look

в большинстве, вы делитесь на оголтелых блядей и маниакальных однолюбов.
и я не знаю к кому из вас я больше боюсь себя причислить.

в моей жизни; в моем сжатом комканом времени; во мне самом; в моих мыслях; в заботах моей матери; в вопросах моих друзей; в моих недоходящих до бумаги и клавиатуры текстах; в моей записной книжке; в ветрах моего города; в моем счастье; в моих снах; в моих пока-ещё-выигрышах в датскую рулетку; в моей глупой робости и нервности; и снова, и снова: во мне; в моем времени; во взгляде моих соседей сквозь щелку приоткрытой двери; в моей беспричинной и причинной тоске; в моих красивых и некрасивых улыбках; в моих нехватках; в моих недоговоренностях; в моих залезаниях на подоконник с ногами и чашкой кофе; в моих сигаретах; в чужих сигаретах; в моих картах; в картах города; в моем плейлисте; в толпе народа, заходящего в троллейбус… есть дырка, большая дырка с рваными краями, размером как раз с одного человека.

Вроде бы по всем признакам он должен быть, а его нет.

 - получается ты косишь одуванчики: самые высокие скашиваешь, самые низенькие гибнут сами - одна серединка остается. А я так не могу – я все одуванчики люблю, нельзя их убивать, никого нельзя.
 - тогда я разобью под твоими окнами клумбу и посажу там одуванчики, а после пойду сажать рожь.

Тошнотворный Chesterfield рано выросших мальчиков.

Зверь трясет ушами, молчит. У зверя проснулись инстинкты и заснули фразы в голове. Черный и счастливый носится по зелёному, валяется в одуванчиках.
Зверь не умеет говорить, но запахи захлестывают его; зверь  не умеет анализировать, но он умеет неплохо бегать и очень хорошо – забывать о прошлом и будущем ради мгновений; зверь тычется людям мокрым носом в ладони и виляет хвостом. Зверь не ищет – зверь натыкается; зверь уходит, не думая куда и откуда. Его замечают на улицах: мужчины и некоторые женщины, зверь смотрит им в глаза, но человек внутри зверя не позволяет ничего больше.  Небо неназванного ещё цвета гладит зверя по шерсти, а он держит руки в тепле пустых бездонных карманов, лишается понятий  и понимания. Знает, чует всё то, что необходимо, а всё, что не знает, считает ненужным и несвоевременным, только мешающим веселой игре зверя и чьих-то глаз.

ты ведь сможешь найти меня?
если
что
вдруг…

надо что-то делать с монологами в лифтах
открывающиеся двери застают меня, сидящего на полу, на фразе "хуйня это всё, хуйня"

