Что же ты, сука, постоянно беспричинно дрожишь?

             Гнильцу раздавленной детской наивности, немного женской старости, щепотку мужской тупости, чуть человеческой стадности, каплю железной усталости, кроху оконной тусклости, секунду дискретного гнева, грамм осознанного рабства, атом беспомощности, миллиметр силы, направленной в дыру, кадр остановившегося времени, ухмылку подчиненного строя, взмах отвернутой пренебрежительности, вдох протухшей сладости, выдох скисающих на лету мыслей, пощечину автоматизированных рук, искру привычного вопля, момент целенаправленного повторения, клетку угрюмого уродства, вспышку развеянного пепла, воспоминание о забытом толке, кристаллик выпаренной приторной бессмысленности, волосину самоклеящегося жира, точку почерневшего белого на облаке сквозь шифер и рубероид, пору с вакуумом и легкий писк электронных часов мизерной исчезающей палочке на экране ты попробуешь, положив на язык шоколадную конфету.

             Фабрика приобретенной инвалидности умеет осваивать, выпекать, формовать, декорировать, транспортировать, упаковывать и соглашаться с результатом. Помимо этого, используется сахар, патока, сгущенное молоко, растительный жир, какао порошок, орех, какао масло, кислота лимонная, ванильный ароматизатор, идентичный натуральному, а энергетическая ценность составляет 465 ккал/100 гр.

            -

Но пусть дети все же думают, что конфеты – сказочно вкусное чудо. Не говорите им правды.

Настроение сейчас - hey!

            Если ты вдруг проходишь мимо рядом, заходи, на это стоит посмотреть, а мне в моём потном от летнего Днепропетровска скафандре крайне не хватает самоотверженных собеседников зрителей.

            Прошло 22 года, и я верю, что открыв свой рот одним махом прихлопнул другой, прошло 22 года назад – и вот он я, слизкий, свежеиспеченного красного, с неуместно торчащими черными клочьями, скрюченный как переразвитое старение, да еще на чью-то беду распахнувший глотку… Да и если бы с чем-то полезным её раскрыл, хоть не так жалко было б! А так… Крутанем вперед – я высовываю голову из окна под проносящиеся потоком пощечины тысяч рук кипяченного ветра. «Hey you, if you really against the wall…» - он щелкает о меня пальцами, а на мою натянутую до предела улыбку впору вешать прищепки и фотографировать для цикла хрущевского трэша, вместе с водкой, баяном, газетами на стенах и кухонным ножом, воткнутым в терпеливый стол.

            В трех делениях позади ручка стопорится и закисает, прикипая к костюму, хоть к уходящей талии, хоть к презрительно сбрасывающей ноге, хоть след обласкать, хоть лизнуть взглядом, хоть... А нога уже на подоконнике, я вспоминаю, что карнизы с новых домов пересадили старым, что архитектура, да, развивается в прошлое и все об этом знают, но молчат. В поисках мечты о комнатушке в новостройке. И еще о чем-то – помечтать на досуге, перед сном, а то завтра рано ж… Я придерживаю её рукой, направляю в трамвай и стреляю, но он, бронированный, проносится за застеленный стеной горизонт обзора, лукаво высунув язык. Вот честно, женился б на трамвае! Прямо сейчас. Его лицо время делает только добрее, но не до такой степени, что начинаешь испытывать докторскую жалость…

            Две ноги над двадцатью восемью метрами бетоно-воздушной городской смеси, мерило натикало пять лет и требует за них отчета, ну и оплатить квитанцию, конечно, - на моём счету много миллионов открытых ртов, мои жертвы ложатся в ряд по принципу домино, на их душах, проходящих через счётчик, если б поднатужился, мог бы научиться летать, игриво позвякивая в насупленную дверь хмурой жизни во всех её самопиарах в надежде на замученную рабыню, что отопрёт. Что именно мне отопрёт… Кстати, посмотри, я выключил утюг?

