Часу в четвёртом я отошла ко сну, и снился мне странный не то прибор, не то программа, взявшаяся за ночь определить все мои сквики, но как-то не преуспевшая и чрезмерно целомудренная. К полудню меня разбудили, я быстро осуществила неотложное полезное дело и уже в четыре начала собираться праздновать день весны и труда. Вышла – за неимением флагов, транспарантов и прочей банальной атрибутики первомая – с радужным зонтиком и поехала на Арбатскую. Там, решив сделать себе подарок – лишь бы повод был – прошлась до Детского мира, что на Новом Арбате, где LPS за полцены, но с тех пор, как я последний раз там была, свежий ассортимент, конечно же, был уже весь раскуплен, и ничего нужного для себя я не нашла. Но не оставаться же с пустыми руками – и в переходе я купила себе нэцкэ, на которую давно заглядывалась, изображающую двух очаровательных влюблённых бегемотов. Времени до половины седьмого оставалось ещё достаточно, и я дошла по бульварам до МХАТа Горького – да, куда только не занесёт на безрыбье! – слишком рано и прошлась до конца Тверского, мимо митинга коммунистов, пересекла Тверскую по подземному переходу и сунулась в киоск с прессой. Раньше там всегда можно было купить «Театр», а новый третий номер уже вышел, да и четвёртый по всей логике должен быть не за горами, - а мне сказали, что ничего нового не получали. Я вернулась несолоно хлебавши, сдала куртку в гардероб, разорилась на программку и устроилась в уютном кресле в ожидании первого звонка, с которым беспрепятственно проникла в партер. Там было достаточно безлюдно – при том, что многие располагались в бельэтаже – и я заняла самое что ни на есть VIP-место: в четвёртом ряду, откуда начиналось возвышение и где был широкий проход, чтобы ноги вытянуть. Вкупе с мягким креслом – комфорт, аки в современном кинотеатре. Эдак – при дешёвом-то билете в окраину бельэтажа, а то и балкона – что угодно можно посмотреть, даже это…
По пьесе Розова «В поисках радости», теоретически адресованной детям и юношеству и по случайности поставленной как вечерний спектакль, можно изучать советскую идеологию в самом худшем её проявлении – это просто образцовая басня с пугающей моралью, сохранённой режиссёром Аксёновым в её первозданном виде. Над сценической коробкой, изображающей заставленную нераспакованной мебелью квартиру с зеленью за окном и ложной перспективой коридора, довлеет голубой силуэт МГУ в окружении деревьев, а в квартире обитает семейство с претензией на интеллигентность, а на деле истово отдавшейся аскезе строителей коммунизма. Инфантил Олег (Дружков) – по пьесе ему пятнадцать, но в спектакле, конечно, заняты далеко не дети – пишет влюблённые стихи двум одноклассницам сразу и медитирует на бутафорских рыбок в трёхлитровой банке. Его брат Николай (Наумов), всем ребятам пример, зубрит физику, готовясь поступать в институт, и встречается с не менее примерной Мариной (Карон), старостой, которая стесняется новое платье надеть и ходит в старом, тогда как её мать Таисия Николаевна (Пирогова) подрабатывает спекуляцией. Старший из братьев, 28-милетний Фёдор (Болохов), занят наукой и женой Леночкой (Кондратьева), являя классический пример безвольной тряпки – поддаётся любому, кто надавит, точнее, любой. Главный инструмент давления в семействе – мать всех троих братьев, Клавдия Васильевна (Матасова), диктатор пострашнее любой Вассы Железновой, из тех типичных матерей, считающих детей своей пожизненной собственностью и по совместительству неким конструктором, который надо собрать правильно, по раз и навсегда заданной схеме, шаг влево – шаг вправо от шаблона карается расстрелом. Эта героиня, поставленная Розовым как главный положительный персонаж, то притворно воркует, источая медоточивую фальшь, как героиня рекламных роликов, то умело затыкает рот своим отпрыскам и ставит их на место, низшее в семейной иерархии, и, конечно же, стремится распространить свою власть во все пределы. С её подачи предметом всеобщей (кроме любящего мужа, само собой) ненависти становится Леночка – чужеродный элемент, классовый враг, для автора – олицетворение капиталистической заразы в его уютном и упорядоченном патриархальном мирке. Бедную девушку попрекают и отсутствием собственной квартиры, и отсутствием своих детей, и вообще всячески демонстрируют, кто в этом доме хозяин, а кто гость, тогда как она является единственным адекватным персонажем, реагирующим на происходящее максимально верно: она задыхается в этом «мещанском болоте». Один только у неё грех, и то не смертный: она выстаивает очереди и скупает новую мебель для будущей квартиры, семейного гнезда, до переезда в которое приходится подождать. Именно из-за этой мебели случается конфликт: Николай случайно проливает на дорогой стол чернильницу, честно признаётся в этом Лене, та закатывает истерику и убивает Колиных рыбок, выкидывая их из окна, а Коля – тоже истеричка ещё та – будучи оскорблённым в лучших чувствах, срывает со стены отцовскую шашку и долбит по мебели, ловко попадая по нужным местам, чтобы отваливались какие-то куски. Конец первого действия, занавес, и никого не волнует логика, по законам которой холодным оружием невозможно отрубить ножку стула, если только это не топор. Параллельно войне с Леночкой развивается линия пролетарского идеала – юного Геннадия (Ракович), по-соседски перманентно ошивающегося у нашего семейства Савиных: битый отцом, таскающий у него деньги, но потом на эти деньги покупающий Коле новый аквариум, занимающий потраченную сумму под залог своего аккордеона и возвращающий её отцу. Честный, как Максим