Зачин в спектаклях театра Гоголя всегда один: танцы – то, что сразу даёт понять, с чем мы имеем дело. Сегодня танцевать под музыку, изображающую производственную какофонию, вышли люди в войлочных или шерстяных костюмах, придающих их фигурам могучего объёма, - материал одинаков, цвета варьируются в трёх разных оттенках серого и коричневого. На заднем плане, заслонённом запарившимися в своих тулупах, но старательно топочущими актёрами, нагромождение каких-то обломков складывается в эдакий барак, монументальными очертаниями повторяющий форму небезызвестных серпа и молота. Значит, дело мы имеем с пьесой Платонова «Дураки на периферии», написанной, возможно, в соавторстве с Пильняком, освистанной и отложенной в стол. Её нашли в архивах писателя и впервые опубликовали только в 2006 году. Материал, безусловно, недоработанный и сырой – автор вряд ли был бы рад, если бы такую пьесу со всеми её шероховатостями и несовершенствами просто взяли и вывалили бы на сцену, но именно это и проделал Сергей Яшин. По сцене катаются металлические остовы кроватей с решётками – неизменный атрибут великого множества самых разных спектаклей – большие и просто огромные; на одной из них возлежит бойкая Марья Ивановна Башмакова (Лапина) и играет в карты с Рудиным (Галахов), после чего занимается с ним любовью. Процесс прерывает её почтенный супруг, учётчик Башмаков (Гущин), обнаруживший, что его жена «немножко беременна», и желающий «применить к ней аборт». Для получения разрешения на процедуру он старательно наводит в своём жилище видимость бедности: к нему заявляется в «узком составе» комиссия охматмлада – охраны материнства и младенчества – вспыльчивый Евтюшкин (Зайков), замахивающийся на всех тростью, зануда-очкарик протоколист Лутьин (Сафонов) и «выдвиженец из гущи» - простой деревенский мужичок Ащеулов (Хатников). Вопрос жизни и смерти будущего ребёнка решается по экономическим признакам: импотент Башмаков вопит, что троих детей уже «родил», из-за лишнего рта у него «лопнет» бюджет, а сам он «лишится активности», а проверяющие находят на чердаке чистое бельё и делают вывод, что содержать ещё одного ребёнка он вполне в состоянии. Помогают комиссии дочь Башмачкиных, сознательная пионерка Катя (Особенкова), обнаруживающая под матрасом банковские книжки и облигации родителя, и влюблённый Рудин, проповедующий, что-де ради будущего, которому понадобятся большие человеческие ресурсы, необходимо рожать граждан впрок. Мнения самой матери никто не спрашивает, да она и сама как будто равнодушна к своей участи и участи своего отпрыска – послушно лежит на кровати, изображая по мужнину распоряжению недомогание и всяческую неспособность поднять ещё одного ребёнка. В итоге комиссия принимает решение разрешить Башмачкиной рожать и гордо удаляется, однако Башмачкин грозится судом и исполняет своё намерение. Башмачкина же тем временем, не будь дурой, сообщает Ащеулову, что ребёнок – его, и зовёт его уйти в леса, жить свободно, грабить людей, и прочая робингудовская романтика. Во второй сцене зал суда переполняется народом, который постоянно толпится, бегает, шумит, милиционерша (Рудницкая) свистит и стреляет в воздух – дело вышло уж больно дискуссионное: Башмачкин требует с комиссии алименты на благополучно родившегося ребёнка, поскольку – неважно, кто «природный» отец, ибо «общественным» отцом является тот, кто дал добро на рождение. Пожилой судья (Гилинов) вконец растерялся и ушёл раздумывать на получасовой перерыв, а жёны членов комиссии – Лутьина (Сайко) и Евтюшкина (Выборнова) в упор не понимают, что значит «общественный»: по ним, раз их мужей держат за отцов чьего-то там ребёнка, значит, они им изменяли с Башмаковой. Они самозабвенно скандалят, заявляя мужьям, что если они проиграют дело, они с ними разведутся – и до того доводят бедняг, что комиссия уходит совещаться в мужской туалет. В эту «рекламную паузу» нам показывают милиционершу, которой прямо на работу приносят её проголодавшегося ребёнка, и она незамедлительно приступает к его грудному вскармливанию. Идиллию прерывает вернувшийся судья – он присуждает охматмладу алименты, и члены комиссии с позором удаляются. Они вынуждены запереться в своей конторе, поскольку все «бабы» населённого пункта штурмуют их двери, называя «разбойниками» и обвиняя в коллективном поругании и в ус не дующей Башмачкиной. Ащеулов, сбрив бороду и обрядившись в юбку, выбирается на разведку и докладывает, что жёны его коллег действительно пришли в ЗАГС «зачеркнуться» - а вот его собственная жена (Айсина) приходит из деревни его проведать и обещает, что деревенские мужики его спрячут, если что, но предупреждает, что если обратно бороду не отрастит – убьют. Вслед за ней врываются и свежеосвободившиеся дамы – распевают частушки, гоняются за бывшими мужьями с зонтиками наперевес, напоминают, что им теперь тоже придётся платить алименты, и хвастают, что скоро выйдут замуж за любовников. А виновника торжества, ребёнка, комиссии скидывают в окно – дескать, раз организация – «общественный отец», то вот пусть сама и растит-воспитывает. Новую обязанность строители светлого будущего воспринимают с энтузиазмом – ведь А.