Тихо-мирно отписав давеча отчёт и почитав на сон грядущий, я выспалась, встала пораньше, пострадала ерундой, затем в приступе энтузиазма навела в компе порядок, приближающийся к идеальному. На то, чтобы сделать русский, энтузиазма уже не хватило, и я, скорее, делала вид, что его делаю, слушая последний альбом Канцлера и листая уже прочитанный «Ай-Петри» на каких попало страницах. Так прошло время до обеда, после которого я вышла в промозглый мир, дождалась автобуса, доехала до метро, спустилась в подземку и отправилась на Охотный. Давненько я там не была, однако сориентировалась достаточно быстро и по Дмитровке дошла до Камергерского, где меня интересовала Малая сцена МХТ Чехова. Там было уже открыто и ещё немноголюдно, я поднялась в гардероб, затем к партеру, приобрела программку, устроилась на диване почитать, а с первым звонком вошла в зал и нашла своё место в середине предпоследнего восьмого ряда. Всё бы хорошо, но впереди сидели высокие люди, напрочь заслонившие обзор, да и зал заполнялся медленно и неохотно, и я после третьего звонка переместилась на свободное место где-то в середине ряда эдак пятого. Хоть в итоге зал таки заполнился, меня не согнали, а оттуда видно и слышно было хорошо; смотрела же и слушала я «Сорок первый. Opus posth.»
Opus posthumum – сиречь посмертное сочинение. То бишь, дабы не звучало как оксюморон, – посмертное издание. Так режиссёр Рыжаков попытался воскресить дважды экранизированную повесть Лавренёва «Сорок первый», которая отнюдь не про сорок первый год, а про гражданскую войну. Сюжет жестоко избит многими поколениями последователей жанра «лямур алягер»: восторженная красногвардейка Марютка (Яна Сексте) из скитающегося по Каракумам потрёпанного отряда недострелила белого офицера Говорухо-Отрока (Матвеев), посыльного Колчака к Деникину, а тот возьми да и выкинь белый флаг. Девушку приставили стеречь выпендривающегося пленника, а затем доставить его в штаб, переплыв на плоту Аральское море. Плот потерпел крушение, парочка зависла на необитаемом острове, догадайтесь с трёх раз, что произошло потом, – и, конечно же, всё закончилось плохо. В спектакле по сравнению с фильмами ничего не изменилось в идеологическом плане – зато оформление стоит того, чтобы над ним поиздеваться. Сценография образцово безвкусна: за полоской воды, налитой на авансцене, аккуратно расставлены различные предметы – книги, оловянные солдатики на мучных барханах, лошадиный череп и прочая; на заднем плане во внушительные кучи свалены солдатские сапоги, шапки и пустые гильзы. Актёры предстают перед зрителем современными студентами – подкидывают мяч, рисуют мелом на стене, декламируют текст, как стихи, потом устраивают минутку стриптиза: двое парней с серьёзной неторопливостью обнажаются до костюма Адама и облачаются в белое исподнее, перевоплощаясь в своих героев. Такое (и отнюдь не единственное) напоминание о том, что происходящее в течение полутора с лишним часов – не более чем игра, немало скрадывает у психологического воздействия сюжета, но, видимо, создатели постановки попытались тем самым установить контакт с молодой аудиторией; множество смешных моментов, запланированных или незапланированных, окончательно превращают трагедию в комедию. Видеозадник – вот что действительно трагично: невозможно воспринимать без недоумения проекции, на которых бред заболевшего белогвардейца иллюстрируется компьютерной стрелялкой, романтический эпизод – хрестоматийными кадрами из «Титаника», вместо любовной сцены – летнее пасторальное полюшко с народными песнями, плюс однажды ни к селу ни к городу успели промелькнуть зелёные коды на чёрном фоне из «Матрицы». Паузы же заполнялись громкими легко узнаваемыми аккордами из «Песни о любви» Чижа, в финале публике даже удалось услышать пару куплетов, но полностью эта замечательная песня, к сожалению, так и не прозвучала – однако успела стать одной из наиболее веских причин, по которым у спектакля появилась-таки какая-никакая, а атмосфера, оставившая какие-никакие, а впечатления от нашей истории. Другая причина – вполне достойная игра Сексте, а именно – живая, эмоциональная, непосредственная, без переигрывания. Да и безжалостно-сочный, натуралистически-образный язык Лавренёва ничем не испортишь – даже пред самые очи подсунутыми «иконами» современного масскульта. В остальном же – и без «Опуса» вряд ли кто усомнится в том, насколько страшная штука – война, вбивающая в голову инстинкт убивать настолько глубоко, что он начинает преобладать над инстинктом любить. А сентиментально сочувствовать трусоватому «беляку», для которого личный покой в кресле с книжкой дороже судьбы Родины, после спектакля я, хоть убейте, так и не научилась. Впрочем, такой цели Рыжаков и не ставил: по его высказанному в программке мнению, театр, в котором играют «про любовь», уже умер. Остаётся играть про игру в любовь…
Спектакль закончился, я вышла под звёздное небо, добежала, дабы не успеть замёрзнуть – лужи подёрнуло ледком – до метро, приехала домой. Однако, следует признать, я всё-таки совсем слегка, но простыла – видимо, после стояния в очереди на Пикассо, ну да оно того стоило. Теперь, с грехом пополам (отвлекаясь, то бишь, безбожно на всё подряд) дописав пост, ухожу читать и спать, завтра – снова театр, новая рецензия, и всё такое. Прощаюсь ненадолго)
