Итак, я неспеша закончила все дела, ибо запас времени за счёт двух пропущенных уроков обеспечила себе солидный, собрала все необходимые манатки и отправилась в путь. Дотопала до автобусной остановки, дождалась маршрутки, доехала до метро, а там спустилась в подземку и, листая прихваченную с собой газету, стартовала в направлении Курской. Ехала без пересадок, доехала быстро, безошибочно нашла в путанице подземных переходов нужный выход и поднялась на поверхность. Стоило преодолеть ещё один подземный переход – и вот я уже бодро чешу по Земляному валу, пока за поворотом не показалась неприметная дверь театра Арцибашева на Покровке. Я заявилась туда первой, за час; в холл меня, естественно, пустили, ибо никакой прихожей с кассами там не было и в помине. Сдав пальто в гардероб, где вместо крючков были вешалки, я проследовала в буфет и сразу же ощутила себя не в общественном заведении, а в гостях – в просторной и любовно обставленной кухне. Посудите сами: аккуратные разноцветные клеёночки на столиках, картины на стенах, на стойке – скромный ассортимент бутербродов и сладостей, над стойкой на стене – полочки, уставленные пёстрой коллекцией всяческих кошек (кстати, кошки были и на самой стойке – в виде зажимов для бумаг, державших ценники), за стойкой – приветливая буфетчица, сразу же принявшаяся меня уговаривать что-нибудь скушать. Никакой тебе пафосной помпезности, и никакого, соответственно, ассортимента коктейлей – лишь минеральная вода да квас, из которых я предпочла бутылочку первого. Ни колбасой, ни сыром, ни рыбой мужественно не прельстившись, я купила три конфеты – трюфеля, к которым всегда относилась с уважением, и принялась задумчиво их поедать, наслаждаясь уютной домашней атмосферой.
Эти блаженные тишину и уединение, впрочем, спустя некоторое время нарушила компания из готов и металлистов, – чёрт разберёт, кто где, – надеявшаяся, по их словам, купить сока, но жестоко разочаровавшаяся в своём желании. Выведенная их появлением из эйфории я прислушалась ко звукам извне – в холле было уже довольно шумно, и вслед за вышеупомянутыми личностями я покинула буфет и вышла туда. Там достойных представителей неформальной братии мною было обнаружено около дюжины человек, как парней, так и девушек, причём все красовались полным прикидом: торбы и шарфы, майки и балахоны, сапоги и перчатки, у кого-то – выкрашенные в чёрный и в чёрно-красный волосы – всё было при них, я даже ощутила себя как перед каким-нибудь концертом; наиболее часто мелькала символика Лакримозы, реже – Арийская и прочая. Впрочем, обычной, ничем не выдающейся молодёжи в числе новоприбывших было примерно столько же, сколько и милых моему глазу, и их сопровождало несколько взрослых, из чего можно было сделать логичный вывод, что это какой-нибудь класс – девятый или десятый, скорее всего, – в добровольно-принудительном порядке приволокли в театр. Протолкавшись к кассе, я купила себе программку за десять рублей, после чего ещё немного побродила, полистала по второму разу всё ещё лежавшую на рояле книгу отзывов, да и засела на кушетку изучать программку. Народ всё прибывал и прибывал, становилось всё теснее и теснее; школьники фотографировались и болтали про вконтакт, взрослые пялились на портреты актёров на стенах, одна женщина неподалёку от меня с кем-то разговаривала по телефону на отличном немецком, мне же было скучно от затянувшегося ожидания.
Наконец, урочный час настал – звонков в этом театре предусмотрено не было – и нас впустили в зал. Крошечный, в десяток раз меньше нашего Зодчинского, всего в полдюжину рядов, зал этот был чертовски удобен не только вышеупомянутой атмосферой домашности, но и другими двумя вещами: во-первых, каждый ряд был настолько приподнят на одну ступень над предыдущим, что можно было не беспокоиться о том, что чья-нибудь впереди сидящая голова заслонит обзор, а во-вторых, между рядами были настолько широкие проходы, что можно было перемещаться по ним, не наступая никому на ноги и не задевая никого коленями – да и сидя, можно было вытянуть ноги. Моё место было просто отличным – в самой серёдке второго ряда, остальные же люди долго спорили из-за мест, но, наконец, все расселись, свет погас, и открылась ширма, скрывавшая от взглядов задрапированное декорациями пространство, заменявшее отсутствовавшую сцену. Начался спектакль, а я начинаю свою рецензию.