Горький, три года как влюблённый в сестру троих братьев, идейную девушку Татьяну (Медведева), мечтающую сеять разумное-доброе-вечное провинциальной учительницей, он к финалу неожиданно заломит руку своему отцу Ивану Никитичу (Бачурин), символу варварского дореволюционного прошлого. Этот отец, только на лето выезжающий в город из деревни, конечно же, поколачивает не только сына, но и жену, вступает в сделку с Таисией Николаевной, которую, конечно же, арестовывает доблестная милиция, а мальчиков Савиных оскорбляет «по-простому, по-отцовски», пользуясь «вежливым» попущением лицемерно заискивающей мамаши. Гостеприимство, которым соседи нагло злоупотребляют, входит в кодекс моральных ценностей Клавдии Васильевны, называемый ею «человеческое достоинство». Этот непререкаемый свод догматов стоит для неё превыше любви, превыше жизни и сводится к тому, чтобы быть как все – любой ценой. Именно ей принадлежат слова, от которых волосы встают дыбом: «если он не переменится, пусть лучше умрёт» - так она описывает свои чувства к сыну, Фёдору, всего-навсего приходившему домой пьяным в девятом классе, пока она не «ударила во все колокола, подняла школу, комсомол, вытащила из этой компании». И что бы она ни говорила Фёдору потом – во всём звучит это «лучше бы ты умер»: лучше бы умер, раз не сумел стать академиком, лучше бы умер, чем осмелился жениться на Лене, ослушавшись мать, посмев выбраться из-под её юбки. Лена, которая закономерно не может долее оставаться в доме, где её презирают и учат жить, убеждает его временно пожить у коллеги Леонида (Курач), и его уход из дома Клавдия Васильевна рассматривает как страшное предательство, вероломный разрыв с семьёй. Она разыгрывает трагедию, и маменькин сынок уже готов остаться – «Я здесь родился, вырос», но Лена ставит ультиматум, и тот в итоге подчиняется ей. Розов изо всех сил старается показать, что именно из-за Лены научная карьера Фёдора пошла под откос, якобы из-за неё ему не хватает времени на неведомые «большие цели», и, уходя из дома, он просит мать спрятать «ту самую», «главную» рукопись неведомого труда, которого лишила его женитьба. Розов умело сочетает несочетаемое: умудряется и похвалить советскую власть за то, что в магазинах есть прекрасные дорогие вещи, и заявить, что покупать их – значит непременно «продавать душу, доброту, талант». Мать провожает сына молча, не прощая ему преступного обретения свободы, благополучия, возможно, и счастья, – во взгляде явственно читается: лучше бы ты умер. Хэппи-энд по-розовски: «хорошие дети» Таня, Коля и Олег успокаивают безутешную мать – «Мы тебя любим!», «Не бойся за нас, мама!». То, что семья – это очень хорошо и всячески полезно для общества, а любовь – это очень плохо и вредно, подтверждает и протагонистическая линия мальчика Коли: помните двух девочек, в которых он был влюблён? Эти две подружки-пионерки Фира (Ливанова) и Вера (Чайкина) встречают в штыки записку с любовными виршами, подкинутую одной из них в книжку – грозятся обсудить этот вопиющий разврат всем классом, а то и всей школой, и горе-поэт их прогоняет и разочаровывается в любви. К финалу пьесы он пишет стихи уже о другом:
«Знаю, тропинки бывают,
Ведущие в тихий уют,
Где гадины гнёзда свивают,
Где жалкие твари живут».
Для Коли – и для Розова – жалкими тварями видятся Лена и Фёдор, отказавшиеся от свершения открытий и деяний на благо человечества ради тихого уюта среди красивой мебели. Как Коля отказывается от романтики, так и Таня отказывает и ухаживающему за ней плешивому Леониду (тоже персонажу для Розова отрицательному), и Геннадию, а что путь к браку Олега и Марины будет чётко проконтролирован Клавдией Васильевной, можно не сомневаться. Вся эта жуткая агитка ужасает не столько тем, что была написана, сколько тем, что каждая сентенция о распоясавшемся молодом поколении, которое надлежит держать в узде и нравственной чистоте, читай – в подчинении старшим, вызывает бурные аплодисменты (ни в каком другом театре не аплодируют так часто), а завершается спектакль овациями стоя. И вызваны эти овации именно авторским текстом – потому что пьеса просто прочитана от доски до доски, сопровождаясь штампованными интонациями и жестами, без единого намёка на оригинальную режиссуру и актёрскую игру. Пока два часа с лишним взираешь на эту декламацию, в какой-то момент ловишь себя на мысли, что воспринимаешь живых актёров как марионеток, двигающихся и говорящих бездумно-механически, предсказуемо, неестественно – люди так не двигаются и не говорят, это прерогатива классицистского, архаического театра, на который только во МХАТе Горького, как в музее, и можно посмотреть. Но музей представляет материалы объективно, беспристрастно, тогда как театр Горького мнит себя кафедрой, должной воспитать мракобесие в школьниках и солдатах, добровольно-принудительно сгоняемых на спектакли, пока власти потихоньку закрывают лучшие – потому что свободные – театры, «Человек» и «Эрмитаж». В поисках радости можно зайти далеко – единственный урок, который вынесем из розовской пьесы мы с вами, но если я могу приходить во МХАТ из профессионального любопытства, то вам лучше от этого воздержаться.
После спектакля я прогулялась обратно до Арбатской мимо ГИТИСа – до сих пор не поняла, быстрее такой путь или длиннее, но всё равно приятно посмотреть лишний раз со стороны на родной институт, который теперь университет. Приехала домой, занялась рецензией, умеренно отвлекаясь. Завтра после посмотренной сегодня мерзости мне просто физически необходимо хорошее кино, и до завтра я с вами и прощаюсь.