           Я прошу таймер вернуться вперед и отсчитать месяц, - облить меня этим маем, во всей его разорванности пополам, недосказанности, нехватке, полной свободе за заевшей ширинкой – мне нужен такой эффектный взлет, за который смогу подойти к себе (ну хоть раз!), похлопать по плечу, признав, что есть еще на свете я-молодец. Просто. Помимо меня.

            Я отталкиваюсь, как бы невзначай, случайно, в шутку болтая ногами. За что-то своё. Когда так умирает вирус, организм ликует, ВИЧ потому и непобедим, что слишком оптимистичен и самолюбив. А люди поэтому же продолжают свой род, детей не спрашивая даже потом, в зрелости, откровенно, чуть-чуть боязливо, нетрезво и пристально так: «Ничего, что мы тебя зачали? Правда?»…а ведь я хотел бы послушать ответы. Много, можно целый сборник.

            …И вот мои ноги улетели далеко вверх, а панорама кричащего на весь свой спокойный сон пригородного района становится всё площе. Я кожей чувствую, как ссыпаюсь по крыльчатке огромного колеса, с другой стороны подымающего одного за другим небесных рядовых – у смерти закрытый производственный цикл: даже когда умираешь ты, остальные тоже продолжают умирать. Даже, когда, падая, в сантиметре от земли открываешь правый глаз и по-сонному критически оглядываешь край мокрой подушки… И враз индульгенция падения заменяется им же, только в настоящем длительном.

            Я нёсся сквозь кроличью нору, летел спиной с балкона, срывался с высокой ветки, оступался мордой в асфальт и слишком твёрдую воду, терял равновесие просто стоя на земле – сон опытом приучил к сладкому адреналину вместо такого привычного страха боли… А кто-то внутри всё чаще и заметнее пишет вилами на воде «Когда ты открыл рот, кто-то обязательно захлопнул» - и 80 процентов меня вскипает паром в свисток, не на шутку задаваясь готовым ответом на «Может, закрыв, наконец, мой, я открою чей-то более социально необходимый?», а потом то же, только с добавлением «конечно»… И бездонная нора зашторенным ночью асфальтом манит туда, где невидимая сейфовая дверь под щелкающей годами ручкой отворяется, обнажая ватный, притягивающий, наркотический белый свет, такой новый и сладкий на вкус, и к которому нужно сделать всего лишь один шаг по воздуху...

            Заходи, если вдруг будешь проходить мимо рядом…

Настроение сейчас - flower's'/end

            А пока пусть родня меня ругает, что снова явился домой немного гнилым… Спасибо возрасту, когда даже продремавшие юность разреженные остатки, стираясь до белой кости, выгоняют из себя всё, за что можно было бы сказать «Вот таким тебя помню», и память замещается непрекращающимся сегодняшним днем, последним сроком возврата долгов, когда всё неопробовонное грозит съежиться в ничто, предновогодней распродажей выполненных обязательств по взвинченным до звезд ценам. По любым ценам, лишь бы отдали.

            И я, кажется, не зря не боюсь, со временем потеряв руки и ноги по самый корень, не стать снова завернутым в скатерть беспомощным ребенком, а превратиться во взрослый отброс, моя пресыщенная нитритом натрия голова внутренне кровоточащей кишкой ноет об увеличении дозы, что нужна уже не столько для усвоения, сколько чтобы потерять сознание в болевом шоке – спрятаться в него от хронической боли... О, да, и запах изо рта, конечно, он (куда уж без?), стоматологи – выйдите, надеюсь, мои друзья и безместоименные знакомые вовремя вылечат насморк, не заразятся прогрессирующей тухлятиной, выйдут за дверь, пятясь, и снова мир во всём мире водрузится задорной пилоткой на Эверестов пик – настанет персональное затяжное спокойствие для каждого.