Первое действие, по традиции, существует в том числе и для того, чтобы успеть понять, как трактуется в постановке образ того или иного заглавного персонажа. Так что я, пожалуй, представлю вам краткие характеристики действующих в спектакле лиц и начну, конечно же, с главного возмутителя спокойствия – с чертовски симпатичного Чацкого (Булдаков). Поначалу он видится скромным и деликатным, явно не привыкшим язвить и провоцировать, но при этом вполне способным на решительные поступки; он страстно влюблён и, терзаясь множеством загадок, идёт на всё ради поиска их отгадок. Поначалу он кажется сдержанным и терпеливым, но его всё чаще и чаще выводят из себя окружающие его непроходимое невежество и беспробудная погружённость во всяческие низменные стихии, и он не упускает случая смело высказать всё, что он думает по этому поводу. Притворная холодность Софьи (Гребенкина) его убивает – медленно и мучительно, сжигает ревностью с одной стороны и надеждой с другой, он страдает, как Гамлет, но страданиям этим суждено остаться незамеченными праздной толпой. Почему? – Потому что на том празднике жизни, в самый эпицентр которого он попадает, Чацкий совершенно чужой, ненужный, лишний, как чёрно-белый кадр какой-нибудь полузабытой драмы, по ошибке прерывающий самые яркие моменты костюмированного псевдоисторического водевиля; он не нарочно причиняет всем множество неудобств, за что ему мастерски и «дают сдачи». Теперь – Софья, живо напомнившая мне Наташу Ростову. Внешне она – настоящая светская львица, а в душе чем-то сродни Чацкому: она умна, благородна, слегка романтична, ей тоже неприятна и чужда та среда, в которой ей уготовано существовать, и всё, чего ей недостаёт для того, чтобы полностью сравняться с ним, это честность. Она любит его, это очевидно и неоспоримо, но неумело убеждает себя и всех своих собеседников в том, что былого не вернёшь, что она любит Молчалина (Чудаков), что Чацкий – воплощение многочисленных пороков, к тому же обидевшее её своим долгим отсутствием. Она старается быть неприступным с Чацким, но, в отличие от Молчалина, который искренне холоден к ней, не может вечно притворяться и периодически выдаёт себя. Так откуда же этот страх признаться себе и всем в своих настоящих чувствах? Она ли тому виной, или всё заранее предрешено, а она лишь, благодаря своей мудрости (недаром как «мудрая» переводится её имя), понимает это – понимает то, что ни её семья, ни всё московское общество, ни даже сама жизнь, опошленная и искажённая благодаря дворянскому клейму, не позволят им с Чацким быть вместе? Вопрос остаётся открытым, а я перехожу к остальным. Фамусов (Чулков) – довольный жизнью, окружённый преданной дворней барин, строгий, но справедливый и заботливый отец, добряк и самодур в одном лице. Скалозуб (Ищенко) – блестящий гусар, самовлюблённая пустышка с улыбкой до ушей и претензией на остроумие, единственный, пожалуй, персонаж, вносящий в действо порцию хорошего юмора. Лиза (Булавко) – милая и доступная «деревенщина», к которой свободно клеятся и Фамусов, и Скалозуб, и Молчалин, конечно; по сравнению с «книжной» востроглазой служанкой она больно «тяжеловата» - басовитый голос, несколько заторможенные движения, – но роли своей при этом не утрачивает. Молчалин – такой же простолюдин, как и Лиза, только, пожалуй, куда как тупее; однако и он любит – любит Лизу и, похоже, взаимно. Но они – такие же жертвы обстоятельств, как и Чацкий с Софьей, так что мы можем с уверенностью заявить, что им стать счастливыми так же не суждено.
