Проснуться после того, как я давеча отошла ко сну в третьем часу, оказалось непросто, посему пообедать я не успела и отправилась в инст, упаковав блины в пластиковый контейнер с собой. С транспортом повезло, и я не только не опоздала к первой паре, но и смогла до неё съесть свои блины. После трёх пар и перерыва мы порепетировали, а потом народ большей частью отправился на «Иова» - кто в первый, а кто и во второй раз. Утром, когда я ещё ела блины, моя мама, проезжая мимо театра Фоменко, могла записать в студенческий список на «Триптих» всех желающих, но со мной поначалу никто не увязался, кроме Лизы, а позже надумала ещё и Варя, которой Глаша предложила воспользоваться заказанным на неё пригласительным. Мы подъехали к театру втроём чуть позже чем за час, список лежал у администраторского окошка, и наши с Лизой фамилии были там первыми; Варя получила свой пригласительный и вошла со вторым звонком, а мы стали ждать. Третий звонок задержали минут на десять; наконец, пропустили первых троих из двенадцати человек в списке, мы быстро скинули куртки в гардероб и прошли в Малый зал, где я, кажется, ещё ни разу раньше не была. Сперва нас посадили в проходе на ступеньках, на подушечках – фактически сидишь в первом ряду нахаляву, очень удобно, только солома сверху сыпется, что жить никоим образом не мешает. В первом антракте я вышла купить программку – всего за 30 рублей мне досталась целая брошюра со всеми текстами, использованными в спектакле, с иллюстрациями; на краю буфета к нам подсела третья удачливая студентка, Юля, познакомились. Варя уговорила Лизу махнуться местами, чтобы поближе видеть спектакль, на который собралась писать курсовую, но нас погнали с подушечек, усадив на них людей с пригласительными, и мы с Юлей устроились на краю 11го ряда, Лиза и Варя – по бокам 12го.; пришлось поглядывать в бинокль. После второго антракта подушечки опустели, но пересаживаться мы уже не стали.
Триптих, как известно, – композиция разрозненная и цельная одновременно, связанная не только персоной автора, но и неким общим сюжетом. В «Триптихе» Фоменко автором выбран Пушкин, а действие перетекает от мира бытового и привычного к абсолютной фантастике мира потустороннего. Первая история продолжительностью примерно в один час – «Граф N», полностью оправдывающий определение своего жанра: «сентиментальный анекдот». Немолодой Нулин (Бадалов) останавливается у скучающей Натальи Павловны (Тюнина), и его романтическое сознание тут же раскрашивает банальное чаепитие любовным увлечением и надеждами на взаимность. Ночью он прокрадывается к ничего не подозревающей «пассии» на фоне задника с репродукцией картины Рубенса «Тарквиний и Лукреция», освещая свечой пышные формы обнажённой героини великого художника, а убегая от разгневанных домочадцев, срывает этот задник, и его снова вешают вверх ногами. Пасторальные фантазии с распеванием водевилей про призраков высмеиваются и противопоставляются реалистичной и сочной фигуре барина (Литовченко) в гусарской форме, чьи песни на стихи Давыдова выражают его главные интересы – лошадей, охоту, выпивку. Но главный персонаж – молодой поэт Лидин (Пирогов), alter ego Пушкина, из-под колосников раздающий актёрам указания и обеспечивающий синхронный перевод с французского на русский, что подчёркивает театральность происходящего. Дом Натальи Павловны – шаткие подмостки, подвешенные над полом сцены, приподнимающие героев над «презренной прозой» жизни, но не обеспечивающие им устойчивости. «Переходная» история – «О Дона Анна!»: там призрак уже становится полноправным действующим лицом, зато условность, что примечательно, ослабевает, хотя не исчезает совсем. Сценография второго эпизода, в отличие от лёгких и воздушных лесенок и раскачивающихся платформ первого, монументальна, почти тяжеловесна, открывается в глубину театрального фойе с мраморными ступенями, но это тоже эффект. Эротические и драматические события с быстротой венецианского карнавала сменяют друг друга прямо на монастырском кладбище, под стук колотушки ночного сторожа, и когда Лаура (Джабраилова) поёт для своих гостей, на крест вешают одежду, превращая его в подобие пугала. Монахи в чёрных рясах с капюшонами, скрывающими лицо, в финальной сцене будут скакать по плитам с горящими свечками, как пляшущие бесенята, а статуя Командора выше человеческого роста появится из клубов сценического дыма, в инфернальном голубоватом свете. Очевидно, что эта «страшилка» пугает настолько же, насколько серьёзна коллизия «анекдота» - Фоменко и с неё снимает пафос, показывая бледного покойного Командора (Литовченко) тщедушным и даже комичным; он говорит спокойно и устало, оставляет в руке Дон Гуана (Пирогов) латную перчатку, ту самую «тяжёлую десницу». Внимательный читатель уже догадается, что наиболее естественным, как это ни парадоксально, будет смотреться третье действие – «Мне скучно, бес…», соединившее два варианта развития событий после этой сакраментальной фразы: из канонического текста пьесы и пушкинских черновиков. Точнее, наоборот: сперва Фауст (Пирогов) в компании экстравагантного Мефистофеля в лиловом плаще и с красным пером на голове (Бадалов) отправляется прямиком в Преисподнюю – погостить и развлечься. Её обитатели, мистериальные маски, в чёрных одеждах с болтающимися на них бутафорскими костями, шутят репликами из Гёте, играют спектакль – «антифауста» из «Двух часов в резервуаре» Бродского. И только потом возникнет Гретхен (Тюнина) за вращающимся колесом прялки, сначала как тень, мираж, Фауст доберётся к ней через колеблющееся море – серебрящуюся в приглушённом свете ткань. Но проданная Дьяволу душа неспособна к любви, и равнодушно Фауст бросает: «всё утопить». Огромная волна, тоже из ткани, падает из-под потолка над зрительным залом, несётся на сцену и накрывает собою всё, сметает, перемешивает обломки мира человеческого и мира демонического. В этом эпизоде есть не только эстетика, но и осмысленность, даже философия вопреки гротеску на грани буффа, где Наполеон – «кесарь усопший» (Нирян) – жалкая развалина, пытающаяся взывать к народу под «Ночной смотр» Жуковского, а у ведьмы (Санторо) – бутафорские груди с бубенцами на сосках. Хотел ли мастер показать, что эстетика тьмы, макабра, злой насмешки, провокации оказывается наиболее адекватной и интересной современному зрителю, нежели лиризм, наив, мораль, неизвестно, однако это у него получилось прекрасно. Иной вопрос – положительна или негативна для него такая тенденция? Мне кажется, что каждый компонент его эклектики (так был назван последний эпизод, но этот термин применим ко всему спектаклю) близок Фоменко: не забываем, что всё это – Пушкин, такой же разный, как его профили, меняющиеся на занавесе с каждым действием. От грубоватой карикатуры к благородному, явно несколько идеализированному образу, и далее – к абстрактному зигзагу молнии. Таково развитие пушкинского гения, таково развитие искусства в целом, таков жизненный путь от любовного ложа к могиле. А рассказать об этом в камерной обстановке, не столько поэтическим текстом, сколько перекличкой метафор, актёрскими перевоплощениями, пластикой, оформлением – сложная задача, с которой театр справился.
Спектакль подошёл к концу, мы разъехались по домам. Завтра первую пару русского я прогуляю, мне стыдно, но высыпаться хоть немного тоже надо. Прощаюсь ненадолго.)