Вчера, рано отстрелявшись с рецензией, я приступила к делам насущным – целую вечность, как оказалось, не палила френдленты – и попутно принялась отдыхать в своё удовольствие, и за этими занятиями снова благополучно засиделась до утра, не помню уже, до четырёх или до пяти – когда легла, отрубилась быстро, и снился бред. В этом сне я пришла в поликлинику на снимок, а меня провели в просторный тёмный зал, вроде как в кинотеатре, где пациенты смотрят фильм на экране, а в это время какой-то скрытый механизм смотрит их. На первом ряду сидели дети, и, чтобы их развеселить, им сначала показали на экране их собственные мордочки, в реальном времени. Потом стали крутить какой-то скучный клип, и тётка позади меня всё время ругалась, будто я слишком много верчусь и ей мешаю, так что мне пришлось пересесть на противоположный край ряда. А по окончании сеанса мне выдали снимок, на котором была, вроде, печень, причём с дыркой, и «обрадовали», будто у меня язва. На этом я и проснулась, и медицинская тема из сна плавно перетекла в реал: к бабушке приехала скорая, что меня и разбудило, и мне ничего не оставалось, кроме как вставать в районе полудня. С энтузиазмом я взялась за последние остатки насущных дел и управилась как раз к тому времени, как пора было подрываться из дому, дабы грешным делом не опоздать. Путь лежал до Таганки, а потом пешком до Студии театрального искусства, куда давненько меня не заносило, - на премьеру, пусть билеты на неё и стоят в два раза дороже, чем на старый спектакль. Взяв халявную программку, я почитала книжку сначала на холодном подоконнике, потом на мягком диване и, чуть погодя после первого звонка, пошла в зал. Он заполнялся достаточно плотно, так что после нескольких перемещений я оказалась на краю второго ряда, благо сцена там была невысокой. Могла претендовать и на первый, но в первом ряду было бы слишком стыдно спать…
«Карамазовы» не дают покоя Сергею Женовачу: «Мальчики» повзрослели и понаделали ошибок, а режиссёр загнал их в строгие рамки академической читки по давно обкатанным шаблонам своего театра, узнаваемым до дежа вю. Спектакль монохромен: серые костюмы, серая пальма в кадке в углу, серые скамьи в два ряда, как в зале ожидания или в католическом храме, куда герои заходят как на исповедь к Алексею Карамазову (Прошин). Из входа в правой кулисе – предсказуемый пучок света, освещающий, когда кто-то входит, всю узкую полоску авансцены, на которой происходит действие – точнее, бездействие: недаром подзаголовок спектакля – «диалоги в двух частях». Нет ничего проще: каждый эпизод – разговор на двоих, кропотливо отмеченный в программке, мизансцена статична, частенько один из двоих участников сидит спиной к зрителю, глядучи – глаза закрываются, тем паче что царит всё такой же серый полумрак. Никакой новой концепции к Достоевскому не привито, так что непонятно, зачем выстраивать этот краткий ликбез для не читавших, освежающий попутно в памяти читавших сентенции классика из одиннадцатой книги романа, описывающей один день перед судом над Дмитрием. Вот вбегает Грушенька (Шашлова) с экзальтированным акцентом и булочками, а остальные участники спектакля во время первого диалога проходят мимо и рассаживаются за дальними лавками. Затем наступает очередь комичной Хохлаковой (Озоллапиня) с её пассажами про аффект, вызывающими вялые смешки в зале, так и льнущей к Алексею, и её дочери – болезненно возбуждённой, лихорадочно нервной Лизы (Курденевич), бледной, с горящими глазами; её «тема» - маниакальная тяга «зажечь дом», в программке её бенефис назван «Бесёнок», рифмуясь с «ребёнок». В следующем диалоге, с Дмитрием (Обласов), серьёза уже полный ноль: вообще, Алексей теряется на фоне любого партнёра-собеседника, слишком бледен, пассивен, тих, - а Дмитрий показан эдаким добродушным увальнем, невозмутимо спокойным, как буддист, смиренно дожидающийся суда, пока остальные волнуются и мечутся с несбыточными проектами его спасения. Он знает, что не убивал, и больше его ничто не заботит, - святая простота: недаром программка называет двоих братьев ласково Алёшей и Митей, тогда как третьего – Иваном Фёдоровичем (Лизенгевич). Иван, появляющийся в конце первого действия, тоже, впрочем, спокоен, слишком спокоен для запутавшегося измученного богоборца – переняв у Алексея эстафетную палочку, и он не справляется с ролью центра событий, что в диалоге с Катериной Ивановной (Васильева), что при встрече со Смердяковым (Аброскин). Последний просидел на сцене всё первое действие зловещей фигурой в мохнатом воротнике, последним ушёл с неё и первым вернулся, - а как заговорил, оказался шутом, юродствующим холопом, но юродствующим демонически, с подлой хитрецой. Иван неубедительно изволит гневаться, но всё равно проигрывает в убедительности и яркости даже такому плоско и банально изображённому персонажу. Чёрт, его посещающий, также не впечатляет – занудный старичок-канцелярист с задушевно-вкрадчивыми интонациями психотерапевта, никуда не исчезающий с приходом Алексея – постояв безвольно, пока Иван держал его за грудки, чёрт просто сел позади него спина к спине, продолжая вставлять реплики прямой иллюстрацией раздвоения личности в тяжёлой форме. Наконец, Иван пытается вырваться за сцену, но Алексей его не пускает, на Ивана наваливается вся толпа персонажей, обступает, тащит за собой до дальних лавок, где он обессиленно ложится, и так же на соседнюю лавку ложится чёрт. Глубина сцены освещается, и мы видим, что воротца, отделявшие от неё скамьи, - ничто иное, как перильца в зале суда, отделяющие подсудимых от судей, которых нам не показывают: только стол-высокая кафедра и три стула, над которыми болтаются лампы. Да, Страшный Суд, - а судьи кто? Прямолинейность догмы бьёт в лоб, наметившееся было напряжение повисает в воздухе и истаивает серой дымкой, и – скучно, господа, право, скучно, аж скулы сводит. При этом ребята-женовачи не виноваты, они всегда молодцы, честно и искренне старающиеся играть даже при таких ограниченных возможностях, мужественно вываливая на зал многоминутные душеспасительные монологи и порой вполне удачно подчёркивая некоторые эмоционально важные моменты. Но спектакль оставляет впечатление грубого, незавершённого карандашного наброска, растянутого и одновременно разорванного на лоскуты, плохо скреплённые между собой, с условным формальным сюжетом, завязка которого осталась за кадром, да и развязка тоже. Всё, чем может зацепить его содержание, цепляет благодаря Достоевскому, как бы ни пробалтывалась в сухих анемичных диалогах большая часть его глубины, психологии, философских противоречий. По сравнению с «Карамазовыми» Арцибашева это слишком слабая работа, требующая как точности, тонкости, ритма, так и красок, свободы, энергии, воздуха – того самого воздуха импровизации, игры и дружного, молодого актёрского братства, которым так милы сердцу более ранние спектакли СТИ и который начал постепенно уходить из этого театра. А когда уходит дух, влекущий к новым поискам и свершениям, остаётся только схематичный каркас, замкнутый сам на себе, стилизация под самого себя и бесконечный самоповтор. Будем надеяться, что топтаться на месте Студия всё же не станет, и свежая кровь, обжившись в её стенах, начнёт чувствовать себя уверенней и проявит себя достойно, под стать подрастающим её поколениям. В конце концов, минимализм должен быть выразительным как ничто другое, а создать его – не значит лишить актёров и сценографию всех средств привлечения зрительского внимания, каковые только можно отнять. Иначе зрителю предпочтительнее будет просто перечитать книжку.
Закончился спектакль, длившийся два с половиной часа, я, надремавшись вдосталь, вывалилась на ещё светлую улицу, где было куда как теплей, чем в зале – сначала я и вовсе сидела под самым кондиционером и исходила мурашками, потом подвинулась ближе к середине. Пожалуй, благодаря холоду, да ещё жёстким стульям я не заснула окончательно, иначе этой рецензии здесь бы попросту не было. Я приехала домой и, отвлекаясь, в компании любимого орехового чая, мучилась с рецензией до половины шестого. Весь дом уж просыпается, а я буду спать ложиться, уповая выспаться, успеть побольше да получше, и в театр завтра сходить. До завтра, сиречь до сегодня)