Тише, тише, девочка, успокойся. Не плачь, не переживай, не надо. Вот так. Сядь, пожалуйста. На, вот, держи - это чай, с лимоном, холодный. Попей водички, поболтай ногами, сидя на высокой кровати, и всё пройдет.
Нет-нет, всё пройдет, только если ты перестанешь плакать. Переста-нешь. Если будешь продолжать, слёзы твои сольются в море, в котором мы все утонем, милая моя, так что не плачь. Ты ведь не хочешь, чтобы мы утонули? Да, я понимаю, что шли бы мы все отсюда шервудским лесом, не видеть, не слышать бы нас, только бы мы от тебя, наконец, уже отстали, но, всё-таки, не хочешь ведь? Вот, так-то лучше. Возьми носовой платок - простыней утираться некультурно. Теперь совсем замечательно.
Давай поговорим. Пока можем сделать это с глазу на глаз, а? Серьезно поговорим, как серьезные люди, или, лучше даже, несерьезные. Сейчас ушли доктора (психолог, психиатр, невропатолог, детский терапевт и восемь гениев нетрадиционной медицины), нянечки, представители службы опеки и попечительства, добрый и злой полицейские, клоунский цирк и прочие заинтересованные лица, нас только двое, и мы можем как раз это сделать. Да, не буду тебе врать, они стоят сейчас все за этой картонной дверкой и внимательно слушают каждое наше с тобой слово, но здесь-то их нет, так что можно про них забыть. Видишь, какой я честный?  Открытая ладонь, и никак иначе. Да знаю я, знаю, что они все с тобой уже тысячу раз говорили, убеждали и разубеждали, приводили примеры, доводы и бродячих проповедников и, что тебе это всё, как ты произносишь по слогам, ос-то-чер-те-ло, да, и то другое слово, которое совсем уж неприлично произносить хорошим маленьким девочкам.  Но я-то с тобой ещё толком не говорил,  моя славная. А я, может, совсем другой, нежели они, ничуть не вежливый и не аккуратный, люблю утирать нос простыней, ругаться матом, впадать в депрессии и проклинать всех страшными египетскими проклятьями. Смеешься? Видишь, сколько у нас с тобой общего. Я ведь многое знаю и понимаю, чего они - нет, м?
Можно я сяду к тебе на кровать, поближе? Не дрожи и не бойся::  я теплый и безопасный, только костлявый немножко. Тебе, наверно, интересно, что я вообще здесь делаю? Да, действительно работаю, но к тебе моя работа никакого отношения не имеет. К тебе я просто так хожу, по личному почину, в свободное время. Ну почему бы мне к тебе просто так не ходить? Нет, дело не в том, что Самый Главный Гений нетрадиционной медицины мне приходится лучшим другом и партнером по нардам, это ни на что не влияет. Просто ты очень милая маленькая девочка, мне нравишься, я хочу тебе помочь, насколько смогу это сделать. Ты мне дей-стви-тель-но очень нравишься, очень. Что, не веришь? Ну не вру я, не вру. Действительно не вру. Что ж ты такая пуганая и подозрительная, что ж  ты такая нервная, летящая на высоте десять тысяч километров выше уровня моря, да ещё и над Марианской впадиной, что ж ты такая болезненная  и влюбчивая, текущая и срывающаяся, милая? Такая хорошая и такая безумная, а? Я всё, всё понимаю, конечно, хотя бы стараюсь понять, но это не мешает нам переживать за тебя, ни мне, ни нянечкам, ни самому главному гению нетрадиционной медицины, ни невидимому чудовищу, живущему под твоей железной кроватью, и мы просто хотим, чтобы…
Ну… ну что ты опять плачешь? Ты же сильная и умная, чего плакать-то? Ревёт тут в голос, лицо руками закрывает, дурочка глупая, взбалмошная. Два часа назад улыбалась, смеялась и прыгала, когда клоуны приходили, а теперь что? Рёва-корова, Царевна-Несмеяна. Страшно, конечно, и жутко, и всё бессмысленно, но плакать-то ещё бессмысленнее, чем всё остальное.
Кстати говоря, дуться, отворачиваться к стенке и молчать – это тоже глупо и бессмысленно, да-да, в таком случае действительно лучше уж плакать. Можно я тебя за руку возьму? Возьму тебя за руку, чтобы тебе было легче, чтобы твои горечи все слетелись ко мне в ладонь, как голодные птицы, чтобы я мог потом забрать их с собой, можно?
Какая у тебя теплая ладонь, уютная такая. А это холодное у меня в руке, это… ой, черт, это лезвие.
Да не визжи, не визжи ты так, у меня сейчас уши заложит от твоего крика, и руку мне не надо ногтями царапать. Я уже сам тебя отпустил. Можешь идти в другой конец комнаты, и жаться там испуганно в углу сколько влезет. Кто обманщик, я? Ты не спрашивала – я не говорил. Тем более что ж ты сама не знаешь, что у всех, даже у клоунов и подкроватных чудовищ, есть тонкая стальная полоска. Мне тоже такую дали, на всякий случай.
И не собирался я ничего делать, по крайней мере, насильно. Честно.
Не реви.
Не реви, пожалуйста, у тебя от этого красное некрасивое лицо, сопли из носа и царапины на щеках кровоточить начинают.
И не бойся. Я не садист. Изверг – возможно, но не садист. Мне не доставляет удовольствия полосовать на части маленьких хороших девочек, также их есть и насиловать, живых или мертвых.  Я склонен покупать девочкам мороженое и воздушные шарики, в редких случаях – учить математике, и это самое зверское, что я способен с ними сделать, на самом деле. Зачем мне тогда лезвие? А, действительно, положу-ка я его, например, на стол, вот сюда. Теперь у меня нет лезвия. Подойди теперь, я подую на твои ранки, и боль утихнет, иди-иди.
Да… шрамы у тебя, конечно, останутся. Когда будешь летом ездить на юга, и сильно там загорать, всё лицо и руки будут получаться в белую сеточку, но это тоже лет через семь всё исчезнет, следа не останется. Болит, да? Ничего, нянечка придет, мазью помажет, сказку расскажет, и всё болеть перестааанет у нашей славной маленькой миленькой девочки. Я сейчас тоже подую и тебе полегче станет.
Сама, ведь, глупая, во всем виновата. Нет уж, ты сейчас не убегай, слушай внимательно: са-ма, во всем, са-ма. Мы же просто пытаемся дать тебе зрение. Два легких взмаха лезвием, почти не больно – и у тебя впервые поднимутся веки. Интересно, какого цвета у тебя глаза? Я хотел бы увидеть. А ты увидишь наконец-то белые стены, небо за окном, а потом уже и небо вживую, увидишь мое лицо и лица всех восьмерых гениев нетрадиционной медицины, увидишь, что такое голубое  и что такое красное, свой тонкий силуэт впервые встретишь в зеркале…
Может быть, в следующий раз, когда придет доктор, ты не будешь уже выдираться и закрывать лицо руками, и он не промахнется, не попадет тебе по лицу или предплечьям…

