует, и тем, что умеет, но мы-то с тобой знаем, что стена вовсе не железная, это Винсент железный, старый железный дровосек, ржавеющий в лесу на пути к Изумрудному городу, ноги оплел плющ, в животе поселилось семейство мышей. В левом глазу – гнездо с голубым яйцом. Наш старый добрый мёртвый Винсент. Пробил себя со всех сторон, и теперь снег падает и внутри, и снаружи, и ничего не работает, ничего и не должно, кроме нас с тобой. Ой, а да как же мы с тобой работаем-то? Я втыкаю в себя работу, практику, это письмо, а потом я падаю, и экран компьютера освещает моё кажущееся мёртвым лицо, я надеюсь и жду, пока ненужный мусор наполняет мою остановившуюся жизнь, с надеждой смотрю в ещё оставшееся пространство, сдерживая в себе желание разметать по сторонам людей и обязательства перед ними, всё надеюсь, что мой мир умрёт от медленного яда, которым я травлю его, оставит меня в покое, а я при этом как бы ни при чём окажусь, и напишу тебе письмо, о, как бы я хотел написать тебе.

Человек с завязанными глазами. На ощупь находит сигареты, спички, закуривает. Говорит:

– Как прекрасны майские вечера! Мы идём вместе, хотя спутники мои и предпочитают прятаться в тени. Мы идём по пыльной улице, мимо частных домов, цветущих палисадников за оградами. Ущербная луна, протяжные стоны трамвая. Под старым орехом – скамейка и качели. Смазаны маслом, петли скользят, не издавая ни звука. Я уверен, мы не разбудим хозяев, только посидим во дворе под виноградными листьями, за покрытым лунной клеенкой столом.

Ах, луна! Медленно переползает из щели в щель. Люди луны, серые статуи, одни лишь только глаза мерцают. Всю жизнь мы живём отражённым блеском, укрывая его под серой одеждой. Наши случайные прикосновения холодны как мрамор.

Девочка украдкой выходит из спящего дома, очарована светом, к пустой скамейке и замершим качелям, выходит на улицу. Мы здесь, рядом, но предпочитаем держаться в тени.

Мне нравится работать много, эффективно, быстро, с шести до одиннадцати утра, нравится сдавать обработанную почту, нравится усталость, нравится возвращаться домой. Нравится работать с шести до одиннадцати вечера, неостановимо, как поток, прощаясь со всеми уходящими из конторы вовремя, поздно и очень поздно, нравятся испуганные улицы, пустеющие после восьми вечера. Я не заслужил это счастье ничем, счастье родиться, работать, платить налоги и умереть. Я не заслуживаю зарплаты, не заслуживаю любви и даже простого человеческого отношения. Мне просто повезло, каким-то образом я оказался похож на прямоходящих двуногих, населяющих эту планету. Удивительно. Счастье дышать. Счастье обнять девушку. Счастье оплатить проезд, получить билет и поблагодарить кондуктора. Счастье прикосновения старческой руки, словно Адам, тянущийся к богу. Почему-то, в силу какого-то чуда, в месте, где я живу, не идёт война, не расклеены на столбах объявления с моим лицом. Почему-то я не слышу криков убиваемых женщин и насилуемых детей. Что-то случилось? Что именно? Что я пропустил? Чего не заметил?

Если я включаю свет, он включается. Если открываю кран, вода льётся, и эту воду можно ПИТЬ. Она не отравлена, без паразитов, её не надо фильтровать. Если я захочу, я могу ИСКУПАТЬСЯ в этой воде.

А ещё, я не приложил ровно никаких усилий, чтобы вести ту жизнь, которую веду. Я не сражался героически, и не отсиживался трусливо в тылу. Я не спас никого из своих друзей, и не погубил никого из девушек. Равнодушен к карьере. Я живу чужую жизнь, но нет того, кто явится за мной в её конце.

Преступления, за которые мне не придётся отвечать. Ненаписанные рассказы напишет кто-то другой, и я буду рад их прочесть. Но это самоощущение писателя в незаслуженном затяжном (не вечном, конечно, когда-нибудь он подойдёт к концу) отпуске, в раю (или чём-то очень похожем), зависшем над полыхающей адской бездной, всё длится, не прекращаясь, вот уже двадцать семь лет, с тех пор, как я первый раз взял ручку и закурил сигарету, сразу став тем, кто я есть, мгновенно спасшись, эвакуировавшись, неоправданно и по чужому билету.

Была зима девяносто третьего. За окном цоколя шёл снег. Я услышал, как хлопнул, раскрывшись над головой, парашют. Мы десантировались на город-курорт, неотличимые от снежинок, смесь воздуха и воды.

