сегодня змей не уверен, что не хочет быть женщиной.

В такие дни не позволительно молчать.
А я и не молчу, я – улыбаюсь.
Москву раздирает ветром, и дождь мешает небо с асфальтом. Этот город тоскует по тебе одичалой собакой, но я-то знаю – ты всегда возвращаешься. И потому улыбаюсь.
Правильно вспомнить: тебе было пятнадцать, было не имя – ник, приименок, Song of forgotten times; был ещё не взгляд, но присматривание; была ещё не сказка, одна только присказка, но сразу же был Друг – не приятель.
Правильно помнить: ты вырос, но не повзрослел; у меня нет твоих фотографий – ты невидим, а иногда и небрит; я какой уже год не могу передать-подарить тебе подарок. Ты – алхимик, ты – ветер, ты – светел (а может тёмен, но, тем не менее, тёпел), ты похож на несбывшийся в дождь, ты – зёлен, что вовсе не значит юн. Ты – это ты. Я могу улыбаться по поводу тебя и твоего зеленоглазья.
Правильно не помнить: сколько тебе лет, насколько ты далеко, как мало мне тебя, как нескоро мы увидимся, как я соплив и пафосен.
И снова, правильно помнить: Я очень люблю тебя, очень. Я желаю тебе, Друг мой, счастья.

Это глубоко личный пост о насущных необходимостях и промежуточных целях, об экзистенциальных осознаниях на кухне с чашкой кофе в руке. Это пост о лишнем и пост о нехватающем. Пост о взрослении, ожидании смерти, переосмыслении бытия. Это пост, который пристало бы тысячу раз написать в девичьем, пахнущем сладкими духами блокноте, а не в блоге некоей нелюди под аккомпанемент Ольги Арефьевой. Это пост тогда, когда нужен не "человек, который запретит мне курить", а "человек, который будет пинать меня кирзовыми сапогами". Это пост себе на память.

моё правое бедро болит к тому дождю, что бывает внутри.
моё левое бедро к тому дождю, что наступает снаружи.
сегодня меня тревожит левое.
и льющаяся с неба вода.

У меня есть друзья-художники. У них на джинсах масло, а на пальцах графит. Они дышат цветами и линиями, они Видят. К одному из них можно подойти, например, в метро, до или после совместной прогулки и сказать: "нарисуй мне, пожалуйста, про небо в окне и фонари из окна. Про ветер с прохладой и кофе с теплом. Про урчание чайника и урчание кошки, про крики далеких чаек и тиканье часов. И чтобы ещё был немножко мой портрет. Нарисуешь?"
И вот он задумается, наморщит лоб, соберет слова и скажет: "ладно". И нарисует. Пусть не картину, но маленький скетчик, вырвет мне из блокнота, подпишет, отдаст в безраздельное владение. А я поставлю бумагу и цвет за стекло, буду греться от штрихов, буду тыкать гостям пальцем и очень гордиться.

У меня есть друзья-музыканты. Все сплошь из струн, тактов и звуков. Позвонишь одному из них вечерком и попросишь: "чувак, напиши мне песню.  Простую такую. Я буду её напевать под нос на осенних скамейках." Он забурчит что-то про не его стиль и его депрессняк, про то, что у него других дел по горло и какие тут песни. Но ты прекрасно знаешь как его уговорить.

У меня есть друзья, которые Умеют Готовить. "Приходи, - говоришь им, - ко мне, свари кофе такого, чтобы крепко и горячо, горько и вкусно. Ты же умеешь, а мне не дано совсем."

У меня есть друзья-фотографы, их можно попросить сфотографировать уют и они не откажут.

У меня есть великое множество друзей-написателей. К ним только подойди, только глянь в глаза, рот ещё не успей открыть, а они уже задумали тебе сказку.

Жалко нет друга-гончара, чтобы пах мокрой глиной и чтобы у него были особенные руки. Придти к нему в мастерскую и просить: "Сделай, мне, пожалуйста, чашку. Такую, чтобы было понятно, что из неё пьют и чай и кофе. Чтобы её было тепло и удобно держать. Чтобы иногда отдавать её особенно дорогому гостю, но обычно пить из неё самому. Чтобы эта чашка побывала на всех моих подоконниках и столах, оставляла на них влажные кружочки от своего донышка. Чтобы пить из неё летом большими глотками холодную воду. Чтобы медленно отпивать из неё кофе, копаясь зимними вечерами в собственных текстах. Чтобы стучать ложечкой по её округлому боку и сыпать в чай сахар лишь ради того, чтобы определить: действительно ли поменяется звук, когда сахар растворится. Чтобы смотреть, как лампа отражается луной на поверхности жидкости в этой чашке. Чтобы жить с ней долго и счастливо. Будет?"

