Выспалась с пяти до двух, пока не разбудили, и с утра пораньше, сиречь в первой половине дня, вдохновившись Нашим радио под страдание ерундой, даже с грехом пополам успела осуществить одно полезное дело перед выходом в театр – выходила уже с опозданием, при том что давеча надеялась выйти загодя, заехать в Lush за новым мылом, ибо от старого уже ничего не осталось. Впрочем, не опоздала – спасибо маршрутке и метро – и даже, доехав до Маяковской, зависла на улице перед продавщицей стеклянных фигурок зверья. Примечательны оные были тем, что там были собаки разных пород, настолько хорошо сделанных, что легко узнавались по форме и цвету: овчар, эрдель, мопс, бладхаунд, пудель, даже русская борзая и хаски – но я изменила всем, включая длинношёрстную таксу, и остановилась на скотч-терьере, который один стоял на задних лапах и смотрелся наиболее живым. Итак, скотч цвета тёмного винограда обошёлся мне в 200 рэ, был завёрнут в газетку и отправился в карман, а я дошагала, как кто-то мог уже догадаться, до театра Моссовета. Сдалась в гардероб как раз с первым звонком и поспешила в зал, на входе купив программку. Мыканья по первым рядам партера привели к тому, что буквально с самым третьим звонком меня засекла бабушка-надсмотрщица, стала требовать билеты, а потом поволокла из зала, не обращая внимания на зияющие в партере свободные места. Несмотря на то, что у меня был билет в амфитеатр, она выволокла меня за дверь, бормоча какие-то стандартные угрозы про «вызвать охрану». Пришлось войти в амфитеатр в боковую дверь, когда в зале уже погас свет, сесть на первое попавшееся пустое кресло – пришли, согнали; другая бабушка, подобрее, раза два сажала на свободные места, но на них приходили законные обладатели, и я решила пойти на своё место. Помнила, что у меня четвёртый ряд, 60е числа – туда и пошла, одно место меня ждало; оттуда, с краю, трети сцены было не видно и пришлось вооружиться биноклем. Впрочем, было не так обидно – зал был забит хорошо, включая бельэтаж и балкон. Пересаживание затрудняла идея театра устроить соцопрос зрителей: на каждом кресле лежала анкета, на каждом подлокотнике – короткий карандашик. Я честно заполнила её в антракте, а на выходе отдала обаятельному дяде. Однако вернёмся к спектаклю – к премьере годичной давности.
Андрей Кончаловский букве классика следует строго: как и у Чехова, первая реплика за няней (Кузнецова), раздувающей самовар сапогом. Выкатывается на сцену сугубо комический персонаж – Вафля (Бобровский) с буффонными накладками-толщинками на живот и зад, гнусавым голосом Петрушки и манерной клоунской мимикой. Но не он здесь – главный шут, а неожиданно моложавый, щеголеватый, с изящно постриженными усиками и бородкой дядя Ваня (Деревянко). Он без умолку изливает яд за глаза на всех и каждого, самодовольно наслаждаясь своим отсутствующим чувством юмора, так и играет мимикой и телом, пытаясь изобразить сарказм – смешной, жалкий, трусливый, завистливый бездельник, бездарный лицедей, не могущий существовать без постороннего внимания. О чём бы он ни говорил, каждая фраза, каждый монолог вызывают хохот слушателей, и его спонтанное, театрально-крикливое, напоказ признание в любви милой и легкомысленной Елене (Вдовина) невозможно воспринимать всерьёз. В стороне от его подмостков, на которых пьют чай, харизматично курит смешливый, на весь большой зал сверкающий белоснежной улыбкой Астров (Домогаров), всем своим видом претендующий на протагонизм. Соня (Высоцкая), в серенькой одежде не лучше, чем у прислуги, в обтянувшем голову платке, с твёрдым мужским голосом – пряма, решительна, деловита, как крестьянка, но и проста, наивна, едва ли не глуповата также по-крестьянски, может и тарелкой об пол вдарить, чтобы остановить перебранку, может и замереть с застывшей на лице блаженной улыбкой. Старушка-эмансипэ Войницкая (Карташева) носит чёрное и курит папиросу в мундштуке. Такова экспозиция, развернувшаяся после эпилога, в котором под лирический мотивчик на видеозаднике возникло что-то чёрно-белое, ретро-ностальгическое, идиллически-дворянское. На долгой же смене декораций – люди в чёрном