            Думы спросонья недву(и таких чисел я даже не знаю)смысленно утыкаются в мягкий бок очень горячей кошки, что придет ко мне. Обязательно. Покрывалом долгожданного сна, пару раз, принюхиваясь и плюща огромные глаза-блюдца, осторожно пройдется сквозь круглую дырку в моей грудине, выросшую очагом с обугленными откалывающимися краями, урчащим животом, будто случайно, погладит кустящуюся щеку, молчаливой украдкой дойдет до изголовья, незаметно вонзится лапой над шеей и параллельными бороздками коготков причешет мысли, разрежет чересчур переплетенные узлы пульсирующей лески и, наконец, сорвет с серой поверхности завонявшийся слой птомаинов, кладбище нервов-самоубийц, их разлагающие почву мемориальные таблички... Мечтая, улыбаюсь. Да, мои мечты сродни матерным стенаниям шахтеров, ползающим на пузе по тлеющему трупу Донбасса, его сужающимися пластами прогрызая дорогу в ад… Но и им, как и мне, иначе жить просто никак.

            Я ставлю точку в начале предложения, а личные местоимения выделяю запятыми, обороняя. Я прихожу домой подгниловатым, меня бранят, но кормят, а я хнычу, я пишу это, пока нитрит натрия в голове требует криком еще больше ярких, сияющих картинок – самая ослепительная будет шедевром, пока секунду спустя не станет обузой, новой нормой, я молчу, давая прохода в переполненной маршрутке меня по кругу, зацепившись кольцом парашюта за поручень, да всё сам никак не выпрыгиваю. Я, смиряясь, всё больше наглею и злею, и всё чаще по темени стучится, что «Я» - это просто наиболее удобное слово для обобщения всех противо(?)естественных жизненных процессов, по влажным следам которых расчетливо скачет моя оголтелая жизнь. Потому я и повторяю его снова и снова -  неопределенно-интегральное существительное с ярко выраженным причастным характером.

            p.s. Понятия подменены, а некоторые глаголы намеренно не употреблены в Present Indefinite из-за отсутствия такого времени в русском языке для удобства чтения и понимания. Наречия «обычно», «всегда», «изредка» и «часто» могу рекомендовать к использованию разве что как приправу.

           Похороните меня заживо! Я хочу почувствовать запах и вкус ваших детей, родителей, друзей и соседей, хочу побыть вами хоть на один последний короткий час; у меня полно похороненных товарищей, погребенных родственников, засыпанных двумя метрами лиц из экрана, так может пора бы и мне?

           Похороните меня заживо! Я мечтаю влиться в коллектив, суметь, наконец, понравиться всем, а тех, кому нет, добиться измором вечно сытого и гладко выбритого лица, чтоб мои шутки в кои-то веки звучали и всегда были уместны, чтоб, не задумываясь о конкретике цели, я шел в четко обозначенном направлении, протаривая и одновременно подмигивая девушке в соседнем таком же тоннеле, из блеска фальшзолота под эхо каблуков, и она отвечала улыбкой. И чтоб, обрастая на пути этом почестями и пожитками, как годовыми кольцами, я повторял веселую, болтливую, по-деревенски открытую матушку-судьбу, одну большую на целый выводок отпрысков…

           Похороните меня живьём! Чтоб я, черт возьми, понял, для чего нужна политика и реклама, чтоб смог отличить дешевый от очень дешевого, а оттуда знатоком прыгнуть на недешевый и остаться там на нем, чем-то важным себя мотивируя, убеждая и становясь лидером мнения… Чтоб, проходя мимо алкаша, думал «алкаш» и проходил мимо, чтоб научился ходить с друзьями на футбол, с детьми в парк аттракционов, с девушками в кино и просто мечтал это сделать, такое предначертанное Это.

           Похороните живым! Ведь только представьте: лучший друг, лучший сотрудник, лучший любовник, лучший муж, отец, строитель, бухгалтер, собутыльник, сын, покупатель, пассажир, продавец, самый быстрый телезритель, надежнейший должник, пунктуальнейший клиент, разумнейший советчик, порядочнейший человек, бетоннейшее плечо с самой теплой и мягкой жилеткой... Товарищ на все случаи жизни! Я способен на это всё, без преувеличений способен, я умею верить в деньги, помнить имена минутных знакомых, восторгаться популярной философии заменяемости и актуальности, радоваться носкам и сладкой вате и смотреть новости ежедневно в восемь часов вечера. Я легко могу быть лидером, работающим в слаженной команде, только