Меланхолично выцарапывая над кнопкой лифта надпись "порно", он спрашивает:
-Слушай, мы с тобой спали когда-нибудь?
Я, конечно, поднимаю на него большие удивленные глаза и спрашиваю в ответ:
-Тайлер, ты что, охуел?

А потом выходит 12 песен, на которых все твои последние два года в сорока трех без малого минутах.

В колонках играет - Дети Пикассо "Хэппи энд неизбежен"

Последние несколько дней, ты знаешь, мне снился сон. Такой смешный сон: ты не поверишь, будто про нас сняли короткометражку. Ну там сколько-то метров пленки, я и ты в главных ролях. Это был длинный видеоклип, верно, когда музыка, нет диалогов и просто нарезка кадров в каком-то ритме.
Из нашей с тобой жизни, или из жизни, которой никогда не было.
Там был ты, не такой, как в твои пятнадцать, стройнее, сильнее и выше. И жестче гораздо. Такой, как сейчас.
И там был я, не такой, как в твои пятнадцать. Чуть менее беззащитный.
Только царапины на твоей спине почему-то были свежие - такие, как в твои пятнадцать. Небо сочилось из-под твоей кожи.
Ты же все равно не прочитаешь? В том сне я знаю, что нам за эту короткометражку заплатили денег, какую-то большую сумму для алчных нас двоих. И пустили её, кажется, в телевизор. Я качал её на ютубе, я смотрел, я знал, что мы с тобой там снимались, что мы играли какие-то прописанные в сценарии роли, что это были я и ты и почти совсем не наша жизнь. Там есть кадр, где ты расправляешь белые крылья. Там есть место, где с моего плеча падает твоя рубашка. Там, в самом начале, я даю тебе прикурить. Там, в самом конце, я сижу на твоем надгробном камне. На нем твое имя на японском и нет фотографии, я курю какие-то тонкие сигареты, похудевший и злой. Там, конечно, эротика, гламур и ширпотребище. Моргающий свет и замедленная съемка. Я потом напишу пост: "он любил наркотики, а она любила женщины, но таких не снимают на видео". И это будет полной правдой. Самой полной после всамделишных царапин на твоей спине.
А этим вечером, здесь, без всяких снов, я встретил тебя: ты был горд собой, чем-то, видимо, обдолбан и даже не соизволил обернуться.

квартира сдалась.

И вот именно сейчас мне до дрожи хочется белых лилий, носить кольцо на большом пальце и стальной двусторонний топорик на шее. Мне хочется стричься ещё короче, жать женщинами руки, сделать татуировку, подмести линялыми джинсами пол. Мне хочется курить, слезиться и щуриться. Материться, путать тьму и тему. Это всё невероятно своевременно, конечно.

Наверно, ты буддистка, в тебе до хрена пустоты,
Я принес тебе букет, ты засушила и скурила цветы

Она выросла, она закрасила седину в волосах, она съела меня глазами, я обволок её дымом. И, слава богам, нет, нет во мне больше этих длинных звездчатых словесных конструкций во имя её улыбок, во имя моего сбитого и выбитого по ней дыхания. И больше не хочется уже аккуратно целовать её в уголок губ, даже когда она так близко, слишком. И она знает всё, и она улыбается. Спасибо тебе, господи, что ты послал мне такую умную девочку. Такую понятливую.
Спасибо тебе, господи, что забрал её у меня так и не отдав.
Она глубоко опускается голосом, она высоко поднимается ресницами, она смеется и обнимает меня. Мы чернеем поверх мокрого осеннего асфальта, и я дышу в неё дымом, и я ухожу от неё. Она улыбается. Она носит имя женщины, чей сын будет смеяться.
Она приглашает меня возвращаться.

вырезки из диалогов с агентами по недвижимости

колкие шумы про самый хвостик последней четверти лета. я пишу тебе письмо и, как извечно, сижу посреди какой-то дороги

стуком каблуков по белому мрамору,
шорохом ткани
я знаю как быть инфантой под эту музыку

это значит тебе где-то странно и в чем-то больно?

а я правда держал его за руку.

я видел, как ты проходил сквозь толпу.
я осознал тебя и твое имя ещё сильнее.

осебесебятина

"Я" - всего лишь сокращение, последняя буква из слова "твоя".