таскают мебель, нарочито неспешно проверяют каждую мелочь – картинка и звук представляют из себя прямое включение с вечерней улицы современного города, надо полагать, что Москвы неподалёку от театра: шум автомобилей, прохожие, огни неоновых вывесок и окон домов. После такого странного перерыва жизнь на сцене возвращается в русло классической, почти хрестоматийной, хоть и не копающей глубоко в психологизм постановки. Герой второй половины первого действия – Серебряков (Филиппенко), бодрый, жизнерадостный старик, утомляющий свою молодую супругу отнюдь не капризами больного маразматика, а неуёмной сексуальной энергией и болтливостью. Словоблудием похлеще профессорского только дядя Ваня и может похвастать – он и заявляется к окружённому женской заботой подагрику эксцентричным пьяным комиком в цилиндре и с красным клоунским носом. Бдительная няня уводит Серебрякова подальше от невыносимого, озлобленного неудачника, и Войницкий остаётся разглагольствовать перед Еленой Андреевной, нелепо лезет к ней под юбку, и ему, безобидному дураку, позволяется даже это, пока он не валится спать на полу. Невостребованный пациентом Астров тоже пьянствует, но и ему простительно шататься среди ночи по дому с Вафлей в качестве гитариста – по-собачьи преданно влюблённая Соня готова даже налить ему ещё и неумело, но уверенно пьёт сама. Когда её пробивает на комплименты, он задрёмывает у неё на плече, потом забывает на её плечах замурзанный светлый пиджак. Эстафету потребления беленькой – с Соней на брудершафт – подхватывает Елена, и после бессонной ночи свежая, и бездумно, со скуки, она берётся поговорить с Астровым о чувствах свежеиспечённой подруги-собутыльницы. Доктор показывает ей и карты, и фотографии – оные мы видим всё по тому же видеозаднику: вырубленные леса, превратившиеся в бесконечные ряды пней, рахитичные дети крепостных и прочие ужасы. Но её – какая там «хищница»! – не интересуют ни природные и социальные катастрофы, ни сам Астров, ради неё об этих самых катастрофах позабывший тоже. И словно с досады тот валит её на диван, задирает юбку – и изнасиловал бы, ничего и никого не боясь: там, где дом – кабак, дом – балаган, недолго до публичного дома. Появление дяди Вани с букетом, встреченное всеобщим хохотом и бурными овациями, – спасительная случайность, но она уже напугана нападением настолько, что просит его: «употребите всё ваше влияние, чтобы я и муж уехали отсюда сегодня же!». Вот вам и причина пресловутого «бунта маленького человека»: наш комедиант не мог не воспользоваться случаем продемонстрировать свои таланты во всей красе. Роль обиженного и оскорблённого – его бенефис, звёздный час, с брошенным на пол букетом, с выстрелом в другой букет, и она же – его лебединая песня. Лишаясь любимой публики, он, раньше нывший только пафоса ради, впервые, кажется, осознаёт, «какой большой артист погибает» в этом захолустье. Последняя отчаянная попытка оказаться в центре событий – провалившаяся кража морфия. Но страдает Войницкий недолго: больше не перед кем играть – значит, можно вернуться к работе, как работал до появления зрителей. Не он нуждается в утешении, а Соня, простившаяся – быть может, навсегда – с любимым Астровым; теперь не у него, а у неё истерика, но не разыгранная, а подлинная и оттого по-настоящему страшная: бумаги летят на пол, звучат полубезумные слова о смерти, отдыхе и небе в алмазах. На видеозаднике же – снова унылые пни, а на качелях покачивается белый призрак первой жены Серебрякова, Веры Петровны (Сухарёва), являвшийся дяде Ване в пьяном сне. Здесь все сопьются – и циничный лесничий Астров, и паясничающий пустозвон Войницкий, и безнадёжно несчастная дурнушка Соня, и даже ходячая карикатура-Вафля, но почему-то от этого не грустно. Видимо, кабак всё-таки веселее фамильного склепа, в котором были заживо похоронены анемичные герои «Дяди Вани» постановки Туминаса.
Закончился трёхчасовой спектакль, я дошла до метро и доехала до дома – даже с последней маршруткой повезло. Блины, чай, отвлекаешься себе и пишешь – благодать, и бац – уже половина шестого, пора спать. Завтра – снова в театр.)