           Похороните меня заживо! Потому что не готов я на это без вашем помощи, я не способен на достижения в одиночку, сам я могу лишь проживать жизнь, глядя на себя с потолка, жечь вещи и людей, из которых вырос и жаловаться. Вам, ему, тебе, стакану, ночи, расстоянию, календарю, Интернету…

           Похороните…и уйдите. Засыпьте землей заколоченный красный гроб с сонным мной внутри и вместо положенного кресте сразу нагромоздите памятник, соорудите оградку с калиткой из чутких арматурных прутьев нежно-голубого цвета свежей краски – и отойдите. Чтоб не испугаться. Чтоб не оплевать округу, не очерчивать кругов мелом по земле, не орать, не потерять лицо… Дайте, я посмеюсь вдоволь, остатками воздуха посмеюсь, как потом остатками легких, а когда они слипнутся в углекислых спазмах, кровью, желудком, самим горлом смеяться буду, чтоб выбросить наружу всё, что всю вертикальную жизнь считал бессмысленным, ненужным, неестественным, напрасным, но что так со стороны похоже на правдивое успешное полновесное существование… Ограда затрясется, роняя капли и распугивая ворон по соседним деревьям, покойники-соседи недовольно закряхтят костями и сразу же умолкнут за скрежетом стальных листов, затрясется земля, завибрирует поджаренный воздух, тучи испуганно разойдутся, открыв солнцу и бледной луне просторы поглазеть – и всё также скоро стихнет…

           Что? Я наебал? Но ведь вам еще родятся дети, сплошь такие же, как вы – миллионы в день производит человеческая фабрика... Родятся – вы и забудете, что что-то такое было, что-то неприятное и непреднамеренное. Зато одна маленькая гниль будет вам благодарна, что похоронили бесплатно.

Настроение сейчас - again

            (Много букв, лично и вряд ли интересно)

            Мне противно к тебе прикасаться, но я все равно бью тебя, чтобы стало хорошо и легче, пусть даже пощечина – не удар. Мне неприятно глядеть на заросшие жиром щеки, наливающиеся бордовым, но я барабаню по ним, искренне получая удовольствие. Волосы цвета грязи качнутся еще несколько раз, мне будет всё равно не понять, почему не расширены зрачки, рот извергнет ещё сотню потоков дерьма – ничего не произойдет. Меня и так, и так схватят и уведут туда, где я упрусь в стену, закрывшись.

           Там, где вчера рисовали молнии, даже облака запылены – всё в этом городе, что окружает меня, куда бы я ни ехал, свинцово и грязно. Наверное, именно потому крошка на полу озверяет…

           Помню, я шел под падающим из-под фонаря голливудским дождем, вскидывая голову и моясь – капли падали прямо в желудок, а оттуда выстрелом по позвоночнику неслись к мозгу, и глаза сверкали… Помню, я шел один полями, опаздывая стать посреди трассы, видел, как, сговорившись, кланялась пшеница, чувствовал каждый наименьший камешек проселка – и было неповторимо свободно…

           И всё оставшееся время помню резкий матовый нож и спину, вечно зияющую продырявленной белизной спину в конце тоннеля детства, там, где на самом деле должен разливаться теплый, софитный свет. И сейчас, на правде помешанным переростком, я не хочу верить, что перенесу на своей спине родовые кресты с надписями о бегущих иконах, огромных прозрачных бабочках, о топоте в пустых коридорах затхлой квартиры, о разговаривающих ликах, дающих якобы дельные советы… Те, что – прячь или нет – всё равно вскроются язвами на совести и стыде тех, кто будет рядом отчаянно тушить воспламенившийся эгоизм, пожирающий всё, даже оставленную помойке или дьяволу душу. Но как случилось, что я влез в эти долги, грехи, окольные пути, зыбучие пески, игры разума и по всем статьям проигрышный вариант развития событий? Я просил? И зачем мне это видеть, если всё равно по ненавистному генному щелчку вся жизнь смоется в жировик, прихватив с собою парочку чужих?.. Вопросов, как всегда, больше, а я, как обычно, из-за проклятого стыда вру изощреннее и запутанней.

