Утром, выпадая в дрёму из-за побаливающего желудка, я не без труда выдернула себя из навязчивой мысли, застрявшей в голове после сна и мечущейся в ней, и предпочла больше не ложиться. Было только десять часов утра. И – да, по закону чередования, если мне было хорошо вчера, то сегодня мне было плохо. На фоне постепенно сходящих на нет кашля и насморка голове снова захотелось побыть тяжёлой и норовящей впасть, точнее, упасть в спячку. Я прочитала smsку, пришедшую от Антона в три часа ночи и извещающую, что поскольку нам-де велено ходить по очереди, а его всю неделю не было, то мне можно сегодня не приходить на практику. Впрочем, я и так не смогла бы никуда прийти, и мне предстояло коротать очередной день без дела, ибо ни на какое дело без крайней (как рецензии) необходимости не была способна. Я сидела за компом, за телевизором с Animal Planet и снова за компом, и просто сидела дремала, и каким-то чудом сохранила остаток сил на то, чтобы вечером собраться и отправиться в путь. В метро до Чеховской можно было подремать, дойти до МТЮЗа – на неспешном автопилоте; нагло протолкавшись в начало очереди к администратору, я как-то сумела пролезть сбоку и получить свою проходку, благо меня уже узнавали в лицо. Сдавшись в гардероб, я купила программку и бутылку минералки – внезапно осознала, что от сладких и липких соков меня уже воротит. Поднявшись к партеру, я умудрилась ещё и занять свободное местечко на мягком диване и прекрасно провела время до первого звонка, даже, видимо, оклемавшись. Затем я со второй попытки не менее нагло при достаточно полном зале приискала себе пустующее кресло практически в середине ряда четвёртого или третьего и осталась там, и за всё время спектакля меня на удивление не клонило закрыть глаза, чего, впрочем, не скажешь об антракте.
В постановке Генриетты Яновской чеховский Иванов (Шакуров) меньше всего похож на «русского Гамлета». Это простой, кряжистый мужик, обладающий недюжинной силой, расхаживающий в крестьянской рубахе с продранным карманом и картузе, но и очевидно тяготящийся навязчивостью и недалёкостью окружающего контингента. Не дают ни книжку почитать, ни мячик погонять, ни остаться с кем-нибудь наедине, не слышат, не понимают и не хотят понять. Это «…и другие», приписанные к названию спектакля, - в первую очередь никчёмные приживалы всех мастей, безобидные, но раздражающие, особенно в таком количестве: на сцене появились чудаки из других чеховских пьес – Епиходов (Тараньжин), Телегин-Вафля (Салимоненко), Симеонов-Пищик (Бронников), аж две Шарлотты (Овчинникова, Зубанова) в одинаковых клоунских костюмах, гость-прохожий на роликовых коньках (Супонин) и даже почему-то Маша Прозорова (Корчагина). Роль этих и других второстепенных персонажей, сиречь Косых (Поймалов) и Авдотьи Назаровны (Тиханова), сливающихся в массовку, несложна: создать калейдоскоп по большей части простых, плоских комических образов, появляющихся и кидающих свои реплики невпопад – видимо, для иллюстрации сентенции Иванова «лишние люди, лишние слова». Сначала они вызывают сдержанную радость узнавания по хрестоматийным фразам, но вскоре начинают мешаться и отвлекать от действия своим мельтешением, не столько снимая пафос с эпизодов, врываясь в них, сколько разрушая их. Если бы не могучая фигура Иванова, которая не потеряется на любом фоне, спектакль распался бы на множество бессвязных осколков-интермедий, похоронивших центральную сюжетную линию. А следить за сюжетом тем временем весьма интересно: когда даёт трещину, раскалывается и рушится такая глыба, как этот Иванов, это впечатляет гораздо больше, чем закономерное умирание какого-нибудь чахнущего в рефлексии интеллигента. Он к самокопанию не приучен, а вдруг сталкивается с неожиданным известием о смертельной болезни жены и с ужасом осознаёт, что этот факт не трогает его так, как должно, что он больше не любит её, как прежде. Её действительно любить непросто, эту