С приближением весны светлеть начинает раньше, и ложиться спать я тоже начинаю вроде раньше – уже ближе к четырём, чем к шести. Но, как вчера легла, то есть уже сегодня, так и поняла, что нихрена не спится. Типичная моя ностальгическая бессонница, никогда заранее не знаешь, когда подкрадётся незаметно. Провалявшись, пока не услышала, как за окном вывозят помойку, что должно было обозначать часов шесть, я решила прибегнуть к ближайшему средству – включила Наше радио. Не помогло, только хуже стало, послушала до первой песни не из числа любимых и встала. Постояла у окошка, хряпнула таблеточку, легла заново и вскоре вырубилась. Стоит ли добавлять, что меня снова только к двум и добудились, а встала я и того позже? И не успела за день сделать ни-чер-та, совершенно, даже френдленты за обедом допалить до конца – уж не говоря о том, что ехала в театр близко от Додо, и не успела туда зайти. Не забегая вперёд – путь лежал с одной пересадкой до Трубной, в Школу Современной Пьесы – да, на безрыбье, к тому же всё-таки давно там не была, а на постановках Райхельгауза так и не была вовсе. Сдавшись в битком забитый народом гардероб, я приобрела программку, получила в нагрузку зрительскую анкетку (все театры на соцопросах помешались? Сначала Моссовет, теперь ШСП), забила на неё за неимением ручки и, поскольку зал был уже открыт, проигнорировала очередную выставку и вошла туда. Люди там работали молодые, посему можно было честно сказать, что ищешь место поближе, и постоять в сторонке, подождать второго звонка, а потом устроиться на свободном месте в середине пятого ряда.
Нет лучшего средства достижения дешёвой популярности, чем пригреться в лучах имени великого покойника, который уже не надаёт по шапке за паразитизм. Хорошей пример такой литературной профанации – произведение Акунина с гордым названием «Чайка», по которому сразу ясно, кто и что стали объектом подгонки под вкусы бульварной публики. Подзаголовок – «комедия в жанре детектива»: кто бы сомневался, что по зубам нашему автору будет только уцепиться за факт гибели главного героя, а из чеховских персонажей выкроить плоские карикатуры, имеющие со своими прототипами из общего только имена, дав актёрам повод к беспробудному грубейшему комикованию и наигрышу, чем они и заняты у Райхельгауза, не стесняясь ни жирных аншлаговских красок, ни заезженных клише. Время действия – зловещая гроза: гром гремит, молнии сверкают, свет многократно вырубает. Первым на сцене появляется Константин (Евсеев) – форменный буйнопомешанный: пугает бессловесного холопа Якова (Голубев), подметающего подмостки театрика-веранды, наставляя на него то револьвер, то ружьё, за которое имеет обыкновение хвататься при каждом крике чайки или упоминании об оной птице. К нему заглядывает в гости не менее странная Заречная (Циренина), вдохновенно актёрствующая и в жизни как на сцене, и он уговаривает её остаться – то есть приставляет дуло к виску, душит её же шарфом, домогается etc. В какой-то момент беседы ей удаётся завладеть револьвером, приставить к его затылку и сбежать. Константин выходит следом, задёргивает кулису-шторку, раздаётся выстрел. В гостиной тем временем собрались остальные действующие лица, над которыми господин Акунин поиздевался столь же бесхитростно и бесцеремонно, как пишущий сочинение двоечник: фальшиво-пафосная Аркадина (Васильева), не понимающая происходящее или же наплевавшая на него; меланхоличный Тригорин (Качан) тише воды и ниже травы; благородный вояка Шамраев (Шульга); хлопотливая наседка Полина Андреевна (Шацкая); невменяемая Маша (Гусилетова), одетая во всё чёрное и каркающая вороной; препротивный Медведенко (Гнилицкий), гнусавый и тупой до крайности; Сорин (Дуров) в коляске. В качестве следователя (Я гениальный сыщик, Мне помощь не нужна, Найду я даже прыщик На жопе у слона) выступает добрый доктор Дорн (Филозов), конечно же – дальний родственник вездесущего акунинского бренд-протагониста: Фандорин-Фандорн-фон Дорн, что тут, дескать, непонятного? Конечно же, из комнаты он никого не выпускает, угрожая револьвером, и, конечно же, все домочадцы во избежание скандала решают, что лучше предоставить всё ему, чем звать полицию – в этот момент все читавшие и/или смотревшие «Инь и Ян» должны испытать сильнейшее дежа вю. Пренеприятнейшие известия таковы: Треплев не застрелился, его убили, убил кто-то из своих, он же подстроил взрыв склянки с эфиром на тот момент, когда все окажутся в сборе. После того, как все присутствующие по очереди признаются в своей большой любви к покойному, возвращается Заречная, чтобы забрать улику – обронённый шарф, инсценировав обморок. Дорн её ловит, и та признаётся, что-де застрелила Треплева из страха, кабы тот в порыве гнева не