           Мне противно прикасаться к себе. Я стою возле зеркала и натягиваю кожу на скулах, чтобы быть не похожим, быть волевее, сильнее, нужнее тебя, все мои движения стараются перечеркнуть память о том, что въелось в голову чайниково-моечной бытовухой… Парень со вчерашнего соседнего сидения бычится и каждые несколько секунд вертит головой – в нашем цивилизованном информационном переразвитом гуманном обществе каждый второй хочет, чтобы его «отпустило» побыстрее, для новой, свежей дозы. Я держу головой то, что меня разлагает, и напрягаюсь, всерьёз ненавидя и боясь всего нездорового, что внутри, что вокруг… Посмотри, ты, посмотри на свой продукт!.. Но ты… Слушай, а ты могла бы смотреть, слушать, трогать, думать, ходить, знать, чувствовать, пробовать, просить и соглашаться, если бы не было меня? Если бы я не слышал донормилово-винного бреда из самого жерла извергнувшей шизофрении? Думаю, нет. Тогда почему моя неизбежность обязательно ошалело летит на зеленый, данный заранее и на многие годы? молчишь? плевать?.. или я уже говорю сам с собой..

           Мне негде спрятаться от тебя – я знаю, ты всё равно догонишь. Рваные годы, обвисшая кожа, морщины на лбу и выбеленные пятна на мозге… Именно от этого я хихикаю куску стекла в пластмассе. Именно поэтому я сутками напролёт сплю, подмяв до удушья потную подушку. И именно здесь начинается заглавный трек моего извечного интровертивного одиночества, в твердейшей скорлупе которого весь смысл моего боязливого и обязательно деградирующего существования. Мои зубы гниют с корней, пусть там хоть какая у них сияющая верхушка.

Везде твой запах – даже тут, у стекла, что я сейчас втягиваю носом вместе с рамой, а потом, скомканное, отхаркиваю на пол... Он сводит с ума, въедаясь под кожу, ослепляет, надевая на глаза мешок, заводит, туманя, но… ничего. У меня есть средство. Я уже вставляю дуло в ноздри, я уже выпрямляю руки, я уже загибаю палец на курке, я уже…

Я ничего не в состоянии больше требовать от собственной жизни, не надо, зря, просто не терплю больше, хоть она иногда по вечерам упорно постукивает в дверь эфирными мыслишками, в которых до прихода растворяешься, вспоминая, зачем, как ты надумал, сам по себе нужен… Но ничего, предательство одиноких мечтаний, уходящих под утро, сгинут вместе с ними – у меня есть средство. Через десять секунд оператор наберет тонально известный номер, а еще через чуть-чуть моя жизнь отбросит все ненужные ей мечтательные рудименты, сконцентрировавшись на размеренном догробном спокойствии…

Или мне говорить о «плохо», о «скучно», об «одиноко»?.. Мне раздумывать над тем, для чего имеются наработки, переделывать, ломать лень, доводить, филигранить их, обязательно выставляя напоказ как плоды минутной случайности?.. Мне идти к людям, договариваться о совместных идеях и игривом порядке их несмелой реализации?.. До куда, ведь второй лысины мне уже не заработать?.. И зачем, если у меня есть средство – раз использовал и забылся, а с новым смурным утром узенькая тропинка приведет к ежедневно долговым обязательствам, где взрастишься на недостатке времени и пепле нервных клеток во что-то гораздо более имеющее смысл, да и забудешь об этом думать.

Нужно бросать всё к чертям? Так страшно же!.. Нужно действовать? А ведь страшно… Нужно прекращать готовить ненужную каждодневную готовку? А страшно… Нужно выходить на улицу? Страшно… Нужно говорить с людьми? Боюсь… Думать? Зачем, если у меня есть средство – страх уходит, просто забывается, а о том, что нужно, позаботится кто-нибудь менее любящий себя, чем я сам.

А вот теперь мне действительно не по себе.

