На сей раз будильник я заводить не стала, и правильно, ибо бесполезно. Утром шёл дождь, под который очень приятно было дремать, засыпать урывками и смотреть разные короткие бессвязные сны, и так я провалялась, ленясь вставать всем доводам разума вопреки, до двух часов, когда почувствовала себя до упора выспавшейся – до отчётливого нежелания далее пребывать в горизонтальном положении. Но закончить разгребание копящегося насущного мне снова не удалось, потому что мне снова захотелось в Питер и я занялась подыскиванием подходящих билетов по принципу прошлой поездки (да, я снова еду не одна и да, я по-прежнему нуждаюсь в рекомендациях, где погулять, - на сей раз они касаются и Петергофа, куда я намерена смотаться по реке). Закончив и спохватившись, что натикало уже немало времени, я собралась и поторопилась в театр. Доехала до Таганки, пришла минут за пятнадцать в Центр Высоцкого, дождалась первого звонка и на в кои-то веки законных основаниях прошла в партер (программок на спектакле не полагалось). Моё место согласно купленному билету в центре не то пятого, не то шестого ряда оказалось замечательным – хорошее возвышение весьма кстати при высокой сцене; в зале же пустовали места и поближе и царила обычная для этого места духота. Но перейдём к делу…
Быть может, я слишком требовательна, зная, как выглядел и двигался Рудольф Нуриев, какой образ создают его автобиографическая проза и воспоминания современников. Но, приходя на датский моноспектакль на основе его мемуаров, я меньше всего ожидала увидеть бенефис Сергея Янковского, перемежаемый вставленными в подходящих местах дежурными выходами балерины – Волочковой, Лиепы или Махалиной. Конечно, рассказ Нуриева о начале своей карьеры полон изумительной самоиронии, но актёр умудряется ломать комедию даже на ровном месте, а там, где между строк подразумевается усмешка, становится серьёзным до пафоса. Выпучивая глаза в гримасе крайнего удивления, бурно жестикулируя и кривляясь, он в одинаковой клоунской манере изображает и детство будущего великого танцора, когда он, голодный, молился вместе с русскими соседями, чтобы получать за это картофелины, и учёбу в Ленинградской академии, когда никто из учителей не желал принимать всерьёз мальчишку-провинциала, и первые успехи в театре, давшиеся каторжным трудом. Его интересует только один тип событий – «проделки», окрашенные только одной эмоцией – бесшабашным весельем подростка-бунтаря. Вот, на радость публике, наш герой пародирует строгого отца, вот – засыпает на уроках и сбегает с них, чтобы после наказания упасть в голодный обморок и заслужить тем самым (а на самом деле не этим, а талантом, само собой) перевод из шестого класса в восьмой, вот – отказывается поливать пол для более старших собратьев по труппе, не желает вступать в комсомол, «молчу, когда все поют, и пою, когда все молчат»… Да, этот Волк был одиночкой, но в этом одиночестве сквозят и достоинство человека, знающего себе цену, и горечь человека, отвергаемого своей родиной по ряду причин, в которых нет его вины, и вопреки его гениальности. У Янковского же мотивацией к противостоянию молодого Нуриева баловням столицы, жаловавшимся, что он «не вписывается в коллектив», стала нелепо и грубо нарисованная гордыня, самовлюблённый взгляд свысока вундеркинда, не сомневающегося в своей исключительности. Потому никакого противоречия и мучительности выбора не возникает, когда Янковский подходит к ключевому и заключительному моменту своей истории: как известно, Нуриев, когда ему было приказано вернуться в Москву с французских гастролей, сразу почувствовал, что стоит повиноваться – и больше его за границу не выпустят, и потому принял решение остаться в Европе. Поэтому спектакль назван «Прыжок в свободу» - и Янковский предсказуемо и банально прыгает сквозь серебряную дверь, ранее служившую и вагоном, и балетным станком, оказавшуюся бумажной и прорвавшуюся заранее прорезанной аккуратной дыркой. С лёгкостью его персонаж даже переносит страшную травму – разрыв связки до кости, - что уж говорить о преодолении настолько хрупкой границы, навсегда отделяющей родных, друзей, учителей и театр от свободы творчества? Не считая вроде-как-лирической составляющей в лице балерины, которая, обозначая первый увиденный Нуриевым балет, так же предсказуемо и банально танцует с розой и неизбежно дарит её зрителю-актёру, - за полтора часа спектакля мы узнаём только одно: что умеет господин Янковский. Что он умеет комиковать, я уже отмечала, - правда, драматической актёрской игры он так и не продемонстрировал. Также он умеет высоко прыгать, вертеться у станка и приплясывать, делая вид, будто имеет какое-то отношение к балету, - впрочем, лучше бы не брался: откалывать коленца под дискотечную музыку, отдалённо отсылающую к народным татарским мотивам, у него получается куда уверенней, и проделывает он это чаще – и всякий раз сцену заливает ярким красным светом. А ещё он умеет немножко отбивать чечётку, и немножко играть на пианино, и немножко петь по-французски (то есть скорее декламировать песню)… и ни в одной из этих сфер не выказывает впечатляющего мастерства, но публика дружно аплодирует каждому номеру этой концертной программы. Беспрестанно переодевая белые водолазки и прогуливаясь за кулисы промочить горло, Янковский разок даже обнажит тренированный торс, - а вот раздеваться до лосин в облипочку ему явно не стоило: довольно-таки жалкое зрелище. Итак, медийное лицо развлекает публику, разговаривает, заигрывает с ней, многократно повторяет ужимки, которые ей нравятся, - но при чём здесь Рудольф Нуриев? С тем же успехом, не меняя интонации, Янковский мог бы использовать биографию, например, Чарли Чаплина или Николая Гоголя, или любой другой материал: текст – отдельно, исполнитель – отдельно, и между ними не возникает ни одной точки соприкосновения. Документальные факты – не самая сценичная вещь, однако роль моноактёра, их транслирующего, не должна сводиться к тому, чтобы ознакомить зрителя с содержанием: читать вслух умеет каждый, а театральная условность в данном случае призвана работать на создание атмосферы, настроения, а не по принципу «спектакль или скучный, или смешной и третьего не дано». Я уж молчу о создании актёром какого-никакого художественного образа – потому что когда он остаётся самим собой, это называется не спектаклем, а творческим вечером; хотя немного творческой заслуги в том, чтобы представлять уровень способностей первокурсника театрального училища, когда уже проклёвывается плешь, немного. И немногого внимания стоит этот пошлый эстрадный фантик от питерской антрепризы.
Спектакль закончился рано, и, чтобы убить время и отбить его послевкусие, я, вертя в голове фразу из перевранной Янковским молитвы, – «Хлеб наш насущный дай нам на сей день» или как-то так, – завернула в кафе-пекарню у метро «Хлеб насущный», где, сидя у окна, выпила маленькую чашечку крепчайшего эспрессо со льдом вприкуску с кусочком тёмного сахара, по контрасту с горечью казавшегося солёным. Потом поехала домой, где благополучно сочетала написание поста с неотложным насущным и успела и то, и другое в срок, даже раньше срока. Теперь намереваюсь чутка поспать, пока папа с работы не вернётся, и, как в прошлый раз, успеть с утра, до театра, провернуть одно полезное дело. Прощаюсь до завтра!