Анну-Сарру (Верберг) – рыжую, с нелепо болтающейся в волосах лентой, кричащую омерзительным скрипучим голосом и всё время мающуюся от скуки. Но неподъёмное чувство вины, непонятное и потому неизбывное, наваливается на него первым «мешком ржи», от которых он надорвался. Вторым наградила его женщина ничуть не приятнее Сарры – взбалмошная, капризная, крикливая девчонка Саша (Лагутина), влюбившаяся в него, что свойственно девочкам, «чтобы спасти». Спасаться нужно бы от неё, с её утомительной экзальтацией и наивной самоуверенностью, но наш герой поддался возможности нового чувства – и слишком поздно осознал, чем оно может закончиться. Как мы знаем, он дотянул до свадьбы, назначенной после смерти его прежней жены – некрасиво поспешной, рождающей пересуды и кривотолки о том, что немолодому вдовцу-жениху нужно только приданое. И перед самым венчанием попытался втолковать истерящей невесте, что они не будут счастливы – конечно же, бесполезно. Быть может, и были бы они счастливы, но наш измучившийся, запутавшийся герой предпочитает самоустраниться единственным доступным для него способом – застрелиться. Строго говоря, выстрелы в спектакле звучат неоднократно – пиротехническое шоу с огненными колесом и водопадами завершает первое действие, каждую смерть отмечает бегущая по периметру сцены красная вспышка факела, создающая роскошную игру теней – но это кажется таким же лишним трюком, как и густозаселённость сцены неприкаянными пришельцами, растянувшими продолжительность действия на три часа. Симпатично выглядят в своих отдельных маленьких историях, практически не пересекающихся ни между собой, ни с одинокими терзаниями Иванова, и бодрый граф Шабельский (Ясулович), обаятельный старичок, которого циничный прощелыга Боркин (Гордин) пытался женить на дурочке Марфе (Нестерова); и упитанный инфантильный подкаблучник Лебедев (Платонов), тихо спивающийся, но искренне желающий счастья своей дочери; и принципиальный борец за правду и справедливость доктор Львов (Левин), которому цены бы не было, если бы он видел дальше собственного носа. Но их частный драматизм, у кого-то больший, у кого-то меньший, не успевает зацепить – а среднестатистического зрителя и вовсе не волнует: бурные аплодисменты, дружный смех и крики «браво!» встречают только распитие героями водки. Так и остаётся следить за одним Ивановым – без «других», зато в декорациях Бархина, как всегда потрясающих. Стоит свету с началом спектакля залить коробку сцены, как частокол толстых и тонких столбов-труб превращается в стволы деревьев под кроной, дающей кружевную тень. Упавший ствол служит столом, к которому уютно пододвигают старинные кресла-качалки, вместо тревожного совиного уханья только пташки чирикают да постукивает дятел. Но стоит свету погаснуть – и перед нами снова неряшливые, ржавые, ничем не примечательные столбы, а от фейерверков – густой дым по всему залу до самого бельэтажа и селитряная вонь. Так же намеренно принижается – до прямолинейной грубости – Иванов: ни красивого, ни романтического ничего нет в том, чтобы пустить себе пулю в лоб, и тем паче – чтобы доконать чахоточную супругу жестоким «ты скоро умрёшь». И фразы «среда заела» тут не звучит – каждый способен съесть сам себя и походя закусить ближним своим.
После спектакля от театра до дома меня подбросил папа, ибо общественный транспорт в такую поздноту уже не ходит. Закусив яблоком, я устроилась выспаться в своём кресле за столом, но застукавшая меня мама разоралась и быстро довела до свирепой головной боли, после чего стала радостно предлагать вызвать скорую. Впрочем, оклемалась я тоже быстро, начала писать, поела щей (до этого я сегодня только яблоки могла есть) и снова засыпаю только теперь, дописав. Завтра – выходной день и дневной спектакль, что не может не радовать. Надеюсь чувствовать себя лучше и успеть побольше, для чего и встать надо бы пораньше, так что прощаюсь до следующей рецензии)