Давешний ночной ливень не давал уснуть, пока не закончился. Непривычно густо, до тошноты, пахло сыростью, насквозь промокшей землёй. Я включила было настольную лампу, откопала из завалов блокнот и ручку, воззрилась на недописанное, осознала, какая это хрень, и забила на рифмоплётство до лучших времён. Правильно мне сказали на одном ресурсе – в моих виршах нет поэзии, они как проза в стихах. И впрямь лучше было бы всё это писать в прозе, но у меня на прозу никогда усидчивости не хватит. Я не поэт и не прозаик, я игрок и графоман, каждому, как говорится, своё, но попыток мучить бумагу куплетами не оставлю. Заснув никак не раньше двух, я не то к одиннадцати, не то к двенадцати уже страдала ерундой, завтракая черникой, потом обедала и читала книжку, отчаянно ленясь заняться ещё чем-нибудь полезным. После обеда вышла на жару – от дождя уже и следа не осталось – и снова поехала до Добрынинской, дорогу в лабиринте подземного перехода уже помнила, в Лабораторию не заходила. И в итоге подошла к театру Луны за час до спектакля, двери ещё были закрыты, публики ни души, пришлось, как бедному родственнику, минут пятнадцать скоротать на крыльце в обнимку с теплящимся круглым светильником в расшатанном металлическом бутоне. Постепенно народ начал прибывать, кто в большой зал, кто в малый, и я тоже вошла, приобрела программку и, проглядев её, благополучно задремала до первого звонка. Со звонком войдя в зал, я сперва устроилась в середине ряда эдак четвёртого, была согнана, позарилась на свободные места в середине второго, но попала под пристальный взгляд одной из тамошних церберш, которая оттеснила меня в угол зала ждать счастья до третьего звонка. Спектакль минут на пять задерживался, народ в неполном зале начал пересаживаться, но скромно, и мне удалось, клятвенно заверив цербершу, что при первой же претензии место освобожу, устроиться таки во втором ряду. После антракта зал так и вовсе ощутимо опустел на треть, благо хоть во время действия никто не сбегал.
«Ночь нежна» - для Фитцджеральда роман автобиографический, мучительный, нервный, исповедальный, искренний до интимности. Поэтому я очень боялась, что Проханов надругается над ним так же грубо, как и над «Камерой обскурой» Набокова. Однако этого не произошло: сложная, во многих местах тяжёлая история пересказана лёгкими, но точными штрихами, с кинематографической условностью перемешивая эпизоды в пространстве и времени, открывая причины позже следствий. Здесь всё строится, если хрупкость бытия в фитцджеральдовской прозе можно назвать строением, на сексе, табу и смелом, почти отчаянном опровержении всех запретов. Это так по-прохановски – оправдать любую страсть самим фактом её жизнеутверждающего существования! Секс первый: вдовец, сблизившийся с собственной дочерью настолько, что стал её первым любовником – и первой потерей, которую не вынесла юная психика и наградила девушку шизофренией (приступами оной страдала супруга Фитцджеральда). Секс второй: успешный врач-психиатр Роберт, изо всех сил открещивающийся от женитьбы на богатой пациентке, не устоял перед её чарами – и неизбежно связал с ней свою жизнь. Секс третий: за долгие годы Роберт не смог забыть встреченную на Ривьере молодую актрису, когда-то изо всех сил сбежавший от её любви, но вернувшийся – и разрушивший брак, который, как выяснилось, значил для него гораздо больше, чем он предполагал. Фитцджеральд закончил бы на сексе четвёртом: выздоровевшая Николь нашла замену изменнику-мужу… но не таков Проханов. Он даёт своей героине исцеление от соблазна только старым добрым уайльдовским методом – поддаться ему. Спивающийся в одиночестве отец не умрёт, а сбежит, и дочь бросится прочь со сцены – без сомнения, к нему, к единственной любви, которой она так долго была лишена. Дожидавшийся счастливого момента брутальный наёмник, влюблённый в жену и пациентку своего друга, останется с носом, а сам доктор… сойдёт с ума. В финальной мизансцене он будет читать сбивчивый монолог о неистребимости инцеста, как болезненно-патологический ответ всем возвышенно-пафосным лирическим высказываниям о «чистой» любви. Волна тёмной, опасной, непредсказуемой чувственности всё выше поднимается со сцены, чтобы обрушиться на зал – эмоционально напряжённой актёрской игрой на натянутых нервах, прекрасно подобранной музыкой, бьющими по глазам вспышками света, хлопками выстрелов, пугающим натурализмом криков и изломанной пластики. Искренность актёров – определяющий фактор из всех: они проживают жизни своих персонажей так, что видны все внутренние перемены, происходящие в них, открытия и свершения, вызванные в них требовательным голосом плоти, заглушающим голос разума. Харизматичен Дик (Виноградов), из обаятельного увальня вырастающий в уверенного и пылкого сердцееда, впечатляет Николь (Анна Терехова), на глазах превращающаяся из хрупкого, наивного создания, мотылька, обжёгшегося у свечи, в роковую красавицу, способную привлекать и отталкивать, уже не гибнуть, а губить. И уже неважен её выбор – очевидно, что она обречена страдать, как растение, надломленное у корня, выросшее не таким, как все прочие. Её страданиями Фитцджеральд, а потом Проханов вырисовали росчерк декаданса поверх декораций гламурного курорта, где, как напоминает анонс в программке, «царит атмосфера лёгкого флирта» - на него, любимого, и шёл зритель, не готовый к психологическим метаниям и бежавший из зала, как от чумы. Чтобы не знать, что помимо флирта существует любовь. Порочная, грязная – настоящая.
Три с лишком часа спектакля пролетели незаметно, я вышла из театра, приехала домой. Сейчас по всей комнате жужжит из угла в угол сонная заблудившаяся оса, погода больше не собирается бороться с жарой, значит – будем спать как получится. Завтра у меня снова театр, да-да. Поэтому прощаюсь – не далее чем на сутки.)