Коллонтай говорила, что ребёнок должен воспитываться коллективно! – и чрезмерной ответственностью, например, занявшись закаливанием младенца методом вынесения на мороз. К ним присоединяется и Башмачкина, тоже желающая участвовать в воспитании, и к тому же жизнь с опальными членами комиссии исполняет её мечту о жизни с разбойниками. Так они весело и развлекаются втроём, а контора превратилась в музей – посетители сотнями валят в неё в приёмные часы поглазеть на идеологическое чудо, сиречь на общественного младенца. В части под названием «Триумф» из-под колосников опускается висевшая там колонна, на которую, как на алтарь, возлагают спелёнатого младенца, и кордебалет исполняет сбывшуюся программу по производству граждан впрок: маршируют женщины с накладными животами, по конвейеру рук передают свёртки с новорожденными. Но неожиданно появляется Башмачкин в сопровождении Рудина, который совершил чистосердечное признание, что ребёнок – его, а следовательно, ему надлежит о нём заботиться, а вовсе не гипотетическому обществу. Рискующий разгореться конфликт берётся разрешить нежданный-негаданный ревизор – старший рационализатор (Кирилин) в кожаном пальто, заинтересовавшийся происходящим, когда горе-воспитатели грядущего поколения написали о своих достижениях Максиму Горькому. Он заявляет, что не может такого быть, чтобы организация платила человеку, и предлагает начать всё сначала: вернуть жён мужьям, а младенца – в лоно семьи Башмачкиных. Жёны протестуют, а Рудин требует, чтобы ребёнка отдали ему – и в итоге перетягивание младенца приводит к тому, что его роняют, и мальчик погибает… не самый весёлый финал для «комедии», не правда ли? Оказывается, помимо старого и доброго есть ещё устаревшее и подобревшее: в 1928 году Платонов писал, как умел, злую сатиру на идиотский закон о браке от 1926 года в частности и бюрократический абсурд в целом; в 2011 году все эти проблемы давно не стоят, о том, как «было», все заинтересованные уже знают, поэтому Яшину оставалось только поставить неудачную комедию с адюльтерами и переодеваниями. До крайности скучно наблюдать за этими бессмысленными судебными и внесудебными разбирательствами, поэтому в растянутый на два с половиной часа спектакль вносится искусственный оживляж: массовка носится кругами, размахивает красной тряпкой или марширует, распевая хором красноармейские песни – марши или задушевные, на тот или иной лад, и на радость пожилой публике, которая выросла на «Бронепоезде, стоящем на запАсном пути». Непонятно, для чего из оной массовки выделены совершенно ненужные, никак не обоснованные эпизодические лица, занимающие сценическое время: ни хромой (Бурлакова), ни глухой (Гоманюк) в пролетарской «массе» идентифицировать не представляется возможным, персонаж с пафосным наименованием «странник земного шара» (Бирюков) лишь пару раз влезает не в своё дело с юродивыми вопросами и комментариями, «для толпы» существуют некие сбитенщик (Малов), торговка (Маркина) и ударники (Лобачевский и Донец), которые будят зрителей оглушительными ударами в литавры. Братья-крестьяне (Якобсонс и Огурцов) примечательны только тем, что пристают к судье с просьбой расторгнуть их заключённые до революции браки и предъявляют вырванный куст крыжовника, обложенный дополнительным налогом, - в общем, злоба дня, опоздавшая на восемь десятков лет. А ещё массовка, натурально, в начале спектакля представляет название пьесы и автора, озвучивает место действия, и все многочисленные вышеперечисленные действующие лица наперебой представляются; потом будут называться и названия частей спектакля. Дотошность в отношении с текстом вкупе с полным отсутствием личной режиссёрской концепции и внятных актёрских работ – бич классических постановок, превращающих их в трудносмотрибельную наивную архаику с шумным мельтешением, переигрываниями и недоигрываниями. «Дураки на периферии» так и остались дураками, карикатурными клоунами на потеху неустанно хохочущей публики, тогда как могли бы подняться до людей.