Так однажды проснемся холодно на твоей подушке.
Ты счастливый, а я мертвый.

-Дела у меня замечательно! Пишу курсовик по теме "Древние птицы, как составляющие рацион антропоида", а у тебя какая курсовая?

теперь вот сижу-думаю: честно писать: "Детализированный чертеж сливного крана" или оставить смс без ответа...

В колонках играет - Пилот Обреченно-суицидальная



[спрячемся за спинами хороших мальчиков парашютистов и гигиенично сделаем вид, что ничего не видели.]

в холодном городе, пахнущем мокрой землей, когда ты просто оставила меня.
мы с тем мальчиком шли в отрыве двадцати шагов и синхронно болели твоими глазами.
я пытаюсь об этом сказать второй день.
я пытаюсь поговорить с тобой уже больше года.
у тебя голос стал ниже, пальцы тоньше, а улыбка хитрее. такая смелая и умная девочка. ты ведь поняла бы меня?
я прикрываю глаза и шепчу тебе на ухо: "вспомни о Совести, у меня дети и Должность. Не шуми. Пожалуйста. И не отвлекай, черт дери, не отвлекай меня." двусмысленно, но правдиво.
В этот раз я не искал тебя, ты поверишь? просто поднял глаза...
боже мой, что там тайны девочки, влюбленной в учителя по генетике, что там жалкие попытки скрывать и симулировать.
как объяснить всему миру то, что сам с трудом осознал?
на мокром асфальте поймать тебя за руку: "я хотел быть с тобой ". Ты поняла бы? Смышленная девочка. а я бы не понял.
только ты все равно сбежала, оставив меня одного под дождем и без зонта.
бесконечно счастливого.
на расстоянии двадцати шагов от того мальчика, больного твоими глазами.

Он рассекает толпу, бесцветную и размытую. Он сам немного размыт. Но очень цветен. Улыбается издалека, подходит, а я говорю: "Как же это… как же это так…". Метро, середина дня и он в зелёном шарфе сквозь толпу. Разве так можно? Говорю ему: "Как же ты так? Слушай, ну… ты же…".

А он улыбается, светится, берёт своей теплой рукой мою, отступает на шаг: "Пойдем – говорит – пойдем-пойдем, ты всех оставляй и пошли. Тянет меня к поездам до станции Китай-город и дальше. Я тебе покажу… –шум поезда не позволяет расслышать- Я Тебе хочу показать….понравится…обязательно…пошли…

Стою на месте, чувствую его ладонь ласковую и думаю: "Нееет. Это я тебя сейчас поведу. Подведу, вот, к мальчику-однокурснику и, честно глядя в глаза, его спрошу: один я или двое нас и держишь ли ты меня за руку. Возможно, усугублю свою репутацию местного сумасшедшего. Вот он мне ответит, а потом уже пойдем, конечно, куда ты там меня зовешь"

А может, я и не думаю это всё. Может, вслух ему говорю. Зря, наверно. Потому что я…нет, не просыпаюсь, но я вижу уже его бесцветную макушку и бесцветный шарф в бесцветной толпе. Или не его. Что там разглядишь в размытой серой массе…

только растерянно материться и остается

Подойти к краю (крыши, обрыва, Вселенной) и крикнуть в гулкую пустоту: "Тебя больше нет?"