          Листья рады воде и глухому топоту. На землю течёт свежесть, она почти материальна, в самую пику волнами взлетающему асфальту... Приподнимешь ветку, глянешь: под каждым мохнатым кустом маленькая девочка, ждет-не дождется твоего внимания, радуется влаге, а та умывает её блестящие щеки. И вот ты уже где-то на проспекте, где фонари, изгибаясь катапультами, перебрасываются плафонами, где тени машин снуют, тараня друг друга, светло-серыми прямоугольниками по брусчатке, где забытая дома голова истерично ищется руками в поднятом накрахмаленном воротнике, ладонь врастает в запястье и полученная "V" электически светится под выглянувшим в прорезь неба солнцем.

          Сегодня Парад... или нет. Сегодня не будет Парада, да только тебе от этого не легче: кто-то снял, выстирал и завесил все провода разноцветным чистым бельём. Как-то перевернул другой стороной лист, на котором уместилась вся жизнь... А ты всё шагаешь под дождем, но уже прячешься, ежишься..  боишься себя потерять, ненароком смыв грязь.

Мне всё кажется, что это должна быть песня…

«…шоооушш,» - как можно шире постараюсь разинуть рот, насколько это будет возможно обездвиженному. А потом – «Прости».Прости, что не лежу сейчас в полной ванне крови, турбулентно смешавшейся с теплой водою. Что не стало проще, легче, удобнее, прости, что в случае меня не происходит так, как должно случаться. Мой взгляд не ловит полю сквозь солнечную дырочку в ярко-белом листе, приподнятом будто невзначай, нет, я посиневший не найден в гаражной петле, я не продолжу этой традиции, вернее, этого правдивого семейного таинства, прости, пока не готов... Я не уйду так быстро, чтобы можно было обеспокоиться фактом «Больше некого», по крайней мере, по моей воле этому не бывать. С горем пополам я попробую и дальше поплавать в этом болоте ненависти, привычно отрывая твоих метких, живучих пиявок, прости. Я терпила.

/Уже несколько лет за светом в моём окне живёт скотина, хоть последнее время подозреваю, что она была тут всё время./

Я насмотрелся на закрытые, освещенные, грязные, хлопающие и крошащиеся двери – их, будто бумажные обои, помазал вечным масляным пятном зачем-то приглашенный однажды поп, и они засасывают любой прислонившийся взгляд. Хорошо, что я привык их закрывать. Плохо, что себя до сих пор не умею – выучен опытом детства. Да, я прекрасно знаю, что задумывалась девочка…слушай, а, может, я вообще случайность, компромисс чьих-то страхов? И поэтому сейчас валяюсь в дальнем углу, как неизвестно, безвредный ли, боеприпас... Лежу и наблюдаю, потихоньку зарастая слоем пыли, прости, как гниют опоры, податливо превращаясь из лестницы в коврик, затем в поворот дверной ручки, потом в воздух, который можно и нужно пинать, не задумываясь…

Прости, это всё же не песня, чтоб её петь, а тем более посвящать, но я не против оставить здесь припев – как же я откажусь от тебя, если верю? Если каждый раз рублю себя при любом удобном случае. – повторять и повторять его, как мантру, помогать себе избавляться от бобыльства, эгоцентризма, глупости, ненадежности, точечного беспричинного неудовлетворения, злопамятства, вознесённого самолюбования…а, впрочем, разве можно вылечиться рядом с такими «учителями»?

Я гляжу вперед и по сторонам, я заранее знаю, что всё будет херово, а если вдруг не будет, то я собственными руками создам для развития опухоли все условия; я вижу то, что заслужил видеть вокруг и учусь у этого, прости. И с этим своим поднадоевшим шестибуквенным паразитом между зубов говорю, что ты не будешь единственной такой в своём роде – уже сейчас паростки всех возможных дерьмовостей до боли знакомого характера проявляются морщинами на лице и трещинами поверхности сердца… Казалось, твои неудачи и эгоизм, как торф под неимоверным давлением, затвердели и перешли на новую фазу, создав что-то такое сильное, что, кажется, невозможно пережить. Но…прости. Ты уже не будешь единственной хотя бы потому, что, кроме ненависти, во мне ничего не осталось…

И это, увы, не песня.