И вот действие плавно перетекло в антракт; я достала ручку и свёрнутую газету, чтобы подложить под программку, но в зале темно было писать, и я вместе с толпой направилась вниз. У дверей буфета всех встречал мужик с гармошкой, игравший какой-то тупой мотивчик и ко всем пристававший с предложением потанцевать, и все от него шарахались. В буфете я купила ещё полдюжины трюфелей и, пожирая их, засела за столик и начала набрасывать на программке будущую рецензию, заслоняясь от любопытных взглядов. Мужик с гармошкой поинтересовался у меня, не уроки ли я делаю; я ответила, что нет, народ вяло заржал. Тем временем за моей спиной, в углу буфета, началось представление с писклявой куклой-Петрушкой, которое жутко меня раздражало и мешало думать; в итоге, когда нас снова погнали наверх, в зал, я так и не успела записать и половины скопившихся мыслей. В зале, пока люди рассаживались, нас развлекали плясками, после чего антракт так же плавно перетёк во второе действие, насыщенное, как вы уже догадались, немаловажными событиями. Гости являются на бал Фамусова, как на маскарад – в карнавальных костюмах. Чацкий здесь – несчастный Пьеро, а Наталья Дмитриевна (Елена Яцук) смахивает на лису Алису – властную и капризную; униженный её хозяйской опекой Платон Михайлович (Стукалов) словно бы в насмешку наряжен ею – именно ею, в этом не приходится сомневаться – петухом; князь Тугоуховский (Сухинин) напоминает бесполезное насекомое, Загорецкий (Рыков) – пародия на волка с повадками подлизы-пса, Репетилов (Сегенюк) – пьяный баран, близнецы г-н N и г-н D (Виктор и Вадим Яцук) – два зловещих ворона, а сам Фамусов предстаёт в турецкой феске и медвежьей шкуре. И только старуха Хлёстова (Кирьякова) из всего парада этих характерных типажей сохраняет величественно-царственный человеческий облик – впрочем, облик красивого, но безнадёжно нелепого музейного экспоната екатерининских времён. Интересен момент обсуждения причин, по которым Чацкий мог сойти с ума, в присутствии его самого: головы гостей «лежат» на столе на тарелках, так что Чацкий находится не в своей тарелке не только в переносном, но и в прямом смысле – его единодушно объявляют изгоем и, вне зависимости от отношения к нему, осуждающего или сочувствующего, бросают на произвол судьбы. Но вот гости начинают танцевать, и неожиданно замечаешь, что в их движениях нет ничего весёлого, а есть нечто демоническое, похожее на размеренный ход без начала и конца кем-то заранее заведённых часов. С этого бала Сатаны первыми исчезают Чацкий и Софья, затем уезжают в слезах вечно обойдённая мужским вниманием графиня-внучка (Зверева-Балюк) и чувствующая неприязнь мужа истеричная Наталья Дмитриевна. А за этим всем следует и самая напряжённая, самая великолепная сцена – финальная: Софья узнаёт о лицемерии Молчалина и отвешивает ему пощёчину, и они с Чацким, оба прозревшие, вместе рыдают от безысходности и беспомощности, пока Фамусов подписывает всем, замешанным в «любовный треугольник», неумолимо суровые приговоры. Чацкий требует карету, ломится в запертые двери, но тот мишурный хаос, в который он угодил, не желает так просто выпускать очередную жертву из своих липких сетей: его хватают, запелёнывают в смирительную рубашку и бросают под ноги равнодушной «толпы мучителей». Песня, исполняемая под занавес всем актёрским составом – старинный романс – режет по живому строчками: «Тени минувшего, счастья уснувшего, снова, как призраки, встают предо мной…» Вот так вот комедия Грибоедова превратилась в трагедию – пронзительную и глубокую. Несмотря на то, что создатели спектакля максимально точно следовали тексту произведения, до «художественного чтения» они не опустились, создав оригинальную, живую интерпретацию; актёры Покровки не оставили о себе впечатления «бывалости», «матёрости», как актёры Малого – напротив, они играли с такой самоотдачей, как будто в первый раз, отчего показались мне значительно ближе и роднее. К тому же, когда сидишь в нескольких метрах от актёров и видишь каждую скатывающуюся по лицу слезу, – настоящую! – испытываешь непередаваемые ощущения, это вам не в кино сходить. Короче говоря: браво Арцибашеву, браво его труппе, сегодня я стала свидетелем маленького чуда и непременно вернусь посмотреть другие спектакли – наверняка не менее шедевральные – благо громких названий на афишах хватает: на Покровке идёт и Ревизор, и Чайка, и Гамлет, и много ещё всего из классики. Да и вам всем я настоятельно рекомендую там побывать – не понравиться это не может!.. Засим я и заканчиваю петь дифирамбы.
После того, как мы всем залом устроили артистам бурные овации стоя, а потом вывалились в холл первого этажа, я подсуетилась занять очередь к книге отзывов и написала своими убористыми каракулями несколько строк; после меня подошла одна из готесс и прямо поверх моей росписи – настолько же размашистой, насколько мелок мой почерк – написала свой отзыв, судя по которому, она посетила сей театр уже не в первый раз, и подписалась: «MeliSSa». Что-то мне этот ник кажется смутно знакомым… ну да ладно. Я забрала из гардероба своё пальто, вывалилась на свежий воздух, вскоре нашла место парковки своего папы, заехавшего за мной, и он подвёз меня домой; по дороге я дописывала черновик рецензии на программке, подложив под неё какой-то толстый рекламный журнал. Добравшись до дома, я засела строчить этот пост, попивая некрепкий прохладный какао; теперь мне осталось только пробежаться по френдленте и ленте каментов, и можно будет с чистой совестью ложиться спать. Завтра я намеренно пропущу два первых урока, а конкретно – труды, дабы выспаться; не исключаю и того, что и на хренцузский не явлюсь. А ещё я завтра вполне могу внаглую припереться на работу за причитающимся мне по праву пинком под зад из дверей редакции. Вот так вот… так что ждите новых известий)