застрелил Тригорина из ревности. Думаете, это конец? Только первого действия – потом фарс продолжается: зрителю не придётся гадать, кто убийца, ибо в качестве убийцы побывает каждый, и чем дальше, тем абсурднее и притянутее за уши такие альтернативные концовки. Все финалы, чередуясь с помощью занавеса и поворачивания беседки тем или иным углом, построены по единой схеме: 1) входит Дорн, изображающий уже не Фандорина, а ещё какого-нибудь знаменитого сыщика – с флейтой, или трубкой, или лупой, моноклем и немецким акцентом, блокнотом, очками и прочая, и прочая, смотрит на часы и изрекает: «Итак, дамы и господа, все участники драмы на месте. Один или одна из нас – убийца. Давайте разбираться». Кто-то начинает разговор. 2) Аркадина произносит монолог «Мой бедный, бедный мальчик» - да-да, каждый раз, что теоретически должно быть смешно. 3) Дорн задаёт очередному подозреваемому вопрос на засыпку, звучит закадровый «дзынь», и несчастная жертва как по волшебству торопится признаться – или это за неё делает кто-то другой. Первое признание – Медведенко: сие жалкое ничтожество схватилось за револьвер, подслушав, как тёща просила Константина «быть поласковее» с влюблённой в него Машей. Второе – самой Маши: приревновала к Заречной. Третьим признаётся Шамраев, объясняя это тем, что не стерпел, услышав, как в разговоре с Ниной Треплев оскорбил его дочь – но жена его перебивает и берёт вину на себя, мимоходом признаваясь в своих чувствах к Дорну и заявляя, что сын Маши – от Треплева, а не Медведенка. Дескать, это она, Полина Андреевна, засекла Константина с Заречной и понадеялась, что подумают не на неё, а на Нину. На четвёртое – Сорин, который, как выяснилось, все болезни себе сам выдумал, будучи совершенно здоровым, зато у Константина по умной книжке обнаружил симптомы маниакального психоза: стреляет парень во всё живое – петухов, собак, того и гляди человека ухлопает. Сначала предприимчивый дядюшка симулировал удар, чтобы вызвать Аркадину, но, не заметив улучшений, просто пристрелил Треплева из жалости – чтобы не доставался мучителям-санитарам. Дубль пятый: Тригорин закладывает Аркадину, которая убила родного сына опять-таки из ревности, потому что Борис любил Константина. В шестом варианте убийца – уже сам Тригорин: он-де затеял писать криминальную повесть, увязался за Аркадиной следить за спятившим Константином, а когда и это не сдвинуло творческий процесс с мёртвой точки, совершил преступление сам, чтобы понять психологию убийцы, да и завидуя таланту молодого конкурента. И, наконец, Тригорин берёт функции сыщика на себя, пытаясь уличить Дорна в том, что о химических свойствах эфира мог знать только сам врач. Защищая Дорна, Шамраева сообщает о том, что он состоит в Обществе защиты животных – и Борису тут же становится «всё ясно»: видимо, согласно извращённой авторской логике, все защитники животных – потенциальные убийцы. Приходится и Дорну признаться, что он покарал Треплева за многочисленные убийства невинных братьев наших меньших. За занавесом оказывается связка подвешенных, как над люлькой, игрушек, изображающих разное зверьё, а отмщённая чайка, вырвавшись из рамки, в которой её чучело замерло в позе МХАТовского занавеса, летит над партером. Остаётся с прискорбием заключить, что автору, а вслед за ним и режиссёру мало быть просто бездарем – надо быть бездарем озлобленным, чтобы не только показать, будто все чеховские герои сплошь способные на убийство маньяки, но и «тонко» намекнуть на то, какие именно социальные классы наиболее опасны. А заодно – бездарем с манией величия, ибо, берясь что-то пародировать, всегда предполагаешь насмешливое пренебрежение к объекту пародии, однако такая величина, как Чехов, может стерпеть что угодно, кроме попытки себя унизить: как ни крути, оказывается выше. В итоге комедия получилась несмешной – хоть публика и рефлекторно хохочет на каждой реплике, включая сомнительные шутки вроде «вышиб мозги молодому таланту»; детективная составляющая равно сомнительна – тот факт, что с одинаковым успехом можно обвинить решительно всех и каждого, свидетельствует лишь о том, что настоящий убийца может тем временем ходить на свободе (того же немого дурачка Якова следствие и не подумало брать в расчёт). «Я чайка!» - прокричат и Заречная, и Аркадина, и Маша, и Тригорин, а толку? Лучше всего спектакль характеризует одна из реплик акунинской Аркадиной: «Теперь так даже в Череповце не играют».
Отсидев почти три часа, я спустилась в снова забившийся до отказа гардероб, как-то сумела одеться уже в дверях и вышла на свежий воздух. Тем же маршрутом доехала до дома. И считайте меня коммунистом, если я завтра таки не встану хоть на часок пораньше и не успею хоть немного побольше обычного…