           Устал сегодня говорить со стенами: одну отвернул, второй вдогонку бросил кирпич, от третьей стремглав убёг куда-то почти за шкаф и сидел, пока стыд не улёгся. Это, думаю, верно, как умертвить неизлечимо больного новорожденного… Это правильно. Правильно. Правильно (если).

           Хотя на руках уже ничего и не остается: мои возможности неинтересным воздушным шариком у соседнего дома пролетают вверх и мимо, мои страсти прекращают расходиться кругами по водной глади, видимо, добравшись, наконец, до пыльного дна, мои интересы объедены повторениями и, собрав с полторы сотни дохлых мух, висят под потолком приторной клейкой ленточкой, которую пора бы менять... Мои страхи – привет вам! – прогрессируют на своих и одолженных по случаю дрожжах, взрастая без остановки на их дерьме и обильных испарениях. Вечная любовь как вечное лежание, в не очень-то поиске трещины между полом и миром грёз. Том, который (если). Только в целях безопасности закрытый снаружи и внутри.

           Я боюсь.

           А знаешь, впрочем, мне действительно хорошо, упираясь в пыль и чьи-то засохшие потроха, молниеносно напиваться до неработоспособности и корчить в фон диалогу молчаливого умника!.. И мне на самом деле нравится красть из Брюсселя «Писающего мальчика», а потом носиться с ним в лифте многоярусного центра, направляя то на цирк, то на левый берег, то на красный последний трамвай, то к центру земли – мой каменный знакомец оброс годами, но, к счастью, не вырос юношей-ссыкуном, как некоторые, такие беспомощные и утерянные живые. Кстати, спасибо вам (если). Зато хоть говорите, что я исправляюсь…

           Затем снова – купаться в выделениях, собой любуясь, ожидая, как сомнительный, забывающий Пр(если) предложит десятидневное улучшение жизни, а тебе критически понадобится отказаться, иначе не посмеешь. Сговорившись с грудной мафией, заляжешь за серую непробиваемую плиту под сердцем и будешь пережидать темноту, закрытые пространства, толпу, скорости, пауков, признания – не всё возможное выставится дуло, хоть все давно знают, что больше одного холостого в воздух оно не способно выпустить. А особенно (если)…

           И не то, чтоб на страхах замешано каждое утро – просто я отчего-то, как губка. Болезнь. И еще соединение СО с гемоглобином гораздо устойчивее оксигемоглобина... И поэтому (если)…, то обязательно сдохнешь на вдохе…

Ой, простите, засмотрелся куда-то не туда; мне на самом-то деле грех на всё это жаловаться…

          Он прожил долгую и довольно счастливую жизнь, как не представлялось этого в максималистской молодости. Много маленьких событий и одно гигантское сделали его верящим в придорожные оптимизмы окружающих и понимающим пределы нагрева, выше которых он зайти не смел.

          В семье всё было против идеалистических юных задумок, но надёжно, сплоченно и уговорено: дети росли правильно, жена старела замедлено. Дом превратился в уголок спокойствия и согласия, подпираемый законом честности и подтверждения слова делом.. Рабочие дни текли увлекательно, за что шлейф от его действий дружелюбно именовали "живчиком", а он с ухмылкой оборачивался на это. Его любили - он одалживал деньги, смеялся над шутками и собирался "на пиво". Ночи и выходные одаривали чистым воздухом форточки в пригород и совершённости до самого гипертонического конца.

          Совершив, расцветая, крупную ошибку, он не просто изменился - переродился заново из интровертивного скучающего отброса интеллигенции... О той изрезанной девочке никто и не вспомнил - она была бездомной и под кайфом, но всё же стоила ли её жизнь отказа от безвестной смерти за вонючим стаканом спирта в куче собственного ленивого дерьма?..

Люби друзи, украинцы, с радостью сообщаю вам, что в новом году нас ждет пиздец.

Желаю заниматься исключительно творческой работой и верить только себе. В противном случае всем вам толстой (иностранной) веревки, которая точно не подведет. Ибо без толку.

С новым очередным и кем-то долгожданным, хоть это и глупо - каждые 365.25 дней долгождать...

Не смотрите новостей и президенточных поздравлений, не верьте в лучшее, это просто конец месяца.

