Про оперативный отход ко сну на рассвете, пробуждение к обеду и продуктивную светлую половину дня, когда я даже умудрилась вспомнить почти про все свои сообщества, рассказывать особо нечего. Другое дело вечер – когда зажигаются фонари, я собираю торбу, вываливаюсь на мороз, дожидаюсь общественного транспорта, добираюсь до метро и еду, в данном случае – до Таганки, – почитывая умную книжку. Доехав и сцапав у негра на выходе из подземки флаер на бесплатный второй кофе в Кофе Хаусе, я пошагала по знакомым улицам, остановившись только перед храмом на углу Солженицына и Станиславского – того самого, который фотографировала в снегопад, только не помню уже, выкладывала или нет. Так и не выяснив, как этот храм называется, я поднялась по ступеням, миновала несколько массивных дверей, благодаря которым за пределами храма ничего не было слышно, вошла под высокие старинные своды. Уже шла служба, народу было немного, воздух чрезмерно пропитался ладаном – мутнел на отдалении, резал глаза и кисловато пах. А может, это просто я отвыкла – давненько не была в церкви, угрызений совести по сему поводу никаких, однако успела соскучиться по непосредственно атмосфере. Выйдя на свежий воздух, я дотопала до Студии театрального искусства – продолжать проникаться Рождеством в её гостеприимных стенах, где снова бесплатными были зелёные программки и зелёные яблоки и невозможно было удержаться от приобретения чашки горького, но некрепкого американо. До первого звонка я пила кофе, хрустела яблоком и читала книжку, затем поднялась в зал, заценила своё место с краю последнего ряда, да и двинулась в направлении передних рядов. В конечном итоге я обнаглела настолько, что заняла пустующее место в самой серёдке первого ряда и осталась там – сам этот факт уже является классным рождественским подарком, чего уж говорить о последующих двух без антракта (мало! >< ) часах – уже прославленном спектакле «Мальчики»?
Девять «детских» глав романа «Братья Карамазовы» сложились в идеальную рождественскую историю – одновременно грустную и светлую, тяжёлую как философский труд и лёгкую как сказочная притча. Одиннадцатилетние гимназисты сначала со слепой ненавистью бросают камни в Илюшу Снегирёва, а затем под положительным влиянием Алёши Карамазова скрашивают недавнему противнику последние дни и клянутся вечно помнить друг друга на его могиле… Сложно найти более библейскую сюжетную метафору в отечественной, если не мировой, литературе. Текст Достоевского прочитан практически полностью – со всеми интереснейшими монологами и диалогами, со всеми эмоциональными вспышками, достоверность которых требует колоссального нервного напряжения. Одно удовольствие смотреть, как знакомые уже актёры справляются со сложнейшими ролями, играя на пределе возможностей, с абсолютной самоотдачей, создавая живые, яркие, многогранные образы. Я, такой потрясающей психологической глубины от недавних студентов не ожидавшая, окончательно записала некоторых питомцев Женовача в число своих любимых актёров, в первую очередь, конечно же, уже неоднократно мною отмеченного Верткова. Снегирёв-отец получился из него «неканонически» впечатляющий – физически ощущается внутренний стержень собственного достоинства, поддерживающий существование этого персонажа, переходящего от горькой иронии к страдальческой искренности, самоотверженно заботящегося о своих близких. Он не жалок, как Мармеладов – скорее, похож на загнанного в угол хорька, огрызающегося до последнего вздоха – до катарсически надрывного «Аще забуду тебя Иерусалим…» Его острые боль и отчаяние выплёскиваются в зал настолько мощной волной, что отголоски сопереживания тревожат ещё очень долгое время после спектакля. Приятно удивил и Шибаршин в роли четырнадцатилетнего «социалиста» Красоткина – обаятельного и непосредственного, со всей открытостью юной души «влюбляющегося» в доброжелательного и рассудительного Карамазова (Коручеков). Типично «достоевские» барышни «не от мира сего» (Шашлова, Волкова, Калашникова) смиренны и иконописны, как им и положено, и не меньше людей симпатичен… пёс Перезвон (Аброскин), более половины спектакля реалистично носившийся, ластившийся, скулящий и выполнявший нехитрые трюки. А когда ловишь себя на том, что символ трогательного «хорошего и доброго» Илюши (Пирняк) объединяет тебя со стоящими на сцене ощущением чистоты и простоты, как от красной строки в первых прописях, понимаешь, что этот спектакль чудесным образом убивает в тебе на некоторое время весь выпестованный жизненным опытом цинизм и возвращает тебя в детство. Наверное, в постоянно «детском», незамутнённом взгляде на окружающий мир с неистребимой любовью ко всему сущему и верой в лучшее – и есть подвиг святости. Эту вечную мораль постановка преподносит без агрессивного навязывания и выпячивания, без восторженного пафоса и слезливого умиления – очень скромно, деликатно и душевно, как дружескую беседу, а не декларативную проповедь. Если Юго-запад стал для меня театром шедевральной пластики, то СТИ постепенно становится для меня театром деликатесного слова, где самые затасканные хрестоматийные истины звучат, как в первый раз. Чудо (пере?)рождения этих истин всем советую непременно увидеть – не пожалеете.
Спектакль закончился, я пошагала обратно к метро, поехала до родной Молодёги, пешком дошла до дома. Постаравшись начать рецензию практически сразу, практически не отвлекаясь, я, тем не менее, снова растянулась на почти всенощное бдение до четвёртого часа утра. А завтра – снова в театр, снова рецензию писать. Так что – до завтра, дорогие мои, и ещё раз – с Рождеством.)
P.S. заглядывая в паузах между печатаньем на ДА, всё больше убеждаюсь, что пресловутое BJD, стремительно набирающее популярность, уже отожрало кусок и от моих мозгов или что там у меня вместо них. Ещё немного – и начну присматриваться, прицениваться с моим фирменным «а что если», рано или поздно перетекающим в «почему бы и не». Забавно – ведь никогда в жизни не играла в куклы: всё зверушки, монстрячники, машинки всякие, а тут до совершеннолетия доплюнуть можно, и нате, приплыли. Ну а хуле, с другой стороны: я же девушка всё-таки. *заткнулась, ибо Остапа понесло*