Только знаешь ли ты, что в отношениях с тобой все издаваемые мною звуки полностью соответствуют моим мыслям, но никак не сопрягаются с общепринятыми значениями слов?

По большому счету, никогда не было действительно важно что я там такое говорю и какие акценты расставляю. Я мог исписать весь Ленинский проспект аршинными буквами, я мог обратиться на телевидение, чтобы диктор первого канала зачитал мои мысли в прямом эфире, ничего бы не изменилось. Это всё все равно осталось бы (и оставалось) за гранью твоего последнего слова, среди сотни эпизодов, не вошедших не то что в фильм, даже не выпущенных на дивиди в качестве бонуса.

В первые несколько секунд знакомства мужчина мысленно ставит женщину на позицию своей любовницы. В первые несколько секунд знакомства женщина ставит мужчину на позицию мужа. Тут, конечно, всё медленнее.

Ты женила меня на себе в момент, когда первый раз ляпнула "я люблю тебя". Всё. Плевать на мои "я тебя нет", молчаливые забастовки, пикеты и демонстрации. Я был окольцован, перелёты мои стали подконтрольны, и всё потекло как у всех.

Ты тосковала и без меня не могла, писала раз в два часа и волновалась за сохранность объекта, жив ли он, доволен ли жизнью, разогрел ли борщ из холодильника и не подхватил ли насморк. Объект  был тронут вниманием и отвечал, если не раз в два часа, то хотя бы в шесть. После чего получал истерику о том, что он невнимательная скотина и моральный урод. Конечно. Обязательно.

Ты звонила. Потратить деньги, услышать мой голос.

Ты рассказывала: на работе, на учебе обо мне твоемтакомхорошем. Плевать, что я бегал в панике с вопросом "что мне делать?!" в руках. Это за кадром.

Возможно, ты мной даже гордилась.

Изменяла мне с лесбиянками одного провинциального города и гордилась уже собой.

Подозревала меня. Во вранье и, конечно, изменах. Неважно, что у тебя было никаких ни прав, ни оснований. Ты третировала всех моих друзей, соучеников и даже родственников, не говоря уже о собаке.

Кричала "люблю!", иногда от сердца, но иногда больше по привычке. Разочаровывалась, впадала на почве меня в депрессии. Конфликтовала со своими и заочно моими родителями.

Грозилась расставанием путем самоубийства. Обвиняла меня в черствости, себя – во всех грехах человеческих.

Звала меня "милым","любимым", "своим". Я, конечно, отвечал тебе одним словом "дура", хотя с тем же эффектом мог говорить "моя" и "любимая".

А позавчера ты сказала "не люблю" и мы развелись.

Будем теперь ходить по знакомым (преимущественно общим) и рассказывать какие мы счастливые свободные люди.

Она пьяна и потому истерит, стрижется, собирается прыгнуть с 14ого.
Я трезв и потому стою на земле,в мокрых ботинках, под окнами первого, смущая соседей своим сквернословием.
Дальше должно быть что-то про "мы" или "нас".
Мы поговорили, после чего она решила не прыгать с 14ого, а я уйти из -под окон первого.

 - Не надо меня фотографировать.
 - Почему?
 - Потому что лет через десять ты посмотришь на эти фотографии, вспомнишь меня и подумаешь, я был злой и некрасивый.
 - А ты какой?
 - А я такой и есть. Ты обрекаешь себя на то, чтобы помнить это даже через десять лет.

Впечатление, что мне высочайшим велением запретили выковыривать суть из вещей.
Кажется, за кражу рабочего материала.

раз-два-три-четыре-восемь.
Сейчас  я закрою глаза, сделаю выдох-выдох и вид, что я умный.

нет, не так.

двадцать пять-шестнадцать-тридцать четыре
сейчас я сделаю вид, что существую на этой планете.