В театре Школа современной пьесы снова аншлаг: люди пришли «на Гришковца». Всем желающим не хватает места, администраторы расставляют стулья в проходах в два ряда. На сцене потрескивает и бормочет радиоприёмник, и не сразу можно заметить на ней режиссёра Иосифа Райхельгауза, который неожиданно начинает возмущаться, что зрителей должно быть столько, сколько продано мест, и предлагает лучше всем уйти, так как актёров всё равно пока нет. Администраторы суетятся пуще прежнего и обещают закончить как можно скорее, публика на хамство не реагирует и высказывает отдельными репликами общую готовность ждать опаздывающих, даже если спектакль отложат. Наконец, появляется Альберт Филозов, и бурные разборки с режиссёром происходят прямо на сцене; он не желает играть без партнёра, даже если режиссёр его заменит, и загнать его в дверь напротив сцены, теоретически ведущую в гримёрные, всё никак не получается. По истечении некоторого времени за ним врывается второй, Василий Бочкарёв, тот со словами «Он опоздал – он пусть и играет» намеревается сбежать из зала, но его возвращают. Опоздавший тем временем экспрессивно отстаивает своё право на опоздания и, игнорируя воззвания к началу спектакля с попытками погасить наконец-таки свет в зале, требует, чтобы его выслушали. Зрители, ранее отпускавшие редкие комментарии вроде того, что «взрослые люди ведут себя, как дети», молчанием выражают согласие узнать о причинах его опоздания. И он начинает долго рассказывать о том, как его обокрали в аэропорту, и по тому, как терпеливо выслушивают его остальные двое, даже самые наивные зрители понимают, что собственно спектакль начался с первой реплики Райхельгауза, - и если пререкаться, перекрикивая друг друга, у них получалось достаточно естественно, то худо-бедно-жественный текст Гришковца выдаёт себя звучанием. Затем и Филозов рассказывает, как и его однажды обокрали, и на этом первая часть спектакля под гордым названием «Записки русского путешественника» заканчивается. Во второй актёры раскладывают на подоконниках декоративного размера матрасики и начинают разговаривать про поездную романтику, и зрители активно включаются в ностальгию по нехитрым артефактам недалёкого прошлого: сахар в коробочке из-под валидола, чайный пакетик держать во рту и пить чай, и так далее. Разговор переходит на Сочи: один из собеседников его любит, потому что любит «толстых женщин» и самопальное вино-«изабеллу» в трёхлитровых банках, а другой предпочитает заграницы, и к компромиссу они прийти не в состоянии. И, представьте себе, это была вторая часть! В третьей наши герои, безымянные по Гришковцу, созваниваются – говорить из разных помещений не получается, голос из трубки не слышен всему залу, и актёры, ругая режиссёрское решение, повторяют диалог, находясь на сцене оба; в диалоге ничего примечательного: один, застрявший в Стокгольме, просит другого, заболевшего, «забежать к своим». В четвёртой они пьют пиво «за границей» - хотя пиво всё равно «Бочкарёв» - и допиваются до совсем уж несуразной псевдофилософии о том, как удивляться. Любитель Сочи призывает удивляться простым вещам, которые мы привыкли не замечать - телевизору, телефону, магниту, - удивляться даже при многоразовом использовании. А его благоразумный товарищ удивляться может только в первый раз, например, когда первый раз летит на самолёте, - потом привыкаешь и уже не удивляешься. Вселенской важности неразрешимый спор заканчивается шизофренической игрой в инопланетян, накрытых простынями, высадившихся на Земле и контактирующих с местными жителями. Этот бред начинает становиться скучным, невыносимо скучным, несмотря на то, что продолжительность спектакля – всего полтора часа. Задремалось мне вовремя, ибо в финальной части герой Филозова принялся уговаривать своего товарища незамедлительно напиться в хлам по труднопонятным экзистенциальным причинам. Просыпалась я дважды от насильственного оживляжа: первый раз – когда из зала вышли две зрительницы, говоря, что это скучно и бред (плюсую!), - но режиссёр тут же пояснил, что это актрисы и выйдут на поклон, так что этот момент так и повис в воздухе. Второй раз – под самый финал, когда Филозов с неучтённым у Гришковца воплем «…это содомский грех!» сорвал с Бочкарёва красный галстук и опять убежал, по словам «напуганных» администраторов, дежуривших в дверях, - «на улицу». Спектакль «пришлось» остановить, снова зажечь свет, но на поклон, как и было обещано, все, конечно же, вернулись. А если пропущенную мною часть прочитать в пьесе, - это невыносимей всего остального спектакля, ибо желающий напиться герой мотивирует это тем, что и на родине ему плохо и тянет уехать, но и за рубежом он жить не может, быстро начиная скучать по родным осинам, а когда возвращается, то всё ещё хуже… понять и посочувствовать таким откровениям сможет только больной человек. Герой, который жалуется, что его ограбили, но не предпринимающий решительно ничего для восстановления справедливости; герой, который не может найти других поводов для удивления, кроме собственного отражения в экране телевизора; герои, которые такое основополагающее значение придают распитию спиртного – вызывают брезгливую жалость. Неприкаянные никчёмные неудачники, которые прикрывают свои банальные быдляческие запои абстрактной тоской-меланхолией с намёком на «загадочную русскую душу», - вызывают стойкое омерзение и нежелание контактировать с убогим внутренним миром таких амёб даже через посредство сомнительной литературы. Гришковец нашёл себе самую непыльную нишу в оной – вольный поток сознания с воспоминаниями о семидесятых подменяет и сюжет, и композицию, и концепцию, и характеры персонажей, и при этом востребован современным зрителем, в большинстве своём склонном в прошлом видеть лучшее. Мешанину из любимого в детстве оловянного солдатика, жившего во флакончике из-под духов, из встающих поперёк горла котлет, из мыслей о пользе хвоста, если бы оный был у человека, из нытья на «жить тяжело» может составить без особого труда любой человек, и этой доступностью для всех и каждого и подкупает массового зрителя великовозрастный инфантил Гришковец. «Записки русского путешественника» смысла начисто лишены, равно как и динамики действия, и искусственно привитое к пьесе обрамление – «спектакль о сорванном спектакле» - симпатично только зачином, но в целом смотрится неуместно, надуманно и навязчиво; в общем-то, режиссёр присутствует на сцене в качестве суфлёра: он не выпускает из рук листы с текстом, добавляет и комментирует. Ценен этот разговорный спектакль ровно настолько, сколько там удачной импровизации, - но боюсь, что эта цифра стремится к нулю. В нём даже нет удачного юмора, однако, когда кто-то из актёров шутит, что хотел бы иметь волшебную спичку, чтобы «бах – и нет Домодедово», публика дружно хохочет, ни на мгновение не задумываясь о том, что когда-нибудь в этом зале могут оказаться люди, которые если не сами были в Домодедово при намекаемых событиях, то там могли быть их родные, близкие и друзья. Итого, как часто бывает, не столько сам спектакль, сколько его неослабевающая популярность удручают и оставляют кратковременное, но тягостное впечатление.