"Ай да маркетологи!" или как именуется лидер китайского электропрома.

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни -
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
"Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она".-
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать -
объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
"Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
"Пришел товарищ Иван Ваныч?" -
"На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
"Зарезали!
Убили!"
Мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
"Оне на двух заседаниях сразу.

В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там".

С волнением не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
"О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!"

В.Маяковский (1922)

Если я сегодня напьюсь и прозрею, телефон почувствует учащение сердцебиения, даже без денег передаст тревогу по засекреченному каналу, а после один из спутников для Google Earth отделит песчинку с плечами от толпы в высокоточном приближении, записав все действия и сведя с аудиодорожкой. На всякий случай... Экзоскелет этого мира прекрасно работает. Как мои часы: спешит, чтобы остановить; видимо, из-за этого и чувствуешь себя широкоглазым мотоциклистом внутри гротескного шара...

Вот в мыслях о таком никогда не поймешь, почему всех вокруг по выходным охватывает непреодолимый ужас. Особенно, когда сам не знаешь, отчего тебе Так страшно...

          Я закрою дверь в комнату от сквозняка и посторонних, привычных криков, я распахну окно, пустив ветер вверх, настроившись на +10, я обналичу лаконичное название “Autumn’s Grief”, чтоб traumtanzer’oм пуститься по ковру, пока жар кофе еще не всосался в кровь и не ушел оседать в печени кусочками неперевариваемой хитросплетенной органики, пока настроение не женилось на сварливой старой бабе и не повиновалось ей, пока я еще успеваю на утренний отлив…

            Меня станет так мало, что, кажется, я буду сжиматься в материальную точку, меня останется так мало, что характер устремится заполнить мною все емкости, включая параллелепипед вокруг, а внутри вылезет из гроба революционер и начнет взрывать кингстоны эмоций, потому что просто так они не откроются. Альтернатива всему, кроткая, живущая, и тихо посматривающая на театр военных [действий], разразится потоком себя, но я не проглочу ни капли из этого. Я буду на недотянутой расстроенной акустике с шестью струнами вместо семи наигрывать Invinsible, зажимая лады мобильным телефоном, копируя игру слайдом и нихера не попадая в мелодию :), наверное, вот таким образом покажу себе, что действительно буду, что все не от желания потрахаться было на самом деле, а задумывалось, реализовывалось – поэтому и существует уже больше двадцати лет. Что даже если и было нежеланным, то упорно отвоевывает себе банку с кислородом, скользя по выровнявшимся на раз ступеням лестниц навстречу будущему, скрытому за черным фоном, сквозь, казалось, выколотые глаза, все-таки видимому. Просто нужно когда-то подыматься с колясок, вылезать из песочниц, надо зашивать безразмерные дыры на заднице, надо, а то чуть-чуть – и не понадобится…

          Понятное дело, что такое чувство быстро пройдет, кокетливо показав только свое начало, еще более ясно, что я пишу это от голода, от голосов многих по разным поводам голодающих внутри, но я это видел. Мне кажется, оно меня не забыло, если, в который раз кидая у разбитого корыта, возвращается с адски жарким поцелуем.

Надпись в маршрутке: "Аптечка у водителя"

Я: "Водителя замочить, аптечку забрать" (с)

В кустах слева зычно прочищает горло притаившийся дикий кабан, как бы вызывая на дуэль, выбирая из секунд наиболее удачный момент. Выстреливаешь в самую темную сторону ночи целую обойму - и пули возвращаются обратно в глаза, поседевшие, умудренные, обросшие бородами... Ноль семь от жизни съеживает; возврашение - плохая примета; точность - вежливость, черт с ним, кого.

Поры превращают тело в утюг, на раз паром решающий все проблемы с неровностями. Прямая дорога стелется без вертикальных примесей в плюс и минус, глаза видят 15% от положенного, каждая травинка золотой гирей подчинилась земле, часы стучатся в ноль, пусть из кармана, неслышно; чужой сон ходит по головам и лысинам, высматривая и примеряясь к дыркам в ушах... Надоело? Перейти на следующую локацию?