Сегодня я сходила в школу, что само по себе удивительно, после недельного-то воздержания. Но ключевое слово – всё-таки «сходила», а не «в школу», потому что обычно я туда езжу, а сегодня автобус сломался на полпути, в районе ДК, и остаток маршрута я преодолела в виде пешей прогулки с портфелем за плечами. Сегодня была жопа на шизике и жопа на химии, на литре пронесло, вобщем, всё как обычно. Придя домой, я постирала хаир, поваляла немного дурака, да и отправилась в путь пораньше – предстояло ехать на Таганку, сначала до Киевской, затем по кольцу; однако театр оказался прямо напротив выхода из подземки, и я вошла под его своды за час до начала спектакля и смогла исследовать его как следует. Оригинальный стиль внутреннего убранства «лучшего театра России», как гласит не столь давно официально присвоенное ему звание, мне понравился: грубые тёмные фактуры стен, множество чёрно-белых фото, статуи Пушкина (правильнее было бы выразиться просто – Пушкины) на лестнице; в буфете, где я, изучая программку (на которую, кстати, не поскупились: там даже биография Грибоедова и отзывы о нём вышеупомянутого Пушкина имеются), испробовала кофейный и клубничный коктейли (первый вкусный, второй отвратный, вывод – в Современнике с выпивкой дело лучше обстоит), на столиках – вазочки с красными цветами, негорящие свечки; гардеробщик – душка. Я даже упрекнула себя за то, что ранее мне ни разу не приходилось бывать в этом уютном местечке, освящённом именем и образом великого Высоцкого; впрочем, спустя некоторое время всякая охота вернуться туда отпала у меня напрочь, ну да не буду забегать вперёд. А покуда я, с первым звонком покидая буфет, встретила на лестнице знакомое лицо: китайца, похожего на Ли из Гангрейва, которого я уже раза три как минимум видела на Покровке – не иначе как либо такой же искушённый театрал, как я, либо уже состоявшийся театральный критик, между чем не вижу принципиальной разницы. Ну а место моё было сегодня в первом ряду, чуть с краю, но видимость была сносной; посему я сейчас и запишу всё, что углядела.
Итак, говорим мы сегодня о спектакле «Горе от ума – горе уму – горе ума», поставленном в этом учебном году Любимовым к своему 90-летию. Начну, как водится, с описания декораций – в сегодняшнем случае это были длинные узкие белые полотнища, свисающие из-под потолка и могущие быть подвинутыми как вручную, так и автоматически, точнее говоря – много, очень много таких полотнищ, и первой моей мыслью было, что создатели спектакля решили поиграть со зрителями в театр теней – ибо тени эти, маленькие и большие, отбрасывали на эти полотнища и те, кто находился перед ними, и те, кто находился за ними. Да, оригинально, но когда больше ничего на сцене нет, не считая прозрачных пластиков стульев и столиков, а так же ресторанных металлических тележек для перевозки шампанского, создаётся впечатление убогости. Ну а когда из-за этих импровизированных штор появились Софья (Левашова) и Лиза (Нечитайло) в балетных пачках и на пуантах, а там и слуги в карикатурных фраках, у меня родилась и вторая мысль: я ошиблась залом и лицезрею не Горе от ума, а Щелкунчика или Стойкого оловянного солдатика, и передо мной в бумажном домике оживают фарфоровые балерины и смешные деревянные человечки. Однако это действительно было Горе от ума, вот только бал в нём начался ещё до первых реплик, чтобы не закончиться уже никогда: помимо Софьи и Лизы беспрестанно танцевала ещё и обширная «массовка», отчасти состоящая из некоторых гостей бала. Было осуществлено даже несколько попыток пропеть стихи Грибоедова, и у Фамусова (Антипов) это больше напоминало ритмическую художественную декламацию (этакий рэп позапрошлого века, прости Господи), а у Софьи – оперную арию (вокал неплох, не спорю, но всё-таки это спектакль, а не мюзикл); Скалозуб (Рыжиков), просто копия нашего физрука (и лицо, и причёска, и усы, и рост, и голос – всё идентично, перепутать можно), предстающий этаким выжившим из ума казачьим атаманом Белой гвардии, вполне брутально рычал песни на стихи Дениса Давыдова (вот уж не знала, что Скалозуб такой патриот, чтоб Эскадрон гусар летучих наизусть знать), но овации грохнули только тогда, когда из-за сцены зазвучала попса про «Москва – звенят колокола» и далее в том же духе, и актёры начали ей подпевать. Для чего был устроен весь этот балаган, я сначала плохо поняла – на мой вкус, песнями и плясками можно развлечь и завлечь только детей, а взрослым людям это рано или поздно надоедает; однако потом я поняла: музыка (которая вся, кроме вальса на музыку самого Грибоедова, услышанного мною впервые ещё на Покровке и там же и полюбившегося, была совершенно не в тему), предназначалось для того, чтобы попытаться отвлечь зрителей от текста. А текст в этом спектакле играл роль совершенно второстепенную – его читали, быстрым шагом прогуливаясь из одного края сцены в другой, забывали и вынуждены были пользоваться хорошо слышными в зале подсказками суфлёра, причём Чацкий (Бадалбейли) даже вступал с ним в дискуссию, коверкали (так, французские книги превратились в английские), переставляли слова местами, так что стихотворные строки переставали рифмоваться (например, вместо «меня разлюбит, как его» прозвучало «разлюбит и меня»), и прерывали монологи и реплики на середине, так что у меня возникала стойкая ассоциация с прочитанными мною статьями о цензурных вымарках в первых изданиях Горя от ума, не позволявших всему тексту комедии звучать со сцены. Когда же какую-нибудь ключевую фразу надо было подчеркнуть особо, делалось это отнюдь не интонацией или жестами, а изменением освещения; так же за Чацким важные реплики иногда повторял хор из «массовки», иногда герои подходили к лампам, закреплённым по углам сцены перед золотыми зонтами, включали их и направляли на себя, а иногда использовалось эхо, откликающееся на слова, произнесённые громче обычного. Теперь о Чацком – самом оригинальном элементе сего действа: здесь он – лысый, слегка небритый очкарик, мягко говоря, немолодой, вполне годящийся Фамусову в младшие братья, а Софье, соответственно, в дядюшки, да и поучает он её совсем как старший родственник, а отнюдь не как друг детства. И, как зрелый, состоявшийся мужчина, а не идейный юноша, он обладает спокойным, нордическим характером, его ничто не волнует, ничто не способно вывести из себя, ну а чтоб его с ума свести, определённо понадобились бы титанические усилия; Софью он, естественно, не любит, а в «фамусовском обществе» пребывает на правах стороннего наблюдателя, этакого «ревизора», который под занавес явно делает неутешительный вывод, что попал в «страну дураков», и принимает решение покинуть Москву. И вообще он мне здесь показался, как и в постановке Малого театра, иностранцем – но если там он мне напомнил выходца с каких-нибудь Минеральных вод, то здесь он больше смахивал на немца – даже по манере одеваться, или даже скорее на русского дипломата, проживающего в Европе и заехавшего на родные просторы вспомнить детство, проведённое в доме Фамусова. Что же до гостей, которых я всегда так люблю разглядывать, то здесь разглядывать особо было нечего: единственными приятными лицами там (да и во всём, пожалуй, спектакле) были обаятельнейшая арапка (Гату Жозефина) и собачка (её роль исполняла плюшевая игрушка), принадлежавшие графине Хлёстовой (Сидоренко). А вот если мне когда-нибудь приснится тамошний князь Тугоуховский (Межевич), я проснусь седой: это нечто с замотанной напомаженной марлей головой больше всего напоминало второе пришествие Франкенштейна, и когда оно играло на гитаре и свистело, и тем паче когда издавало нечленораздельные звуки. Но самое интересное лицо в спектакле – это, несомненно, суфлёр (Ардашев): он начал с исполнения ролей покойника и дирижёра, а закончил перевоплощением в Платона Михайловича, причём и он забывал слова, когда находился на сцене, а не в своей будке. Короче говоря, всю пьесу уместили в полуторачасовое шоу смешанного жанра, причём пожертвовали при этом не чем-нибудь, а важнейшим монологом «А судьи кто?» - вернее, Чацкий произнёс эту строчку, да так ею и ограничился, не то реально забыв, что там дальше, не то решив, что это посмешит зал (и они с частью зала действительно немного посмеялись над этим фактом). И за эти полтора часа спектакль умудрился утомить меня не хуже какой-нибудь трёхчасовой лекции на непонятную и неинтересную мне тему! Зато хоть поругать было что, рецензия получилась большая и страшная, что только в плюс к моему реферату. А ходить или нет на этот спектакль – надеюсь, вы уже поняли.
Вот я и дома – добиралась от Курской, чтобы посидеть по дороге до дома, свежие комиксы почитать. Завтра снова в школу, вставать рано, посему я – спать. Всем доброй ночи)