Одной девушки было так много, что было невозможно по улице ступить, тут же на неё ни натолкнувшись. Возможно, у этих девушек и были отличия, на первый взгляд незаметные. Блондинка, ростом чуть выше среднего, с волосами до плеч, чересчур энергичная для своей, кажущейся на первый взгляд субтильной, комплекции. Широкий лоб, открытый взгляд внимательных светлых глаз, прямой нос, слегка пухловатые щёки, тонкие губы. Девушек было много, слишком много, и не похоже было, чтобы одна стремилась хоть как-то отличаться от остальных. Волосы чуть подлиннее, рост чуть повыше. Незаметная армия, заполонившая улицы столиц и городов поменьше, с одним ребёнком, двумя и без детей вовсе. Этой девушки всегда было так мало себя, что справляться со всем не получалось -- ни с детьми, ни с родителями, ни со всегда, всегда невыносимым мужем. И вот, из-за того, что её было так мало, их и было так много. Однажды они станут большинством, и мир, который мы знали до сих пор, навсегда прекратит своё существование.

А другой девушки было так мало, что почти что не было вовсе, небольшого росточка и изо всех сил старавшейся казаться неприметной внешности, а знаний так много, что впору на голове чемодан носить, а то и два. Девушка могла становиться невидимой, ну что за чудесная способность. Её было так много, что она могла отключить себя ту, что стала неинтересной, скучной или даже опасной для остальных, -- и всё же ей всегда оставалось, чем заняться ещё, быть занятой по уши, только по ушам таких как она и можно было вычислить, -- или же по той беспросветной, безнадёжной, неразгребаемой куче дел (фрилансерство на удалёнке, как правило), откуда эти нежные отростки торчали. И так одни девушки шли по улицам между домов, которые другие девушки населяли, если как и перемещаясь, то максимально незаметно для себя и окружающих. Когда-нибудь их станет настолько мало, и сами они уменьшаться и ускорятся до таких байтов в секунду, что мир, каким его знали, старый тёмный грязный мир останется пустой, уже окончательно утратившей всякий смысл, оболочкой.

К счастью, он, мир этот бессмысленный с одной и почти исчезнувший с другой стороны -- всего лишь голова, слава богу, не взятая отдельно, одного отдельно взятого начинающего писателя сорока пяти лет. И постоять на ней за себя он всё ещё в состоянии.

Те, кто должны были умереть
вместе в одной постели --
выжили. Вместо ада и рая, кадры с ними
растаскивают по чужим жизням
липкие пальчики ангелов-мародёров.

Мне снится десятилетняя девочка
по адресу Орджоникидзе, 15,
первый подъезд, четвёртый этаж,
квартира девяносто два, дверь из дсп.
Звоните в колокола, звоните ментам:
мне снится десятилетняя девочка,
и мы с нею подружимся.

Голые тела похожи на смерть, одетые -- на грабёж. Ориентируйся в пространстве, знай, куда идёшь, к кому подходишь, и зачем.

Голые тела обещают смерть ночью в отсветах чужого костра, горячее течёт по лицу, ты захлёбываешься. Одетые тела обещают грабёж после, когда костёр угаснет, ночью перед рассветом, прежде чем грабитель растворяется в тенях, даря последнее утешение.

Побережье смерти -- везде, где бы ты ни прошёл, под прозрачной кожей белеют кости. Зажигаются города по вечерам, вращаются шестерёнки, лязгают цепи.

В Краснодаре с 25 по 28 января пройдет курс лекций «Великая Печать» с Ламой Оле Нидалом. Подробнее: http://mahamudra2019.ru
- Расписание: ежедневно с 25 по 28 января (пт, сб, вс, пн). Начало в 15:00.
- Место проведения: ДК ЖД (ул. Привокзальная, 1).
- Стоимость: 1 200 р./день. Пенсионерам, инвалидам и студентам скидка 50% при предъявлении соответствующих документов.
- Телефон для справок: +7 (918) 325-20-95

информация о курсе
их можно увеличить, открыв в новой вкладке

я выгуливаю дождь
ночь трепещет у тебя в руках
ночь отрывается на сгибах
и взлетает в небо
и я иду выгуливать дождь
он уже в прихожей держит поводок в зубах
он уже на лестничной площадке
говорит что никогда больше не увидит меня
говорит что теперь он свободен
плачет и выбегает прочь
размазав меня по лицу точно старую косметику
какой-то прохожий он съел его лицо
он разделался с ним под фонарём
я бегу по грязи
я выгуливаю дождь